Текст книги "Председатель"

Толпа охнула, качнулась.

– Не гляди! – шепнула Анна Сергеевна Крыченковой.

Та будто не слышала. Губы ее шевелились, она то ли считала удары, то ли молилась, то ли проклинала.

– Кровь, – шепчут в толпе, – кровь текет…

Беззвучно зарыдала Дуняша.

Большов озверел. Всю годами скопленную злобу, всю жажду мести, что томила его в тюрьмах и лагерях, высвобождает он сейчас в бешеном ликовании. Это его час. Ради этого он смирял в себе сердце, терпел, покорялся, влачил жалкое существование. Он сечет не мальчишку, не комиссаровского сына, а всех своих недругов, всю Советскую власть.

Дикий крик размыкает спекшиеся Колькины губы. Он кричит истошно, неумолчно, на одной пронзительной ноте. И вдруг смолк, и молчание его стало общей, невыносимой тишиной.

– Genug! – крикнул Каспа – Genug[5]5
  Хватит! Хватит! (нем.).


[Закрыть]!

Но Большов не сразу остановился. Наконец он кончил размахивать ремнем, вытер пучком травы пряжку, отряхнул с лица пот.

Надежда Петровна кинулась к сыну. Мимо Каспы, мимо солдат, и никто не успел ее остановить. Она прикрыла шалью иссеченное тело сына, скинула головной платок и стала стирать кровь с его шеи, плеч, спины.

– Fort! – крикнул Каспа, направляя на нее коня. – Geh fort[6]6
  Прочь! Пошла прочь! (нем.).


[Закрыть]!

И тут произошло нечто странное, о чем потом долго говорили в деревне, да и по всей окрестности, как говорят в сельских местностях о явлениях непонятных, будто порожденных потусторонними силами. Услышав окрик Каспы, Надежда Петровна подняла на него глаза Свидетели утверждали, что такого взгляда у живого человека не бывает. В темном, ночном ее взоре была не злость, не ненависть, а то, что больше злости, страшнее ненависти, что-то завораживающее, как взгляд василиска, грозное, как: судьба.

Каспа чуть завалился в седле, словно наскочил на незримую преграду. Всхрапнул и косо выкатил голубоватый белок его тощий конь.

– Augen neider!.. Hösttu[7]7
  Глаза опусти! Слышишь? (нем.).


[Закрыть]? – закричал Каспа.

И переводчик, бледный как бумага, шепнул Петровне:

– Глаза!.. Глаза опусти!..

Но толи не слышала Надежда Петровна, то ли не хотела слышать, она не отвела взгляда. Казалось, ее страшно выкаченные глаза выскочат из орбит и раскаленными каплями падут на обидчика. Не властна была Надежда Петровна над своим взглядом. В огне его сотворилось рождение из простой женщины, труженицы, жены, матери – неистовой Петровны, крестьянской предводительницы.

Не выдержали надорванные алкоголем нервы Каспы, он повернул коня и, разломив толпу, поскакал прочь…

Под вечер. Надежда Петровна – у постели сына. Наклоняется над ним – слава богу, уснул. Поправив одеяло, выходит в сени и жадно пьет воду из кадки. Нашаривает в потемках огурец и начинает его жевать. На крыльце темнеет какая-то фигура. Кроваво-красное закатное небо за спиной человека позволяет видеть лишь его силуэт.

Надежда Петровна вышла на крыльцо.

– Простите, – тихо говорит солдат с интеллигентным лицом. – Может быть, вам нужны медикаменты… Вот, я принес… – Его русский язык чист и лишен акцента, лишь чрезмерная отчетливость произношения выдает иностранца.

– Нет, пан, нам ничего не надо, – равнодушно говорит Надежда Петровна.

– Это для вашего сына.

– Спасибо, пан, вы уж довольно для него постарались. – Надежда Петровна хрустит огурцом.

– Но при чем тут я?! – покраснев, вскричал солдат.

– А здорово все-таки ты по-русски балакаешь, – тем же равнодушным голосом сказала Надежда Петровна.

– Я – славист… Скажите, за что вы так ненавидите нас? У вас случилось огромное несчастье, я понимаю. Но разве ваша ненависть до этого была меньше?

– Неглупый!.. – сухо усмехнулась Надежда Петровна.

– Разве каждый немецкий солдат – фашист! – понизив голос, продолжает немец. – Мы подневольные: нас гонят – мы идем. Мы бессильны против государства, как и все маленькие люди на земле. Но у меня и у многих товарищей нет ненависти к русским…

– Слушай, пан! Кто к кому пришел? Мы к вам или вы к нам? Твой сын лежит избитый и опозоренный или мой?.. Почему ты на моей земле, почему в моей хате? Мы вас звали, мы вас обижали?..

– Это правда!.. Но поймите меня. Война кончится когда-нибудь, а ненависть останется. Но Германия вовсе не заслуживает ненависти. Ведь кроме настоящего есть еще и прошлое. Прошлое великого народа с великой культурой. Германия делала мир лучше, добрее, богаче мыслями и чувствами… Я говорю впустую?

– Впустую, пан.

– Горько это и страшно!..

– Вот когда вы вернетесь в свои пределы и хоть маленько почувствуете, что значит жить под врагом, тогда посмотрим. Может, мы вспомним, что вы когда-то хорошее людям делали. А пока, пан, промеж нас может быть только один разговор, сам знаешь какой… – Надежда Петровна отшвырнула недоеденный огурец и прошла назад в дом.

Немецкий солдат медленно и задумчиво побрел по улице, озаренной последним багрянцем заходящего солнца…

…Ночь. Надежда Петровна сидит у постели сына Слышится слабый шорох, дверь чуть приоткрывается и в горницу заглядывает Дуня.

Надежда Петровна выходит к ней.

– Как он?..

– Затих… спит.

– Можно мне остаться?

– А коли обход? Забыла ночевать по чужим хатам запрещено.

– Да ну их!..

– Не «нукай»! Хватит их нашим горем тешить. Ступай домой. Огородами иди, часовые не заметят.

– Тетя Надь!..

– Ступай!.. Ступай!..

Дуняша уходит. Надежда Петровна возвращается к постели сына Колька сидит, упираясь спиной в подушку, но глаза его закрыты. Неожиданно он начинает смеяться, вначале тихо, потом все громче и громче.

Надежда Петровна склоняется над ним, обнимает, пытается уложить.

– Что ты, сыночек?.. Успокойся… Хочешь пить?..

– Дунь?.. – говорит Колька и открывает ярко заблестевшие в темноте глаза – А здорово я их обхитрил!.. Они меня по всей деревне искали, а я в лесу отсиделся. Дунь, давай вместе в лес уйдем…

– Это я, сыночек, мати…

Но Колька не слышит и не узнает матери.

– Дунь, ну пойди сюда… Что ты такая робкая? O-o-o!.. – закричал он вдруг и сбросил прочь одеяло. – Жарко!.. Не могу, жарко! – И он принялся сдирать с себя рубашку.

– Что ты, сыночка!.. Ляжь! Я водичкой тебя полью… Только ляжь!..

– Жарко!.. Мама!.. – вскричал Колька, и с этим последним сознательным словом он вскочил, кинулся к двери.

Петровна хотела его удержать, но он с дикой силой отшвырнул ее, выскочил в сени, затем на улицу.

Петровна приподнялась с полу, взгляд ее упал на лампаду, теплившуюся под образом. Желтый огонек трепетал на суровом лице Саваофа.

– Господи!.. – ударила трехперстной щепотью в лоб, в грудь, в плечи Петровна, но больше не успела произнести ни слова.

На улице раздался выстрел, затем – второй. Петровна подползла к окну, отдернула занавеску. Посреди улицы, в лунном свете, серебристо растекающемся по белой рубашке, лежал ее мертвый сын.

Петровна отвернулась. Под руку ей попал металлический ковшик. Она размахнулась – и погасла разлетевшаяся вдребезги лампада, грохнулась на пол разбитая икона. Все погрузилось во тьму…

…Курень садовника на краю черного спаленного сада. За горизонтом слышится непрерывный грохот. Порой сизая туча озаряется трепетным, бледно-зеленым светом, похожим на сполох. Вокруг садовника по-давешнему расположились бабы и девки.

– Дедушка, ну сказывай дальше! – пристает к старику Софья. Дед прислушивается к далекому шуму боя.

– Об чем это я?.. – спрашивает в рассеянности.

– Ну как дракон жителей полонил, и светлый витязь к ним явился…

– Да, значит, явился к полонянам светлый витязь. Был он из наших – курянин, потому еще древний Боян рек: «А мои куряне – ведомые кмети…».

В курень быстро входит Петровна, кивнула Дуняше, чтоб покараулила снаружи. Девушка сразу вышла.

– Слушай сюда, бабы! Наши ведут бои за Суджу, через день-другой будут здесь. Велено помочь наступлению и освобождаться своей мочью. Нынче партизаны выйдут из леса, мы должны подготовить встречу.

Бабы заволновались:

– А чего мы можем, Петровна? У нас, окромя рогачей да вил, никакого оружия.

– У меня дробовик есть! – сказала Настеха – И картечь к нему.

– А у меня шомполка, – сказал дед-садовник.

– Дробовое ружьишко и у меня найдется, – заметила Анна Сергеевна. – Да ведь у них автоматы, пулеметы, пистолеты…

– Любое завалящее ружьишко сгодится, – сказала Надежда Петровна. – Но не в том расчет. Главную работу сделают партизаны, а наше дело – навести страху на фрицев, не дать им к отпору изготовиться.

– Мудрена штука, Петровна! – усмехнулась Настеха. – Может, Комариха на помеле промчится?

– За твое гузно держась! – огрызнулась Комариха.

– Тьфу на вас! – прикрикнула Петровна. – Дед, помнишь легенду, как княгиня Ольга половцам отомстила?

– Вроде бы воробьев с горящей паклей на дома их наслала?

– Точно!..

– Хату жалко! – вздохнула одна из женщин.

– Дурища! Немец все равно спалит!

– Из Нетребиловки немцы уходили – с четырех концов зажгли деревню, – сообщила Комариха.

– Факт! У него такая мода: ни себе, ни людям!..

– Откуда же воробьи возьмутся? – спросила Анна Сергеевна.

– А нам воробьи ни к чему. Как фрицы уснут, пусть каждая подкинет на сеновал уголек из печи. И сразу забирайте детей и до куреня тикайте. А как фрицев припечет и они начнут из хат выскакивать, вот тут их и встренут… – И каким-то зловещим весельем полыхнули глаза Петровны.

…Длинные языки огня вылизывают ночное небо. Захлебываясь, строчит немецкий пулемет на околице деревни. То и дело раздается треск автоматных очередей. Трассирующие пули вычерчивают в темноте диковинную телеграфную строчку.

Мечутся по деревне немецкие солдаты. Одни из них, в форме и при оружии, пытаются что-то спасти в неразберихе пожара и внезапного нападения; другие, полураздетые, очумевшие от сна и невыветревшегося хмеля, бессмысленно носятся по улице, увеличивая панику.

Партизаны ведут бой на подступах к деревне. Но и в самой деревне сквозь треск пламени, крики, грохот осыпающейся черепицы и рушащихся стропил прорываются глухие звуки ружейных выстрелов. Старик садовник из своей шомполки, Настеха из дробовика, заняв выгодную позицию, стреляют по пробегающим мимо немцам.

В одном белье из горящего дома выскочил Каспа. Распахнул дверь сарая, вывел своего Росинанта и попытался вскочить на его костлявую спину. Но это увидели женщины. Они содрали Каспу с коня и потащили к горящему дому. Он пытался вырваться, что-то кричал, его опаленные усы жалко шевелились над искривленными от ужаса губами.

Горящий дом все ближе. Безумный страх придал Каспе силы. Он ударил в живот одну женщину, отшвырнул другую, рубаха треснула на нем, и он едва не вырвался, но тут подоспела с тройником в руках Надежда Петровна. Она схватила Каспу за горло и потащила к пустой оконнице, за которой бушевало пламя.

– Остановитесь!.. Что вы делаете?.. – раздался крик.

Надежда Петровна обернулась. Солдат-славист, держа автомат стволом вниз, медленно подходил к ним. Их глаза встретились. Надежда Петровна уступила Каспу товаркам и вскинула тройник. Немец отбросил автомат и поднял руки. Его губы дергались, пытаясь сложиться в улыбку. И вдруг он улыбнулся беззащитной, слабой улыбкой. Он улыбался Надежде Петровне, веря, что простое, слабое, человеческое погасит сжигающую ее ненависть. Конечно, Надежда Петровна узнала его, но ничто в ней не дрогнуло.

Он понял, что сейчас грянет выстрел, и, ловя последнее мгновение, сказал:

– За что?.. Я ж не такой немец!..

– Ты хороший немец, – почти ласково отозвалась Надежда Петровна. – Но ты неприятель! – И спустила курок.

Улыбка сползла с его лица, сменившись гримасой – не боли, а горького удивления…

Надежда Петровна вернулась к Каспе, схватила его за гашник и за ворот рубахи и опрокинула в дыру окна, в самую топку.

– Петровна!.. Петровна!.. – послышался срывающийся крик. – Большова спымали!..

Петровна и остальные женщины кинулись на деревенскую площадь.

…Большов стоял возле двух берез, руки его скручены обротью за спиной, измазанное кровью и сажей лицо странно спокойно. Так мертвенно спокоен бывает проигравшийся до последней полушки игрок. Но совсем не спокойна жадно разглядывающая его Петровна. Она просто и деловито застрелила немецкого солдата, она швырнула Каспу в огонь с тем ясным и надежным ощущением содеянного добра, с каким кидала зерно в борозду, но сейчас ею владеют иные, куда более сложные и острые чувства.

– Что же ты не гордишься, Большов, ты, карающий меч Господень?

– Я не горжусь – нечем, – медленно усмехнулся Большов, – но и на коленях не ползаю.

– А я ползала, правда твоя… Так ведь сыночек, родная кровинка, другого у меня не будет…

– Пошла ты знаешь куда?.. Надоела!..

– Ты не боишься смерти?..

– Плевал я на все: и на вас, и на себя, и на жизнь, которую вы изгадили. Кончайте скорее, и баста!

– Тебе не для чего жить, да?.. Вот ты и задаешься…

– Да уж ручки целовать не стану, – усмехнулся бывший староста.

– Ну, прощай, Большов, ты мне на всю жизнь запомнишься.

Две женщины подошли к Большову и, прежде чем он сообразил, что они делают, затянули по веревочной петле на каждой его ноге. А другие женщины пригнули к земле стволы двух соседних берез. Землистая бледность разлилась по лицу Большова.

– Очумели?! – заорал он. – Креста на вас нет!.. Помогите!.. Помогите!..

– Тащи! – приказала Надежда Петровна.

Большова подтащили к березам.

Он стал вырываться, глаза его выкатились из орбит, страшный звериный вой вырвался из перекошенного рта.

Он повалился на колени перед Петровной и целовал землю у ее ног.

И все же Большов избежал страшной казни. Прежде чем березы распрямились, рослый партизан, подойдя сзади, выстрелом в затылок избавил его от мук.

– Ты зачем, гад, нашему суду помешал? – вскричала Надежда Петровна и в ярости плюнула в лицо своему мужу.

– Ну что ты, маленькая, успокойся, – ласково сказал Крыченков…

И тут замечает Петровна, как затихло в окружающем мире. Только огонь трещит и гудит, но ни выстрела – замолк шум боя. Подоспевшая из-под Суджи воинская часть помогла партизанам добить противника.

Ярко пылают в ночи Конопельки. Отблеск огня на лицах баб, на бородатых лицах партизан, на лицах бойцов под глубокими касками, на мертвых лицах немцев и пособников их…

…Раннее утро. В прозрачное голубое небо истекают последние дымки спаленных домов. Пожар не вовсе уничтожил деревню. От большей части изб остались либо обгорелые стропила, либо печь – памятник погибшему дому, но кое-где огонь пожрал лишь сарай, лишь крытый двор, пощадив жилое строение, а то и вообще ограничился крышей, крыльцом…

Возле своей дотла сгоревшей избы ведут прощальный разговор Надежда Петровна и Крыченков, одетый по-походному, с вещмешком и при оружии:

– …и где они его зарыли, ума не приложу. Вишь, не сберегла я тебе сына, даже могилки его не могу показать.

– Зря я вчера тебе помешал!.. – Крыченков заскрипел зубами от боли и ярости. – Рвать их на куски, гадов!.. А ты не казнись, Надь, на тебе вины нету.

Мимо них быстрым шагом прошли деревенские мужики – вчерашние партизаны – в сопровождении плачущих жен.

– Матюш, пора! – крикнули Крыченкову.

– Уже? – помертвела лицом Надежда Петровна.

– Нас всем отрядом в один батальон берут, так и будем своей деревней воевать, – сказал Крыченков и добавил тихо: – Надь, ты прости меня, коли назад не буду.

– Зачем вперед загадывать? На войне никто своей судьбы не знает. Ты вот партизанил, возле смерти ходил, а причина мальчонке нашему вышла.

– Нет, Надя, по моей душе мне выжить нельзя. Я в каждом фрице Колькиного палача вижу.

Надежда Петровна посмотрела мужу в лицо.

– Понимаю тебя. А все-таки буду ждать… Знаешь, Мотя, после Колькиной гибели я чего-то новое в себе чую. Будто ничего для себя во мне не осталось, а все другим принадлежит… Нет, близко, да не то…

– То, – сказал Крыченков, – я понял.

Они обнялись и постояли так, молча.

– А хорошая была у нас семья!.. – сказал Крыченков и заплакал, и, оттолкнув жену, побежал к площади, где уже строился отряд…

…У колодца-журавля Настеха дает напиться красивому сержанту в танкистском шлеме. За околицей виднеется танк «КВ», в открытом люке стоит танкист и смотрит в голубую пустоту неба, населенную одинокой медленной вороной.

– Значит, вы не верите в чувство с первого взгляда? – спрашивает танкист Настеху.

– Ни с первого, ни со второго, ни с третьего, ни с десятого.

– Может, вы вообще не верите в любовь? – испуганно спрашивает танкист.

Он высок, строен, плечист, но при всей своей мужественной стати по-мальчишески наивен, прост, по-телячьи пухлогуб.

– Нетто ты не знаешь? Любовь померла двадцать второго июня одна тысяча девятьсот сорок первого года, – со скрытой горечью усмехнулась Настеха. – Ее первой же бомбой убили, не то под Одессой, не то под Брестом.

– Это неправда! – как-то слишком горячо для шутливого разговора воскликнул танкист. – Ее не убили. Она пропала без вести, а теперь нашлась.

– Ладно трепаться-то!..

– Меня, например, зовут Костя, – сообщает танкист. – Константин Дмитриевич Лубенцов. Мы россошанские.

– Настя… – неохотно проговорила девушка.

– Конечно, Петриченко?

– Да… – удивилась Настеха – А вы почем знаете?

– В вашем районе каждый второй Петриченко. Разрешите еще водички?

Настя подымает ведро, танкист пьет, не обращая внимания на то, что вода льется мимо рта, на лицо, шею, за пазуху.

– А вы, значит, к каждой второй подъезжаете? – спросила Настеха.

– Не имеем такой привычки! – серьезно ответил танкист. – Вы разрешите написать вам письмецо в перерыве между боями?

– Пишите, кто вам запрещает…

Подходит Софья и, кивнув танкисту, наклоняет коромысло журавля.

– Я в рассуждении ответа, – поясняет танкист. – Желательно в знак дружбы получить от вас фотографическую карточку.

– Ладно! – вдруг рассердилась Настеха – Отчаливай!

– Я напишу вам, Настя, – уже не искусственно-галантерейным тоном, а просто, тепло, взволнованно сказал танкист. – До свидания после победы. Не забывайте, за ради Бога, одного уважающего вас чудака.

И Лубенцов побежал к танку.

– Вот трепач! – пренебрежительно, но и словно бы чуть огорченно произнесла Настеха. – «Напишу», «напишу», а даже адреса не взял!

Добежав до околицы, танкист поднял валявшийся в грязи столб с названием деревни, провел рукавом по дощечке, прочел название: «Конопельки», воткнул шест в землю, словно вернув деревне ее имя, и побежал к танку.

– Не такой уж трепач! – Софья посмотрела на подругу и рассмеялась.

Настеха хотела что-то ответить, но тут взревел танк и пошел, пошел, жуя землю гусеницами, унося в проклятое пекло приглянувшегося Насте парня…

…В полусгоревшей, кое-как залатанной избе собрались женщины и старики деревни Конопельки. Сквозь дырявую соломенную крышу просвечивает голубое небо. В дверях, как и на всех сельских сходках, толпятся ребятишки.

За колченогим столом – заведующий сельхозотделом райкома партии Круглов и сухощавая, похожая на классную даму женщина, ее длинный, хрящеватый нос оседлан старомодным пенсне.

Мы попадаем в помещение колхозной конторы вместе с чуть запоздавшими Софьей и Настехой, когда собрание уже началось. Слово держит Круглов, средних лет человек с серым измученным лицом и несгибающейся в локте левой рукой. На морском кителе – полоски за ранение.

– …Мы не хотим оказывать на вас давление, товарищи колхозники, но поскольку у вас тут, не в обиду почтенным старичкам, бабье царство, хорошо бы и председателем выбрать женщину.

– Это точно! – подтвердила активная Анна Сергеевна. – Баба-председатель нас скорее поймет, да и в баню сможем вместе ходить.

По собранию пробежал смешок. Круглов чуть смутился.

– Давайте серьезнее, товарищи!.. Райком рекомендует на должность председателя товарищ Кидяеву Марту Петровну. Она заведовала парткабинетом в райкоме, хорошо проявила себя в период эвакуации…

– Нам бы, милок, интересней, кабы она себя проявила в период оккупации, – вставила Комариха.

Круглов то ли не понял замечания, то ли не захотел понять.

– Это очень развитой, упорно работающий над собой, выдержанный товарищ. Давайте голосовать!

– Постой, милок! – опять высунулась Комариха. – Больно ты быстрый, а у нас ум медленный, земляной.

– Можно? – вскочила Анна Сергеевна – У нас от колхоза одно прозвание осталось. Да и то не упомню какое: «Заря», «Восход» или, может «Закат»?.. Пускай она выдержанная, развитая, а тут дьявол нужен! Тут такой человек нужен, чтоб нам житья не дал, а поднял дело. Мы согласные. Такой человек у нас есть. Надежда Петровна, от народа прошу тебя: стань нашим председателем!

– Даешь Крыченкову!..

– Надежду Петровну!..

– Это не баба – антонов огонь!.. – послышались возгласы.

Круглов хотел что-то возразить, и тут раздался знакомый, прерывистый, хватающий за сердце вой, звонкий цокот рикошетящих о стены и деревья пулеметных пуль – низко над деревней пролетел, на миг открывшись в прозоре соломенной крыши, немецкий разведывательный самолет и хлестнул очередью.

И по привычке все, кто был в избе, грохнулись на пол: бабы, старики, дети, выдержанная районная деятельница. Лишь Круглов, храня свое мужское и воинское достоинство, не пал на заплеванный пол, а вжался в стену. Да Надежда Петровна осталась на ногах. Лицо ее горело, глаза сверкали. Самолет еще гудел, делая, видимо, разворот, а властный голос Крыченковой превозмог его докучный и страшный гул:

– Встать!.. Не сметь перед фашистом ложиться!.. Встать, не кланяться! Мы тут хозяева!

Первой вскочила Настеха, за ней – Дуняша. Отряхивая подол, поднялась смущенная Анна Сергеевна. Тяжело – с четверенек на карачки – поднялись колхозные деды.

– Слухай, бабы! – кричит Надежда Петровна. – Которая перед немцем валится, та не колхозница. Пусть летает, мы ему хвост перебьем!..

Не глядя друг на дружку, встали остальные бабы. Только бывшая заведующая парткабинетом, не привыкшая к обстрелу, оставалась распростертой на полу, пока Круглов не тронул ее деликатно за плечо.

– Я ж говорю: дьявол она, не баба! – подвела итог происшедшему Анна Сергеевна.

И тут немецкий самолет, сделав новый заход, полил длинной очередью деревню. Но уже ни один человек в избе не кинулся на пол. Иные подняли кверху искаженные ненавистью лица, другие потупили головы, третьи, стиснув зубы, смотрели прямо перед собой.

Замер вдали гул фашистского самолета.

– Надежда Петровна, – добрым голосом сказал Круглов, – как вы относитесь к выдвижению вашей кандидатуры?

– Я хочу быть председателем! – впрямую рубанула Петровна. – Я тоже без колхоза жить несогласная. Пусть народ меня слушает, будет у нас колхоз!

Круглов улыбнулся.

– Давайте проголосуем. Кто за Надежду Петровну, прошу поднять руки.

Мгновенно вырос лес рук. Круглов начал считать и бросил:

– И так видно: избрана единогласно.

Руки опускаются, и тут Круглов начинает смеяться, и смех его подхватывают все колхозники. Опустив голову, красная от напряжения и боязни, что вдруг да не выберут, Надежда Петровна сама за себя поднимает руку…

…И снова стонет, гудит над деревней чугунное било.

Посреди площади расстелен брезент, на нем горка зерна, с мешок, не больше, и над жалкой этой горушкой стоит, твердо упираясь ногами в землю, Надежда Петровна. Вокруг – колхозники.

– Давайте семена, люди добрые! – кричит Петровна. – Запозднились мы с севом. Уходит золотое время!..

– Какой может быть сев, Петровна? – говорит смазливая, хотя и не первой молодости, Марина Петриченко. – Наши, слыхать, обратно отступают. Всем нам тикать придется.

– Об этом не мечтайте! – веско произнесла Петровна. – Наши не отступают, немец не придет. И давайте, женщины, забывать про немца. Давайте помогать фронту, чтоб наши мужья с победой вернулись и нас любили.

Подходит Софья и опорожняет мешок с зерном в общую кучу.

Дуняша приносит меру зерна.

Приносит зерно Настеха.

Анна Сергеевна привозит на тачке два мешка.

– Усе, Петровна! – сообщила она. – Подобрала до зернышка!

– Ты-то подобрала, а другие дорожатся. Не хватит нам площадь обсеменить. Женщины! – гаркнула Петровна. – Давайте хоть по горсти!

– Петровна, – опять высунулась Марина Петриченко. – Как же мы переживать будем, коли все отдадим?

– Освоим площадь – переживем. Не освоим – все равно с голоду подыхать!

…Удлинились тени, день склоняется к вечеру. Медленно-медленно растет горушка зерна. Несут буквально по горсти, по кружке, по совку.

– Слухай, женщины, так не пойдет! – кричит Петровна – Тут все равно не хватает. Я буду в рельсу колотить, пока на всю посевную площадь не наберется.

Тягостный, неумолчный звон, казалось, навечно поселился над деревней. Хозяйки захлопывали двери, окна, чтобы не слышать этого звона. Дети плакали в зыбках, тревожно ревела уцелевшая скотина.

– Ишь, разымает ее, дьявола! – со злобой сказала Софьина свекровь. – На кой только ляд мы ее выбирали!

– Нешто она для своей выгоды?

– Так где ж взять зерно-то? Все подчистую снесли.

– Ой ли? – прищурилась Софья. – А если по сусекам поскрести, может, и у нас семечко-другое найдется?

– Тс, дурища! О детях подумай! – шикнула на нее свекровь. – Снесем последнее, а назад – хрен да маненько получим!

– Петровна не обманет.

– Ну, как знаешь! Коли у тебя о детях сердце не болит…

– То-то и оно, что болит! Сообща мы, может, переживем, а поединоличности все равно сдохнем…

…Поздний вечер. Деревня словно вымерла. Неумолчное било разогнало людей по домам. Все схоронились за дверьми и ставнями своих полусожженных домов.

К Надежде Петровне подошли Анна Сергеевна и Дуняша.

– Кончай, Петровна, свое занятие. Больше все равно никто ничего не даст.

Петровна выпустила железную полосу, вернее, она сама выпала из ее ослабевшей руки.

– Как же так?.. – проговорила Петровна. – Цельного мешка не хватает.

– Ну и леший с ним! – плюнула Анна Сергеевна. – Обсеменимся чем есть!

– Не хочешь ты меня понять! – Петровна утерла взмокшее лицо. – Коли в малом уступить, и большое между пальцев уйдет.

Пошатываясь, она побрела к своему жилью, Анна Сергеевна и Дуняша сочувственно последовали за ней.

– Ложись-ка спать, – посоветовала Анна Сергеевна, – утро вечера мудренее.

– Утром сеять надо, – угрюмо отозвалась Петровна.

Они вошли в избу. Петровна сорвала с себя чистую рабочую кофточку и натянула на круглое тело какой-то рваный азямчик, повязалась обгоревшим платком, скинула сапоги, а босые ноги сунула в драные калоши. Анна Сергеевна и Дуняша с удивлением следили за этим переодеванием.

– Чего это ты оделась, как от долгов? – поинтересовалась Анна Сергеевна.

Петровна не ответила. Прихватив мешок, она вышла на улицу и под окнами соседского дома завела протяжным голосом нищенки:

– Подайте, люди добрые, хоть полгорсточки, хоть единое семечко!

Открылось окошко, чей-то стыдливый взгляд упал на Петровну, и ставня захлопнулась.

– Будет тебе срамиться-то на старости лет! – укорила подругу Анна Сергеевна.

– Подайте, люди добрые, хоть полгорсти, хоть семечко!

И вдруг Дуняша подхватила тонким голоском:

– Подайте, люди добрые!..

Из дома донеслось:

– Пойди отнеси, она, дьявол, все равно не отвяжется.

Истово, с поклоном Петровна приняла от Софьи «подаяние» и пошла дальше.

– Подайте, люди добрые, хоть полгорстки, хоть единое семечко!

– Подайте, люди добрые!.. – тоненько подхватывает Дуняша.

Из окна высунулась Комариха.

– Некрасиво, Петровна! Председательница колхоза, а, как побируха, с рукой ходишь.

– Для вас же, черти! Для вас на старости лет с рукой пошла!

И уж из многих окон – кто с ухмылкой, кто с недоумением, кто с проблеском стыда – следят люди за странным и невеселым представлением Петровны. И все видят, что по лицу председательницы градом катятся слезы.

– Эй, бабы! – крикнула Анна Сергеевна – У кого совесть есть? – Она забрала мешок из рук Надежды Петровны, широко распахнула ему горло. – Сыпь, не жалей!..

Из домов, полуодетые, показались женщины с ведрами, полными зерна…

– Я сделаю вас счастливыми, сволочи, – полуслепая от слез шепчет Крыченкова, – насильно, а сделаю…

…Летняя ночь, светлая, как день, но не от полной луны, не от звездной россыпи – от зарниц артиллерийских залпов, охвативших весь горизонт, от прожекторов, ошаривающих голубыми лучами рваные облака, от ракет, стекающих каплями на землю. Красная строчка трассирующих пуль прошивает небо. Гудят в выси самолеты, то и дело сбрасывая ракеты. Тяжелый грохот сотрясает воздух. Не спит деревня. Бабы и девки сгрудились вокруг Надежды Петровны.

– Опять Суджу бомбят…

– Городок с ноготок, а сколько беды принял!..

– Не более других! Что Суджа, что Рыльск, что Льгов, что сам Курск – одной кровью мазаны…

– Тикать надо, бабы, бо немец нас лютой смертью казнит, – сказала Комариха.

– Теперича не жди пощады! – поддакнула Софьина свекровь.

– Хотите – раздам паспорта, и тикайте кто куда горазд, – предложила Надежда Петровна. Голос ее отравлен горечью.

– Тикать – так всем миром, поврозь – нам сразу капут.

– Не придет немец, бабы, бросьте плешь на плешь наводить! – напористо сказала Петровна.

– А ты почем знаешь?

– Ей генерал сказал!

– Маршал!

– Сам Верховный Главнокомандующий!

– Архистратиг Михаил мне ноне являлся в светлых латах и плащ-палатке. Пущай, говорит, бабы не беспокоятся, ваши воины поломают Курскую дугу.

– Смеешься!.. Как бы плакать не пришлось!

– Только не через немца, ему я все отплакала. Может, я через сеноуборочную плакать буду – дюже гадко мы робим…

Знакомый, прерывистый, тошный подвыв обернулся осветительной ракетой, повисшей над деревней и со страшной отчетливостью озарившей все дома, палисадники, плетни, складки грязи вдоль улицы, фигуры и лица людей.

– Сергеевна! – заорала Петровна. – Колоти в рельсу! Вишь, свету сколько! Айда до клеверища!..

…Поле. Бабы ворошат граблями тяжелое клеверное сено. Гудят самолеты, скидывают ракеты – будто долгие свечи горят над полем. В их свете, по-русалочьи зеленые, движутся бабы. Красиво, страшно и сказочно вершится этот простой труд посреди войны.

Но вот одна ракета вспыхнула над самыми головами работающих, замерли грабли в руках женщин. Петровна задрала голову кверху.

– Спасибо, господа фрицы, нам работать светлей!.. – заорала во все горло. – Дуняша, запевай!..

Дуняша запевает маленьким чистым голосом. Родившийся в ее горле звук вначале кажется непрочным, слабым, готовым вот-вот умереть в грохоте наводнившей мир злобы. Но он не умирает – в него вплетаются другие женские голоса, и песня живет под небом, озаренным нечистым светом, на бедной измученной земле…

…Утро. Бабы работают в поле. Подъезжает на велосипеде девчонка-почтальон. Бабы со всех ног кидаются к ней.

Первой подбежала Софья, взяла письмо, развернула и, закричав дурным голосом, ничком повалилась на землю.

– Неужто похоронку получила? – зашептались женщины.

Комариха наклонилась к Софье, старыми, цепкими руками повернула ее за плечи.

– Сонь, Сонь, ты чего?

– Ранили!.. Васятку моего ранили!.. – рыдая ответила Софья.

– Тьфу на тебя! Зазря испугала. Не убили, и ладно.

– В госпиталь его свезли! – надрывалась Софья. – Полево-о-ой!

– Так это же хорошо, дура! Вон Матвей Крыченков в госпитале лежит, Жан Петриченков из госпиталей не вылазит.