Текст книги "Главный бой"

Глава 15

Робкие пальцы коснулись плеча, провели по щеке. Леся вздрогнула. Рядом тихо дрожала испуганная Амира. Из прекрасных глаз катились слезы, мокрое лицо блестело.

– Я не могла там одна! – сказала она торопливо. – Страшно! Леся, скажи, что все это неправда!.. Что мне почудилось! Что это просто дурной сон! Что наваждение вот-вот уйдет…

Дрожь прокатилась по телу Леси. Сердце откликнулось острой болью, что перешла в тупую, ноющую, полную тоски и страшной потери.

– Прекрасные сны, – прошептала она, – тоже заканчиваются…

Внезапный спазм перехватил ей горло. Она всхлипнула неожиданно даже для себя. Амира обхватила ее за плечи, Леся подгребла ее ближе, заплакали тихо и безнадежно.

Так и сидели долго и брошенно в большом и чужом мире. Наконец Леся сказала мертвым голосом:

– Мы не оставим его здесь.

Мокрый жалкий комок, совсем недавно бывший царской дочерью, все еще сотрясало от рыданий. Леся с великим трудом заставила себя встать, ноги отказывались нести к сраженному, словно так он… еще жив. Ей приходилось поднимать дубы в три обхвата, она сама не знала, какая тяжесть ей не по плечу, но сейчас приподняла с таким трудом, что у нее затрещала спина, словно взвалила и понесла горный хребет.

Солнечный свет ударил по глазам. Мир расплывался, словно смотрела сквозь бычий пузырь, по которому барабанил дождь. Тяжесть вдавливала в землю. Задержав дыхание, она наклонилась, мертвое тело нехотя сползло с плеча, но тяжесть не отпустила, Леся разогнулась с огромным трудом, она вся словно налилась холодным свинцом, а сердце застыло в ледышке. На плечах по-прежнему невидимый горный хребет, давит, гнетет, от его тяжести болит сердце, трещат кости, лопаются жилы, а слезы бегут и бегут жаркими жгучими струйками.

Богатырь лежал на спине, широко раскинув руки. Шлем от толчка скатился, русые волосы пали на зеленую траву. Леся бережно провела ладонью по искаженному гримасой лицу. Синева глаз исчезла под опустившимися веками, и словно бы мир померк, на поляну пали недобрые сумерки.

Амира упала на колени. Кулачки все еще оставались у груди, отчаянный взгляд заплаканных глаз не отрывался от сурового лица. Наконец-то расслабилось, стало спокойнее, хотя нижняя челюсть оставалась воинственно выдвинутой, а у губ застыли жесткие складки.

Леся вздрогнула, ибо блеск доспехов внезапно сменился матовым. Пробежали багровые искорки, словно железо поместили в невидимый огонь. Тело вздрогнуло, Леся услышала треск, шипение, по доспехам пробежал короткий синий огонь. Пахнуло жаром, но не успела отшатнуться, как огонь погас, а тело исчезло с ним вместе.

На земле остался отпечаток тяжелого тела. Примятая трава робко и недоверчиво поднималась. Амира ахнула, глаза распахнулись, как два чистых озера:

– Он исчез?.. Он исчез!

– Да, – ответила Леся мертвым голосом.

– Он уже в вирыи?

– Или на дороге к нему…

Амира вскинула голову. Пышные волосы красивой черной волной закрыли спину. Глаза ее отыскивали среди пышных облаков блистающий след. Леся услышала радостный вскрик:

– Я вижу!.. Вижу!

В синеве блеснуло, словно солнечный луч на миг скользнул по выпуклому железу. А царская дочь, выпрямившись, бледная как смерть, обвела отчаянным взглядом мир. Леся увидела, как она слегка вздрогнула, когда заметила в сторонке завал из сухих сосен. Прошлым летом сильный ветер повалил полдюжины толстых стволов вершинками к югу, а затем коварно зашел сбоку и свалил крест-накрест те, что устояли перед первым напором. Сейчас даже пересохшая кора пообвалилась, голые стволы бесстыдно смотрят белыми боками.

– Вот оно, – прошептала Амира. – Вот оно… мое предначертание!

Леся насторожилась:

– Ты о чем, дурочка?

Амира повернулась всем телом, внезапно повзрослевшая, без тени улыбки на лице, глаза огромные, серьезные.

– Ты поможешь мне собрать хворост? Или надрать бересты?

– Что ты задумала?

– Я просто выполню свой долг, – ответила она с достоинством.

Леся наблюдала из-под приспущенных век, как царская дочь неумело обдирает тонкими ручонками бересту, таскает хворост, затыкает его между стволами. Вздохнув, Леся пошла в чащу и принесла огромную вязанку, что поместилась бы не на всякой селянской телеге.

Амира сказала просто:

– Спасибо. Мне всегда хотелось, чтоб у меня была старшая сестра, такая же сильная, мудрая и все умеющая, как ты.

– Дурочка, – повторила Леся. – Опомнись, не глупи.

– Мне так жалко тебя терять, – ответила Амира.

Леся стояла в сторонке, пока она раскладывала хворост, потом долго и неумело била кресалом по огниву. Покачала головой, когда Амира оглянулась в ее сторону, в глазах просьба о помощи.

Огонек вспыхнул, когда руки царской дочери уже едва двигались от усталости. Оранжевые язычки вцепились в бересту. Пламя побежало красное, чадящее, с черным дымом, пошло расщелкивать сухие ветки. Береста прогорела вся, дымок превратился в легкий синеватый, почти прозрачный. Вскоре хворост полыхал вовсю, костер получился гигантский, и сквозь пламя было видно, как наконец-то занялись сосновые стволы.

– Прощай, – сказала Амира.

Она протянула тонкие руки, Леся прижала ее к груди, чувствуя, как дрожит сама, а это тоненькое существо удивительно спокойно, даже отпихивается, уже с нетерпением оглядывается на стену ревущего пламени.

– Надо ли тебе? – спросила Леся с печалью.

– Он назвал меня своей женой! – объяснила она с гордостью. – Но что я за жена, если не последую за мужем?

Леся ощутила, как горячие губы этого чистого ребенка прижались к ее щеке. Всего мгновение длилось их объятие, затем Амира легонько отпихнулась. Черные волосы красиво взметнулись, Леся с протянутыми вслед руками смотрела беспомощно, как царская дочь легко и грациозно понеслась к ревущей стене огня, прыгнула, взлетев как птица…

Лесе показалось, что раздался крик страха и боли, но свирепое пламя расщелкивало целые стволы, гудело с лютым торжеством, огненный столб упирался в синее небо и поджигал облака. На деревьях, окруживших поляну, жухли и скручивались трубочками листья, опадали желтые и сухие, как клочья змеиной шкуры.

Опустошенная, она опустилась прямо на землю. Слезы хлынули ручьем. Ее затрясло, плакала навзрыд, громко, с противными всхлипываниями. Плач на людях пристоен только для благородных, а простолюдинам плач не свойствен, потому научилась плакать в одиночестве, в лесной чаще, как вот сейчас…

Уже не слышала, как фыркал и шумно чесался Снежок. Зазвенели стремена, а копыта застучали, ровный цокот пошел в ее сторону. Потом она услышала сопение и храп над головой. Снежок фыркал и шумно обнюхивал ей волосы, попробовал подергать, больно прикусив ухо.

Она наконец подняла заплаканное лицо. На огромном белом коне высился черный как ночь всадник. На темном лице светились только глаза, красные как угли. Она отшатнулась так, что опрокинулась на спину. Всадник протянул руку с указующим перстом:

– Что за пожарище?

Голос прогремел суровый, слегка раздраженный. Леся, не дыша, с ужасом смотрела снизу вверх в лицо нависшего над нею гиганта. Сердце застучало часто-часто, дыхание пошло с хрипами, а губы едва выдавили:

– Добрыня… ты?

– А кто еще? – прорычал он злобно. – А где это… царское чадо?.. Что тут пахнет паленым?..

Добрыня, похолодев, смотрел в это страшное лицо, злое, искаженное яростью, с горящими глазами. Он всегда считал, что это старикам Смерть является в личине старухи, а воинам – вот таким свирепым, нещадным, высоким и широким в плечах надменным воином в сверкающих доспехах!

Из-под надвинутого на брови шлема пронзительно взглянули настолько синие глаза, что Добрыня снова отшатнулся. Воин смотрел вызывающе, нижняя челюсть выдвинулась вперед. Массивный раздвоенный подбородок выглядел настолько несокрушимым и мужественным, что Добрыня тут же с гневом и отчаянием представил, как сокрушит могучим ударом, сломает челюсть, выбьет зубы… ого, какие белые и ровные!

Воин с неприятной усмешкой взвесил на руках длинный меч. Добрыня засмотрелся на синеватое лезвие, где, как блистающие муравьи, пробежали искорки. Разве есть на свете второй такой же меч…

Колдун захохотал:

– Ты бы видел свою рожу!.. На меч рот растопырил! А то, что это ты сам… Ха-ха!.. С самим собой придется биться, дурак… Это и есть твоя Смерть, дурак…

Воин ухмыльнулся, а Добрыня задрожал и отступил на шаг. Страх пронзил от макушки до пят. Колдун создал двойника, с тем же оружием и в точно таких же доспехах. Хуже того, равного ему по силе, знающего его уловки, тайные удары, боевые приемы!

– Сволочь ты, – прохрипел он перехваченным горлом.

Колдун крикнул:

– Я сволочь, а ты мертвец!.. Мое умение ограничено двойниками, я не могу добавить силы или оружия… но зачем? Зато двойник не соблюдает твоих дурацких правил: не бить лежачего, не бить в спину… Ха-ха!

Двойнику надоело слушать, он поднял меч. Добрыня отступил еще, как-то не мог поднять руку на самого себя, но через пару шагов ощутил близость стены. Прижатому нет маневра, он наконец-то ступил вбок, его собственный меч поднялся навстречу.

Мечи столкнулись со страшным лязгом. Искры вырвались яркие, длинные, шипящие. Руки тряхнуло болью, рукоять едва не выскользнула из занемевших пальцев. Боль стегнула до самого плеча, потянув жилы.

Двойник нагло ухмыльнулся, а Добрыня жалко парировал удары, суетливо качался вдоль стены вправо-влево, двойник явно вдвое мощнее, свиреп и нагл, да неужто и он таков… или был таким…

Его сотрясало страшными ударами. Двойник бил как по наковальне. После каждого болезненного удара со звоном срывало булатные полосы. Меч чужака задел бок, где пластин уже не осталось, слышно было, как хрустнули ребра. Кольчуга выдержала, но острая боль пронзила, словно раскаленное шило.

В отчаянии он пытался двигаться вдоль стены. Двойник с горящими от наслаждения глазами стерег каждое шевеление, перехватывал. Его движения были точнее и увереннее. Добрыня только парировал удары, но всякий раз чужой меч удавалось остановить все ближе и ближе к себе. Последние два удара лишь смягчил, тяжелая полоса железа достала по голове с такой силой, что в ушах зазвенело.

Да все равно ведь умирать, мелькнула ослепляющая мысль. Так какого же…

С хриплым криком он шагнул вперед, за рукоять взялся двумя руками. Голова и плечи остались без защиты. Глаза двойника вспыхнули свирепой радостью. Страшный меч взлетел обрекающе. Добрыня ударил острием изо всех сил, голову тряхнуло, страшный удар отбросил его к стене.

Меч вырвало из ослабевших пальцев. Бездыханный, обезоруженный, он прижался к холодному камню, чувствуя смертоносный холод спиной и затылком. Сорванный с головы шлем со звоном укатился под ноги колдуна.

Меч в руках двойника был занесен для последнего удара. Однако меч вывалился из чужих рук, а сам двойник тупо уставился на торчащий из его живота меч Добрыни. Тот погрузился до половины, Добрыня был уверен, что, если двойник повернется, из спины будет торчать красное от крови лезвие.

Шлем докатился до ног колдуна, замер, но звон продолжался, как и боль в черепе. По щеке текло теплое и липкое. Хрипло взвывал ветер, не сразу Добрыня понял, что это буря в его легких.

Двойник упал на колени, его раскачивало, наконец завалился на бок. Добрыня с усилием оттолкнулся от стены. Ноги дрожали, подгибались. Он ухватился за рукоять меча, уперся ногой, потащил на себя. Меч освобождался с металлическим скрипом.

Колдун отступил, прижался к стене. Лицо стало восково-желтым, синие губы затряслись.

– Но… как ты… сумел…

– Больше наготове нет заклинаний? – прохрипел Добрыня.

Он с усилием поднимал меч. Даже могучие чародеи не в состоянии тут же наколдовать что-то новое, а лишнего времени у этого колдуна не будет.

– В чем я был… не прав? – пролепетал колдун. – Я ведь создал точно такого же…

– Нет, – ответил Добрыня хрипло. Колдун раскрыл в удивлении рот. Добрыня выдохнул: – Я не тот, который был даже минуту назад…

Колдун смотрел, нижняя челюсть медленно опускалась. А Добрыня не мог объяснить, что до встречи с демоном он был одним человеком, после смерти отца – другим, а выехал из Киева третьим. А по дороге все еще меняется, меняется, меняется… В последний раз изменился, увидев себя в этом надменном, с выпяченной вперед челюстью… Так что дрался не с двойником, а с тем, каким был до этого…

– Но ты меня не убьешь… – пролепетал колдун жалко. – Я… я – знание!.. Я знаю великие тайны…

– Не знание делает человека, – отрезал Добрыня, – человеком!

Колдун отшатнулся, но булат рассек наискось грудь, живот и выскочил, как раскаленная докрасна в горне полоса. Кровь брызнула на стены, а на пол рухнули половинки туловища.

– Дур-рак, – прошептал Добрыня. Горячее, как из раскаленной печи, дыхание вырывалось со свистом. Губы пересохли и царапались. – И все дураки… Не понять… что я и так всю жизнь бился с самим собой! И не всегда… проигрывал… Еще как… не всегда!

На подгибающихся ногах он с упорством пошел в глубь пещеры. Сундуки с золотыми монетами, разные сокровища и прочие важные вещи для человека, которому еще жить и жить…

А в дальнем углу пещеры, как и ожидал, виден блестящий, как отполированный, выступ. Под его пальцами он показался чуть теплее, чем соседние камни. Надавил, камень дрогнул, с легким скрипом в стене возникла щель, раздвинулась.

В глубине открылся широкий проход по наклонной вглубь. Шагнул, за спиной заскрипело снова. Оглянувшись, успел увидеть, как стена сдвинулась, закрыв выход так, что не осталось даже трещины.

Глава 16

Лодка ткнулась в песчаный берег. Тарильд прыгнул через борт, глаза не отрывались от сказочного града на высоких холмах. Сердце стучало часто-часто, в груди защемило. Так вот он каков, град его отцов, славный Киев!

В отличие от массивных высоких стен из тяжелых глыб камня, стены Киева целиком из дерева. Даже главная стена, ограждающая город от врага, тоже из огромных бревен, торчащих прямо из земли, заостренных вверху. Правда, сторожевые башни одна за другой, а сама стена нередко в два ряда. Между ними деревянный настил с запасом камней, но все равно видно, что это молодой город, постоянно обновляющийся, жадно раздвигающий пределы, бурный и свежий, как молодая зелень…

На причале массы народу. Все галдят, как на восточном базаре, толкаются, норовят первыми протиснуться к парому, что есть всего лишь огромный, грубо сколоченный плот на десяток телег с лошадьми. Никто не следит за порядком, не раздает зуботычины простолюдинам, не кланяется угодливо знатным. Хотя в этом молодом народе еще и не должно быть четкой грани между знатью и черным людом…

Размышляя, он пробирался по улицам, жадно глазел по сторонам. Отец столько раз рисовал ему прутиком на песке город, что он помнил все до мелочей. Когда приблизился к заветному повороту, на миг охватил страх: а сохранился ли старый дом отца, когда тут чуть ли не каждый десятый дом перебирают по бревнышку прямо сейчас?

Огромный добротный терем высится в глубине двора. Путь к нему отрезает высокий забор, над широкими вратами широкий навес, дабы путник мог укрыться от дождя. Все на том же месте, что и указано на рисунке отца. Если и перебирали, заменяя подгнившие бревна новыми, то форму терема сохранили в точности.

Он с волнением остановился перед вратами. С той стороны ржут кони, доносятся сильные хриплые голоса мужчин. Наконец, решившись, постучал. Вышел немолодой хмурый гридень, оглядел с головы до ног, буркнул: «Чё надо?» – выслушал, неспешно удалился. Очень не скоро вернулся, кивком велел зайти во двор. На той стороне просторного, как поле для схваток, двора на крыльцо вышла старая женщина. Лицо злое, в глазах непонятный страх. Руки беспрестанно мяли грязный передник, то ли вытирала пальцы, то ли не могла усидеть без работы.

Тарильд поклонился, сказал счастливо:

– Здравствуйте!.. Меня зовут Тарильд, я ваш племянник.

Старуха подозрительно оглядела его с головы до ног. Бесцветные губы подобрались в жемок.

– Кто-кто?

– Тарильд, – повторил он все так же радостно. – Это было давно, но вы должны помнить!.. Мой отец, брат вашего мужа, уехал двадцать лет тому в дальние страны. Но он не погиб, а, напротив, женился, был счастлив, у него появились я и еще шесть сынов… Я – старший. Два месяца назад мой отец скончался, но перед смертью просил отвезти его прах на родину и захоронить. Вот я и прибыл…

Старуха презрительно скривила губы:

– Много всяких ходют… От старого Кизлюка кое-что осталось, почему не поживиться? Если ты в самом деле его сын… то откуда это видно?

Тарильд сказал счастливо:

– Мой отец все предусмотрел!.. Он дал мне пергамент, где рукой вашего почтенного мужа все написано!

Старуха все еще подозрительно всматривалась в него старческими подслеповатыми глазами:

– Да? И что же это за… пергамент?

Тарильд торопливо вытащил из-за пазухи завернутый в чистую тряпицу тонкий листок. Старуха приняла так же недоверчиво, всмотрелась, то поднося к носу, то отодвигая на расстояние вытянутой руки. Глаза ее не двигались, Тарильд заподозрил, что она читать не умеет вовсе, но не показывает виду.

– Стой здесь, – буркнула она. – Я пойду покажу мужу. Он свою руку узнает.

– Я подожду, – почтительно ответил Тарильд.

Старуха уже с порога обернулась:

– Да не воруй тут!.. Ходют всякие…

Тарильд переминался с ноги на ногу, довольный и счастливый. Терем мощно раскинул пристройки, от толстых бревен веяло надежностью и покоем.

Он ждал до вечера, не решаясь войти. Хотелось есть, во рту пересохло от жажды. Не зная, что делать, ходил по двору взад-вперед вдоль высокого забора, подойти и заглянуть с крыльца в терем не смел. Наконец калитка заскрипела, с улицы вошел крупный немолодой мужчина. Седые волосы красиво опускались на плечи, а белые как снег усы ниспадали на грудь.

– Эй, парень, – сказал он предостерегающе, – что-то я тебя не знаю. Чего крутишься в моем дворе? Что-то спереть наметился?

Тарильд воскликнул с облегчением:

– Вы, наверное, мой дядя?.. Меня зовут Тарильд, я приехал из тридевятого царства…

Мужчина всматривался с недоверием, но без враждебности.

– Да?.. Вообще-то малость похож… Ну а чё тут стоишь? Заходи в дом.

– Но ваша жена… она велела подождать.

– Чего?

– Она взяла тот пергамент, на котором вы своей рукой написали…

– Зачем? – удивился мужчина.

– Чтобы сверить… У вас должен быть такой же точно.

– Это правильно, – одобрил мужчина, – мудро. Сам знаешь, время было лихое… Мой старший брат, а твой, стало быть, отец уехал, оставив мне все свое добро. А я написал, что сберегу, и если он или его дети вернутся, то все получат в сохранности. Пойдем в дом!

Счастливый Тарильд прошел с ним через двор, а когда поднялись на крыльцо, Кизлюк-младший заорал весело:

– Эй, жена!.. Спускайся в палату. Пировать будем!.. Наш племянник вернулся!

Когда они были уже в палате, огромной и богато обставленной, вошла та старуха, которой Тарильд отдал пергамент. Она была все в той же неопрятной одежде, на Тарильда уставилась подозрительно:

– Племянник?.. Ну, сейчас всякие ходют… У нас вон какое богатство!.. Пронюхал, что и денежки водятся… Если племянник, то у него должна быть запись, твоей рукой начертанная…

Тарильд воскликнул в радостном нетерпении:

– Так она ж есть!.. Скорее посмотрите!

– Куда? – удивилась старуха.

– В тот пергамент, который я вам дал!

– Мне? – изумилась старуха. – Да я тебя первый раз вижу! Старый, ты кого привел? Это же разбойник, по роже видно!.. Обхитрить задумал, а не получится – зарежет. Гони его, пока он нож не выхватил!

Старик закряхтел, повернулся к Тарильду:

– Э… э… хоть ты малость и похож на моего брата, но все же… э… Ты в самом деле отдал ей бумагу?

– Ну конечно же! – закричал Тарильд в отчаянии. – Правда!

Старик повернулся к жене:

– Он говорит, что отдал. Ладно, брось шутить. Отдай ту запись.

Женщина закричала визгливым голосом:

– Да ты рехнулся? Если бы это в самом деле был мой племянник, разве я не прижала бы его к своему сердцу? Что мне с его клочка телячьей кожи? А это разбойник, убивец!.. Он всех нас зарежет!

Старик в растерянности развел руками. Старуха внезапно как коршун бросилась на Тарильда. Оказывается, все это время прятала за спиной тяжеленную скалку, Тарильд не успел опомниться, как голова загудела от тяжелого удара. Он пытался объясниться, оправдаться, но злобная старуха била с неожиданной силой. Он отступал, пятился к дверям, а когда повернулся и хотел выскочить, она нанесла такой удар по затылку, что он вылетел с крыльца, как выброшенный могучим пинком нашкодивший щенок, упал и растянулся на твердой земле.

Сквозь грохот в голове слышал визгливый крик, обвинения. Перед глазами было темно. Сильные руки грубо ухватили за плечи, его проволокли через двор, потом он летел как птица, снова ударился о твердое. Слышно было, как захлопнулись ворота, глухо бухнул задвигаемый в петли тяжелый брус.

Он почувствовал, что задыхается от рыданий. Слезы смешивались с кровью, он беззвучно рыдал, уткнувшись лицом в землю. Слышались голоса, шаги, мимо проходили люди, он видел только сапоги и лапти, его опасливо обходили по широкой дуге.

Наконец над головой прогремел могучий голос:

– Э, парень… негоже мужчине захлебываться в соплях и слезах. Что хоть случилось?

Перед ним стоял здоровенный огненно-рыжий мужчина поперек себя шире, брюхо свисает поверх ремня, грива рыжих волос на плечах, длинные усы опускаются на широченную грудь. Он стоял над Тарильдом, засунув большие пальцы рук за ремень, тоже широкий и покрытый булатными пластинами, рассматривал распростертого парня с брезгливым сожалением. Кисти его рук, как заметил внезапно Тарильд, почти втрое шире, чем у обычного человека, а ноги – колонны, на которых можно поднять весь терем.

– Меня зовут Тарильд, доблестный богатырь, – пролепетал Тарильд.

По глазам рыжего понял, что угадал, тот не из простых, те пугливо обходят обоих, и, привстав, торопливо рассказал, что с ним случилось, как своими руками отдал единственное, чем мог доказать свою правоту, а теперь хоть в реку головой…

Богатырь хмыкнул:

– Да… попался ты, парнишка. Вставай, вставай! Ишь, разлежался. Меня зовут Фарлаф. Я известен во многих странах своими великими подвигами и мудростью, но я бы не взялся так вот с ходу тебе чем-то помочь. Давай зайдем к нашему князю. В свое время я много ему передал как воинского умения, так и великой мудрости, а ученик он оказался не самый тупой…

– К князю? – удивился Тарильд. – Я не осмелюсь беспокоить князя по такому пустяковому личному делу!

– Ничего, – успокоил Фарлаф. – Он от этого не поглупеет… хоть на часок отвлечется от беспробудного пьянства.

– Пьян… Ваш князь пьет?

– Великий князь! – усмехнулся Фарлаф. – Пьет, как конь после долгой скачки. Тут даже я не могу угнаться, а это, сам посуди, надо уметь…

Он хлопнул его по плечу, Тарильд едва не ушел в землю, как гвоздь в мягкую глину, рука богатыря как бревно. Та же рука повлекла за собой, Тарильд едва перебирал ногами, по обе стороны замелькали дома, терема, затем огромные врата, одетые в дорогие доспехи воины, один другого выше и массивнее.

Когда он опомнился, рыжий богатырь уже втаскивал в богатые покои. Посреди зала огромный стол, потрясенный Тарильд увидел целую крохотную страну с реками, горами, лесами и степями. Города заметны как колечки из бревен, а сами бревна на этой удивительной игрушке заменяли коротко подстриженные стебельки пшеницы.

Высокий человек, склонившись над рельефной картой, всматривался сверху, как бог над крохотным миром. Руки широко расставлены в стороны. Он нависал, взгляд темных глаз блуждал между рек и гор. Чисто выбритая голова блестела, а длинный черный клок волос, небрежно заброшенный за ухо, свисал, как ядовитая змея.

При стуке дверей он выпрямился, поморщился. Пронизывающие глаза уперлись в Тарильда с такой силой, что он ощутил в груди сильнейшее жжение. Лицо странного человека было необычное, острое, как лезвие боевого топора, хищное, как у большой опасной птицы, как бы летящее вперед. Тарильд ощутил трепет, в человеке кипело страшное нетерпение, смысл которого был непонятен. Он ощутил себя маленьким и ничтожным и возжалел, что бесцеремонный богатырь приволок его к такому человеку.

– Вот, княже, – возгласил Фарлаф. – Послушай его историю. Может быть, сделаешь что-нибудь. Я бы сам в два счета решил его дело, мне это раз плюнуть, но ты ж сам такие штуки любишь!..

Князь – а это явно был князь – вперил в несчастного Тарильда сверкающий яростью взор:

– Что это за червяк? Зачем ты его приволок?

– Говори, – толкнул Тарильда грубый Фарлаф.

Заикаясь, едва не теряя сознание от страха, Тарильд проблеял все, что случилось с его отцом здесь, на родине, потом на чужбине, и, наконец, как он прибыл с драгоценным пергаментом и что из этого вышло. Он чувствовал, что говорит скомканно, путается, в конце концов сбился и умолк, чувствуя свое полнейшее ничтожество.

Владимир зло взглянул на Фарлафа:

– И ты из-за этого… тьфу!.. этого меня оторвал от карты?.. Эй, стража!

В палату ворвались двое дюжих воинов. Тарильд не успел вспикнуть, как сильные пальцы сгребли его, как мышь, подняли в воздух и бегом утащили из палаты. Последнее, что он слышал, был злой голос великого князя:

– В пыточный подвал его! – Когда за ним захлопнулась дверь, буркнул еще раздраженнее: – Быстро сюда этих… как его… родственников!

Кизлюки, муж и жена, были доставлены с такой скоростью, словно их перенесли по воздуху. На старухе был фартук, а у старика руки в золе, возился с печью.

Владимир сказал, морщась:

– Мне доставили чужака… он заявил, что ваш племянник. Сейчас в пыточном подвале. Наши умельцы сумеют развязать язык.

Старик низко кланялся, что-то бормотал, а старуха сказала льстиво:

– Конечно же, великий князь узнает правду! От него ничто не скроется!

Она толкнула старика в бок, тот подтвердил жалким голосом:

– Да-да… Хотя не знаю, надо ли так жестоко… Пусть бы шел своей дорогой…

– Молчи, дурень, – сказала старуха. – Великий князь в своей княжеской мудрости…

Дверь слегка приотворилась, гридень просунул голову:

– Княже!.. Он без памяти. Его эта женщина так стукнула… ха-ха!.. по голове, что проломила какую-то важную кость. Только наш Свирепыч легонечко потрогал его в том же месте, как кровь хлынула такой струей, что не останавливается…

Князь брезгливо отмахнулся:

– Продолжайте! Он не наших земель.

Гридень пожал плечами: мол, его дело сказать, исчез, а старуха ободренно закончила:

– Великий князь в неизреченной мудрости знает, что делает. Если сказал продолжать вызнавать под пыткой, так и надо вызнавать!.. Пусть признается, что вор и убивец!

Князь повернулся к Фарлафу:

– Раз ты уже торчишь здесь, крикни там, чтобы принесли холодного вина. А ты, старик, что молчишь? Нечего сказать в защиту этого вора?

Старик, к которому был обращен вопрос, вздрогнул, проблеял жалобно:

– Княже… прости меня великодушно, но, когда является человек и говорит, что он мой племянник, я готов поверить… Но он говорит, что отдал запись жене, а она говорит, что не брала. Посуди сам, кому мне верить? Жене, с которой прожил тридцать лет, или парню, которого вижу первый раз в жизни?

В дверь стукнули, вбежал запыхавшийся гридень, уже другой, помоложе, крикнул с порога:

– Прости, княже, что отрываю по мелочам… но этот хиляк помер!

Князь свирепо рыкнул:

– Что за олухи! Я вас самих в прорубе сгною! Я же велел только дознаться под пыткой, в самом ли деле он вор, а вы… Уничтожу!!!

Гридень, бледный как смерть, пал на колени:

– Княже! Не милости прошу, выслушай!.. Он умер не от дознания, а от раны, что была… была раньше. Он успел сказать, что от этой женщины…

Владимир зло хохотнул:

– Старая женщина убила такого здоровенного парня? Не поверю!.. Или это вы сделали?

Старуха отшатнулась:

– Нет-нет!

Владимир отмахнулся:

– Ну, нет так и нет. Хотя если бы это вы его убили, то вам отошла бы вся доля его имущества. Как здешняя, так и та, что где-то за морями… Вы старшие, а он младший. Старший волен распоряжаться жизнями младших в родне… Вообще-то теперь уже нельзя, пора жить по-людски, но пока что смерть младшего от руки старшего на Руси допустима, за нее надо только маленькую виру… в княжескую казну, понятно. Так, одну гривну. Нет, лучше все-таки две. А так, увы, вы убили чужого человека. А у нас закон прост: своих можно – дело семейное, а вот чужих – нельзя. Если чужих, то… жизнь – за жизнь!

Кизлюки переглянулись. Старуха испуганно сказала:

– Княже, прости меня, старую… Этот парень в самом деле был нашим родственником.

Владимир, уже с нетерпением оглядываясь на оставленную карту, отмахнулся:

– Да ладно теперь… Доказательств как не было у него, так и у вас нет. Эй, стража! Взять ее и повесить на заднем дворе!

Старуха воскликнула победно:

– А вот и есть! А вот и есть!

Поспешно запустила руку за пазуху, долго шарила, перебирая узелки, платочки, сушеные лапки лягушек, наконец вытащила в белой тряпице небольшой пакет. Фарлаф принял из ее рук, передал князю. Владимир вытащил пожелтевший листок, темные глаза быстро пробежали по тексту.

– Гм… вообще-то верно…

Гридень по его кивку вскочил с колен и пропал, только слышно было, как дробно простучали по коридору подошвы. Владимир все еще всматривался в пергамент, когда дверь снова распахнулась. Запыхавшийся, но улыбающийся до ушей первый гридень втащил в палату испуганного Тарильда. Парень таращил глаза. Владимир брезгливо протянул ему мятый и дурно пахнущий лист пергамента, а Фарлафу кивнул:

– Дальше распорядись сам. И убирайтесь отсюда все с вашей мелочевкой к чертовой матери!!!

Рев его был подобен грому. Фарлаф вытолкал Тарильда, а гридень вытащил Кизлюков. Старуха все пыталась упасть князю в ноги, выла в голос, цеплялась за косяк. Гридень с наслаждением хрястнул дверью ей по пальцам, а на лестнице охотно рассказывал, что петлю ей приготовит мягкую, чтобы раз-два – и готово, он старость уважает.

Фарлаф хлопнул Тарильда по плечу, у того и второе плечо онемело, рыкнул весело:

– Пойдем выпьем? За такое решение стоит!

– Как ему удалось? – лепетал Тарильд потрясенно. – Как ему удалось?

– Мой ученик, – гордо объяснил Фарлаф. Он лихо подкрутил усы. – Как смекаешь, кто его учил мудрости?

А гридень чересчур искренне поддакнул:

– Да, эт все Фарлаф!.. Всю мудрость отдал, такой вот он щедрый. Себе ни капельки не оставил!

Тарильд чувствовал, как желудок присох к спине, а во рту трещит от жажды. Фарлаф накормил и напоил его в просторных сенях, где насыщались гридни и слуги. Тарильд жадно поглощал грубые, но сочные яства, запивал вином и пивом, со всех сторон слышались гомон, смех, разговоры. Здесь пили и хвастались, как в любой земле, в любом племени.

Фарлаф, прежде чем оставить Тарильда, рассказал всем со своим лошажьим смехом, как ловко князь выудил утаенный договор, хлопнул Тарильда напоследок по спине, отчего тот уткнулся лицом в миску, ушел в Золотую Палату, где пировали избранные богатыри. Тарильда теперь хлопали по плечам незнакомые люди, все дружелюбные и веселые, прямо в уши ржали и рассказывали о хитростях князя, его ловкости, жестокости, коварстве, уловках. Выходило так, что эти люди и осуждают князя, и восхищаются им, ругают, но готовы идти под его знаменем в огонь и воду.