Текст книги "Непонятый Онегин"

Ю.М. Никишов
Непонятый Онегин

© Юрий Никишов, 2018

© СУПЕР Издательство, 2018

* * *

Непонятый? Возможно ли такое?

Год за годом шагают двухсотлетние юбилеи пушкинских произведений. Невдалеке юбилеи шедевров поэта. Сколько же за двести лет о них понаписано!

Это само по себе создает проблему: «“Евгений Онегин” так хорошо изучен, что трудно высказать какое-нибудь суждение или сделать наблюдение, которое кем-то не было уже сделано и высказано»[1]1
  Бахмутский В.Я. «Евгений Онегин» и постмодернизм // Тайны пушкинского слова. М., 1999. С. 58.


[Закрыть]. Одна из вполне возможных попыток преодолеть обозначенное положение – расширение подходов к популярным произведениям. В.Я. Бахмутский, автор приведенной сентенции, попробовал взглянуть на пушкинское творение сквозь призму поэтики постмодернизма (что-то увиделось, что-то сюда подтянуто). Попытки выйти за грань привычного предпринимались и ранее. «Более столетия пушкинский роман прочитывали на фоне исторического времени, сопоставляя с различными планами внехудожественной реальности. Затем, уже на наших глазах, возобладал структурный подход, и предметом исследовательского интереса сделался поэтический мир “Евгения Онегина” в его внутренней завершенности. Теперь, видимо, настало время прочесть роман на фоне универсальности, sub specie aeternitatis (под знаком вечности)»[2]2
  Чумаков Ю.Н. Поэтическое и универсальное в «Евгении Онегине» // Болдинские чтения. Горький, 1978. С. 75


[Закрыть]. Попытки расширения поля исследований закономерны, им суждено продолжение.

А как быть с проблемами, «хорошо изученными»? Только выбирать те толкования, которые нравятся? А если что-то начато, а не договорено? А если удачно представленные частности (которых накопилось немало) не вписаны в панораму целого, не обрели концептуальный вес? А если продвижению какой-то концепции мешает ей противодействующая? А если какое-то мнение утвердилось не потому, что хорошо мотивировано, а лишь потому, что часто повторяется и стало привычным, да и поддержано исследователями авторитетными? А может, «хорошая изученность» – фикция?

Осмелюсь утверждать: у нас доселе нет целостного представления о заглавном герое романа в стихах, в том числе (и заметнее всего) в осмыслении его «на фоне исторического времени», в сопоставлении «с различными планами внехудожественной реальности». Поставим внятный, принципиальный вопрос: Онегин – что это за тип русской жизни? Современному исследователю надлежит представить предшествующие трактовки, а в итоге поддержать ту, которую он разделяет, или предложить новую. В нашем случае такой оправданный практикой подход дезавуируется уточняющим вопросом (который неоправданно вообще не задавался): на каком этапе работы Пушкина мы пытаемся понять Онегина? Потому что поэт начинал работу над романом с одним героем, продолжил с другим, закончил с третьим! (Парадокс: закончив в черновике роман, состоявший тогда из девяти глав, Пушкин составил план издания, разделив роман на три части, адекватно сложившейся структуре, вовсе не потому, что девять иначе как на три и не делится. Но первоначальную восьмую главу поэт опустил; для математических раскладок простору прибавилось, а поэт от разделения романа на части отказался). Окажется, что атрибуции, предлагавшиеся как итоговые, универсальные, съеживаются до частных. Ценных конкретных наблюдений накопилось много, но проблему как целое, воспринимавшуюся окончательно решенной, под новым углом зрения надобно решать заново.

Насколько пушкиноведение далеко от решения этой насущной проблемы, свидетельствует тот факт, что остается спорным вопрос: Онегин – герой статичный или динамичный? Но решение по теме обычно укладывается в форму голосования (да – нет), вопрос не рассматривается развернуто. Проблема, решенная наполовину, не может претендовать на решение ее в полном объеме. А зачастую и начальный ответ бывает неверным. «Роман движется в глубины души неподвижного героя…»[3]3
  Непомнящий В. Пушкин. Русская картина мира. М.,1999. С. 161.


[Закрыть] – припечатывает В.С. Непомнящий. Вывод получается неизбежно однобоким, неверным.

Что подталкивает исследователей к скептическому ответу? Они находят нужное для себя в тексте романа! В.А. Кошелев главу о главном герое в своей монографии назвал обобщенно: «Русская хандра»; состояние героя подано как для него универсальное. Захандрив в столице, Онегин привез хандру и в деревню. И «“странствие” не спасает»[4]4
  Кошелев В.А. «“Онегина” воздушная громада…» Б. Болдино – Арзамас, 2009. С. 46


[Закрыть]. На таком основании и вывод жесткий: Онегин «страдает болезнью без излечения» (с. 47)[5]5
  Здесь и далее курсив авторов, мои выделения даются полужирным шрифтом.


[Закрыть].

Но данную версию ставит под сомнение уже простое размышление. Непосредственная работа Пушкина над романом, от первых черновых двух глав (1823) до первого выхода в свет полного текста романа (1833), растянулась на целых десять (!) лет: это же целая эпоха для динамично развивавшегося поэта! Прощаясь с героем, Пушкин назовет его своим «спутником странным»: это значит, что и герой менялся вместе с автором. Повнимательнее приглядимся к герою – увидим, что состояние его отнюдь не монотонно.

В пользу динамичного показа героев высказывались взвешенные, объективно точные суждения. Б.Т. Удодов утверждает, что развитие сюжета и характеров главных героев «идет не по замкнутому кругу, а как бы по спирали, что приводит их ‹героев› не к исходным позициям, а поднимает на качественно новый уровень их личностного развития»[6]6
  Удодов Б.Т. Пушкин: художественная антропология. Воронеж, 1999. С. 31.


[Закрыть].

На путь уяснения изменений в главном герое вступил В.А. Недзвецкий, но, к сожалению, на первом шаге и остановился: «Герой конца первой главы и семи последующих отличался от Онегина предшествующих строф первой главы самым разительным образом. “Молодой повеса”, “мод воспитанник примерный”, “проказник”, “забав и роскоши дитя”, способный лицемерить не только с “кокетками записными”, но и перед лицом смерти – вот начальный Онегин. Он еще нимало не напоминает человека с “невольною преданностью мечтам”, “резким, охлажденным умом”, размышляющего с Ленским о важнейших проблемах человечества…, способного “всем сердцем” полюбить чистого, пусть и восторженного юношу и испытать муки совести после его гибели. Фактически перед нами два разных лица»[7]7
  Недзвецкий В.А. «Евгений Онегин» как стихотворный роман // Известия РАН. Серия лит. и яз. Т. 55. 1996. № 4. С. 12


[Закрыть]. «…Онегин из светского “петербургского молодого человека”… преображается в “современного человека”, т. е. тип качественно новой исторической эпохи» (с. 13). А что из себя представляет Онегин как «современный человек»? Уточнений не последовало…

Декларативно динамизм изображения Онегина другой группой исследователей признается. Дельные частные наблюдения встретятся. Задача воспроизвести полную картину эволюции главного героя романа остается актуальной.

Несвобода человека «на свободе»

На свободе, по смыслу слова, человек свободен. Онегин и раньше, и выйдя «на свободу» всего лишь копирует окружающий его образ жизни.

Начинает герой не с хандры – совсем напротив, с упоенья светской жизнью. Нет ничего удивительного, что он выбрал обеспечиваемый его положением ему предназначенный путь. В детстве, лишенный родительского внимания, Онегин был доверен «убогим» воспитателям и учителям, не привившим ему серьезных интересов и нравственных убеждений. Пример отца служить «отлично-благородно» не оказал на сына решительно никакого влияния. Но, надо полагать, Онегин рано понял привилегии, которые были даны сословию, к которому он принадлежал. Он легко усваивает «уроки» общества (способный ученик!), к тому же эти «уроки» ему нравятся. Пробудился такой интерес рано. Попробуем погрузиться в атмосферу дома, где устраиваются три бала ежегодно. Бал – это ведь не только само мероприятие, но и переполох во всем доме, причем загодя, когда оно готовится, а потом и разговоры о нем. Подростку нет места в играх взрослых, но отголоски шума в доме доносятся и до детской. Как искрит напряжением ожидания незамысловатое словечко: «И наконец увидел свет»! А самым притягательным из его интересов «измлада» станет «наука страсти нежной».

С каким идейно-нравственным багажом начинает герой самостоятельную жизнь? Поэт с ощутимой долей иронии очертил круг его познаний: он не слишком широк, но и не уже, чем у большинства его юных современников. Броское сходство Онегина со светской молодежью того времени порождает одну из серьезнейших ошибок в понимании пушкинского героя. Становится незаметным парадокс: все, что сказано о светском образе жизни Онегина, – это вовсе и не об Онегине (т. е. и о нем, конечно, но не более, чем о частном примере): образ Онегина в первой половине главы – это всего лишь способ индивидуализации обобщенного образа – среды, света.

В первой главе постоянно суммарное обозначение: «увидел свет», «свет решил», «сплетни света», «причудницы большого света», «условий света… бремя». При ближайшем рассмотрении – не без удивления – можно обнаружить, что в первой главе, хотя ее действие в основном развертывается на людях, преобладает суммарное обозначение людей. Строго говоря, в первой главе только два индивидуальных художественных образа. Прежде всего, это сам автор, а вместе с ним – Онегин; глава и развертывается как биография героя.

Многолюдье первой главы постоянно закрепляется в обобщенных формулах: «Онегин был, по мненью многих… Ученый малый…»; «каждый, вольностью дыша, / Готов охлопать entrechat»; «Всё хлопает»; «Толпа мазуркой занята», «Заимодавцев жадный полк». Итак, с одной стороны – безликое множество, с другой – индивидуальность, личность.

Мы нашли ответ? Ничуть, мы лишь обнаружили проблему…

В начальных строфах Онегин интересен сам по себе, но не только: с помощью героя мы видим общий быт. Установка на обобщенность в первой главе преобладает. Отец Онегина, служивший «отлично-благородно» (выражение казенных служебных аттестатов) – как «все» чиновники. И Онегин поначалу – как «все»: как все «ученые малые», как все ловеласы, как все гурманы, как все «почетные граждане кулис», как все франты, как все завсегдатаи балов. Индивидуальное отличие Онегина (его «счастливый талант») носит количественный, не качественный характер.

Получается: применяя к пониманию героя реалистический принцип социально-психологической обусловленности, т. е. объяснения героя условиями его воспитания и бытия, мы вместо ответа выходим разве что на новые вопросы. Получается: давая характеристику этому Онегину, мы характеризуем не столько Онегина, сколько обычный, общий образ жизни светской молодежи.

С явной механистичностью, как характерное порождение светского образа жизни, устанавливает зависимость человека-героя от окружающей среды Г.А. Гуковский: «Онегин, как типическое явление, не противоречит своей узкой “светской” среде, а несет в себе ее воздействие, выражает ее»[8]8
  Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957. С. 175. Ср.: «Еще в “Евгении Онегине” Пушкин обнаружил ту сложность отношений человека и среды, человека и воспитывающих его обстоятельств, которая далеко расходилась с механистическими представлениями мыслителей прошлого» (Тойбин И.М. Пушкин: Творчество 1830-х годов и вопросы историзма. Воронеж, 1976. С. 52). Механистическими представлениями, поясняет исследователь, нельзя объяснить, каким образом такие разные Татьяна и Ольга выросли в одной семье.


[Закрыть]. На уходящих в прошлое социологических издержках можно было бы не заострять внимания, но вот поновее аналогичный перекос – не на социологической, а на психологической почве. Странным образом судит о герое В.С. Непомнящий: «Онегин – а точнее, “онегинское”, – это то, от чего автору хотелось бы избавиться»[9]9
  Непомнящий В. Пушкин. Русская картина мира. С. 102.


[Закрыть]. Напротив: «онегинское» – это то, что в герое самобытно, что позволяет ему встать над уровнем света, а то, что привнесено в него средой, это и есть общее, «светское», не онегинское, и герой имеет силу духа – не от всего, но от многого – избавиться; именно этим он и интересен поэту. «Сопоставляя начала и концы сложной эволюции героя, мы видим, как из типичного светского аристократа, денди, живущего чисто внешней жизнью по заранее расписанным ритуалам, рождается человек с напряженной духовной жизнью»[10]10
  Удодов Б.Т. Пушкин: художественная антропология. С. 136


[Закрыть].

Пушкин представляет нам героя своим приятелем, но сближение их произошло не тогда, когда Онегин развлекался в свете, а когда «свергнул» его бремя: «С ним подружился я в то время». Ретроспективно мы узнаем и о детстве, и о начальной юности героя, но первый раз видим его не только порвавшим со светом, но и покидающим столицу.

Развернутый эталон светского поведения дан поздно, в восьмой главе, перед тем, как поэт будет «дорисовывать» своего героя.

 
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N.N. прекрасный человек.
 

Но если этот стереотип соотнести с Онегиным, выяснится, что ему вполне соответствует начало онегинской жизни: в свои восемнадцать (даже не в двадцать) он был (опять же не на выбор «иль», а вместе) и франт и хват (тут именно количественное отличие, «счастливый талант» Онегина). Не было никаких препятствий к тому, чтобы и далее совершить предначертанное и в итоге оказаться «прекрасным», а не «лишним» человеком. Но формальная логика не срабатывает. Герой (как позже героиня) «удирает штуку».

Уже на первом этапе судьба Онегина совершает резкий, не запрограммированный поворот в сторону:

 
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
 

Ответ на заданный вопрос дается отрицательный…

Адекватно прорисовывается отношение к герою людей его окружения. Когда Онегин «как все», он принят благосклонно: «Свет решил, / Что он умен и очень мил». В деревне он не как все, соответственно получает прозвание «фармазон». При возвращении в свет Онегин «безмолвный и туманный», «для всех он кажется чужим». Онегин мог быть в глазах света «прекрасным человеком», но реально был им только в начальном звене самостоятельной жизни.

Соотношение общего и частного – предмет размышлений поэта: «Достойна высокой оценки судьба человека, нарушающего общую норму. Онегин, на которого Пушкин перенес слова Вяземского “и жить торопится, и чувствовать спешит”, Татьяна, которая “в семье своей родной казалась девочкой чужой”, – вот подлинные герои произведений Пушкина этого времени. Следование общим законам жизни, конечно, приносит счастье, но подлинной ценностью обладает судьба необычного человека»[11]11
  Строганов М.В. О Пушкине. Статьи разных лет. Тверь, 2004. С. 79.


[Закрыть].

Вот теперь попробуем окинуть взглядом начальный этап духовных поисков Онегина. Старт его самостоятельного жизненного пути (который обычно воспринимается опорной основой понимания героя) уместно определить всего лишь как его предысторию.

Онегин тороплив, только хватает он то, что поближе, и уходит время на осознание и разочарование; так что герой оказывается человеком позднего духовного развития. Обезличенность начального портрета героя отнесем к материалу, которым оперирует поэт: обезличенность – норма жизни, утверждаемая светом; ее представляет «прекрасный человек» N.N. Но для Онегина наступает отрезвление. Только в этот момент он рождается как герой пушкинского романа.

Проблема героя и обстоятельств вполне применима к пониманию Онегина, только ее нельзя понимать упрощенно, вульгарно, механистически. Человек – не воск, мягкий и податливый. Человек неизбежно испытывает давление обстоятельств, но он же обладает возможностями активного самоопределения. Было бы неверным полагать, что личность проявляет себя только в сопротивлении обстоятельствам. Есть наследие многовековой культуры человечества: зачем ее отбрасывать, заново изобретая велосипеды? Человек, входя в самостоятельную жизнь, ориентирует себя в мире накопленных духовных ценностей, принимая одни, отвергая другие.

Онегин начинает с приятия не самых высших, а потребительских установлений общества, и общество принимает его с полной любезностью. Спустя (не уточняем сейчас – какое) время герой перерастает средний уровень общества, тянется к идеалу, не находя его, наконец, добровольно покидает свет. Не будем спешить с утверждением, что Онегин теперь не просто «на свободе», а обретает действительную свободу; это требует проверки; но можно говорить о наступлении поры, когда обстоятельства перестают управлять характером, а жизненную энергию определяют внутренние здоровые силы личности. Процесс развития не завершен, многое, в том числе и смутная тоска по идеалу, протекает еще интуитивно. В Онегине нет основательности, согласно которой внутренняя жизнь искала бы упорядоченности, строгой осмысленности. В нем много внутренней терпеливости, подспудной надежды, что и так все образуется, нечто вроде расчета на осмеянный Пушкиным русский «авось» – «шиболет народный». Онегин избалован тем, что как будто все складывается само собой («Судьба Евгения хранила…»). По смерти отца он пассивен перед напором заимодавцев, словно «предузнав издалека / Кончину дяди-старика», охотно поселяется в деревне, которую не искал; в этом смысле Онегин весьма зависим от обстоятельств – даже в момент наибольшей внешней независимости от них. Пассивность натуры Онегина подтачивает его сопротивляемость обстоятельствам. И все-таки герой оказывается способным сделать решительный шаг.

В чем смысл жизни Онегина в начале его самоопределения? В той самой жизни, которую ведет герой. Между целью и ее достижением самая малая дистанция. Вероятно, Онегин был счастлив, «сколько мог».

Нет ничего удивительного в начальном образе жизни Онегина, удивительнее его разочарование. «Блестящий юноша, он был увлечен светом, подобно многим, но скоро наскучил им и оставил его, как это делают слишком немногие» (VII, 457)[12]12
  Здесь и далее указываются том и страница по изданию: Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1953–1959


[Закрыть], – писал Белинский.

Г.А. Гуковский полагал, что Онегин «типичен как порождение среды, а не как борец против нее»[13]13
  Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. С. 175.


[Закрыть]. Он, конечно, не борец против «света». Но он уже в первой главе «отступник бурных наслаждений». Это – разрыв героя со своей средой, разрыв устойчивый и основательный. Явно вопреки пушкинскому тексту идет утверждение, что Онегин «не противоречит своей узкой “светской” среде». Напротив, он ведет себя так, как и подобает именно романтическому герою, – бунтует! Протест скрыт, поскольку Онегин, бунтуя, никуда не бежит, становясь затворником своей столичной модной кельи. Иначе говоря, романтический конфликт ищет внешнего выражения, здесь он носит внутренний характер. Но самоизоляция Онегина, «отступника» света, не менее значительна, чем бегство романтических героев «на природу». Кстати, и Онегин попадает «на природу» (а позже на экзотический юг), но он отчужден и в новой среде; это подчеркивает глубину его конфликта с обществом. «…Пушкин преодолевает самые корни романтического решения этой коллизии. Осознание противоречий героя, того, что убежав от общества, он не может убежать от самого себя, вернуло творческую мысль поэта к “брегам Невы”»[14]14
  Кулешов В.И. Литературные связи России и Западной Европы в XIX веке (первая половина): 2-е изд., испр. и дополн. М., 1977, С. 134.


[Закрыть].

Итак, сформированный по образу и подобию среды, герой поднимает против нее бунт. «Сохраняя верность тем или иным принципам социального строя, герой оказывается человеком, бесконечно более широким, чем это следует из комплекса среды и воспитания»[15]15
  Альми И.Л. «Евгений Онегин» и «Капитанская дочка»: Единство и полярность художественных систем // Болдинские чтения. Горький, 1987. С. 86.


[Закрыть].

О причине недуга

Среда объясняет в Онегине очень многое, однако нисколько не объясняет самое главное – причину его разочарования в удачно (по виду) начатой светской жизни. Можно видеть психологическую мотивировку разрыва Онегина со светом: это «резкий, охлажденный ум», образованность Онегина, добытая, разумеется, не в результате поверхностного домашнего обучения, а в результате систематического самостоятельного чтения («Чтение – вот лучшее учение», – напутствовал Пушкин младшего брата), наконец, безошибочное понимание людей как своеобразный дар Онегина, свидетельствующий об умении героя извлекать позитивный опыт даже из бесплодной «науки страсти нежной».

Труднее ответить на вопрос, какова в разрыве со светом роль идейных убеждений. Именно тут особенно велика опасность подмены понимания художественного изображения пониманием исторической ситуации. В предисловии к публикации первой главы (вышла в свет 15 февраля 1825 года) поэт датировал основное событие главы концом 1819 года, годом (в его тогдашнем понимании) обыкновенного течения жизни. Это задним числом, для просвещенных читателей, время обрело историческую значимость: тогда, легально и нелегально, активно действовали декабристы. Только вот какая ситуация: сами декабристы еще не знали, что они декабристы. Название им дало событие 14 декабря 1825 года. Знания, полученные задним числом, могут сильно модернизировать понимание предшествующих событий. Пушкин, общаясь с будущими декабристами, не знал, что они – декабристы. В ту пору только изнутри можно было судить о масштабах и общественном значении этого движения. Справедливо замечает Л.Г. Фризман: «…Место декабристов в русской литературе определилось лишь после 1825 года. Только после восстания стало возможно осмыслить их историческую роль, дать целостную характеристику декабризма как общественного движения»[16]16
  Фризман Л.Г. Декабристы и русская литература. М., 1988. С.10.


[Закрыть]. То, что раньше было на виду, получило у Пушкина точное определение: «…уж эта мне цензура! Жаль мне, что слово вольнолюбивый ей не нравится: оно так хорошо выражает libéral, оно прямо русское, и верно почтенный А.С. Шишков даст ему право гражданства в своем словаре, вместе с шаротыком и с топталищем» (Н.И. Гречу, 21 сентября 1821 года).

В первой главе вводящие политическую тему имена Каверина и Чаадаева почти демонстративно избыточны, периферийны. Исторические детали дразнят воображение читателя – и не слишком доступны рациональному толкованию.

В модном ресторане Онегин встречается с Кавериным: вымышленное пересекается с реальным. Встреча условленная, что предполагает между персонажами приятельские отношения. Но за крупицей знания развертывается широкая сфера неизвестного, неопределенного. Для показанной приязни достаточно простой человеческой симпатии на почве умения «сыпать острые слова». Но Каверин – член Союза благоденствия; и вот непростой вопрос: приобщен ли Онегин (если да, в какой степени приобщен) к высшим духовным интересам своего приятеля? А все ли знает о своем друге Пушкин?

Вслед за тем по педантизму в одежде Онегин будет назван вторым Чадаевым. В полемике с Руссо поэт утверждает: «Быть можно дельным человеком / И думать о красе ногтей…»; тем самым строфа безусловно оправдывает щегольство Чаадаева. Но «дельный» ли человек Онегин? Он педант в одежде, потому что боится «ревнивых осуждений»; стало быть, он просто зависит от светского мнения; «дельный» ли он человек – надо заключать с опорой на другие факты. Но зачем же в данный контекст включено имя Чаадаева? Невероятно, чтобы случайно. А между тем опять возможен широкий разброс значений: с одной стороны, имя Чаадаева излучает интеллектуальность, бросая и на внешне подражающего ему Онегина оттенок дельности; с другой – не исключено, что сравнение контрастно: подражание значительному в сугубо поверхностном может быть средством комического развенчания (это Пушкиным откровенно и делается на примере Зарецкого).

Все-таки изображение дружеской встречи с Кавериным можно считать свидетельством, что Онегин был причастен к политическим разговорам своего времени, надо полагать – в легальной форме.

Удивительна переакцентировка значений многих деталей в романе. Исторические реалии в первой главе последовательно включаются в бытовой план – и вдруг начинают жить своей жизнью, обнаруживают многогранность, получают возможность восприниматься под другим углом зрения, включаться в иные системы. Они отрешаются от быта и становятся историей.

Попробовали бы мы, увлеченные изображением Онегина как приверженца «науки страсти нежной», игнорировать его дружбу с петербургскими вольнодумцами – и мы не сможем объяснить реформу в пользу крестьян, которую проведет Онегин в своей усадьбе[17]17
  «А ведь подобный шаг по тем временам был незаурядным событием, имевшим вполне определенный либеральный смысл…» (Гуревич А.М. «Евгений Онегин»: поэтика подразумеваний // Известия РАН. Серия лит. и я?.?. 58. 1999.? 3.?. 27з. Т. 58. 1999. № 3. С. 27).


[Закрыть]. Впрочем, В.В. Набоков поступок героя воспринимает просто как индивидуальный акт человеколюбия. Так ли? Онегин не расположен к эмоциональным порывам, он человек рационального склада. Это идейный герой, и без внимания к его убеждениям представления о нем будут явно неполными.

Результат общения героя с вольнодумцами тоже проявляется как-то неожиданно, в момент общего духовного кризиса, который начинается на личной почве («Причудницы большого света! / Всех прежде вас оставил он…»), но приводит к разрыву всех связей: герой становится скептиком и затворником. И все-таки след общения с вольнодумцами в душе Онегина не стирается; духовная жизнь героя весьма динамична; в ней постоянно происходит смена акцентов.

Сделана попытка найти объяснение отказу Онегина от стереотипа светской жизни, исходя из представления о личности героя и его поступках. Событие-то уж очень важное. Хотелось бы получить ответ из уст поэта, приятеля героя. Кажется, он готов пойти навстречу естественному любопытству читателя.

 
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора…
 

Браво, браво! Поэт как будто подслушал наш вопрос и готов дать прямой ответ; слово «причина» вынесено в рифму и звучит звонко, запоминается. Но что это? Речь поэта становится затрудненной, почти косноязычной:

 
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу…
 

Но на ходу упрощая громоздкую фразу, поэт… меняет тему разговора! Обещано отыскать причину – но автор демонстративно сворачивает в сторону, ограничивается констатацией явления.

Без преувеличения, перед нами уникальный фрагмент пушкинской поэзии. Одно дело – черновики: там стремительная пушкинская мысль далеко не всегда сразу ловит нужное слово; но далее наступает этап кропотливой обработки черновика. Здесь же перед нами не черновик (хотя композиционное построение рассуждения найдено уже в черновике), а беловой текст: он-то зачем имитирует сырой текст, с поправками на ходу?

Пушкин, конечно, демонстрирует не косноязычие, а виртуозность своей поэтической мысли. Он четко обозначает проблему, но не желает давать простой и ясный ответ. Зачем поэту лишать героя загадки? Правда, отпал бы повод многих споров о герое. Только вместе с поводом съежился бы и интерес к герою… «…Не надобно всё высказывать – это есть тайна занимательности», – писал Пушкин Вяземскому 6 февраля 1823 года (в канун работы над «Онегиным»). Так что творческая сдержанность поэта – принцип осмысленный.

Мы вышли на явление, которое требует обоснованного понимания. Вот как пушкинскую сдержанность трактует В.С. Непомнящий: «…в основе у него – как раз наличие “пустоты” в том месте, где у других писателей – психологический анализ, описание, подробности и нюансы. …мы обнаруживаем, что и детали, и нюансы здесь есть ‹?›, но – не “заданные” нам автором, а возникшие сами, возникшие у нас в процессе нашего личного вживания в обстоятельства героя – вживания, для которого автор, так сказать, “оставил место”. Сопереживая герою, мы таким образом и его постигаем, и спускаемся в “потемки” собственной души, получая тем самым возможность познать самих себя…»[18]18
  Непомнящий В. Пушкин. Русская картина мира. С. 41.


[Закрыть]. Столь откровенный субъективизм не часто встретишь. Но исследователь не стесняется заявить: «“Мой Пушкин” есть прежде всего мой автопортрет» (с. 43). Но если возникает желание автопортретироваться, для этого есть прямые публицистические жанры. Коли взялся осмысливать деяния поэта и его творения, то и занимайся этим. Встречаются авторские недоговоренности (у Пушкина оставленные сознательно) – не спеши заполнять «пустоты» штрихами своего автопортрета, не набивайся к поэту в соавторы. У Гоголя была совершенно авантюрная попытка продолжить «Мертвые души» в соавторстве с читателями, но затея ожидаемо закончилась полнейшим провалом. Пушкин в соавторы читателей не зовет, но претендентов на эту роль – изобилие. Не о соавторстве тут речь надо вести, а о возможностях понять автора. Но такую задачу легко ставить и отнюдь нелегко исполнить.