Текст книги "Имаго"

Глава 12

Они еще оставались чаевничать, но мне завтра вставать рано, я распрощался, извинился, поразводил руками и отбыл. Но когда отпирал дверь в свою квартиру, на лестничной площадке показался Лютовой, сообщил с усмешкой:

– Болтология… А у меня завтра тоже нелегкий день. Бравлин, вы давно смотрелись в зеркало?

– Уже все обплевал, – отшутился я. – А что?

– Да у вас лицо… такое.

– Какое?

– Не такое, – сообщил он. – Словно вы знаете код Вселенной, но не решаетесь его сказать. Да и сами не решаетесь вмешаться… Хотя иногда у вас бывает вид человека с вервием…

– Вервием? – переспросил я. – Что это?.. Ах, простая веревка…

– Да был уже один с простым вервием, – ответил он туманно. – Вот и я временами жду, когда ты возьмешь вервие и начнешь гнать торговцев из храма, переворачивать столики менял…

Я отмахнулся.

– Это уже было сделано. Двумя самолетами по Торговому Центру. Все столики менял вверх тормашками, а сейфы с золотом до сих пор из руин вытаскивают… Нет, нам идти дальше. Иисус, когда изгонял всякую торговую дрянь из храма и переворачивал столики, все еще надеялся, что удастся как-то реформировать старую веру, облагородить, очистить, улучшить, исправить… ну, как вон Майданов призывает. Потом, правда, Иисус сказал вслед за водопроводчиком, что надо менять всю систему… Ну, а мы даже не будем пытаться что-то исправить и почистить – слишком все сгнило! Вдрызг весь старый мир с тем дряхлым римским храмом. В щебень. В распыл. А потом соберем новый мир так, что даже атомная решетка будет другая!

Я поймал себя на том, что стою с ключом в руке перед уже открытой квартирой и проповедую, а Лютовой смотрит с непонятным интересом победителя, что умело спровоцировал, вынудил раскрыться… Я поспешно умолк на полуслове, Лютовой увидел, что я врубился в ситуацию, сказал очень вежливо:

– Но если, по-вашему, не годится национальная основа, то… что?

Я посмотрел по сторонам, немножко нелепо такой разговор вести на лестничной площадке, но в нашей жизни других нелепостей куда больше, предложил:

– А давайте выделим ту сверхценность нашего времени, которую не считали ни сверхценностью, ни вообще ценностью все десятки тысяч лет человеческой истории? Или сотни тысяч. С того момента, как это слезло с дерева, человек знал, что гораздо важнее собственной жизни – жизнь потомства. Нет, это он знал даже раньше, гораздо раньше! Он знал, что важнее жизни – честь рода, клана, тэйпа, полка, сословия. Он отдавал жизнь за многие понятия, ибо жизнь – тьфу, а вот честь, милость павших предков, улыбка богов, место на Полях Большой Охоты… Пришло христианство, разделило человека на плоть и душу, и снова в цене только душа, а тело – тьфу, это ж всего лишь презренная плоть… Но вот настало время, когда отброшено все: честь, душа – все! Осталась только плоть, которой мы дорожим, которую ублажаем. Конечно, в недрах этого чудовищного разврата наверняка назревает нечто жутковатенькое, что разом вернет нас к аскетизму, но… почему бы не постараться успеть воспользоваться этим всеобщим помешательством, культом тела, плотских утех?

– Как?

Я сказал нахально:

– А показать зажравшемуся человечку, что можно будет жрать еще больше, трахаться вообще до бесконечности, а фигуры делать себе любые… и вообще-вообще! Человек сейчас захапал себе столько всего, что корчится от одной только мысли, что это когда-то кончится… А оно кончится. Не потому, что не хватит крылатых ракет защищаться от остального голодного мира, а потому что все – смертны.

– Ну?

Я пожал плечами, сказал как можно спокойнее, а то слишком быстро завожусь:

– Вы книжки читаете?

– Бывает, – ответил он равнодушно.

– Когда-то меня бесили многочисленные произведения, ну просто стадами перли одно время, просто косяки, бараньи отары – на тему, как некто попадает в автокатастрофу… или авиа, на производстве, и прочее-прочее, его спасают, но жизни осталось несколько минут, начнутся необратимые изменения, после чего он помрет окончательно. И вот является некий ученый и предлагает эликсир или что-то там такое с бессмертием. Наш пациент, которому осталось пять минут, а он молод и был здоров, колеблется… заметьте, обязательно колеблется! – но все-таки решается стать бессмертным.

Лютовой сказал заинтересованно:

– Ну-ну, не тяните! Что у вас за привычка то закуривать в это время, то чесаться, то задумчиво смотреть в окно?.. Вам принести пива? Только мигните.

– Да нет, – ответил я уже спокойнее, – пока ничего не надо. Так вот, вернемся к нашему барану. Будучи бессмертным, да еще молодым и здоровым, он начинает жить полноценной жизнью, но…

– Что «но», что «но»?

– Но тут во всех рассказах, повестях и романах он вдруг начинает ощущать, что бессмертие ему не нужно. Начинаются какие-то мутные рассуждения о том, что быть бессмертным нехорошо…

– Какие?

– Я же говорю, мутные. Ничего вразумительного. Все по-разному, но авторскую позицию я понял: лакомую гроздь винограда не достать, значит – надо охаять. Мол, зелен, на фиг мне такой. Лучше помереть от старческих болезней, когда уже полуидиотом лежишь и гадишь под себя, чем стать молодым и бессмертным… Впрочем, молодые тоже мрут еще как!

Лютовой хохотнул:

– Эти, которые такое писали, первыми ухватились бы за бессмертие!.. Они, по крайней мере, знают, что это такое. Но я все-таки не понял… вы предлагаете… что?

– Еще Гете сказал: «Развитие науки сильно задерживается из-за того, что занимаются вещами, не представляющими научной ценности…» Могу добавить, что если бы крупнейшие ученые мира занимались не проблемой создания особо влажной губной помады и прочих атрибутов общечеловеческих ценностей, а… хотя бы тем же бессмертием, то, самое малое, мы бы жили по паре сотен лет. А это важно, ибо сейчас человек пятьдесят лет только учится, а потом… потом помирает, едва успев приступить к настоящей работе. Я думаю о том, как бы не идти против течения, а… весь этот мощный поток повернуть, чуть-чуть повернуть, самую малость, но все же повернуть от тех равнин с бесплодными смоковницами и направить весь этот водопад на лопасти турбины!

Мы пожали друг другу руки, ибо со стороны веранды послышались приближающиеся голоса, а нам обоим не хотелось, чтобы застали нас вот так, будто заговорщиков.

Уже заводя будильник, я поглядывал одним глазом на экран телевизора. Очередной юсовский боевик о Древнем Риме, о его славе и доблести, о том, как Рим противостоял грязным диким варварам. Как усиленно Юса старается доказать всему миру, что именно она и есть преемница великого Рима, что правил миром! Это уже стало какой-то навязчивой манией.

Впрочем, пусть. Мы в тот раз покончили с тем гнездом дряни, той всемирной помойкой, покончим и с нынешней. Надо только поменьше увязать в привычных спорах и рассуждениях о выходе из кризиса, об особом пути России, о разных моделях развития. Да, я все разрабатываю свою идею, небывалую и грандиозную, дикую и безумную… но когда смотрю на мир, то еще и думаю, а достаточно ли безумная, чтобы соответствовать безумности мира? Никому и никогда эта идея не приходила в голову, как и мне, но теперь она кажется настолько очевидной, что я не понимаю, как это о ней не кричат на каждом шагу как об идее, что спасет человечество?

Перед сном отправил открытку по емэйлу, выбрав из пяти миллионов самую подходящую, с ангелочком, похожим на нее. Таня ответила тут же, словно ее комп включен, или же получает на мобильник. Восхитившись, я полазил по сайтам еще, выбрал с музыкалкой, малость одизайнил в Web-мастере, скинул по мылу снова. Таня на другом конце Москвы, берет жуть, ведь мог ее не встретить. Тут люди живут в одном доме всю жизнь и не видят друг друга, полно историй, как парень и девушка познакомились по Интернету, год переписывались, потом решили встретиться в реале, и оказалось, что живут не только в одном доме, но даже в одном подъезде!

Так мы обменивались емэйлами, смешными рисунками и фото два целых дня, после чего я взвыл и отстучал короткое послание: «Помру, если не увижу сегодня же…», на что пришел короткий ответ: «Я думала, ты никогда этого не скажешь! Жду возле моего дома. Через час».

Я взглянул на часы, но только, чтобы засечь время, перед глазами замелькало. Я обнаружил, что уже бегу по коридору, врываюсь в лифт, жму на кнопки, сердце колотится, наконец лифт остановился, дальше пробежка вдоль тротуара, мой «Форд»… ах, черт, я же отогнал его в гараж, это еще десять минут!

По пандусу я съехал, сдерживаясь изо всех сил, но в глазах охранника заметил удивление: чересчур быстро, но не автогонщик же, чтобы так лихачить. Шлагбаум поднялся, я выметнулся на шоссе, подрезав голубой «Рено», пошел по крайней левой полосе, в висках стучит мысль: только бы не задержали, только бы не снова эта канитель с проверками!

За полчаса езды до ее микрорайона сказал громко:

– Таня!

В мобильнике, укрепленном на подставке, пошло легкое потрескивание. Номер ее телефона набирался особенно музыкально, только чересчур медленно, затем два гудка, щелчок, следом прозвучал ее чистый божественный голос:

– Алло?

– Таня, – выкрикнул я, – я уже на Варшавке!.. Буду возле твоего дома через полчаса!.. Даже через двадцать пять минут. Выйдешь?

– Да, – послышался ее голос, – да, конечно…

Мне показалось, что звучат еще голоса. Кажется один из них – мужской, но впереди на трассе маячат то и дело вооруженные патрули, всматриваются во всех и каждого, мимо них положено проезжать на пониженной скорости, если потянусь за мобильником, тут же остановят, криминал, штрафом не отделаешься. Я стиснул зубы и ехал, поглядывая на спидометр, нельзя гнать, бывали случаи, что чересчур подозрительные патрульные открывали огонь по колесам.

Показалось или почудился ее вскрик и звук, похожий на пощечину?

В глазах красный туман, дома покачиваются, а светящиеся шары фонарей перестали сливаться в огненную полосу, раздробились и застыли. Я остановил машину возле бровки, сердце колотится, на лбу испарина, вывалился, как мешок, поспешно двинулся к ее дому.

Здание огромное, как деревянная декорация, лишь два-три окна еще светятся, остальные смотрят пустыми черными провалами. Мимо запертого магазина протащился бомж, заглянул на ходу в мусорный ящик, я видел, как блеснула в тусклом свете фонаря бутылка зеленого стекла. За бомжом плетется тощая облезлая собака, явно рассчитывая, что человек достанет из слишком высокого для нее железного ящика корку хлеба.

Я шагнул в тень между двумя домами, ее дом – следующий, в темноте на детской площадке слышится смех, вспыхивают огоньки сигарет.

Дверь подъезда дома Тани распахнулась. Мое сердце радостно екнуло, но вывалился громадный мужик, свет из окон упал на его нечесаную голову, похожую на гриву льва. Заплетаясь ногами, он спустился по ступенькам и пошел мне навстречу. Душа моя сжалась, я замедлил шаг, начал подаваться с сторону, не хочется столкнуться с таким айсбергом. Да и заденет – мало не покажется. Если и вымирает русский народ, то не мельчает, не мельчает.

Я почти прошел мимо, как его громадная рука словно выстрелила китобойным гарпуном. Острые цепкие пальцы впились в плечо. Меня подняло, будто лебедкой. Мужик огромен и страшен, голова как котел, в плечах косая сажень, а под неопрятным салом чувствуются толстые мускулы.

– Что вы хотите? – проблеял я.

Он тряхнул меня, маленькие глазки заблестели, видя, как я скривился от боли. Его рука толще моей ноги, хотя и я не совсем хиляк, но это вовсе чудовище…

– Посмотреть на соплю, – проревел он сипло. На меня пахнуло гнилью то ли из желудка, то ли порчеными зубами. – Эта сопля… эта вот мразь… к Таньке?

– Отпустите, – попросил я. Пугать милицией и прочими карами таких отморозков бессмысленно, они живут только этим моментом. – Наши интересы… вроде бы не пересекаются.

Я чувствовал, что говорю низко, подленько, в духе человека, исповедующего общечеловеческие ценности, мол, от него не убудет, если это мясо буду трахать и я, зато никаких претензий друг к другу, никаких сложностей, все упрощено, никто никому ничего не должен…

Он перехватил меня за края рубашки, проревел прямо в лицо:

– Запомни, ублюдок!.. Здесь я ее трахаю!.. Только я!.. Понял?

От гнилых зубов опять пахнуло смрадом. Я пробормотал:

– Да понял, понял…

Он еще раз тряхнул, прорычал:

– Что-то ты больно смирный… Раньше она для случки выбирала бычков покруче. Я не знаю, кто ее ставит там на работе, но здесь – только я!.. И я никому не позволю…

Он с силой оттолкнул к стене. Я больно ударился, но удержался на ногах. Он сволочь, мелькнула мысль, но не последняя – не желает, чтобы его женщину трахали все. Или просто еще кто-то. Муж – да, понятно, имеет право, а помимо мужа – только он. А я… что я лепетал с перепугу?..

Меня обдало таким жаром, что я застонал и от стыда закрыл глаза. Мужик убрал у меня из-под носа громадный кулак, решил, что обделался от страха.

– Живи, – рыкнул он с явной неохотой. – Твое счастье, что я трезвый… Убил бы гада!

Я не стал спрашивать, за что. Сам знаю.

– Все-все, – сказал я торопливо. – Ухожу…

– Еще раз увижу, – прорычал мужик, – убью. Понял?.. Просто убью.

Таня вышла через полчаса. Губы распухшие, искусанные, на шее красуется наглый кровоподтек. Я вышел из-за дальнего угла, помахал ей рукой. Едва она подошла к машине, поспешно усадил ее на правое сиденье, бегом обогнул и с невероятным облегчением плюхнулся за руль.

– Сволочь, – сказала она с ненавистью. – Как быстро мужчины опускаются! Совсем недавно был еще человеком.

Сердце мое щемило от боли, нежности и бессилия. В глазах затуманилось, я обнял ее, она вжалась в меня, мы долго-долго сидели так, две одинокие души.

Наконец она высвободилась, сказала с неловкостью:

– Прости, это мои проблемы. Поедем в какое-нибудь кафе. Сейчас я бы… скажем, мороженого. Белого, чистого.

– «Кристалл» подойдет?

– Да.

Всю дорогу она молчала, тихая и поникшая. Я включил приемник, однако сразу же музыкальная фраза оборвалась, торопливый голос сообщил, что на Крымском мосту пробка, взорван автомобиль, погибли трое, семеро ранены, сейчас растаскивают искореженные машины. Я ругнулся и успел вывернуть руль, пересек сплошную белую полосу, но благополучно юркнул в переулочек, знаю объезд, хоть и дальний, но не ждать, пока прибудут эмчээсовцы…

– Опять кровь, – прошептала она печально. – Люди все-таки звери…

– Таких хватает, – согласился я. – Есть люди-звери, есть люди-камни, есть люди-растения…

А есть и люди-боги, добавил про себя. Да только никто этого пока не видит.

– Зверей больше, – произнесла она тихо. – Дикие, страшные, грязные… И хотя вроде бы все дальше от пещер, но дикости меньше не становится. Почему?

Почему, повторил я про себя. Вопрос Тани риторический, можно отвечать, а можно и промолчать. Почему человека вытаскивали из пещер в прогрессивный мир рабовладения, давали ему пылающий факел зороастризма, набрасывали на плечи рваный хитон христианина, совали в руки зеленое знамя пророка, красное знамя товарища, увенчивали то фригийским колпаком, то буденовкой с красной звездой, а то и вовсе зеленой повязкой с надписью «Make love», а он в любом одеянии и под любым знаменем оказывается этим диким страшным и грязным скотом?

– Человек не образ Божий, – сказал я так же тихо, – как нам очень хочется. Он потомок дикого, страшного и грязного зверя. Не тому стоит дивиться, что в нем так много… ну, дикого, а тому, что столько героизма, доблести… Ведь эти зачем-то же взорвали машину?

– Дикие люди, – сказала она упрямо.

– Или диких людей, – сказал я мягко. – Тех, которые тянули обратно в пещеры.

– Но убивать… нельзя! Это… бесчеловечно.

– Да, – согласился я. – Век рыцарства минул, настал век человечества.

Даже общечеловечества, добавил про себя. По обе стороны быстро уходили за спину пустые тротуары. Здесь нехорошие кварталы, здесь выстрелы почти каждую ночь, однако днем работают все кафе, магазинчики, мамаши гуляют с колясками, даже не обходят свежие красные лужи на асфальте, появившиеся за ночь.

Я сам видел, как остановились две милые женщины с колясками поболтать, а под колесами медленно темнеет багровая кровь, впитывается в серый асфальт. Сначала, помню, в таких случаях на места терактов прибывала машина и старательно смывала кровь, потом махнули рукой. Обычно до прибытия моечной машины пешеходы затаптывают до неузнаваемости. Каждый уносит частицу крови на подошвах, и вскоре снова чисто. Можно… убивать снова. Достоевский сказал, что человек есть существо, ко всему привыкающее. Но он сам не представлял, насколько прав. В его век нельзя было и вообразить, что человек привыкнет к такому! Но – привык с такой легкостью, что страшно представить, к чему еще способен привыкнуть. Привыкнет прежде, чем возмутится хотя бы хоть чуть-чуть.

Мы проходили мимо гостеприимно раскрытых дверей баров, кафе, но еще больше было таких, где на дверях висели таблички «Продается» или «Закрыто». Некоторые павильончики уже ломают, явно отчаялись сдать в аренду, а за аренду земли платить туго.

Я начинал высматривать местечко, где можно посидеть, съесть мороженое, выпить сока. Таня шла притихшая, грустная, когда я предложил заглянуть вон в тот бар, покачала головой:

– Нет, что-то не тянет.

– А вон туда?

– Нет, просто прогуляемся немного…

Через два квартала на пути попалось летнее кафе, очень простенькое, а за прилавком торчала круглолицая конопатая девчушка. Рыжие волосы, туго заплетенные в косы, блестели, словно начищенные медные провода. Она беспричинно улыбалась, а когда перехватила мой взгляд, рот ее расплылся до ушей. Веснушки стали темнее, они усеивали не только лицо, но и лоб, шею, обнаженные руки.

На железном подносе исходили паром ломтики жареного мяса, на соседнем – свежеподжаренные пончики. Запах одуряющий, я сглотнул слюну.

Таня засмеялась, замедлила шаг.

– Успел проголодаться?

– С тобой у меня просыпаются все аппетиты, – ответил я. – И на все.

– А на что еще?

Голос ее был хитренький, подсказывающий ответ. Она остановилась, развернула меня лицом к стойке. Девчушка улыбалась во весь рот и переводила взгляд с Тани на меня и обратно. Глаза ее, голубые, как у самой дешевой куклы, были глупые и бесхитростные.

– На все, – ответил я серьезно. – Слух у меня музыкальнеет, я слышу не только как мухи жужжат в Парагвае, но даже небесные мелодии! Глаза видят в облаках ангелов, что бьют в бубны. Или в литавры, я музыкальные инструменты не очень различаю. А нюх… он такие ловит ароматы…

– Все поняла, – сказала она весело. – Значит, тебе двойную порцию жареного мяса… Признаться, выглядит аппетитно. А в самом деле вкусно?

Девчушка за стойкой ответила задорно:

– А попробуйте! Если не понравится, деньги верну.

– Рискуете, – предупредил я.

Таня сказала насмешливо:

– Ничуть не рискует. У тебя на лице написано, что ты все равно заплатишь. Ты из тех, кто предпочитает, чтобы тебе были должны, но ты – никому.

Веснушчатая посмотрела на меня и кивнула. Потом обе переглянулись, чему-то разом засмеялись. Ладно, у женщин свои секреции, мне просто хорошо, я kapre diem, почти юсовец, и что за моей спиной говорят и думают – без разницы, мне хорошо, мне хорошо…

Я ел это мясо, орудуя ножом и вилкой, потом начал просто хватать руками, удовольствие неописуемое, мясо, прожаренное в самый раз, к тому же нежное и сочное, девчушка знает, что продает, явно у них тут семейный бизнес.

Потом нам принесли целое блюдо удивительной черешни, настолько крупной, что я не мог оторвать от нее глаз. Каждая ягода вздута, вот-вот лопнет под напором распирающего ее сока. Все ягоды покрыты мельчайшими капельками, блестят…

Я взял одну за зеленый черешок, раскачал и забросил эту ярко-красную бомбочку в рот. Раскусил, заранее изготовившись, что брызнет сладким соком, но ягода оказалась настолько мясистой, что я ее кусал, жевал, ел, плотную, как грушу. Схватил вторую, третью, Таня смеялась и тоже старалась не отстать ни с мясом, ни с черешней, тем более редкой, что все-таки осень. Глаза ее лучились, все беды забыты, мы снова вдвоем, а весь мир… так, тень, дым, реальны только мы и наши желания.

Она вдруг оборвала смех и посмотрела на меня очень серьезно.

– Бравлин…

– Таня?

– Пойдем обратно.

Я испугался:

– Уже? Тебе нужно домой?

– Нет, – ответила она просто. – В машину.

Я торопливо расплатился, конопатая пожелала нам весело провести время и приходить еще. Таня ухватила меня за руку, ее пальцы вздрагивали. Я бережно обнял ее за плечи.

Уже у самой машины я спросил осторожно:

– Может, поехали ко мне?

– Нет, – ответила она тихо. – Мне пора возвращаться.

Я разложил сиденья, Таня сбросила одежду и протянула ко мне руки. Сердце мое щемило, в душе разливалась едкая горечь.

В этот раз мы тем более не трахались, а любились, и мальчишки, заглядывающие в окна, были явно разочарованы и ушли раньше, чем Таня их заметила.