Текст книги "Великий маг"

Глава 3

Рука безуспешно шарила в хлебнице. Я повернулся и обнаружил, что ладонь шлепает по голой полке, будто ловит прыгающего лягушонка. Ладно, сыр можно и без хлеба… но в холодильнике тоже хоть шаром покати. Черт, чего только не получаю по Интернету, а вот за продуктами приходится как дикарю в гастроном.

Мягко звякнул телефон, на экране появилась крупноформатная морда Благовещенского, чуточку подретушированная, без этого он не может, хотя, по мне, чего стесняться ранней лысины, у кого-то она уже с двадцати лет, а Благовещенскому все-таки за сорок, ничего страшного. Правда, выглядит очень моложаво, больше тридцати лет не дают, но какая нам, мужчинам, на фиг разница, на сколько выглядим? Мы всегда орлы!

– Привет, – сказал я.

Телефон включился, до этого времени, пока я колебался, экран у Благовещенского оставался темным, что значит, никто у меня не отвечает, а сейчас он оживился, задвигался, сказал с подъемом:

– Здравствуй, вечный труженик!

– Привет, – повторил я, теперь уже для Благовещенского, предупредил сразу: – Денег не дам!

Он сделал обиженное лицо:

– Ну что ты такой приземленный?.. Я тебе хотел о Высоком…

– …а закончить: «…одолжи сто баксов»?

– Ну что ты, – повторил он, – я только хотел сообщить приятную новость…

– Какую? Сто баксов не дам!

– Последнюю пиратскую библиотеку прикрыли, – сообщил он. – Совсем хитрая была, дрейфующая, на корабле! Чуть ли не под настоящим пиратским флагом. Потому и трудно было ее прикрыть, энтузиаст попался, боролся до конца! А там у него было полно твоих книг.

Я кивнул, новость в самом деле хорошая.

– Только что-то не верю, что так уж и последний.

– Его не просто прикрыли, но и посадили на семь лет. За упорное укрывательство, за пренебрежение законодательством и все такое. Так что с тебя в любом случае причитается! Ладно, пусть не сто баксов, но девяносто дашь?.. Ну, восемьдесят?.. Семьдесят?

Я вздохнул.

– Полста дам. Я сейчас иду в булочную, пересечемся.

Он вскрикнул обрадованно:

– Сейчас выхожу!

Я с отвращением натянул шорты, не идти же на улицу в плавках, надел майку и пошел в прихожую. Барбос опередил меня, чуть не сбив с ног, запрыгал у двери. Я вздохнул, надел ему ошейник, поводок оставил дома, булочная рядом, а Барбоса знает и любит весь дом, а также жильцы дома напротив. Булочная же посредине, так что никто не вопит: «Убэрите сабаку, пачэму бэз намордныка?»

Новость хорошая, хотя не очень-то верю в полную и окончательную. В одном месте уничтожат, в другом открывают. А то, что они существуют, видно даже по емэйлам или по записям на форуме, где наивно спрашивают, где можно скачать на халяву ту или иную мою книгу! Вроде бы все прекрасно понимают, что писатель живет только за счет издания книг, а все это «на халяву» – прямое воровство, но все-таки…

Писательский труд стал невыгоден в первую очередь из-за такого вот воровства, а уж потом под натиском видеокниг. Из литературы ушли профессионалы, что снабжали рынок добротными детективами, фантастикой, мелодрамами. Остались те, кому неважно, будут им платить или не будут, им главное – увидеть свой текст. Как называются эти люди, объяснять не надо.

Так мелочная жадность и нежелание платить даже крохи погубили целую отрасль культуры.

Эти воры делали невинные глаза и говорили о высокой роли свободы информации, но что-то не требовали, чтобы актеры играли для них бесплатно, не требовали, чтобы их пропускали в кинотеатры за так, а вот чтобы авторы писали бесплатно – да. Дескать, вы пишите в свободное от укладывания асфальта на дорогах время, а я скачаю вашу книгу на халяву. И не понимают, что когда автор пишет только в свободное от основной работы время, то он не просто пишет урывками, пишет очень мало, но и… пишет плохо! Только в постоянной работе оттачивается стиль, язык, образы сюжеты, динамика. Словом, все то, что делает книгу интересной.

Авторам не стали платить, в литературе уцелели одни графоманы. Если объяснять на пальцах, то графоманы – это люди, которые любят писать, обожают писать, но не умеют критически оценивать написанное. Им нравится все, что они написали: да, такие будут писать и бесплатно. А настоящие авторы всегда недовольны написанным. Им если не платить за этот труд, который они выполняют с отвращением, тут же перестанут стучать по клаве. Таким образом любитель халявы остался только с графоманскими произведениями. Их еще полно в текстовом варианте, но уже немало и в формате импов. Правда, пасбайму мало кто качает даже на пробу: все-таки средняя весит триста-четыреста теров, а это дороговато для студента или школьника, основных халявщиков: с бесплатным Рунетом покончили раньше, чем с любителями бесплатного софта.

Барбос вихрем вылетел на лестничную площадку, пугнул двух подростков, гостей соседки, все трое вышли покурить, соседка сразу засюсюкала:

– Барбосик, ты наше чудо… И за что мы все тебя любим?

Парни пугливо посматривали на могучие челюсти Барбоса, а тот прыгал вокруг соседки и старался лизнуть ей нос. Она смеялась, отмахивалась, поинтересовалась:

– В булочную?

– Да, – ответил я озадаченно, – а что, на мне написано?

Она расхохоталась:

– Все остальное, даже воду в бутылях, вам приносят на дом!

Я кивнул, все верно, хлеб как-то неловко заказывать, это не ящик с минеральной водой или пара ящиков пива. Хлеб на неделю не купишь, а из-за каждой булочки вызывать человека – как-то неловко даже для такого лодыря, как я. Хотя я, конечно, не лодырь, просто я работаю много, очень много. И вообще это мое кредо: писать много. Я не молод, застал еще то время, когда писали ручкой, макая в чернильницу, потом печатали на механических машинках, а сейчас вот на компьютере. Причем я одним из первых перешел… вообще-то это я так из скромности, на самом деле я первый перешел от печатания буковок напрямую к работе с импами, то есть вот так сразу образами, а когда мне надо изобразить стук копыт, то не пишу «простучали копыта», а из десяти тысяч сэмплов выбираю подходящий стук некованого или кованого коня, это как надо по сюжету, стук копыт по камням, по сухой земле, по гравию или по траве…

Но писать много нужно не только потому, что наконец-то дорвался до настоящего творчества, хотя работать с импами – это совсем не то, что с безликими буковками. Здесь размах, богатство, неслыханные возможности, я все еще не овладел ими в полной мере, да и никто не овладеет в полной, это неисчерпаемый мир, к тому же постоянно пополняемый.

Писать много нужно потому, что я из числа профессиональных заглядывателей в будущее, а то, что там вижу, хоть и наполняет душу восторгом, но скоро заставит искать другую работу. Лет через десять можно будет записывать свою личность в такой вот компьютер, в смысле – похожий с виду ящик будет стоять здесь же на столе или в уголке, но, конечно, в тысячу или миллион раз мощнее. По всем прогнозам инженеров, такой комп будет закончен уже в следующем году, по карману сперва только миллиардерам, еще через пару лет станет доступен и миллионерам, а еще через пять лет цена упадет настолько, что смогу купить и я.

Но тут уж неважно, кто первый из писателей купит, я или кто-то другой: этот человек мгновенно завладеет всем книжным рынком, ибо, сбрасывая свое сознание в компьютер, будет мыслить и работать в миллионы раз быстрее, а это значит, что легко и просто сможет выдать пусть не миллион книг в месяц, но хотя бы тысячу, а это обвал, это крушение рынка, это конец такой профессии, как писательство.

Потому надо успеть сейчас заработать какое-то количество денег, чтобы купить такой комп… нет, уже не для работы, на ней сразу крест, просто безумно интересно, как это подключаться к таким мощностям, переливать свое сознание туда и обратно, успевая там за тысячную долю секунды просмотреть через Интернет десяток новеньких фильмов, пару сот клипов, пробежаться по новостям, взглянуть на дайджест последних научных разработок, сосканировать и твердо запомнить все новейшие анекдоты, чтобы щегольнуть в компании…

На пятом этаже подсела супружеская пара, я их не знаю вроде бы, они меня тоже, но Барбоса почему-то узнали: женщина наклонилась и почесала ему спину, мужчина натянуто улыбался и старательно делал вид, что вот нисколечки не боится этого пса-убийцы, собаки-людоеда, которая за прошлый год покусала по стране сто тысяч человек.

– В булочную? – поинтересовалась женщина.

– Точно, – ответил я обреченно.

– Хорошее время, – определила она. – Сейчас как раз свежий хлеб завозят. Я всегда по запаху с той стороны улицы слышу.

– Да, – сказал я знающе, чтобы подтвердить свою репутацию гурмана и умельца выбирать свежий хлеб, – я вот именно, чтобы с запахом!

– И с хрустящей корочкой, – добавила она с улыбкой.

– Обязательно! Иначе что это за хлеб?

Лифт остановился, двери распахнулись, Барбос, к облегчению застывшего мужчины, вылетел вихрем и помчался, делая вид, что вот прям умирает от жажды увидеть зелень и насладиться свежим воздухом после многочасового сидения перед бездушным компьютером.

Я невольно вспомнил Кристину, ей куда жарче, насколько знаю, кондиционеры предусмотрены далеко не во всех моделях «Опелей». На выходе из подъезда в лицо пахнуло расплавленным асфальтом, жарким прокаленным воздухом, потом, горелым железом, гарью, будто где-то поблизости пожар.

Барбос метался по газону, глаза горят азартом, нос вытянулся, как у слона хобот, ноздри трепещут, как крылья стрекозы, для него мир полон запахов, везде медленно тают образы как проходивших недавно людей, так и собак, кошек, даже пролетавших голубей и воробьев. Воровато покосился в сторону огромного мусорного контейнера.

– Не отставай, – велел я строго. – Тоже мне, библиофил!

Он покосился укоризненно большим коричневым глазом. Мол, предатель, отступник, как же можешь смотреть на такое безобразие и не хвататься за сердце?

Барбос недовольно похрюкивал, но перечить не смеет: надо переходить улицу, а если заупрямится – возьму на поводок. Демонстративно покорно перешел рядом, как робот-овчарка держась у левой ноги, но уже на той стороне сразу же ринулся на газон искать следы всяких-разных, к тому же надо успеть оставить свои метки, пусть знают, гады, кто здесь был большой и страшный.

– Далеко не отходи, – велел я.

Дверь магазина услужливо распахнулась, струя прохладного воздуха ударила навстречу, я выпрямился, оживая. Бывший гастроном, а теперь супермаркет, залит ярким светом: специалисты подсчитали, что при таком освещении у людей праздничное настроение, покупают намного больше, берут дорогие продукты и вещи, которые не взяли бы в будни.

Я взял тележку и пошел вдоль полок, народ бродит не спеша, выбирает, советуется с продавцами и друг с другом, что взять, каждый день появляются новые товары, попробуй угадай, какие стоящие, а какие – халтура. А тут еще эти моды, как уже начали называть модифицированные продукты даже древние старушки. Смотришь и не понимаешь, что перед тобой на полке, где вчера лежал обыкновенный картофель.

Возле бесконечного стенда с различными кока-колами, пепсями и спрайтами я поинтересовался у молоденькой продавщицы:

– А какая вода не играет?

– Простите?

– Какая, говорю, фирма, выпускающая газировку, не играет во все эти подарки, выигрыши и прочую… да-да, то самое слово?

Она призадумалась, сказала нерешительно:

– Вроде бы «Праздничная елка»… А зачем вам?

– Я не играю, – объяснил я. – И не хочу оплачивать все эти призовые автомобили и поездки в Канны.

– Ой, это у них такой малый процент от прибыли!

– Все равно, – сказал я твердо. – Не хочу оплачивать чужие выигрыши. Ведь все это включено в себестоимость?.. Я – бедный.

Она с сомнением скользнула взглядом по моим шортам от Джона Ленкиса, сандалиям от Гейбла Урдона, небрежно расстегнутой рубашке с короткими рукавами, даже заметила на запястье часы, которые подарили мне на день рождения, на них можно выменять неплохой автомобиль…

Я таскал за собой тележку, складывал сыр, ветчину, филе красной рыбы и вдруг поймал себя на мысли, что постоянно прикидываю, будет ли Кристина есть это или не будет… черт, да что со мной? Первый раз видишь, что ли, красивую стерву? Как она преспокойно выгибалась перед тобой, дурак, в ванной, красиво так споласкивалась, ржала про себя, глядя на растерянную харю, что пытается сохранить остатки самообладания!

– И виноград, – сказал я продавщице. – Нет, вон те грозди, покрупнее… Да, и груши тоже. Нет, самые крупные. Ладно, пусть дороже, но только чтоб самые спелые и сочные…

В отделе хлебных продуктов увидел согнутую фигуру высокого мужчины, он толкал перед собой пустую тележку. Вот взял буханку хлеба, черного, самого дешевого, двинулся дальше. Уже знаю, в молочном отделе возьмет пакет молока. Самого дешевого. Где полпроцента жирности. Не потому, что боится потолстеть, просто не все литераторы сейчас зарабатывают, как я…

Я ощутил стыд, пошел за ним, мучительно придумывая повод, чтобы либо всучить ему сотню баксов, либо как-то помочь еще. Увы, я не могу помочь в самом главном: не могу помочь напечатать его очередную книгу.

Мне грустно наблюдать живые развалины, которые совсем недавно были сверкающими памятниками, к подножью которых сходились миллионы восторженных поклонников. Эти авторы гремели славой в Советском Союзе, где их якобы «не печатают», «цензура вырезает самое лучшее», «угнетают», «не пропускают», хотя их книги выходили миллионными тиражами и сметались с прилавков в один день. Они все или почти все еще живы. Бодренькие такие старички, при угнетавшей их советской власти успевшие отхватить особнячки, роскошные квартиры, дачи в Переделкино, сейчас при нынешней свободе слова не в состоянии написать ни единой строчки!

Томберг тоже имел все блага, но, будучи человеком беспечным, позволил, чтобы родня прибрала к рукам все, а сам живет в однокомнатной квартире на одной площадке со мной, существует на одну пенсию, ему трудно, бедно, но исповедует старые принципы, то есть «работает со словом» и «подолгу собирает материал».

В то же время он не из старого племени кукушатников, что сейчас дало новую поросль уже на новых технологиях Интернета, компьютерных видеокниг. На съездах и конвентах эти new-кукушатники собираются, хвалят друг друга, раздают один другому премии, называют великими и величайшими, и пусть себе жизнь идет мимо, а среди читателей величайшими считаются совсем другие имена – мы просто закроем глаза, а голову в песок… Увы, Томберг и здесь на отшибе. Черт, сердце щемит от желания помочь, а не знаю, чем.

Во всяком случае, не спорю и не возражаю, когда Томберг начинает говорить о необходимости работать со словом и выгранивать язык. Я не стал бы спорить и с теми, кто стал бы доказывать необходимость выделки кнутов или хомутов. Как оглобли или рессоры для карет ушли в прошлое, так и эта «работа со словом» уходит, только насчет карет до некоторых уже дошло, а вот насчет работы со словом еще не понимают. Хотя вроде бы то же «Слово о полку Игореве» даже арийцы-русские, что потомки этрусков, не в состоянии прочесть без словаря.

Все происходит у них на глазах, но так и не понимают, что уже в прошлом. И подобные взгляды, да и они сами. Переход на компы болезненнее, чем с телег и карет на авто. Тот переход растянулся на сотню лет. Я карет не застал, но телеги хорошо помню. И сейчас в дальних селах запрягают коней в повозки, что-то да перевозят. Так что некоторые фабрики или хотя бы мелкие артели все еще выпускают хомуты, уздечки, шлеи, оглобли и всякое там непонятное, для запрягивания или запрягательства. Или запряжения, неважно. А вот переход от бумажных книг к электронным свершился всего за поколение.

Да за какое поколение – за половину или даже четверть! Полпоколения вообще не знали о персональных компах. А вот теперь без них ни шагу. Когда Томберг начал писать, о компах не слыхали. Когда он был в зените славы, персоналки пошли в широкую продажу. Но не прошло и пятнадцати лет, как бурный рост электронных книг начал вытеснять громоздкие бумажные. Резко упали тиражи. Измельчились гонорары. Сократился ассортимент, ряд жанров вообще исчез с книжных полок. Кому нужна справочная литература по компьютерам, программам, даже по ремонту автомобилей, если все это стремительно устаревает, а на сайтах информация обновляется постоянно?

Правда, в стране десятка два издательств, все еще выпускающих книги. Пятнадцать из них у нас, в Москве. Невероятно дорогие, пышные, с золотым обрезом и шелковыми закладками, уже и не книги, а некое украшение квартиры на любителя, как вот иные покупают и вешают на стены мечи, топоры, лапти. Книжные полки – те же лапти на стене и расписные деревянные ложки на кухне возле электрогриля.

– Петр Янович, – позвал я, – доброго вам здоровьичка!

Он обернулся, расплылся в улыбке.

– А, Володенька!.. Как поживаете?.. Ого, вам не тяжело такую телегу таскать?

– Гости у меня, – промямлил я, – встречу отмечаем, надо приготовиться. Как жисть, что слышно?..

– Да какие теперь новости?.. Еще одно издательство закрылось вчера. Да так страшно!.. Представляете, на складах штабели с книгами, так вот их даже не пытались продать хотя бы по сниженной цене. Можно было бы хоть в электричках… Просто бросили все. Этого я не могу даже понять. Страшное время!

Я поддакнул:

– Да, тяжелое время… Кстати, я совершенно случайно наткнулся на редкое издание «Цветов зла» Бодлера. Загляните ко мне, я вам с удовольствием презентую.

Он всплеснул руками.

– Да что вы, Володенька?.. Как вам такое удается?.. Я вроде бы знаю все букинистики и антикварные магазины Москвы… Где же она могла появиться?

Я засмеялся:

– Места знать надо!

Я пошел толкать свою тележку дальше, а он смотрел вслед добрыми беспомощными глазами. Я вырос в его глазах, ведь он по старинке обшаривает книжные магазины, пересматривает там все полки, работа для подвижника. Не стоит признаваться, что я просто заглянул в Инете в раздел редких книг, выбрал эти «Цветы», хотя там их хрен знает сколько, все спешат избавляться от этого хлама, тут же оформил заказ, и через пару часов посыльный уже звонил в дверь. Я принял книгу, оплатил ему заказ и проезд на метро, и то и другое – копейки. Во всяком случае, дешевле, чем купил бы в букмагазине.

На выходе из магазина я взял кое-что из прохладительного, все можно бы заказать и по Интернету, доставят тут же, но все-таки иногда по старинке люблю смотреть на то, что покупаю, выбирать и даже перебирать на полке аккуратно упакованные в целлофан пакетики, вроде бы одинаковые, но все же, все же…

И мне, и Томбергу, и другим авторам бывало обидно, что книгу пишу полгода, а прочитывают ее за вечер. Но вот теперь я работаю над видеороманом два-три месяца, а прочитывают его, вернее – проходят не быстрее, чем за месяц-два. И то, если каждый день за экраном до полуночи. А если урывать по паре часов в сутки, то чтение, которое уже и не чтение, а сопереживание с героями, займет даже больше, чем написание.

Такая технология ударила по слабым авторам сильнее, чем пиратские размещения их текстов в Интернете. Видеокниг потребовалось в сотню раз меньше, чем бумажных, тех средний читатель покупал пятьдесят-сто в год, а видеокниг и десяток ему выше крыши. Потому теперь все тиражи, все гонорары, все внимание, что раньше распылялось на сотню авторов, сконцентрировалось на десяти. Я был в десятке бумажных, остался в ней и при переходе на видеокниги. Даже не просто в десятке, а в самой верхней ее части.

Глава 4

Группа детей на самом что ни есть солнцепеке окружила счастливого Барбоса, примеряет ему венок из цветов. Барбос счастлив, дети тоже. В отличие от взрослых, большинство из них безошибочно чувствует характер собаки, а грозная внешность… так все взрослые выглядят крупнее и сильнее, но не кусаются же.

Заприметив меня, Барбос заулыбался и помахал обрубком хвоста, но с места не сдвинулся, его окружили со всех сторон. Две пары родителей в сторонке оживленно беседуют, на детей ноль внимания. Одна пара – кавказцы, что удивительно, они панически боятся собак и детей приучили шарахаться. Но эти, видимо, уже обрусели. Даже омосквичились.

– Пора, – сказал я, подходя к детям. – Здравствуйте, господа. Позвольте увести этого крокодила.

– Это не крокодил, – запищал один.

– Это собачка! – добавил второй.

А третий сказал веско:

– Она добрая!

А кареглазая девчушка, что держалась за их спинами, добавила застенчиво:

– И красивая…

– Не гордись, – сказал я Барбосу наставительно. – Гордыня – грех.

С кучей полиэтиленовых пакетов я перешел на ту сторону улицы, асфальт размягчился, как воск, прогибается под подошвами. Барбос понесся впереди приветствовать велосипедистов и мамашу с коляской, все выходят из нашего подъезда, я тащился следом.

Подходя к дому, замедлил шаг, высматривая Благовещенского. Лучше встретить здесь, а то заявится в квартиру, оттуда так просто не выставишь, придется угощать, что за дурацкий обычай у этих, как их, русских, к племени которых, увы, принадлежу и я сам. В сторонке от подъезда, но так, чтобы жильцам не ходить далеко, огромные контейнеры для мусора.

Я покосился на контейнер, доверху заполненный книгами вперемешку с пустыми пластиковыми бутылками, раздутыми пакетами с очистками и прочим сором. По статистике, только в мусорные ящики Москвы ежедневно выбрасывается около двух-трех миллионов книг. Конечно, выбрасывали книги и раньше. К примеру, устаревшие школьные учебники: изуродованные, растрепанные, изрисованные, но сейчас начали планомерно чистить домашние библиотеки и от сравнительно новых книг, именно это и дало ужасающую цифру в два-три миллиона три года назад, что через год возросла до десяти миллионов, а в этом году вообще начался обвал: сто миллионов книг в день!

Сто миллионов – это значит, что каждый житель Москвы ежедневно выбрасывает по восемь книг, но на самом деле, конечно, многие вообще не имеют дома книг, так что это избавление от книг значит тотальное избавление от древних форматов бумажных книг и переход на электронные носители.

Примета времени: ежедневно прибавляется штук двадцать-тридцать книг. Наш дом – обычный дом, многоквартирный и многоподъездный. В нашем, к примеру, шесть подъездов. У каждого свой мусорный ящик. И в каждый ежедневно выбрасывают десятки книг. Таких домов в Москве тысячи и тысячи, десятки тысяч.

Я не раз видел, как Томберг, не стыдясь соседей, рылся в выброшенных книгах. Правда, ничего не брал, но всякий раз темнел лицом, хватался за сердце и говорил измученным голосом:

– Но это же… книги! Как можно? Я не понимаю, как можно?

– Богатеют люди, – сказал я однажды.

– Богатеют? – переспросил он. – Или беднеют?

Я понял, что он имел в виду, но кивнул, подтвердил:

– Богатеют. Теперь им мало домашних библиотек в тысячу книг. А современные носители позволяют держать дома все издания мира, все картины и все фильмы. Вот и… приобретают. А книги… книги чересчур громоздки.

Он прошептал:

– Но зачем же избавляться от настоящих? У меня тоже на диске вся Ленинская библиотека, вы мне ее скинули, но я берегу и настоящие…

Потому, подумал я, что не открываешь электронные. Они тоже настоящие. Еще настоящее! А кто открывает, тот вскоре понимает, что держать в квартире эти старинные фолианты, собирающие пыль, все равно, что в современном гараже среди ультрасовременных автомобилей ставить карету. И четверку лошадей, за которыми еще надо убирать каштаны, кормить, лечить.

– Вы – исключение, – сказал я.

Он невесело улыбался, хороший и мудрый старик, но, к сожалению, вся его мудрость ограничена тем, уходящим веком. Там он знает и понимает все, а чего и не знает, то чувствует интуитивно точно, нового же века инстинктивно боится.

Сейчас у контейнеров пусто, а других энтузиастов, спасающих книги от варварского уничтожения, что-то не видно. Конечно, они есть, кто-то роется, подобно Томбергу, но это возле других домов. Не так уж и много на свете томбергов. Я так же невесело смотрел на мусорный контейнер, Барбос убежал на газон, оттуда посматривал на меня с опаской: не закричу ли это самое противное: «Барбос, домой!», торопливо носился по траве, вынюхивал запахи.

Издали раздался горестный крик:

– Володя, прости, опоздал!.. Ну вот такой я опоздун, хоть убей!.. Ну, хошь, на колени встану!

Благовещенский шел размашистой походкой, почти бежал, в самом деле запыхавшийся, словно до встречи со мной успел заскочить еще к кому-то и стрельнуть баксов.

Я молча достал из нагрудного кармана полсотни, Благовещенский радостно заулыбался, видимо, побаивался, что передумаю, вскричал:

– Вижу-вижу, куда обращен твой взор!.. Гибнет культура, да, Володя?..

– Гибнет-гибнет, – подтвердил я.

– А с нею гибнет и весь мир, – сказал он патетически.

– На, – сказал я, – держи.

– Спасибо, Володя, – сказал он с чувством. – Есть же люди, поддерживают нас, людей культуры, в трудный час! Ты один из таких великих людей. Как тебе удается выживать к этом мире, не знаю, может быть, по ночам старушек топором, но главное ведь в рыночном мире не кого убиваешь, а куда деньги вкладываешь, верно? А ты вкладываешь в святое дело…

Я промолчал, очень немногие знают, что в жанре пасбайм я на вершине списка. Шумиха мне ни к чему, для своих коллег я остаюсь старорежимным писателем-текстовиком, никому не рассказываю, что я и есть тот самый гад, что клепает интерактивные романы, псевдоним надежно закрывает от просто любопытных, а свое имя поставлю на Главной Книге. Я вошел в десятку сильнейших авторов еще в эру бумажных, как раз, когда перед их закатом был кратковременный расцвет. Скромно замечу, что свою лепту вложил и я, первым в мире введя в художественный текст смайлики и прочие иероглифы и пиктограмки. Раньше они были невозможны, потому что буквы отливались из свинца, процесс печати непрост, очень непрост, я еще застал то время и с содроганием вспоминаю жуткие времена, чуть ли не средневековье, что, по сути, и есть средневековье: процесс печати в двадцатом веке был практически тот же, что и у Гуттенберга. Потом же, с приходом компьютеризации, каждый автор уже мог сам придумывать особые значки и вводить в текст, как сам создавать свои шрифты, менять начертания уже привычных.

Когда книги начали переводить в электронную форму, смайлики стало возможным делать уже не застывшими, как на бумаге, а подмигивающими, кривляющимися, показывающими язык или делающими рожки. Авторы начали использовать звуковые и световые эффекты для оформления. Иллюстрации стали живыми, изображения начали двигаться, рубиться мечами или целоваться. Пространство для текста все больше суживалось, наконец осталось только для коротких комментариев, самых необходимых, но я исповедовал принцип, что любые комментарии – это таблички на дереве с надписью «Дерево», потому отказался полностью, все надо уметь выражать в действии, жесте.

Благовещенский даже на смайлики перешел запоздало: они уже из смайликов плавно переходили в импы, а он только-только осваивал первые улыбочки, что и дали название самим значкам, хотя смайликами потом назывались даже вот такие значки, к примеру:

(…!…) – жопа обыкновенная

(……!……) – жирная

(…….) – плоская

(!) – тощая

{…!…} – шикарная

(…*…) – геморройная

(…zzz…) – усталая

(…?…) – безмозглая

(…о…) – пользованная

(…0…) – много раз пользованная

(…$…) – новорусская

(…x…) – поцелуй меня в жопу!

(…Х…) – оставь мою жопу в покое!

Старшее поколение морщилось, называло это то андергаундом, то маргинальной культурой, но могучая орава значков вторглась в крохотную тридцатидвухбуквенную группку и почти поглотила их в своей стотысячной массе. Пришлось со значками считаться всем, даже самым высоколобым консерваторам, а пока они осваивали эти дополнительные значки, усиливающие выразительность текста, я уже перешел на полную, как поначалу называли, за неимением термина, кинематографичность. Потом утвердилось название пасбайм, то есть пассивных байм, в отличие от просто байм, где игрок с самого начала полный творец мира и хозяин своей судьбы и судеб всех встречных.

Другие авторы перешли на пасбаймы позже, перешли вынужденно, куда денешься, читательский спрос диктует форму изложения. Не хочешь – выбирай другую профессию.

Так что сейчас книги состоят из импов – богатейшего набора символов, картинок, звуков, и это уже молодым ребятам почти что привычно. Это не тридцать две буквы! Уже в самом начале перехода на импатику были тысячи и тысячи сэмплов, а теперь пишущие оперируют набором в сотни тысяч, миллионы знаков, изображений, звуков. На подходе вибротактильные символы, феромоновые, если на пальцах – запаховые, а затем и вовсе галюцигенные, прямо воздействующие на нервную систему.

Благовещенский быстро спрятал деньги в карман, а сам тараторил и тараторил, и все про высшую роль культуры, про ее истинную непроходящую ценность, про ее величие и значение… Как хорошо понимаю тех, кто при слове «культура» хватался за пистолет!

– Ты в ЦДЛ сегодня пойдешь? – спросил он наконец.

– А что там?

– Презентация нового сборника стихов Тишкевича!

– Ого, – удивился я. – Издали?

– Ну, не совсем… В Интернете разместил.

Я вспомнил Тишкевича, одного из самых тупоголовых консерваторов, до последнего клял засилье техники и всевластие Интернета.

– И уже презентация? Раньше размещение в Интернете вообще публикацией не считали…

– Смотря какая публикация, – сказал он торопливо. – Придешь? Клянусь, не попрошу меня угостить ведром черной икры!

Я отмахнулся.

– Извини, работать надо. Бывай!.. Барбос, домой, домой, не прикидывайся глухим.

Я почти вбежал под козырек, обливаясь потом, а когда открылась дверь, вдвинулся тамбур, мокрый, будто меня обрызгало из поливочной машины. В тамбуре вообще прохладно, работает кондишен, но Барбос все равно плелся недовольный, не успел обнюхать весь район.

Импатика, как ни странно, несмотря на все ее богатство, пробивалась долго и трудно. У книги есть то неоспоримое преимущество, которое не могли отобрать ни кино, ни телевидение, ни даже баймы: она интерактивна уже по самой природе букв, этих крохотных символов, таких невзрачных, таких простеньких, таких обезличенных самих по себе.

Читающий книгу сам творит себе фильм, даже не фильм, а целый мир: создает пространство, населяет его персонажами, общается с ними. Что создает именно каждый читающий, видно уже из того, что по одной и той же книге каждый лепит нечто личное. Если в фильме все для всех одинаково, то в книге фразу: «Вошла красивая девушка», все сорок тысяч человек, купивших книгу, рисуют себе сорок тысяч разных красоток: худых, толстеньких, рослых, дюймовочек, стриженых, длинноволосых, блондинок, брюнеток, с мощным выменем или вовсе без сисек, нордических, монголовидных, с кольцом в носу или без…