Текст книги "Приглашённая"

На двоих – даже за вычетом налогов – наше совместное жалованье выходило вполне достаточным. При желании мы могли бы без особых усилий приобрести (разумеется, в кредит) совсем неплохой дом и, во всяком случае, квартиру в порядочном районе Квинса или в ближнем Нью-Джерси. Тому препятствовал категорический отказ Кати постоянно обитать где-либо за пределами острова Манхэттен. Кроме того, она с еще большей степенью категоричности противилась взятию каких-либо ссуд, ипотек и тому под., с сомнением относясь даже к неизбежным у нас кредитным карточкам. На этот счет у нее была своя непоколебимая позиция: всякий заем на каких угодно условиях она рассматривала как часть «плана по закрепощению», как намерение «приковать дурака за кишки» и предпринимала всё возможное, чтобы эти планы и намерения в отношении нас так или иначе, но давали сбой. За автомобили мы расплачивались сразу, одним или двумя банковскими чеками; кредитки регулярно заменялись, часто буквально за сутки до истечения периода вступительных (рекламных) процентов, – за всем этим моя Катя следила самостоятельно: на двери холодильника удерживался крошечным магнитным цыпленком постоянно ею подновляемый график дат, в пределах которых нас кредитовали на льготных условиях. Купить же дом или квартиру на острове за наличные – такой возможностью мы не обладали, и несколько раз нам доводилось покидать Манхэттен. Так, с 1977-го по 1980 год мы снимали отличное, на мой взгляд, жилье в Астории – участке всё того же Квинса близ побережья Восточной Реки (East River). Остров Манхэттен отделялся от нас лишь водной преградой. Впоследствии мы даже перебрались на противоположный, нью-джерсийский берег Гудзона и прожили два или три года в городке Hoboken, куда стремилась творческая и техническая молодая интеллигенция; к сожалению, наше тамошнее пребывание усложняло и удлиняло для Кати ежедневную дорогу в больницу. В 1983–1984 годы мы занимали просторную, старинного образца, с высокими потолками, но имеющую нужду в капитальном ремонте квартиру в самой верхней части Манхэттена. Эти кварталы, застроенные превосходными, когда-то фешенебельными, а в указанный период приметно разрушающимися центральноевропейского стиля зданиями, становились всё замусоренней и опасней. Из дому с наступлением темноты выходить не следовало, а оставлять автомобиль без присмотра на улице было бы настоящим безумием. Я караулил Катю у нашего подъезда – или дожидался ее у подъезда больничного, после чего мы вместе отправлялись на надежную, разумеется, платную круглосуточную стоянку, расположенную в двух остановках метро от угла улицы, где находилась постройка, опрометчиво избранная нами для проживания. При всех предосторожностях совершенно избежать отвратительных встреч оказывалось делом невозможным, и мы начали поспешно искать другое убежище – в ином районе Манхэттена.

Цены на жилье в Нью-Йорке принимались расти, и поэтому я не расставался с надеждой убедить жену в пользе покупки дома и переезда – хотя бы на всё тот же противоположный нашему нью-джерсийский берег, скажем, в начинающийся сразу за мостом Джорджа Вашингтона городок Fort Lee: небезразличный для американской истории, он совсем недавно стал осваиваться чистоплотной корейской общиной – служащими банков, программистами и тому под. публикой.

Но уже в 1989 году произошло счастливое в наших тогдашних обстоятельствах событие. Одна из Катиных пациенток – престарелая г-жа M…ck (я не считаю нужным называть ее полное имя), чьи родители еще подростками некогда прибыли в Соединенные Штаты из…ова и, следовательно, могли счесться нашими земляками, владелица кое-какой недвижимости в Нью-Йорке – формально сдала Кате принадлежащую ей чудесную двухкомнатную, «малогабаритную», по давней отечественной терминологии, квартиру на всё том же острове Манхэттен; по восточной его стороне, в 10–12 минутах пешего хода от Центрального парка на уровне его Инженерных ворот. Квартира была включена в реестр фиксированных арендных цен, т. е. могущих быть ежегодно повышаемыми лишь на определенный процент. Действительно, к весне 2005 года наша квартирная плата составила символическую сумму: 900 долларов с копейками. Вместе с расходами на электричество, газ, отопление и эксплуатацию затраты не превышали 1300 долларов в месяц. И это идеально подходящее нам жилье, в согласии с особенным договором, явившимся частью завещания г-жи M…ck, – сдавалось Кате пожизненно без каких-либо изъятий и поражений в правах. Я убежден, что наследники (дети и внуки) благородной старушки – кстати, врачи-гистологи, каким-то образом связанные и с Green Hill, и сами люди со средствами, – не могли, конечно, не познакомиться с Катей, сперва больничной, а затем и персональной фельдшерицей, ежедневно посещавшей их мать и бабку. При этом они навряд ли радовались заключенной сделке. Но, насколько я в состоянии припомнить Катины рассказы, произошедшее становилось для них явным лишь постепенно, а к тому же post factum. Например, родственникам сообщили об аренде, не указывая, каково в точности содержание арендного договора, зато присовокупив, что в ответ стоимость услуг, предоставляемых Катей, ощутимо снижается. Это пришлось семейству г-жи M…ck по нраву. Старушка самостоятельно несла все расходы, но известие, что расходы эти уменьшились, стало для наследников приятным сюрпризом.

Не могу сказать, когда семье открылись все подробности документа. Добавлю здесь же, что бумага прикровенно готовилась нотариусом (или поверенным) пациентки и сама Катя была торжественно приглашена только на его подписание – в качестве королевского подарка ко дню рождения.

Тем не менее, как я не единожды слышал от жены, непосредственно после кончины г-жи M…ck, последовавшей осенью 2003 года, – старушка умерла 96 лет от роду, – семейство усиленно предпринимало попытки убедить Катю полюбовно отказаться от квартиры, которая ему срочно понадобилась для своих целей; кажется, они намеревались поселить в ней кого-то из молодых своих членов. Эти старания ни к чему не приводили, т. к. со стороны Кати неизменно следовали отказы, о чем сообщалось и мне – если к ней поступало уж очень нелепое или смешное предложение. Но надо полагать, что наследники не оставляли своих домогательств, потому что однажды, уже незадолго до того, как болезнь ее означилась явно и во всей серьезности, Катя, пробежав очередное письмо от адвоката, представляющего семью усопшей г-жи M…ck, произнесла с хорошо заметным для меня неудовольствием: «Не надо было мне эту хату брать…» После так и сяк поставленных моих вопросов жена заметила, что, мол, «гадюшник сильно дергается», но сделать ничего не может.

Катя также утверждала, будто договор ее с г-жой M…ck «покрывает, в общем, всё», что только можно и должно было предусмотреть.

Больше мы к этой теме не возвращались.

Но семейство г-жи M…ck внимательно следило за происходящим. В январе 2006 года я получил с нарочным послание от всё того же семейного адвоката наследников нашей землячки. Суть его заключалась в том, что пожизненная аренда, которой по соглашению такому-то пользовалась до своего исчезновения моя Катя, «не распространяется автоматически на ее супруга, поскольку о таковом не упоминается, – как говорилось в документе, – решительно ни в каком виде (whatsoever) ни в соответствующем пункте соглашения, ни в какой-либо иной его части». Далее следовали предложения, угрозы и требования. Они сводились к готовности позволить мне оставаться на прежних условиях вплоть до определенного момента наступления стандартной даты возобновления договора об аренде, который истекает 1 апреля с. г. Владельцы квартиры не намерены его возобновлять, поскольку квартира, которая по нашей вине была лишена удовлетворительного текущего ремонта, должна быть ими не только отремонтирована, но и перепланирована, с ориентацией на использование ее родственниками владельцев. Мне предлагалось в месячный срок осведомить отправителя о моей позиции, т. к. в противном случае против меня будет инициирован процесс выселения по суду.

Наследники, разумеется, блефовали. Выселить кого-либо на улицу в штате Нью-Йорк весьма сложно, и даже в бесспорных и не допускающих благоприятной трактовки случаях подобные дела иногда тянутся годами. Это хорошо известно всякому владельцу доходного дома. В моем же случае, далеко не простом, речь могла зайти о действительно долгих сроках, истцу вовсе не выгодных. Однако я сам не чувствовал в себе готовности длить и длить назревающую жилищную тяжбу. Признаюсь откровенно, я хотел бы покинуть нашу манхэттенскую квартиру, расстаться с ней как можно скорее, почти любой ценой.

Сказанное требует пояснений. Квартира достаточно долго служила нам верой и правдой, да и сам я давным-давно стал островитянином, манхэттенским, ново-амстердамским человеком, – поскольку нью-йоркца вообще в природе не существует. Как таковой Нью-Йорк расположен на острове Манхэттен, а всё, что окружает его, есть пригороды или города-спутники, населенные другими, весьма отличающимися от нью-йоркцев людьми; это общепонятно.

Квартира как таковая была ни при чем. Ни от нее самой, ни от находящихся в ней предметов не исходили ко мне горестные токи; в комнатах, даже по ночам, не ощущалось и следа тоскливой тревоги, и у меня не было сомнений в том, что моя Катя ничему подобному пробиться ко мне не позволит.

Но мысль о принесении ритуальной траурной жертвы, готовно усвоенная мною благодаря замечаниям д-ра Пинча, меня не оставляла. И если я не мог позволить себе снабдить Катю вереницей загробных рабов и рабынь в белых, голубых и салатовых спецовках, колпаках и предохранительных повязках, закрывающих ноздри и уста, чтобы зловонное их дыхание случайно не потревожило мою чувствительную к запахам жену, то квартира, со всеми ее вещицами, с привычным Кате видом из окон, за которым она никогда не уставала наблюдать и отмечать возникающие в нем суточные и сезонные перемены, – уж она-то, эта квартира, должна была либо отправиться вслед за ней, либо исчезнуть. И в моей власти было пожертвовать ею в любой подходящий момент. Во всяком случае, я не желал больше занимать ее. Не потому, чтобы мне было тяжко оставаться там в одиночестве, поскольку, мол, всё в этой квартире напоминало и проч., – напротив, я как раз и стремился остаться один. Но уйти я хотел так, чтобы это не выглядело оскорбительным для Кати очередным бегством. Ведь Катя пребывала здесь, как прежде, и оберегала мой покой. При этом в своем новом состоянии она проницала меня насквозь, и я стыдился того, что́ она во мне постоянно наблюдала. Раньше я мог затаиться, изобрести позволительные истолкования отдельным своим поступкам – и всему себе, каков я есть и был; только теперь мои прежние враки стали для Кати вполне ясны, а значит, всякая новая моя ложь явилась бы практически невозможной. Это последнее препятствие отчего-то казалось мне в известной мере преодолимым. Я находил в себе некие силы, которые, будучи сосредоточенными и откомандированными в нужном направлении, могли бы молниеносно возвести в моем нутре особые непроницаемые выгородки и образовать в нем укромный уголок для сокрытия подлинных причин моего хотения свалить, уйти с концами – а на место их предложить причины достойные или хотя бы извинительные.

Дождавшись, наконец, от наследников г-жи M…ck судебного иска – они действовали довольно споро, и на присланных мне формулярах проставлено было 26 мая 2006 года, – я решился действовать.

От общественного адвоката, из тех, что посменно принимают у нас в мировых судах, мной были получены исчерпывающие консультации, вслед за чем я затеял переписку с противной стороной и исключительно с этой целью обратился к адвокату платному, который обошелся мне относительно недорого. Я твердо знал, чего хочу, а черновики писем всегда бывали мною загодя подготовлены и выверены с помощью упомянутого юрисконсульта-общественника, который занимался со мною почти четыре недели. В сущности, мы могли бы превосходно обойтись и вовсе без наймита, но мой общественник – его звали George Donovan – пояснил, что в громадном большинстве случаев в суде не очень любят слушать дела, если обе стороны не представлены адвокатами. На этот счет есть свои договоренности, и лучше нам не рисковать, т. к. судейские с легкостью согласятся с моим желанием представлять себя самостоятельно, зато дело мое окажется проигранным. Наемный адвокат попытался было воспротивиться моей методике и, главное – той крайне ограниченной роли, которая была ему отведена, говоря, что не может брать на себя ответственность за ведение дела, к которому практически не допускается. Но по рекомендации Донована адвокату – некоей Эльпиде М., довольно милой, полноватой даме с чрезмерно эллинским профилем, – было сказано, что выступать в суде ей во всяком случае не придется, т. к. я стремлюсь единственно к мировой, которая по ее достижении будет формализована и подписана при посредничестве судьи. Хитрая гречанка прекрасно понимала, что именно мне угодно, и без возражений, хотя и с насмешливой миной, выслушала мои резоны.

Всё сошло как нельзя лучше.

Опуская всё излишнее, скажу, что соглашение, которое мы (при участии судьи) подписали с представителем наследников в первых числах августа 2006 года, предоставляло мне возможность оставаться в спорной квартире до тех пор, покуда мною не будет найдено подходящее новое жилье, с тем, однако, что поиски его должны продолжаться не свыше шести месяцев; срок этот, в особенном случае, по решению суда мог быть продлен еще на три месяца. Квартирная плата и все иные условия, имевшие место прежде, оставлялись без изменений. Кроме того, поскольку было признано очевидным, что при перемене мною квартиры для меня неизбежны потери, как материальные, так и в отношении жизненных удобств, истец обязывался оплатить мой переезд, а также на протяжении первых двенадцати месяцев от момента указанного переезда полностью возмещать разницу в моих расходах по арендной плате, но только в том случае, если таковая превысит плату за оставляемую мною квартиру не более, чем на пятьдесят процентов.

Донован был чрезвычайно доволен моими достижениями и прежде всего тем, что все устные переговоры с адвокатом наследников и судьей я вел лично, не потратив ни единого гроша на юридическое представительство. Когда я отвечал, что без его помощи мне бы не удалось продержаться и секунды, он, с незначительными вариациями, повторял одно и то же: «Я только указал тебе на альтернативные возможности, которые были в твоем распоряжении». И резюмировал: «Создание условий для самостоятельной реализации права на альтернативу – это и лежит в основе правозащитной деятельности». Последняя фраза, как я полагал, представляла собой своеобразный лозунг, усвоенный общественником из бумажной или сетевой периодики.

Джордж Донован, с которым мы успели сойтись поближе, выглядел значительно старше меня, – и действительно, ему, как было мне однажды сказано, заходило уже под семьдесят. Внешне он походил на престарелого полицейского сыщика из фильмов для юношества. Подобные – как правило, отставные или вот-вот уходящие в отставку – добродушного вида дядюшки около двух третей представления почти неподвижно сидят за стойкой в распивочной, или на веранде собственного скромного особнячка, или, наконец, у стола в служебном кабинете, который им вскоре предстоит навсегда покинуть. Но затем действие развивается в таком направлении, что добряк оказывается в необходимости проявить не только свою деловую смекалку, помноженную на колоссальный опыт, но и навык молниеносной пальбы из крупнокалиберного служебного пистолета в сочетании с неустаревающей готовностью буквально разорвать на кровавые клочья сразу нескольких злоумышленников.

Мне было крайне любопытно узнать, что мой общественный адвокат завершил свое юридическое образование в возрасте 64 лет (!). Вплоть до пенсии он работал в муниципалитете, ведая некоей сферой благоустройства, – но с юности грезил об адвокатской карьере. По каким-то причинам этого не произошло, и лишь в преклонных летах он обрел некоторую возможность воплотить эту свою, казалось бы, несбыточную теперь мечту в жизнь. Я не стал спрашивать, в каком из университетов он обучался. Сам же Донован, в ходе одной из последних консультаций, сказал мне, что первые экзамены и зачеты он сдавал заочно, а потом «занимался, как все студенты». С получением звания юриста он не стал обзаводиться частной практикой, да и не искал такой возможности. А поскольку всегдашним его желанием было – обеспечить небогатых, а потому совершенно беззащитных людей методами, мало-мальски надежными в борьбе с корпоративными системами (в том числе и с господством адвокатских контор), он избрал самую, по его мнению, уязвимую группу: тех, кто не обладает собственным жильем и вынужден арендовать его от хозяев-домовладельцев. Около двух лет Донован изучал подзаконные акты, инструкции, судебные решения в намеченной области и разбирался во внутренней юридической кухне. Ко дню нашего знакомства он уже второй год исправно консультировал ответчиков по «квартиросъемным» делам – и почти всегда добивался успеха.

Отпущенные мне полгода я погасил досрочно, и уже в ноябре 2006 года вновь перебрался в симпатичную мне Асторию, Квинс (остров Лонг-Ай-ленд), где платить за посредственную однокомнатную квартиру уходило теперь столько же, сколько расходовали мы на нашу льготную манхэттенскую «двушку» (мне пришлось по вкусу это новое русское слово, вычитанное в каком-то детективном романе, которые Катя там и сям покупала, чтобы, по ее выражению, «не терять связи с родимой сторонкой»).

На значительной части асторийских улиц можно было оставлять автомобили, которые здесь были много полезнее и употребительней, нежели на острове. От нашего Lexus’а, приобретенного Катей на аукционе всего за несколько месяцев до ее госпитализации, я благополучно избавился, а на часть вырученных денег взял себе у торговцев подержанным автотранспортом на одной из площадок по Western-бульвару чистенькую, с умеренным пробегом, доставленную, как меня уверяли, из Пенсильвании, черничных оттенков «Хонду Аккорд» 2004 года сборки.

Мешки с Катиными носильными вещами я, не разбирая, отнес в приемный пункт Армии спасения.

Если прежде мы занимали квартиру в районе исторической торговой улицы Стейнвей, то на этот раз я поселился на улице 19-й, поблизости от места слияния рек Восточной и Гарлемки (так прозвала ее Катя), предваренного обширным старым сквером, разбитым в промежутке от циклопических опор упомянутого выше моста Трайборо и оттуда длящимся к северу до иного, железнодорожного, моста, переброшенного через протоку Хелл Гейтс, т. е., Врата Адовы. Изначально сквер носил имя одного из тогдашних мэров, потом звался Восточнореченским, а ныне – Асторийским парком.

Почти ежедневно, в любую погоду я совершал прогулки по высоко проложенному прибрежному бульвару, наблюдая, как небольшие, но мощные буксиры – ярко окрашенные и забавно усеченные, отчего казалось, будто по реке плывут этакие «полкораблика», утратившие всю кормовую часть, – волочили (или толкали перед собой) здоровенные неряшливые баржи, груженные строительными материалами. Река была весьма полноводна и хороша, со скальными порогами, но смотреть с набережной на самый берег ее я избегал: он был завален грудами разнообразного мусора – от пришедших в негодность унитазов, причудливо изувеченных кроватей, иных утративших первоначальный облик и название фрагментов людского обихода до постоянно подбрасываемых пищевых отбросов, служивших снедью грубым крикливым чайкам и молчаливым робким крысам, принадлежащим к распространенному в здешних краях изводу – мелкому и темно-серому.

Мосты Трайборо и Врата Адовы отклонялись вправо, проходя над островками Рэнделла и Варда, а буксиры – порожние и с прицепом, – забирая налево, выплывали по Гарлемке на широкую Восточную Реку, к дальним причалам острова Манхэттен, эллиптический выгиб которого был круто повернут ко мне тыльными стенами домов, что стоят на его 90-х – начальных 100-х улицах: там, примерно в полумиле от меня, всё было закатно, смазанно, с живописными потеками и отколами штукатурки: кофе с неразмешанным молоком, ржавчина, маренго, кое-где малиново-черное вяленое мясо.

Но эти гигантские строения, некогда смутившие впечатлительного Владимира Галактионовича Короленку, эти колоссальные зиккураты, усеченные пирамиды, ступенчатые прямоугольные выросты, сталактиты, друзы, римские термы и палаццо (наподобие того, где поминали мою Катю), увеличенные в десятки раз в сравнении с прототипами, – всё это вовсе не представляется мрачным, грозным, зловещим и нисколько не подавляет, как иногда принято говорить и писать. Прибавить к тому, что они, т. е. названные объекты, давно уже не внушают никакого восхищения техническими возможностями человечества; тем более что наше пышное манхэттенское великолепие было закончено возведением по крайней мере три четверти века тому назад – и по тогдашнему обыкновению обильно украшено нарочито сумрачными и томными поделками: металлическим и стеклянным литьем, разнообразной измышленной геральдикой, лепниной, ковкой и цветной штукатуркой.

Наши «небоскребы» – или, как звались они прежде, наши «тучерезы» – они кажутся уютными и печальными, пожалуй, даже смиренными, добродетельными – и – необычайно рано состарившимися. То ли наш остров таил в себе зародыш прогерии[11]11
  Патологическая ранняя старость. – Ю.М.


[Закрыть], то ли из его жизненного цикла была чудесным образом выпущена серединная стадия: за отрочеством последовала кратчайшая бурная молодость – и за одну-две ночи ее сменила протяженная стадия увядания, в которой мы теперь пребываем.

Та энергическая, будто бы победительная мощь, некогда взметенная на клепаных балках прямо от грунта в небеса, убежденная в том, что завтра будет еще лучше, а послезавтра – и совсем зашибись, – она куда-то ушла, расточилась, стала непредставимой и невоспроизводимой; но при этом всё обошлось без приступов отчаяния и гнева, без хлопанья дверьми, без падения с потолков изящных, в виде латунного переплетения орхидей и полевых лилий, люстр.

Быть может, есть только легкая растерянность во взглядах моих компатриотов.

И хоть изредка и взревывают желтые наши таксомоторы, ведомые суровыми сикхами в чалмах, а жизнелюбивый молодой негр, одетый в черную майку-балахон с серебряными изображениями танцующих скелетов и в особенные портки с мотней пониже колен, громко напевает похабную песню, при этом чуть ли не расталкивая широкими плечами встречных-поперечных, – всё это напрасно.

Кстати, сикхов становится всё меньше и меньше, да и этот озорной негритянский парубок, какие еще сравнительно недавно подвизались у нас на острове тысячами, теперь едва ли не в одиночку обслуживает значительные серединные участки Манхэттена – прибл. от магазина Bloomingdal’ на восточной стороне Lexington и 59-й улицы и аж до почтового отделения на 90-й и 3-й авеню. Поэтому мы встречаемся с ним так редко.

Всё, т. с., миновало, и остров Манхэттен, сам того не ожидая, неведомо как, но обрел вожделенный покой; тихо осклабясь, он спит-спит-спит смертным сном; он окрашен в приятные глазу тусклые тона подгоревшей шоколадной пенки, нечищеных глазурованных горшков, он покрыт лиловыми, с радужностью полупрозрачными налетами, какие возникают иногда на старом, непромытом оконном стекле.

Отметим, что манхэттенские постройки довольно хрупки. Потому-то над прохожей частью улиц в самых чувствительных местах установлены дощатые и фанерные навесы, с намерением уберечь нас от повреждений, которые могут быть причинены обрушением с высоты частиц всего того, что нами уже перечислялось или только еще будет перечислено. Эти навесы вдобавок препятствуют бессмысленному засматриванию в горние области. Да и что мы смогли бы там увидеть? Ведь наши химеры (в отличие от химер европейских, они непременно заняты каким-либо делом, вроде чтения книг, раскуривания трубок или хотя бы уничтожения кошек), наши индустриальные грезы, вроде опутанных электрическими проводами локомотивов, наши мозаики с изображением загробной жизни индейских племен – они находятся на уровнях не ниже 20-го этажа, так что наблюдателю в принципе невозможно избрать подходящую позицию и полюбоваться их красотой. Когда-то, в эпоху открывающихся окон, мы могли как следует наглядеться на занимательный вид украшений домов соседских. Но сегодня это не так доступно и никому не интересно. Зато, взойдя в парадное, собственно, только приблизясь к входным дверям, а затем находясь уже в прихожей и далее – в лифте, мы можем быть вполне уверены, что дверные ручки, перила, витражи и решетчатые створки воротец, ведущие в лифт, – исправно повторяют, в своем, конечно, пропорционально уменьшенном роде, то, что мокнет, сохнет, покрывается патиной, трескается, слоится и ссыпается известковой трухой на внешние поверхности навесов, за пределы которых мы, что бы то ни было, глазами не достигнем. Но и внизу недурно. Здесь нет или почти нет гадкой запущенности и смрадных отбросов, какие мы только что обнаружили на асторийском берегу Гарлемки. Во всяком случае, они незаметны. Есть лишь позволительная в пожилых бездетных семьях опрятная затрапезность, допустимая замусоленность; здесь устали от погони за недостижимой чистотой помещений. А если зайти в Центральный парк, лучше всего с восточной стороны, сквозь так хорошо знакомые мне Инженерные ворота, т. е. на уровне «музейной мили», чтобы после долго-долго идти вниз, хоть бы и до самой до 57-й, то становится еще лучше. Вокруг Водного Резервуара им. Жаклин Кеннеди-Онассис в том или ином направлении бегут с оздоровительными целями мужчины и женщины всех возрастов; под мостовой аркой, что напротив музея Соломона Гуггенхайма, играет на ярко надраенном саксофоне нагловатый нищий; скверно играет; но нужды нет: облагороженные и усиленные бетонными сводами звуки старинной кабацкой песенки становятся полней и объемней – так что прохожий, исподволь охваченный залихватскою хмельною печалью, сперва начинает ритмически вскидывать головой, а затем подпевать: Saint Louis mornings… And when the sun goes down… it’s my native town… – хотя, конечно же, саксофон – неподходящий инструмент для этого случая, здесь нужен кларнет Сиднея Беше, a родной город прохожего – совершенно другой[12]12
  Слова Saint Louis Blues, приводимые Н.Н. Усовым («Сент-Луис по утрам и когда солнце зайдет… это мой город родной…», ни в чем не совпадают с теми, что я помню издавна. Так, на пластинке 1929 года несравненная Бесси Смит поет что-то вроде этого: «Ненавижу закаты, о, как я ненавижу закаты… Потому что миленок уехал куда-то… Стоит мне только на небо взглянуть, вспоминаю о жизни своей проклятой… Если и завтра утром мне будет всё так же худо, побросаю вещички свои в пикап – и свалю с концами отсюда…» и тому под. Подобные же слова пелись и Марион Хэррис девятью годами ранее. – Ю.М.


[Закрыть].

Но примечательнее всего в парке – это ряды именных мемориальных скамеек. Скромные, неширокие, окрашенные в цвет темной древесной листвы, они несут на своих спинках металлические таблички с гравировкой: «Здесь любил отдыхать незабвенный Джейкоб Кушнэр; в память его – от любящих детей и внуков», «Здесь часто сиживали теплыми вечерами незабвенные Эва и Эллиот Фридмэн; да будет благословенна их память – от семьи», «Здесь отдыхал от своих неустанных трудов мой незабвенный супруг Грегори Голдстин, так много сделавший для своего района». Впрочем, большинство надписей не содержат распространенных объяснений: «В память судьи Бенжамина Стерн; наших родителей Мэри и Чайма Гиндэсс; Абрахама Пулски, Энн и Барри Корчмэр» и проч. И представляется, будто бы с каждым днем этих скамеек становится всё больше и больше. Они проникают в каждую аллею, где их приходится устанавливать в два ряда – напротив друг друга; они окружают каждый здешний водоем и каждый фонтан, каждое крупное дерево; наконец, двойные ряды их протягиваются вдоль всех главных улиц и проспектов острова Манхэттен, от Челси вплоть до Гарлема, – где за их сохранностью было бы почти невозможно уследить. Становится тесновато; и если бы не заметное падение числа прохожих и проезжих в нашем и без того переполненном городе, дальнейшая установка мемориальных скамеек вступила бы в противоречие с правилами уличного движения. Многие, однако, удалось разместить по станциям метро, а впоследствии – вдоль всех рельсовых путей в тоннелях, у самых стен, для чего стандартную ширину сидений пришлось уменьшить на сколько-то дюймов. Таблички с именами усопших то посверкивали в мерцающем желтоватом свете коммуникационных подземелий, то вновь погружались в темноту.

Таков остров Манхэттен.

– …А почему они повторяют? – перебила меня Сашка, одетая в свой красный ленинградский плащ, т. к. погода была пасмурной: от воды поддувал северо-восточный сырой ветер, а кое-где при корнях деревьев даже оставались нанесенные под утро остаточные снеговые вкрапления.

На протяжении нашей сегодняшней прогулки она впервые позволила себе подобную вольность – приостановить мой монолог, который оттого был столь продолжителен, что состоял из накопляемых мною со второй половины 70-х годов прошлого века отрывочных ремарок, замечаний, наблюдений с комментариями по поводу всего того, что я когда-либо увидел на острове Манхэттен или еще где бы то ни было, счел достаточно важным – и приберег для Сашки Чумаковой.

Признаюсь, она неизменно сопровождала меня во всех моих перемещениях; куда я – туда и она. Всё это я уже не раз ей показывал и, разумеется, рассказывал на ходу. Я и теперь не был убежден, что она слышит мои заметы впервые; мне приходилось тщательно удерживаться от – по видимости, неуместных – оборотов из числа «вот, помнишь…» или «в прошлый раз, когда мы…», – впрочем, несколько раз что-то подобное всё же прорвалось, но то ли не было замечено, то ли воспринято как должное.

Что значит «они повторяют»?

– Ну, вот эти орнаменты, узоры… Ты же сам сказал.

– Эпоха такая была, Сашка. Предпринималась последняя попытка восстановить утраченную гармонию. Любая одежка, любые безделушки, парфюмерные флакончики и тюбики, всякого рода пряжки на башмаках, любая мелочь – всё исходило из общего эстетического единства. Соответственно, дверные ручки, выключатели, краны, радиоприемники, кухонные плиты, радиаторы на автомобилях и, понятно, архитектурные формы – всё к одному. По иерархии величин.

– Как прекрасно… – И Сашка задышала.

Я без труда мог распознать Сашкино дыхание – оно было в точности таким же, что достигало до меня в 1965–1966 годах; т. е. невесомо-летучее, прерывистое и всегда тревожное, но тревога в нем была не к беде, а к недоступной мне – и не для меня предназначенной – радости.

Она как будто намеревалась продолжить свои расспросы, но голос ее был совершенно заглушен лязгом и гулом: на мосту Врат Адовых показался длинный товарный состав. Вибрация, им распространяемая, передаваясь от рельсовой колеи к стальным конструкциям, а от них – к бетонной опалубке, затем охватила невысокую ограду, на трубчатый бордюр которой я опирался ладонями, а напоследок спустилась до уровня грунта – и сотрясла асфальтовое покрытие пешеходной дорожки. Амплитуда этих волновых колебаний была поистине ничтожной, но и мои руки, и ступни ног всё же восприняли их – отчего я, слегка отпрянув, произвел несколько мелких шагов, лучше сказать, засеменил в сторону от реки.