Текст книги "Приглашённая"

И уж подо всем этим вышеописанным находилась плавно им обхваченная моя Катя как таковая.

По неизвестным причинам она – со своим кругловатым, тугим, comme il faut личиком весьма занятой, но отлично устроенной, малосемейной нью-йорк-ской блондинки, чьи этнические истоки, равно и возраст, трудноопределимы, – она была совсем молодой, когда отправлялась к своему врачу с уродливым западнославянским именем.

И вернулась такой же.

– Что медик сказал?

– Медик сказал: Oh!

– Как это следует понимать?

– Это его реакция на мою жалобу. Он говорит: «Есть ли у вас какие-нибудь новые ощущения?» А я сказала: «Доктор, мне в последнее время часто кажется, словно кто-то мне засадил не туда электрический вибратор-невидимку максимальных размеров. Выключить его – выключил, а вынуть – забыл».

Дальнейшие расспросы ни к чему не привели. Меня лишь попросили не полениться и съездить на автомобиле в ближний Квинс, чтобы купить в греческом магазине «Титан» выдержанного сыру с острова Крит и сухих винных ягод особенного сорта из Смирны. Мне также велено было не жадничать – и двигаться кратчайшим путем – через мост Triboro[10]10
  Это историческое название недавно исчезло. Мосту приказали быть RFK, т. е. им. Роберта Кеннеди, брата известного нашего президента. – Ю.М.


[Закрыть], уплатив дорожную пошлину, которая взималась автоматически при въезде и выезде.

Я помню еще какое-то количество последующих визитов, анализов, консультаций; в ней, в Кате, нечто иссекали, вырезали или только пытались вырезать; ее лечили всеми этими страшными, корежащими, разлагающими тело препаратами, о главном действии которых положено утверждать, будто бы оно – побочное. Но вскоре для меня стало очевидным: это или заблуждение, или прямой обман. Действительно, как следствие такого лечения, болезнь, будучи тварью разумной и видя, во что превратилась ее жертва под воздействием т. наз. лекарств, иногда отступается, ибо воздействия эти оказываются похлеще, – а главное, гаже, оскорбительней, продолжительней – тех, что могла бы предложить самая болезнь. Либо – если болезнь лишена достаточного интеллекта и состоит лишь из одной слепоглухонемой злобной энергии – она просто теряет из виду свою вконец изуродованную жертву, поскольку под воздействием истребительной терапии всё, что составляло ее тело, изменилось до неузнаваемости. Тогда и может наступить ремиссия, pseudo– выздоровление: летальный исход отлагается, покуда болезнь рыщет вокруг да около, тычется туда-сюда в поисках непонятным образом исчезнувшей из-под носа добычи. Впрочем, я лично гипотезу безмозглой болезни отвергаю.

Но и я, как ни старался, а всё не мог опознать в маленьком, бесформенном, желто-буром дряблом существе мою Катю. Голос и слова, им произносимые, меня не обманывали. Я знал, что Кати нет. Ее куда-то унесло, ее обманом похитили и подменили, причем даже не стараясь придать тому, что находилось теперь на больничной кровати, оборудованной противопролежневым матрацем, какие-либо черты внешнего с Катей сходства. Но я понимал и другое: нельзя подавать даже виду, что обман мною разгадан, т. к. эта моя неуместная откровенность в состоянии каким-то образом причинить находящейся в некоем плену, попавшей в заложницы Кате непоправимый вред. И выкупом за нее должны были стать моя показная наивность, моя притворная доверчивость и моя покладистость. Изо дня в день я навещал неведомое мне, но наверняка глубоко несчастное, порабощенное живое существо, которому под угрозой смерти приказали довести эту жестокую игру до конца. Я потакал ему во всем, как только мог, безо всякого неуместного правдолюбия. Но в последние дни выдержка иногда оставляла меня, и я не находил в себе сил, чтобы поддерживать беседу, а только слушал и поддакивал.

Мне повезло, что всё это мучительство продолжалось относительно недолго.

Зато в первые же часы по Катиной подменной смерти начались непредусмотренные и неожиданные, отчасти хлопотные события.

Она была в агонии, когда я приехал к ней около четырех пополудни, – и в палату меня не допустили, уклонясь от пояснения причин запрета: состояние ухудшилось, поэтому проводятся срочные процедуры и тому под. Прождав не менее полутора часов, я вышел было покурить. Но почти тотчас же мой телефон затрепетал и засигналил, и меня любезно, соболезнующим полушепотом отвлекли от сигареты, только-только разожженной на отведенном для этого занятия месте – за пределами корпуса, в пяти-шести футах слева от входа-выхода, – и пригласили на свидание к главному врачу онкологического отделения.

Высокий бравый господин средних лет по имени Jonathan Pinch дружески протянул мне руку, возможно, не раз побывавшую внутри моей жены, и сообщил, что дорогая Kathy – дорогая не только мне, как супругу, но и ему тоже, равно и всем мужчинам и женщинам, сотрудникам этого и других подразделений клинической больницы Green Hill, – столь добрая, милая, отзывчивая, высококвалифицированная Kathiа скончалась от не могущих быть предвиденными осложнений как самой болезни, так и процессов, вызванных непредсказуемой реакцией организма на те меры, которые были предприняты для его, организма, излечения, без чего грустный исход наступил бы значительно раньше и сопровождался бы серьезнейшими страданиями нашей пациентки.

Доктор Пинч проговорил всё это, не освобождая моей кисти от пожатия и поддерживая со мной упорный глазной контакт, от чего я, в свою очередь, не видел смысла уклоняться. Затем он попросил меня присесть, заметив, что тело нашей дорогой Kathy вскоре будет надлежащим образом подготовлено к прощанию с близкими. Я отозвался благодарностью, но выразил желание побыть одному. В немногих словах, подкрепленных жестами, доктор Пинч дал понять, что отлично понимает меня; он к тому же осведомлен, что я принадлежу к числу курильщиков и сейчас, вероятно, желал бы таким привычным мне способом немного успокоиться и прийти в себя. К сожалению, под крышей его отделения нет удобств для курящих. Он не может позволить мне этого и здесь или же в любой другой комнате, отведенной административному аппарату. Стало быть, мне придется возвратиться туда, где я находился до нашего с ним свидания. Но прежде чем мы расстанемся, он вынужден попросить меня еще задержаться всего на несколько минут, т. к. мне хотели бы передать кое-какие полезные сведения; он называет их полезными, поскольку они в состоянии помочь мне вернее уяснить настоящее положение вещей и тем самым предотвратить определенные недоразумения и даже, быть может, финансовые потери. Сперва я не обратил внимания, что в кабинете присутствовал еще некто – поджарый темноволосый парень в пиджачном костюме. Он был мне представлен как (имя и трехсложная фамилия его были произнесены, но проскочили, не оставив и следа) «имярек из нашего юридического сектора». Юрисконсульт, присоединясь к соболезнованиям доктора Пинча, указал на то, что в печальном, но, увы, далеко не единственном в своем роде факте утраты такой драгоценной для меня человеческой особи не усматривается даже самомалейших признаков явлений, известных как профессиональные небрежность, халатность, недосмотр, ошибочный диагноз, неверно избранный путь/метод лечения и прочее. Политика ответственного медицинского учреждения, к разряду которых принадлежит Green Hill, исходила и исходит из того положения, что результаты каких бы то ни было обследований, анализов, лечебных процедур, в чем бы эти последние ни состояли, не могут быть гарантированы ни на одном из этапов их проведения. Это изначально оговаривается в документах, которые каждый пациент (или его родственники, если пациент физически не имеет к тому возможности) утверждает своей подписью. В противном случае – т. е. без письменного согласия пациента на каждую данную процедуру при отказе его от претензий к конкретному лицу и учреждению, ответственному за проведение названной процедуры, – никакое хирургическое, медикаментозное и любое другое вмешательство в ход болезни, а именно лечение ее, оказывается практически неосуществимым. Точно так же и г-жа Усова подписывала все необходимые бумаги, как подписывали их все те, кем в границах ее обязанностей занималась и она сама, являясь дипломированной медицинской сестрой…

В этот момент мне вручили розовую полупрозрачную папку, куда вложены были копии нескольких бумаг, скрепленных Катиным росчерком.

Попутно д-р Пинч высказался в том смысле, что потрясенные потерей родственники умерших пациентов иногда бессознательно стремятся найти и наказать виновников произошедшего. Это очень понятно, и медицинские учреждения вынуждены как-то обезопасить себя, добавил он. Иначе вы, ребята (он употребил разговорное собирательное you, guys или you, folks), нас уничтожите.

Я не мог не согласиться с ними внутренне.

Что до сказанного здесь юридическим консультантом, то многое было мне в достаточной мере известно из рассказов самой Кати; ей эти и подобные предосторожности казались достойными различных макабрических шуточек и анекдотов, к чему и я охотно присоединялся, хотя и выражал сомнения, когда она принималась утверждать, будто бы здешние врачи ничего не в состоянии диагностировать, т. к. в человеческом организме не разбираются: их этому никогда не учили. Кстати, по названной причине она и избрала себе в личные эскулапы старого славянина, по ее словам, первоначально получившего лекарский диплом то ли в Загребе, то ли в Сараеве. Зато врачей из числа соотечественников, которых также было достаточно, а становилось еще больше, она не выносила, парадоксально и, правду сказать, не без ревности поясняя свое отвращение тем, что раз уж они смогли («унизились до того, чтобы…») как-то добиться подтверждения своих прав на занятие врачебной практикой, значит, они еще хуже здешних («недоучки, суки с поддельными корочками»). В противном случае их, утверждала Катя, не допустили бы к медицинской кормушке из опасения конкуренции. Рассказывала она и о негласных рекомендациях, исходящих от страховых компаний, соответственно которым устанавливался порядок лечения, и прочих подобных, по ее мнению, безобразиях; Катя вообще бывала склонной к определенному ригоризму. Я выслушивал ее с интересом, не излагая, конечно, собственной позиции. Последняя состояла в том, что верховное мое, важнейшее пожелание – удалиться прочь и подальше – с необыкновенной легкостью сбылось; я толком и не разобрал, как именно произошло. Три почти полноценных десятилетия – если для ровного счета откладывать от года и дня нашего отбытия и до таковых же, господствующих сейчас в нашей квартире, где я собеседую с моей возмущенной какой-то несправедливостью женой, – они истекли столь осторожно, вкрадчиво и, я бы даже добавил, беззвучно, ни к чему не прикасаясь и ничем не громыхнув, что только диву даешься. Поневоле приходит на ум всем отлично известное явление, которое принято относить к обширной категории обманов чувства: мы сами как стояли, так и стоим; зато всё прочее – помимо нас – охватили бурные перемены, сохраняющие при этом вид однонаправленного движения.

Это меня всячески устраивало, даже если медицинское обслуживание там, куда мне позволили и сбежать, и затаиться, изобиловало недостатками. Правду сказать, мне было все равно. Кроме того, я и прежде с трудом представлял, зачем бы, условно выражаясь, врачу – лечить, условно выражаясь, больного, если этого можно избежать под тем или иным предлогом?

Делиться с Катей своими соображениями я полагал вполне бессмысленным и неблагородным.

Так ли, иначе, но, пребывая в административных помещениях больницы Green Hill вместе с д-ром Пинчем и его юрисконсультом, я отдавал себе отчет в том, что всё, имеющее касательство до моей Кати, утрачивало – вернее, скачкообразно утратило – смысл; в нем не оставалось никакой необходимости разбираться, помнить что-либо в подробностях, по степеням прежней значимости отдельных составляющих и проч.

Поэтому я прислушивался к словам моих собеседников лишь в той мере, в какой это не отвлекало меня от собственных моих размышлений.

Несомненно, будь у меня хоть сколько-нибудь решимости и располагай я достаточными суммами, возможно было бы нанять адвоката и попытаться, угрожая гласным расследованием и судебными исками, вынудить богатейшую Green Hill раскошелиться на сотню-другую тысяч, а то и много большую сумму. Однако расходы на ведение дела оказалась бы слишком велики, тем более что со смертью (исчезновением?) Кати мои денежные обстоятельства становились непростыми и даже тревожными.

Справедливости ради укажу, что и без каких бы то ни было служебных расследований и судебных разбирательств я находился в убеждении, согласно которому этот прикосновенный к нам с Катей десяток-другой медицинских работников – в меру зажиточных, различных полов, рас и возрастов горожан, дюжинных, законопослушных, хозяйственных, полуграмотных, дисциплинированных, с характерным для психического состава личности обитателей здешних краев сочетанием низости и простодушия, – этот десяток-другой не может почесться виновным. Вдобавок – и это самое существенное – Катя обладала превосходной медицинской страховкой, которая не предусматривала чрезмерной экономии в проведении лечебных мероприятий. Такое могло произойти разве что по злому умыслу. Но вот этого-то с их стороны наверняка не было и быть не могло. Злоумышлял – не против Кати, а, разумеется, против меня – кто-то совсем Другой. Пора признать: я был захвачен Им врасплох, рассчитывая – на протяжении всё тех же трех десятилетий, – что мне посчастливилось от Него ускользнуть; мол, ко мне либо снизошли, либо это как раз у меня получилось захватить Его врасплох, обойти, когда что-нибудь иное, поважнее поэтапного уничтожения Николая Усова, на котором Он преимущественно сосредоточился, привлекло к себе Его внимание.

Но не тут-то было.

Несомненной, повторюсь, представлялась мне и правота (пускай только частичная) доктора Пинча. Действительно, при каких-то иных, трудно представимых для меня обстоятельствах я, пожалуй, не отказался бы от умеренной гекатомбы, которая бы включила в себя всех, как-то причастных к беде, что стряслась с моей Катей. Это групповое убийство не явилось бы, конечно, возмездием, ни тем паче казнью, что последовала бы за суровым, но справедливым приговором. Оно стало бы единственно частью торжественного древнего ритуала: т. е. мертвецы составили бы свиту, которой поручалось безотлучно сопровождать мою Катю в царство теней. Разумеется, я не стал бы их предварительно обличать и/или подвергать мучениям. Я даже не стал бы им ничего растолковывать. Сама предельная степень неуюта/дискомфорта, которую испытали бы эти – совершенно безлюбые, но болезненно заботливые к самим себе, оптимистически настроенные, похотливые, привычные к удобствам и регулярным приятным покупкам – люди, доживая свое в ожидании неминуемого жертвенного убоя, пришлась бы им похуже всякой пытки. Напротив, боль скорее отвлекала бы их, заглушая и без того утлое их создание, не могущее вместить более одной модели бытия зараз.

Укажу здесь, что подобное заместительное ритуальное жертвоприношение (на возможность которого в подходящий момент невольно обратил мои мысли д-р Пинч) есть нечто, осуществимое для меня исключительно в умозрении. Ни на взрывчатую эмоцию, а тем более на злопамятную месть я был и остаюсь неспособен.

То, при каких условиях проходила моя встреча с д-ром Пинчем и служащим юридического отдела, показывало, что они мне доверяют, ибо не сомневаются в этой моей неспособности.

А поскольку моя Катя действительно была давней сотрудницей Green Hill, в отношении меня были проявлены и доброжелательность, и готовность кое в чем помочь. Это нашло свое выражение в следующем: д-р Пинч заявил, что у него есть для меня и хорошая (с учетом возникшей ситуации) новость. Ему известно, что моя усопшая супруга происходила из иудейской семьи, и это обстоятельство является ключевым фактором для обращения с просьбой о реализации привилегии на погребальные услуги за счет благотворительного братства Rodeph Sholom/Emeth-Haqodesh (так отмечено у меня в записной книжке, но я затруднился бы положительно утверждать, какое название относится непосредственно к нашим благотворителям, а какое – означает кладбище, где будто бы похоронена Катя). С этим-то братством, продолжил д-р Пинч, издавна связана клиническая больница Green Hill. Впрочем, потребуется рекомендательное представление больничного раввина. Но он, д-р Пинч, совместно с д-ром Jeremy Clair, заведующим отделением геронтологии, где трудилась Kathy, сразу же, перед самым нашим свиданием, предварительно обратился к этому замечательному хлопцу, который дал понять, что не откажет.

От имени семьи (супруга) я подписал формальное прошение о вспомоществовании, поблагодарил и направился к двери.

Признаюсь, меня немного смутили быстрота и краткость обряда: я едва успел попрощаться с бедным тельцем, головке которого только теперь удосужились придать хотя бы некоторое сходство с Катиными очертаниями. На другое утро я застал его особенным образом укутанным, наподобие египетской мумии, а в послеобеденные часы состоялся и сам процесс погребения. Я не вижу причин останавливаться на его описании, тем более что и он оказался совсем непродолжительным.

При всех условиях, вновь посещать кладбище я не собирался: мои вынужденные обязанности по отношению к подмененной были исполнены. Катя находилась там, где находилась, и теперь, когда я безропотно проделал всё, что от меня потребовалось, ей больше ничего не грозило.

Вследствие сжатости процедуры похорон я тем же вечером получил возможность побывать в православном храме, где заказал на другой день панихиду.

К образованному батюшке-правозащитнику, крестившему Катю, я не пошел, т. к. хотел избежать любых разговоров, с которыми он, возможно, стал бы ко мне обращаться.

Красивый Свято-Никольский собор на 97-й улице острова Манхэттен Катя недолюбливала: однажды мы, по ее же настоянию, заглянули туда на мои именины, т. е. на Николу Зимнего, но повадки присутствующих на службе и свойственная им манера одеваться вывели Катю из себя до последней степени; она едва дождалась отпуста. По дороге домой мы довольно разнузданно хохотали, притом что сам я, стоя рядом с Катей, не заметил ни одной из тех смешных черт, которые она подметила у тамошних прихожан. В особенности досталось новейшей нашей эмиграции: саженного роста, изящным юным дамам при сумочках Cartier – все, как на подбор, с длинными локонами, высокими тонкими скулами, глазастые и пышногубые; их, в большинстве своем, сопровождали очень плотные, грубоватого, но крепкого сложения степенные господа разных возрастов, в галстуках и полосатых па́рах под классическими английскими пальто индивидуального пошива.

Кое-какие навыки в опознании предметов одежды, обуви и под. (о чем см. выше) внедрила в меня Катя: ее это всегда развлекало.

Мне оставался лишь т. наз. синодальный (или, как у нас по большей части говорят, зарубежный) Знаменский собор, устроенный в здоровенном палаццо флорентийского образца, но почему-то под тюдоровской крышей, возведенном в начале минувшего столетия на углу 93-й улицы и Park Avenue. Туда я и направился прямо с дальнего кладбища, расположенного на Staten Island, предварительно пообедав, уже совсем рядом с палаццо, в ресторанчике Отоманелли. Пища была скверной, а к тому же есть мне не хотелось, но Катя, которая не оставляла меня ни на мгновение, настаивала со свойственным ей упорством, которому я привык уступать, что, мол, даже в таких случаях организму потакать нельзя; с ним нельзя солидаризироваться: он – свое, а мы – свое.

Около четырех с четвертью пополудни я был в Знаменском соборе. Никакого опыта договариваться о требах я не имел, но затруднений это не причинило. Вышедший ко мне по вызову, полученному от старушки-дежурной в вестибюле, низкорослый белесый иеромонах сказал, что панихиду можно было бы отслужить сейчас же, до того, как в храме начнется вечерня. Я ответил, что рассчитывал на завтрашнее утро. Иеромонах внимательно присмотрелся ко мне и вдруг погладил меня по руке у самого предплечья, а потом, сжав его довольно сильными пальцами, как-то поддернул меня, качнул из стороны в сторону.

– Ничего. Ничего-ничего, – проговорил он невнятно-тихим стеснительным голоском, зажмуривая при этом мокрые синие глаза с выражено воспаленной красной обводкой век. – Ничего. – И закивал головой. – Ничего, – повторил он вновь, но уже с твердостью, даже с известной неопровержимостью. – Значит, завтра утром будем с вами панихидку служить. Это ничего, даже еще лучше, утро вечера мудреней, да? – Странноватая речь его обличала простолюдина, рожденного в эмиграции, чей семейный русский, вдобавок еще слегка подученный в воскресных школах, поневоле обрел смешную неестественность.

Преподав мне благословение, чего я, правду сказать, не просил, иеромонах удалился.

По своей душевной слабости отправиться домой я решился не сразу, но зато уж, войдя в квартиру, безотлагательно принялся за дело: все принадлежащие Кате вещи, за исключением кое-каких украшений, были мною распределены по разноцветным магазинным мешкам, которых у нас всегда было великое множество, а затем сами эти мешки прибраны в шкаф, где, плотно уложенные, заняли едва половину его отсеков. Продолжаясь достаточно долго, уборка не то чтобы меня утешила, но несколько успокоила, т. к. позволила восстановить свойственный мне внутренний распорядок отправления жизни.

Как было узнано еще накануне, будничные литургии в Знаменском соборе служились с восьми утра в нижнем храме, что размещался в одной из двух комнат вестибюля, направо от входной двери. К началу службы я опоздал, и появление мое совпало с заключительными пассажами евангельского чтения, которые отчего-то мне хорошо запомнились, притом что церковнославянский я понимаю через два слова на третье. Привожу этот текст, как он напечатан в находящемся в моем распоряжении Евангелии: «…Аминь глаголю вамъ, яко не имать прейти родъ сей, дондеже вся сiя будутъ». Уже знакомый иеромонах, облаченный в затрапезные и дурно сидящие на нем ризы, усиленно протянул последнее слово, всё возвышая и возвышая неверный свой дискант: бу-у-дут.

На службе присутствовало до дюжины богомольцев, включая детей, что для середины недели было вполне достаточно; на левом клиросе находился, условно говоря, хор: две противоположного облика старушки – интеллигентная, но, видимо, из разряда беднейших, жалостно встрепанная и неряшливая, и простецкая бабка в клетчатом платочке, обманчиво-отечественного вида; первая, насколько я мог судить, относилась к эмиграции в основе своей европейской, а вторая – принадлежала к числу «русских австралийцев» (т. е. происходила из эмиграции китайской). Третьим был рыхлый корпулентный малый в подряснике, исполнявший обязанности и регента, и чтеца. Хор (собственно, «трио») службу знал и потому пел хотя и не слишком звучно, но зато не посягая ни на какие вокальные изыски, довольно бегло, с приятной для слуха умеренностью и воздержанностью.

Я обратил на это обстоятельство внимание моей Кати, показывая тем самым, что место для панихиды по ней выбрано верно. Затем я принялся разглядывать присутствующих, делясь с женой своими впечатлениями; и вскоре мною овладела уверенность, что Кате здесь нравится. Ее не должны были раздражать ни этот рослый, одинокий и сосредоточенно-печальный молодой человек – напечатлевая крестное знамение, он чересчур высоко вскидывал свою щепоть, отчего та оказывалась в воздухе заметно выше чела, – ни дряхлая дама, наряженная, словно Марлен Дитрих в сценах, происходящих дождливыми осенними ночами, ни этот горделивый, седовласый, небритый, с белым пышным шарфом и в кремовом плаще – реглан, с тростью, а судя по запаху – с непреходящего похмелья. Напротив, такого сорта люди ее всегда занимали, иногда она даже проявляла готовность заговорить с ними о том о сем, дать прикладные медицинские рекомендации, и вскорости Катю начинали величать «душкой». Она называла это «работой с потенциальной клиентурой».

Панихиду о. иеромонах служил общую, что сперва меня огорчило; впрочем, кроме моей Кати называли всего пятерых: болярина Константина (скорее всего, записочку о нем подал пьющий богомолец в белом, который при этом имени в особенности тщательно осенял себя крестным знамением), воина Петра, Надежду, Юлианию, Аполлинарию. Услышав эти имена все вместе, я совершенно уверился, что моей Кате будет забавно и даже уютно с ними поминаться, тем более что о. иеромонах, надо отдать ему должное, начиная с болярина, произносил прочих четверых мелодической плавной скороговоркой, а затем, после паузы на вздох, резко, с побрякиванием вскинув кадило, восклицал протяжным речитативом: «…и новопреставленной Екатерины». На это немедленно откликался придержанный им на требу хор.

Хор остался, но большая часть богомольцев – сразу же по получении антидора, который раздавали здесь крупными частицами, – покинула храм.

Панихида шла своим чередом. При пении «Всесвятая Богородице, во время живота моего не остави мене, человAческому предстательству не ввAри мя…» (привожу по приобретенному мною в лавке этого же Знаменского собора «Молитвослову») от дверей к панихидному столику поспешно направилась Сашка Чумакова. Подойдя, она не совсем умело принялась устанавливать на нем свечу, но та никак не хотела удержаться в облюбованной для нее мелкой трубчатой чашечке подсвечника. Сколько-то раз свеча даже норовила скатиться на пол, и это наверное бы произошло, не перебери я ее в свои руки. Хорошенько нагрев свечу с тыла на соседнем огоньке, я установил ее на месте и придержал, дав парафину застыть. «Спасибо», – шепотом поблагодарили меня.

Тогда я еще не вполне точно знал, какими именно словами и действиями завершается панихида. Но по всему было видно, что она совсем близка к концу – и Сашка со своей свечой безнадежно опоздала. Она к тому же попыталась подсунуть о. иеромонаху и свою поминальную записочку, но из этого, разумеется, ничего не получилось. На Сашке были темная шубейка, темный же деловой костюм, туфли на каблуках; все это означало, что она заехала сюда в час перерыва с работы, – узнав, что у Кольки Усова умерла супруга.

Здесь кстати будет упомянуть, что Катя и Сашка представляли собой почти идеальную противоположность внешностей – и это при несомненном сходстве, доходящем в некоторых случаях до идентичности. Здесь не следует искать никакого романтического парадокса, возникшего по прихоти автора. Так происходило просто потому, что их эманации обладали одинаковым удельным весом и сопоставимой калибровкой образующих частиц. Отсюда и родственность характеристик их персонального светолучения. Для меня это обстоятельство стало опытно очевидным, едва я впервые обнял мою будущую жену.

Ни у Сашки, ни у Кати так и не нашлось для меня ни единой местоблюстительницы, лишь только редкие – подчеркну это слово – субститутки.

Вошедшая продолжала стеснительно копошиться со своей записочкой, не зная, как теперь поступить.

Впрочем, я особенно не присматривался к ней, т. к. практически мгновенно понял, что это – обман.

Лже-Сашка представляла собой уплощенный, схематический вариант того, во что могла бы, вероятно, превратиться жестоко постаревшая и подурневшая, но при неизменной укладке волос – т. е. «с начесом» и высоковато постриженным затылком, – равно и при сохранении основных телесных пропорций действительная А.Ф. Чумакова. Усталое лицо ее поразило меня: я не мог не подивиться уровню злобной, ничего не упускающей точности и старательности, с которой была сформирована эта одному мне внятная карикатура: Сашкины глазастость и расположение черт, сводимое к обращенному усеченной вершиной вниз треугольнику, оставались на месте, но были виртуозно преобразованы во что-то заунывное и вульгарное. Внешность опоздавшей на панихиду – в соотнесении ее с внешностью подлинной Сашки – вчерне можно представить, вообразив себе школьный девчачий рисунок на фронтисписе или на задней странице обложки какого-нибудь учебника: глазки в форме русского пирожка в разрезе, обсаженные ресницами, превращающими око в сороконожку, носик черточкой с двумя точками и ротик, также пирожком, но много меньшим. А затем получившийся портрет следует снабдить наиболее грубыми и оскорбительными признаками женского увядания.

– …Батюшке оставьте, – чуть слышно сказал я, подразумевая отвергнутую записочку. – Он завтра помянет.

Благодарная за помощь в установке ее свечи, лже-Сашка ответила мне улыбкой, которая не замедлила перейти в гримасу тревоги, изумления и почти ужаса. У меня не оставалось сомнений в том, что и я внезапно был ей показан в некоем узнаваемом и столь же значимом для нее облике.

В этом-то обоюдном эффекте, очевидно, и состояла кульминация гнусного розыгрыша, главным объектом которого я оказался.

Уходя, я передал о. иеромонаху необходимое количество денег на сорокоуст, как о том говорилось в прейскуранте у свечного ящика. Из кое-каких намеков священника я пришел к убеждению, что он и во всяком случае поминал бы мою Катю – да и меня самого: «Потому что вам двоим это очень необходимо».

Предоставленная бывшей Катиной больницей возможность сэкономить сколько-то тысяч долларов на погребальных процедурах пришлась как нельзя более кстати.

Здесь мне предстоит немного задержаться на том финансовом положении, в котором я обнаружил себя, оставшись в одиночестве.

На протяжении последних нескольких лет моя жена зарабатывала в среднем около 70 тыс. долларов в год, что для Нью-Йорка не представляется чем-то значительным. Что до меня, то при всех моих стараниях получить штатное место в здешнем бюро «Радио “Свобода”» или, переехав из Нью-Йорка в столицу, устроиться в редакции “VOA”, а то и вовсе перебраться в Мюнхен (а впоследствии в Прагу) – чему Катя весьма противилась, – я был и остался freelancer’ом. Вакансии, что появлялись не раз и не два, бывали, в конечном итоге, заполняемы другими. Начальство, с которым я находился в самых добрых отношениях, обыкновенно с достаточной готовностью, не дожидаясь моих расспросов, поясняло причины сделанного выбора; чаще всего говорилось о ходатайствах из центра и о малой пригодности для меня того круга незавидных обязанностей, которые предстоят избраннику: напр., «сидеть и не разгибаясь переводить». При этом я был, как это у нас называлось, «на договоре»: работа не иссякала, зато отсутствовал нормированный рабочий день. Как уже говорилось выше, я сотрудничал с несколькими организациями и повсюду ко мне относились с неизменной доброжелательностью. В нью-йоркских редакциях среди коллег было издавна принято величать меня по имени-отчеству: я, неожиданно для себя, оказался полным тезкой главного героя сатирической повести известного писателя Алешковского, с которым мне доводилось встречаться в какой-то из редакций; впрочем, саму повесть я так и не прочел. При всем при этом годовые заработки мои оставались невелики: до 25–30 тыс. долларов в maximum’е.