Текст книги "Империя Зла"

Часть вторая

Глава 1

Я ползал по Интернету, заглядывал в отделы новостей, машинально забрел в Game World, порылся в скринах и, только когда начал один скачивать на заставку, опомнился. Мир никогда так близко не стоял на грани всеобщей войны, а я забочусь, с какой картинкой будет открываться компьютер…

Кречет был прав: уже на второй день кричащие заголовки о злодеянии века измельчились, а кое-где исчезли вовсе. Хорошо заниматься спасением или отмщением за своих соотечественников, когда это из казны, но когда вдруг из стран ОПЕК сообщают, что принято решение о повышении цен на нефть… Пока еще не подписано, но если это произойдет, то Западу придется платить за бензин для своих машин в два раза больше, любой американец взвоет, ибо что такое родина или другие члены американской общины, когда дело касается личного кошелька?

Сенат мгновенно принял решение послать 7-й флот США к берегам арабских стран, если те все-таки осмелятся подписать такой договор. Одновременно разрабатывали систему других мер давления, но флоту отдали приказ готовиться к походу.

Впрочем, наш Краснознаменный уже движется на экономном режиме, горючее берегут, да и турбины старенькие. Если поставить на форсаж, как ходят американцы, то половина кораблей рассыплется через пару часов.

А вот на Украине стоял крик. Нефтяная блокада им не грозит, москали все равно нефтью поделятся, а вот что американцев побили, так это ж черт знает что!.. Хоть и приятно, конечно, что бьют других, а не их и что досталось богатым, это все любят, но ведь американцы уже союзники! Крым – земля украинская, кровь побитых американцев падает на головы хозяев, что не сумели, не обеспечили, не сохранили…

Правительство Украины выступило с гневным протестом, особенно пылким, ибо подошла пора платить за кредиты Западу, надо просить отсрочки, самое время выказать любовь и преданность идеям именно западной демократии. Оппозиционные партии тоже, как одна, заявили о жестокости москалей, что не совместима ни с какими западными идеалами, но аналитики Забайкалова быстро уловили растерянные нотки, доложили шефу.

Забайкалов сопел, хмыкал, кивал. Его удивляло только то, что оппозиция на Украине не узрела раньше, что теряет голоса, а могла бы набрать как никогда. На самом же деле там даже депутаты с трибуны клеймили москалей, а дома на кухне восторгались, что заносчивым янки обломали рога. А народ, которому притворяться вовсе без надобности, открыто говорил, что хоть москали и гады полосатые, но что американцам залили сала за шкуру – за это треть грехов на том свете им скостится.

Дашенька с огромным бутербродом направилась в другую комнату. Хрюка семенила рядом, искательно заглядывала в глаза, забегала вперед и садилась на дороге, смотрела преданно и влюбленно, наконец Дашенька крикнула виновато:

– Ну нельзя тебе, нельзя!.. Дедушка говорит, что ты и так толстая!

Она сделала движение, что оставляет бутерброд на журнальном столике за кучей книг, а сама другой рукой перехватила и понесла, пряча за спиной. Хрюка побежала следом, Даша старательно уверяла, что никакого бутерброда нет, что он там, на столике… Бедный ребенок не подозревает, что у собаки нос важнее, чем глаза. Обоняние у нее в двенадцать тысяч раз мощнее, чем у людей, и Хрюка в запахах видит бутерброд у нее за спиной так же четко, как если бы он был у нее перед мордой.

Так и мы, философы, видим ясно то, что просто немыслимо простым дашенькам, будь они слесарями-водопроводчиками, академиками, премьерами или президентами. Вот только сказать не можем, как та же Хрюка. Наверное, еще кто-нибудь видит мир совсем не так, как дашеньки или мы, философы. К примеру, астрономы, наверное, все время помнят, что наше огромное Солнце – это крохотная звездочка на окраине одной из галактик, в то время как даже для меня вся Земля – это огромный неподвижный мир, а Солнце встает из-за восточного края этого мира, идет по небу и опускается за край на западе…

И все-таки даже на самые великие и отстраненные от мирских дел умы… ну, такие, как, скажем скромно, мой или астрономий, все же действует эта самая мирская суета, достойная разве что дашенек. В нашем доме, как и во всех, как только наступают теплые денечки, из подъезда выползают старухи и, сидя на лавочке, перемывают кости всем, кто идет мимо.

С одной такой старой каргой выползала и мерзкая собачонка, рыжая, лохматая и злобная. Хозяйка ее называла гордо лайкой, хотя понятно, что это за лайка, но ей молча кивали. Лежа перед ступеньками, эта яркая тварь облаивала всех, кто заходил или выходил.

Помню, я в первые дни еще поинтересовался, что это с нею, хозяйка объяснила, что собаке уже двенадцать лет, она старая, считает себя хозяйкой, потому так и ведет себя. Я тогда не нашелся что сказать, пошел дальше. Но раздражение осталось. Затем наступила осень. Зимой старухи не показывались, весна затянулась, только в конце мая снова появились эти серые вороны на лавочке, а с ними и эта собака.

Тогда я наконец остановился и сказал хозяйке, что я иду к себе, так что пусть ее собака не пытается меня остановить. Посмеялись, но мерзкая тварь, чувствуя мое раздражение, обнаглела так, что делала вид, что вот-вот укусит.

Неделю тому я, попрощавшись с Володей, вышел и, сразу заметив это рыжее неопрятное пятно перед подъездом, изготовился с самого начала, пошел даже медленнее обычного, возле подъезда вежливо поприветствовался со старухами, я для них очень милый и обходительный мужчина, которого никогда не приводили пьяным, к которому не приходилось ночью вызывать милицию.

Рыжая мерзость атаковала сзади, делая вид, что уже кусает за пятку, а может, и в самом деле на этот раз, обнаглев, хотела хватануть, но я был готов, уже стоял на правой, а левой ногой – я левша, как большинство гениев, – мгновенно поддел носком ботинка в нижнюю челюсть.

Был стук, отчаянный визг. Тварь даже перевернулась в воздухе, упала на брюхо, а потом с несвойственной хозяйке дома прытью унеслась к старухам и забилась, скуля, под их лавку.

Я лучезарно им улыбнулся:

– Все-таки отбился!.. Какая мерзкая, верно?

Лишь сегодня я увидел хозяйку с этой рыжей шавкой. Она вывела ее на поводке, гуляла в дальнем уголке заброшенного сквера, только там сняла поводок. Думаю, что моя заслуга только в том, что тронул первый камешек. А дальше пошла лавина… те же старухи, что сидели рядом и помалкивали, сначала посочувствовали ей, сказали, что я, такой обходительный мужчина, мог бы не так грубо, но затем сказали и то, что этот визгливый лай все же раздражает жильцов. Все-таки каждый возвращается в свою квартиру, он хозяин, а не бесправный квартирант у хозяйки этой мерзкой твари… но люди терпят, не хотят ввязываться в неприятный разговор.

Я понаблюдал в окно за выгуливающей свою любимицу в одиночестве, думал зло, что все точно так же и в политике, экономике, искусстве, что есть отображение жизни, во всем, во всем… По нашей российской трусости все ждут, что если кто-то другой начнет, скажет, первым, то его можно и поддержать голосами из толпы. Безымянными голосами.

После того как Кречет разрешил местной общине мусульман устроить публичную порку своих единоверцев прямо на Манежной площади, пошли голоса, что вообще-то неплохо, неплохо… Конечно, зверство, дикость, устаревшие обычаи, но зато все понятно. Как для тех, кого пороли, так и для тех, кто смотрел и примерял эту порку к себе, если напьется хоть раз, как эти русские свиньи.

После того как в Крыму расстреляли штатовский десант, во всем мире раздавались голоса, осуждавшие зверство русских. Однако столько же было и голосов, что и не оправдывали русских, но напоминали, что штатовцы их оскорбили, а в отношениях с русскими надо принимать во внимание такие понятия, как гордость, честь, достоинство.

И заканчивались эти статьи многозначительным напоминанием, что совсем недавно эти качества были не только у русских.

А сегодня утром тоже на своем примере, вернее как участник, убедился, что не только в политике хватает людей, которые в своем раздражающем стремлении к полному доминированию быстро теряют чувство реальности. Хуже того, не понимают, что сами они не самые идеальные существа на свете.

Когда я с Хрюкой вышел на улицу, меня поджидал разъяренный, как кобра, сосед снизу. Типичный интеллигент, какими рисуют на карикатурах и подают в кино: в очках, бородка, взвинченный, что считается признаком легкоранимой и впечатлительной натуры. Заорал, трясясь от ярости и брызгая слюной:

– Ваша собака… ваша собака… залила мочой мой балкон!

– Ох, – сказал я виновато, – ох, простите, пожалуйста! Это приходили дети, накормили ее на ночь арбузами… бедная, не решилась меня будить рано…

Он заорал еще яростнее:

– Ваша собака!.. Я вызову санэпидемстанцию!.. Ее заберут и умерщвлят!.. Это уже не первый раз!

Хрюка, прижав уши и поджав хвост, виновато отбежала подальше и смотрела на нас страдальческими глазами. В самом деле, два года назад случилось то же самое: накормили таранькой, она вылакала чуть ли не ведро, а под утро, не в силах терпеть, пробралась на балкон и пустила лужу. Внизу у соседа, к счастью, ничего нет, боится воров, так что лужица на кафеле была заметна.

Я сказал совсем виновато:

– Это был несчастный случай… вы уж извините, пожалуйста! За шесть лет уже второй случай, но всего лишь второй…

Его глаза за стеклами очков стали совсем бешеными. На щеках выступили пятна. Взвизгнул, распаляясь от собственной правоты:

– Я иду немедленно вызывать милицию!.. Санэпидемнадзор!

Да, он прав, ибо собаку вожу без намордника и не на привязи, как, впрочем, все мы делаем, а есть не то указ мэра, не то какая-то бумага от санитаров, что дает возможность злобным старухам набрасываться на тех собачников, которых ненавидят, и в то же время не замечать нарушений у тех, кому симпатизируют.

Нам с Хрюкой симпатизировал как весь наш дом, так и окрестные, Хрюка всем машет хвостиком и улыбается, но все же мы на птичьих правах, зависимы, мы должны улыбаться и когда улыбается, и когда не улыбается…

Сдерживая раздражение, что рвалось наружу, я сказал раздельно:

– Я вижу, что у вас уже давно не было неприятностей. Так вот я вам их обещаю. Чтобы вы научились ценить ту спокойную жизнь, которой живете.

Повернулся и, чтобы не двинуть его в рыло, пошел по ступенькам на улицу. Видимо, у меня был достаточно злой голос, так что это дерьмо даже не гавкнуло в ответ, не пообещало пожаловаться в милицию, привести санэпидстанцию, общественность, депутатов из ООН.

Когда я вернулся из Кремля, выжатый как лимон, то консьержка, которая благоволила к мирным и добропорядочным жильцам, сообщила таинственно, что у жильца, который подо мной, был обыск. Приезжали на двух машинах, все переворошили, но пока что, говорят, ничего не нашли. Пообещали следить за каждым его шагом.

Я смутно вспомнил, что жилец мне встретился недалеко от дома, от испуга едва не распластался на животе, как перед китайским мандарином, раскланивался, что-то лепетал, но у меня гудела голова после тяжелейшего напряженного дня, перед глазами качались лица разъяренного Кречета, хмурого Яузова, сосредоточенного Черногорова, встревоженного Когана… и я опомнился только в своей душевой, когда холодные струи вперемешку с горячими били с такой силой, словно собирались наполнить меня водой, как бурдюк.

Утром Володя, как всегда, излучал спокойствие и благожелательную уверенность. Такие никогда не нажмут красную кнопку запуска ракет лишь потому, что жена пересолила суп или осточертела теща.

Хрюка попробовала вовлечь в игру, попрыгать или хотя бы побегать наперегонки. Володя вежливо уклонился, и Хрюка, ничуть не обескураженная, заглянула в окно его машины, помчалась в кусты.

Я поинтересовался:

– Я понимаю, что все мои переговоры прослушиваются… Даже когда я вроде бы на открытом воздухе. Не надо делать красивые глаза, я же понимаю. Скажи, этот вчерашний обыск у моего соседа внизу как-то связан с моим разговором с ним насчет собаки?

Володя отвел глаза, с неохотой промямлил:

– Есть слушок, что вроде бы был слушок, что у вашего соседа внизу может быть склад с оружием. Ну, прибыли какие-то странные ребята, поискали, ничего не нашли… Но кто был, непонятно. Ни милиция, ни органы, ни службы, ни спецы…

Я буркнул:

– То-то его так трясет!.. Больше так не делайте. Я со своими проблемами разбираюсь сам.

Я видел хитрую улыбку. Он наконец вскинул чересчур честные глаза, сказал почти укоряюще:

– Так эти ж странные ребята и хотели, чтоб как можно тише!.. И все получилось. А ту базу, где вы погуляли, все еще бульдозерами растаскивают.

Я стиснул челюсти. Похоже, мне ту базу вспоминать будут долго. Хрюка носилась, как дикий кабан, стоял треск. Время от времени над ровным зеленым заборчиком показывалась ее ушастая голова, бдительный зверь старался не терять меня из виду, чтобы не потеряться.

– Вернусь через четверть часа, – сказал я. – Зря ты приезжаешь так рано.

– Пустяки, – ответил он благодушно. – Я встаю рано.

– Да нет, – пояснил я. – Думаю, что и тех ребят, которые уже оттоптали мне задники, достаточно.

Теперь уже он развел руками молча, но в глазах читалось: двойная перестраховка не повредит.

По улице, мешая движению, сурово и молча шли старики с красными флагами в дряблых усталых руках. Лица у всех были мрачными, брови насуплены, по сторонам смотрели враждебно, уже зная по горькому опыту, что сочувствия не дождутся.

Хрюка подошла к бровке, повиляла хвостиком, тут же кто-то крикнул нервно: «Уберите собаку!» – и я сразу ощутил острую недоброжелательность к коммунистам, ибо моя Хрюка – лучшая из собак, она даже не собака, а почти человек, только лучше…

Из магазина вышли подростки с оттопыренными карманами. Один, завидя старичье с флагами, радостно заорал:

– Долой коммуняк!

– Бей жидов! – добавил второй и пояснил первому: – Все коммунисты – жиды. Недаром Гитлер их расстреливал…

Хрюка им тоже повиляла обрубком, я свистнул, она нехотя подбежала, в глазах был вопрос: чего надобно, старче?

– Домой, – сказал я. – Домой.

Пошли дворами, но перед глазами все еще двигались эти скорбные мученики с суровыми лицами. Да, это в самом деле страшно – государство победившего пролетариата и крестьянства! Ужасно и мерзко, когда кухарка берется управлять государством. Но в России все осталось только лозунгом, зато в другой стране это удалось воплотить на практике, еще как удалось!

В одной из английских колоний рабочие и крестьяне отказались платить налоги, взбунтовались, изгнали английских эксплуататоров, а себя объявили уже не англичанами, а американцами – по месту нахождения их колонии.

Конечно, налоги все же платить пришлось, тому же шерифу, который поддерживал порядок среди разбушевавшихся погонщиков скота, у нас красиво именуемых по-английски – ковбоями, что значит коровьими мальчишками. Но это понятные налоги, а не какие-то там университеты, обсерватории, школы, ведь известно, что все беды от грамоты.

Времена шли, пришлось и самим построить школы, даже университеты, но рабоче-крестьянская психология осталась, она пронизывала новое государство вдоль и поперек, и вся наука была подчинена узкопрактической цели: а что это даст моему огороду? А что даст это моему стаду коров?

Когда седовласые джентльмены… не правда ли, смешно, американцы – и джентльмены? – когда эти седовласые… гм… обсуждают международное положение и думают, куда послать свои войска, то руководствуются той же рабоче-крестьянской психологией. Ну, как наш слесарь, который видит ссоры в доме интеллигента и, как добрый сосед, всегда готов помочь: дать его бабе в рыло, раз он сам по своей интеллигентности не может, чтобы лучше борщ варила, посоветовать, как жить… Даже денег может дать до получки, как и штатовцы дают Европе. Правда, наш слесарь дает без процентов, неловко наживаться на чужих трудностях, но американский слесарь в госдепартаменте понимает, что нет выше радости, чем когда у соседа корова сдохнет! Как раз удачный случай, чтобы и теленка забрать.

Машина стояла у самого подъезда, оттеснив шикарные иномарки. Их владельцы пугливо пробегали с крыльца по широкой дуге, стараясь держаться от этой машины как можно дальше, заползали на сиденья, а уползали тихо-тихо. Хотя, как чудится, в первые дни на Володю пробовали наезжать, чтобы не ставил машину так близко, вроде бы забота о возможных «скорых помощах», на самом же деле только они, хозяева жизни, могут…

Я помахал Володе:

– Все-все! Мы отгуляли. Сейчас отведу Хрюку и спущусь.

– Да вы не торопитесь, – ответил Володя с фамильярностью старого знакомого, – все равно там засиживаетесь до ночи…

Хрюка вызвала лифт с третьего удара лапой, кнопка туговата, я машинально двигался следом, как за собакой-поводырем, а перед глазами были все те же лица стариков с красными знаменами, брезгливые лица прохожих, гогот молодых.

Не стыдиться нужно, что строили коммунизм, а гордиться. Ну не получилось, переоценили свои силы, но пробовали же! Первые в мире, даже единственные решились построить царство мира и справедливости на земле!

Да, другие не решились, а теперь злорадствуют: ага, а мы все это время пили-жрали в три пуза, баб всех… и даже скотоложеством баловались, гомосеков уже за людев считаем, мы не тратили силы зазря…

Это же как с любым человеком, который пробует бросить пить, курить или начинает качаться. Вокруг тут же друзья начинают: да ты чо, Коля, я вот пью, и ниче, ем в три горла и не шибко толстый… ну и пусть толстый, зато ни в чем себе не отказываю… Да какая гимнастика, мы ж не в пещерном веке, когда сила нужна, теперь и с кривой спиной жить можно, и живот пусть свисает через ремень – кому какое дело?

И вот этот подвижник, который уже и сантиметры с пуза начал сбрасывать, и мышц на груди поднарастил, и спину выпрямил… вдруг не выдерживает постоянного нашептывания со всех сторон… Ну, всяких там «Голосов Америки», «Свободной Европы» и массы других, бросает гантели… И видит, как много за это время его друзья, что жили проще, баб поимели, как много вина выжрали… а он отстал, стыдно другим в глаза смотреть, что вот так тужился, пока они гуляли вовсю…

А почему стыдиться? Ведь ты единственный, кто пытался стать лучше! Ну не получилось, опустился до уровня остальных. Но ты пытался, а они даже не пытались.

Глава 2

Володя придирчиво проверил, хорошо ли я надел ремень безопасности, ибо по дрянной расейской привычке я никогда не забрасывал эту штуку даже на плечо, опустил стекла, и машина бесшумно выползла на улицу.

Храм Христа Спасителя блистал, как елочная игрушка. Яркое до нелепости пятно на сером, вообще-то, пейзажике Москвы, празднично веселое, скоморошистое, чисто по-русски не знающее удержу в пропорциях, красках, формах.

Я поймал себя на том, что смотрю с удовольствием, хотя, вообще-то, меня корчит от самого слова «Спаситель». Откуда взялся Спаситель, который меня спас непрошено? Как меня спасала советская власть, тоже непрошено, от рая, а потом и от поджигателей войны?

Володя поглядывал искоса, помалкивал, даже старался дышать через раз, чтобы не спугнуть важную государственную мысль, а я просто сидел и злился, что полжизни меня заставляли голосовать за партию. Просто за партию, даже не называя ее по имени. Само собой разумелось, что другой партии нет и быть не может. А человек мог быть только партийным или беспартийным.

Потому сегодня утром, когда с утра пораньше ведущая телевизионная дура важным голосом спрашивала некоего деятеля, верующий он или нет, то для нее он мог быть либо неверующим, что крайне сомнительно для современного политика, либо верующим – естественно, в родную коммунистическую… то бишь родную православную церковь. Которая не признает других, как родная коммунистическая не признавала тоже, и если раньше отцом народов был генсек, то теперь отцом является патриарх, который так и зовет себя «Святейший Патриарх Всея Руси». То есть не спрашивая меня, хочу ли я, чтобы он был моим патриархом, а просто назначил себя моим вождем – и все.

Володя заметил, что я посматривал на храм, а когда тот скрылся из глаз, осторожно напомнил:

– Завтра там торжественное богослужение. Всенародная молитва! Всем народом будут просить прощения за убийство царя. Сам Патриарх Всея Руси изволит служить…

Я проворчал:

– Патриарх Всея Руси? Значит, и мой патриарх, так как я тоже живу здесь, на Руси.

Володя проговорил неуверенно:

– Ну… выходит…

– Правильнее, – пояснил я, поддаваясь не то старческой привычке поучать молодежь, не то позыву пророка нести благую весть в массы и отворять очи всяким олухам, – назваться патриархом всех верующих христиан, все-таки не все живущие в России признают генсеком Христа! Еще вернее было бы назвать патриархом всех православных! Замах и амбиции велики непомерно. Тупые просто не замечают, они только видят, в каком платье Пугачева вышла, а высоколобых уже злит. И хотя тупых девяносто девять и столько же сотых, но все-таки погоду делает та тысячная долька процента, что не «как все».

Володя уважительно кивал, на лице была гордость, что он везет такую вот тысячную долю.

– Да, – сказал он почтительно, – Патриарх Всея Руси… это и наш, значит. Выходит, так. Я как-то не думал.

– Когда, – сказал я, – хотят похвалить кого-то из русских, то говорят, что он воспитан в страхе Божьем! Что постоянно страшится Бога, что постоянно молит о милости!.. Не знаю, как тебе, но я не русский, наверное. Наверное, я все-таки русич. Те Бога не боялись. А чего бояться, если мы и есть Даждьбожьи внуки? И чего деда униженно молить, он хоть и строгий, но добрый, собственных внуков не обидит. И, конечно же, русичи не станут угодниками, ибо угождают только рабы да холопы. Рабы русичей, русские рабы. Если еще короче, то просто – русские.

Володя расправил плечи, вспомнил о своей другой профессии. Спецназовцу не пристало бояться. А жить в страхе все равно противно, хоть в страхе перед противником, хоть перед своим начальником.

Когда проходил по длинному кремлевскому коридору, из-за приоткрытой двери доносился красивый, хорошо поставленный голос. Я на ходу заглянул, что-то слышится противно знакомое. Так и есть, Сергей Бережанский, член-корреспондент, академик, который не очень известен в научном мире, но его постоянно видишь на экранах, в газетах читаешь его интервью. Он даже ведет какую-то популярную передачу, а в передачах участвует начиная от дурацких шоу до не менее дурацких дискуссий о судьбах страны, где домохозяйки вперемешку с бездельничающими мальчишками пытаются и не могут вспомнить учебник истории для четвертого класса.

На всякий случай приоткрыл дверь, заглянул в щелочку. В аудитории трое скучающих вахтеров и одна не то посудомойка, не то уборщица, но для Бережанского это неважно, он всем будет твердить, что такого-то числа читал лекции в Кремле.

Бережанский, заметно располневший, все с той же кудрявой бородкой и в очках с внушительной оправой, прохаживался по невысокому подиуму и излагал, излагал… Я хорошо его помню со студенческой скамьи. Я тогда был капитаном университетской сборной по футболу, а эта глиста все ходила с угрожающе оттопыренными в стороны руками, словно горы мышц не давали им прижиматься к бокам. Он всем и всюду постоянно твердил, что у него черный пояс по карате. Если бы мог, наверняка бы повесил на грудь и спину таблички с таким предупреждением. Так трусливые насекомые мимикрируют под сильных и опасных, принимая их окраску.

Он пробовал со мной сдружиться, умеет чуять сильных, но я всегда презирал людей, которые бьют только тех, кто слабее или на кого укажет более сильный. Мне приходилось драться как в детстве, так и не только в детстве, и я всегда считал, что две трети побед уже хорошо. Если же человек стремится из всех стычек выходить победителем, то явно выбирает слабее себя. А от сильных или даже равных себе трусливо бежит. Конечно, это очень современно, но я все еще под завязку набит предрассудками – рыцарством, мушкетерством, правилами чести и прочим мусором для этого времени, так что – увы! – никак не могу превозмочь брезгливости.

Да, трусы и подонки были во все времена, но если раньше прятались, то теперь эта дрянь добилась наконец-то легализации, как, скажем, легализации извращений, наркотиков, предательства. Все эти восточные единоборства, где подло бьют ниже пояса, бьют упавшего, бьют ногами, – то, что надо для не обремененного честью общества и человека.

Я поймал себя на том, что смотрю в щель и слушаю. Лекция о преступности террора, как своевременно, все вроде бы вписывается: красиво и гневно говорит о недопустимости террора, достаточно образованный человек, доктор наук, член каких-то академий, вполне респектабельный человек. Умело занявший нишу в этом обществе. В таком обществе.

Все еще живет согласно своей фамилии: держится того берега, где в этот момент сила. Красиво и возвышенно объясняет поступки тех, кто ему платит, умело и тонко может улыбнуться, если уличают, что передернул карты, и всякому понятно, что не мог такой обаятельный человек в очках и с кудрявой бородой так поступить, что-то неверно, это ошибка, а то и вовсе ложь, вот он как улыбается, помавает руками, а женщинам так вообще целует ручки! По-французски – тыльную сторону кисти, и по-польски – кончики пальцев.

Эта обходительность – так и говорили: какой обходительный человек! – позволяла клеветать на тех, на кого указывал пальцем очередной хозяин, и это почти всегда сходило с рук. А «почти» потому, что пару раз ему все-таки били морду, ибо в России все еще остался аргумент кулака, а если дело серьезнее, то и топора. И это хороший и честный аргумент, что бы ни говорили о варварстве или недопустимости. Говорят так именно те, кто умело и обходительно, от слов «обходить, обманывать», поливал грязью того, кто не умеет красиво и умело ответить или же не имеет доступа к слушателям.

Да, Сергей Бережанский вполне вписан в это общество. Так называемое цивилизованное. Могучее полицейское общество, где обыскивают не карманы, а души и мысли, где строго карается инакомыслие… да-да, здесь приветствуется свобода половых связей с особями своего пола, с животными, вещами, все это обществу не грозит, но попробуйте завести разговор о другом строе!

Когда он вот так клеймит терроризм, говорит красиво и с пафосом, никто и не подумает возразить, промывка мозгов идет все двадцать четыре часа в сутки, но все-таки, все-таки… В любом фильме террористы выведены тупыми и грязными фанатиками. Эти фильмы созданы лучшими режиссерами Голливуда, там играют талантливейшие актеры, в эти фильмы вложены несметные деньги. И народец, тупой и не мыслящий, привык воспринимать террористов именно такими. Со злобными перекошенными харями. Примерно с такими, какие мы видим на каждом шагу как раз у законопослушных граждан, вот уж тупье, тупее не бывает!

Какие фильмы создали бы сами террористы, будь у них возможности? Ведь худшие враги любого общества – это тупая масса, на которую и рассчитывает любая власть. Которым до фени, кто ими будет править: коммунисты, фашисты, демократы, церковники или феминисты, лишь бы жрачки вдоволь, по телевизору побольше каналов и чтоб секс без ограничений.

Да, террористы – это те, которые «пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы». У этого на трибуне какие уж порывы, когда и души нет, она мешает в роскошном обществе потребителей. Душа склонна к возвышенному, а это опасно, опасно… Как для сытого человечка, так и для сытого общества.

Я осторожненько прикрыл дверь, отступил. Задумавшись, поймал себя на том, что иду не в апартаменты Кречета, но не остановился, только заглянул в столовую, попросил сделать кофе покрепче и подать в кабинет президента, а мне цековскую чашку для кофе заменить на чашку для чая. Пусть даже цековскую.

– В Розовом зале идет лекция, – сообщил я в канцелярии. – Кто утверждал тему лекции?

На меня посмотрели с недоумением:

– Лекция?.. Но их всегда… Хорошо, если это для вас так важно…

– Важно, – подтвердил я.

– Придется подождать минутку.

– Я подожду.

Женщина торопливо шелестела бумагами, ибо я нависал над ней как Пизанская башня, под которой грунт совсем подался, слышно даже потрескивание в суставах. Дикая пещерная женщина, только что не в звериной шкуре, все еще бумаги, все еще ручки «Паркер» с золотыми перьями, хотя уже школьники управляются с ноутбуками, даже дикий Коломиец скоро превозможет неприязнь гуманитария к технике…

– Ага, вот, – сказала она обрадованно. Ее палец пополз по строчкам. – В Розовый зал направлен това… господин Бережанский, член…

– Я знаю, какой он член, – остановил я.

– Но тут столько написано…

– Это можно пропустить, – разрешил я великодушно. – Сейчас каждый сам себе придумывает титулы.

Она скромно улыбнулась, скромная тихая женщина, с которой изволил пошутить вельможа, ее палец скользнул в конец списка:

– …и член… простите… ага, вот разрешение, подписано министром культуры Коломийцем!

– Спасибо, – поблагодарил я. – Спасибо, вы мне очень помогли.

Я чувствовал ее непонимающий взгляд. Коломиец. Если это Коломиец… то некоторые недостающие цветные зернышки моей мозаики отыскались. Правда, картина получается не совсем радостная.

Вдоль бесконечного коридора в скромной недвижимости стояли импозантные мужчины средних лет. Обычно по двое возле каждой двери. Хорошо одетые, они разговаривали приглушенными голосами, но я чувствовал, как их глаза прощупывают меня наподобие рентгеновских лучей.

Я не знаю, насколько хорошо они понимают политику Кречета, но что одного такого можно посылать против целого отряда спецназа, это видно невооруженным глазом. Дверь впереди отворилась, выплыли те самые вахтерши, что слушали Бережанского, а следом и он сам, важный и милостиво объясняющий уборщице суть западной системы ценностей.

Я поморщился, сделал вид, что не узнал, но Бережанский сразу же раскинул руки, вскричал радостно:

– Виктор!.. Виктор Александрович!.. Какими судьбами!

Врешь, скотина, мелькнуло у меня в голове злое. Ты бы никогда так не среагировал, если бы не знал, что я вхож к Кречету. Это мне мил любой приятель со студенческой скамьи, неважно, стал он президентом международного банка или слесарем, а ты никогда не раскинешь объятия тому, кто тебе не ровня…

– Да, – согласился я, – еще с тех времен, когда ты с таких же трибун доказывал о незыблемости коммунизма. А что ж ты без погон?

Он отшатнулся:

– Каких погон?

Охранники начали прислушиваться уже с интересом. Я сказал благожелательно:

– Да теперь уже можно, можно… Перестройка как-никак! Можно не скрывать… Или все еще по той же линии? Тогда конечно… Ты сейчас в каком звании?

Конечно, на самом деле таких в тайные службы не берут. Среди любого народа достаточно мрази, что помогает из рабской услужливости сильному. Она, мразь, впереди хозяина бросается облаивать с таким рвением, что хозяин после паузы говорит благодушно, а то даже строго: «Все, хватит! Да замолчи же, наконец», а пес, хоть и пятясь, все еще рычит и скалит зубы, прекрасно понимая, что трепка бывает за недостаточное рвение, а не за чрезмерное.