Текст книги "Кенотаф"

Серго Орджоникидзе

Восемнадцатого февраля Иван позвонил Семену в институт, взволнованно сказал:

– Только что сообщили – умер Серго Орджоникидзе… Я виделся с ним неделю назад в наркомате, мы говорили о производстве кораблей на Балтийском заводе… Это страшная потеря для партии. Зайди сегодня с Олей к нам вечерком.

Семен не успел ответить, Иван повесил трубку…

Иван с женой и сыном жили в квартире на втором этаже бывшего графского особняка на набережной Невы. Из огромных окон гостиной с обширным эркером открывался вид на реконструируемый мост Лейтенанта Шмидта и здание бывшей императорской Академии художеств на набережной Васильевского острова.

Иван был оживлен, энергичен и внешне даже весел, словно и не случилась московская трагедия, о которой еще днем он рассказал Семену. Шутил, наливал всем рюмки водки, сам много пил с шутейными бытовыми тостами, ни слова о политике. Соня поддерживала настроение беззаботного веселья, сновала вместе с домработницей между кухней и гостиной, пополняя стол всё новыми закусками.

Единственный серьезный тост был поздравительным: Семена избрали в Ленинградский городской совет депутатов трудящихся – так теперь в соответствии с новой Сталинской Конституцией назывался бывший Совет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. Иван сказал:

– Большая честь и доверие оказаны тебе, Сема, партией – поздравляю от всей души. Чем больше будет в наших советских органах власти таких образованных трудяг, как ты, тем быстрее мы будем продвигаться к построению коммунистического общества.

Говорили о работе, вспоминали забавные ситуации. Соня рассмешила всех рассказом о пациентке, которую поначалу в лицо не узнала, но потом, когда та разделась и легла в гинекологическое кресло, сразу вспомнила и сказала: «Что же ты, Марьяночка, так долго не приходила?» Семен рассказал курьезную историю о том, как в его институте решали проблему шума в текстильных цехах на основе опыта борьбы с грохотом в танках. Иван вдруг спросил Ольгу:

– Как поживает твой научный руководитель Жирмунский?

– Виктор Максимович, к сожалению, в опале… После ареста в 35-м…

– Да, наслышаны… Не смог оценить классовый подход к литературе…

– В его научной области, немецкой диалектологии, нелегко найти классовый подход, – вступилась за учителя Ольга.

– Он сам-то из каких? – продолжил свою линию Иван.

– Отец Виктора Максимовича – известный врач оториноларинголог из семьи еврейских купцов первой гильдии, а мать из семьи фабрикантов из Двинска.

– Вот видишь, к чему приводит непролетарское происхождение, особенно в случае лиц еврейской национальности, – пошутил Иван и продолжил, словно прерывая линию разговора без политики: – Кстати, не кажется ли вам, друзья мои, что среди врагов народа многовато евреев?

– Вот уж никак не могу с тобой, Ваня, согласиться, – возразил Семен. – По-моему, критерии враждебной партии деятельности никак не пересекаются с национальностью обвиняемых. В этом случае, позволь так выразиться, имеет место вполне непредвзятый интернациональный подход.

– Интернационал – это хорошо, это то, за что мы боролись, – согласился Иван. – А вот Надежде Константиновне Крупской сдается, что начинает показывать рожки великодержавный шовинизм… Дескать, у коммунистов появилось ругательное слово «жид»…

– Ты, Ваня, на отпор напрашиваешься… Мало ли что сдается Надежде Константиновне в ее почти семьдесят, – воскликнула Соня. – Если бы она не была женой Ленина, ты бы и внимания не обратил на подобный, извини, бред. Я, еврейка, ничего такого не вижу… Нет этого…

– Согласен, Сонечка, с тобой, – сказал Семен. – Вот только что был здесь Лион Фейхтвангер. У этого писателя была уникальная возможность беспристрастно сравнить отношение к евреям в стране социализма и в буржуазных странах. Вывод его однозначен: социализм и советская власть решили еврейский вопрос и полностью устранили из общественной жизни антисемитизм.

– Да ну, ладно, товарищи евреи, не горячитесь… В споре с вами я всегда на лопатках. Не видите признаков антисемитизма – и слава богу. Вероятно, у меня своеобразная аберрация зрительно-мыслительной системы. Тем не менее разделяю ваши аплодисменты писателю Фейхтвангеру. Хочу сказать вам, Олечка и Сема, важную вещь… От меня и Сонечки…

Иван согнал с лица добродушную улыбку, посуровел, помрачнел:

– Давайте помянем великого большевика и прекрасного человека, друга моего Григория Константиновича Орджоникидзе, партийный псевдоним – Серго.

Поднял рюмку, выпил, не чокаясь… А потом подошел к телефону, накрыл его большой мягкой подушкой, включил радио, снова подсел к своим и тихо рассказал о встрече и беседе с Серго за неделю до его смерти.

Серго – рассказывал Иван – был ближайшим другом Сталина, они познакомились в камере Баиловской тюрьмы в Баку еще за 10 лет до революции. С тех пор всегда были вместе, всегда были единомышленниками. Серго был со Сталиным на «ты» и называл его Коба – редкая привилегия… Ивану показалось, что ныне это не так, что у Серго со Сталиным возникли разногласия по кадровой политике партии. Серго не хотел мириться с попытками НКВД создать представление о массовом вредительстве в промышленности. Он пытался защитить сотрудников своего наркомата, арестованных НКВД без его согласия. Не всегда ему это удавалось. Вот и своего старшего брата Папулию не сумел уберечь от ареста. Правда, по словам Серго, Папулия действительно когда-то был сторонником Троцкого. В общем, у Ивана создалось впечатление, что Серго не соглашался с политикой уничтожения старых большевистских кадров. Однако Сталин назначил его главным докладчиком на предстоящем февральском пленуме ЦК, посвященном развертыванию тотальных репрессий против троцкистов и их сторонников. «Не думаю, что Серго был по душе этот доклад. Думаю, что у него были расхождения с Политбюро и руководством НКВД по этому вопросу, – говорил Иван друзьям и сам себя спрашивал: – Не в этом ли загадка неожиданной смерти Серго? Ведь я его видел за неделю совершенно здоровым 50-летним мужчиной…»

Во время рассказа Ивана какая-то напряженная, угрожающая тишина нависла над столом, уставленным выпивкой и закусками. Тишина, контрастно прерываемая громким вещанием диктора из репродуктора. Крамольный финал этого рассказа был ужасен – Иван намекает, что Серго преднамеренно убили или вынудили убить себя, чтобы расчистить путь к террору… Но Иван сменил тему, давая возможность Ольге и Семену прийти в себя от его загадочных откровений:

– Короче, друзья, мы с Сонечкой и Виленом через две недели уезжаем в Красноярск. Меня там уже ждут, буду работать, как я вам и говорил, начальником цеха на новом заводе. Соня найдет работу легко – там квалифицированных врачей остро не хватает. Вилен пойдет доучиваться в школу. Эту квартиру сдаю райкому партии, в Красноярске мы получаем отдельную квартиру в заводском городке. Короче, всё в порядке будет… Только… только вас не будет хватать…

Иван встал, давая понять, что не хотел бы слышать соболезнований и уговоров остаться. Он отошел к эркеру, взял из пачки на столике папиросу и знаком подозвал Семена – мол, давай перекурим.

Из окон трехстворчатого эркера открывался вид на Неву и всю набережную со шпилем Петропавловского собора вдали. Закурили… Обширный эркер отделял их от остального пространства гостиной, создавал иллюзию уединенности.

– Хочу сказать тебе, Семен, нечто важное… Я советовался с Серго относительно своего перевода на работу в промышленность. Он одобрил мой план переезда в Красноярск, подтвердил, что там острая нужда в руководителях производства. Рассказал, что с этим заводом у Наркомата тяжелой промышленности связаны большие планы по созданию военной техники…

– Ваня, но Серго ведь не знал мотивов твоего переезда, твоих, прости, опасений о судьбе старых большевиков. Если бы понял эту суть, может быть, и отсоветовал бы…

– Всё он понял, Сема, всё… И опасения мои понял. Знаешь, что он мне сказал? Что там, в сибирской дали, мне будет спокойнее жить и работать… Сказал буквально, что там меня, вероятно, искать не будут…

– Не знаю, Ваня… Все эти опасения кажутся мне нереальными и необоснованными. Кто будет преследовать такого твердого большевика, как ты?

– Вот что, Сема… Казаться тебе может что угодно, но заклинаю тебя и прошу, как ближайшего друга: будь предельно осторожен. Открою тебе то, что ты, вероятно, не знаешь. Скоро начинается пленум ЦК, который обнаружит, что страна наводнена шпионами, вредителями и врагами народа. Это будет сигналом для развертывания НКВД массовых репрессий… Думаю, что на пленуме будут исключены из партии Бухарин и Рыков. Представляешь: Бухарин и Рыков – ближайшие сподвижники Владимира Ильича будут исключены из партии как шпионы и вредители… Бухарин – автор Сталинской Конституции, Рыков – преемник Ленина на посту председателя Совета народных комиссаров. Я лично знаю обоих много лет, не верю в их предательство и вредительство, считаю подобные обвинения необоснованными и притянутыми за уши. Отсюда мои, как ты говоришь, «необоснованные опасения»…

Соня и Оля молча сидели за столом в центре гостиной, пока мужчины разговаривали в эркере. Нет, они не пытались услышать их слова, они думали о своем, по-женски переживая и предстоящую разлуку, и ту бездну неопределенности, в которую их забрасывает судьба. Они привыкли, что рядом, поблизости есть друг, единомышленник, даже единочувственник, который всегда поможет, даст опору и делом, и словом. Теперь рушилось всё – и единомыслие, и опора, а физическая удаленность размером с огромную страну разрывала и простое общение. Это они понимали, и будущее без близкой поддержки друг друга виделось им пугающе неопределенным…

Через пять дней после смерти Серго Орджоникидзе в Москве открылся февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б). Основной доклад сделал вместо него генеральный комиссар госбезопасности, нарком НКВД товарищ Ежов. В его докладе и почти во всех последующих выступлениях обосновывалась точка зрения, что страна наводнена шпионами, диверсантами и вредителями, пролезшими на самые высокие партийные и государственные посты. Эти шпионы и вредителя, по мнению членов ЦК, намеревались захватить власть путем террора под покровительством зарубежных антисоветских спецслужб. В центре внимания членов ЦК была вредительская деятельность Бухарина и Рыкова. 27 февраля 1937 года секретарь Сталина вызвал Николая Бухарина и Алексея Рыкова на заседание пленума ЦК, где они были исключены из партии, арестованы и уведены с пленума под конвоем. Никто не сомневался в том, что жить им осталось совсем немного…

Ящик Пандоры раскрылся, и из него выползли ядовитые побеги большого террора, а надежда, которая умирает последней, затаилась глубоко на дне. Семен с ужасом осознал, что апокалиптические предсказания его друга Ивана сбываются.

Красноярск – Ленинград

30/III/37

Дорогая Оленька!

Прости, что пишу не сразу. Всё из-за нелегкого переезда. Приехали – ни кола, ни двора, всё внове, всё незнакомое, чужое, не до писем было.

Хотя грех жаловаться. Квартиру дали быстро: две комнаты по 17 метров плюс прихожая, кухонька и небольшой санузел – жить, слава богу, можно, всё же не коммуналка, как у всех почти… Заводской поселок на окраине города, до центра ходит автобус, зато на работу Ване совсем рядом, пешком…

Директора завода Ваня знал еще в Гражданскую, встретили его очень тепло, и он с первого дня так впрягся в работу, что только по ночам я его и вижу. Ну, сама знаешь, как Ваня к порученному делу относится. А тут дело совсем новое для него, да и ожидают от него много – короче, вызов судьбы: либо справится, либо нет… У Вани философия руководителя и простая, и сложная, как считать, – во всё сам должен вникать, всё лучше подчиненных должен уметь и понимать. Я не считаю это правильным, но его не переделаешь. Скажу тебе, только тебе: Ваню мне иногда безумно жаль, сердце ноет. Он вроде при деле, занят работой, доволен… Но вижу: гложет его изнутри разлад между словом и делом…

У меня пока не всё гладко. Устроилась дежурным врачом в заводскую поликлинику. Здесь всё в процессе организации, оборудования мало, лекарств не хватает, приходится выкручиваться. Но персонал старается, все работают очень ответственно, за плохую работу по головке не погладят, сама знаешь, как всё строго теперь.

Вилен не хочет идти в обычную школу, собирается поступить в ремесленное училище при заводе, но думаю, что в конце концов он пойдет в военное училище – уж очень тянется к военной профессии.

Про Красноярск пока могу сказать немного. Небольшой растущий сибирский город с населением, наверное, под двести тысяч. В городе два района – Сталинский и Кировский. Расположен красиво по обоим берегам Енисея – реки огромной, наверное самой большой в России. Вокруг горные отроги Саян, природа красивая. Но меня, честно тебе скажу, это мало впечатляет. Как вспомню наш родной Ленинград да разворот Невы под нашими окнами, так плакать хочется. А когда вдруг вспоминаю, что ни с тобой, ни с Семеном нет никакой возможности увидеться и поговорить, то уж совсем тошно становится… Здесь, конечно, есть образованные и, вполне возможно, весьма интересные люди, но знаешь – в нашем возрасте трудно найти близких друзей, таких как вы с Семеном. Вы с ним еще молодые, найдете себе новых друзей, а мы с Ваней вряд ли…

Ну вот и поплакалась подруге. А кому же еще? Напиши: что у вас, как дела у Семена, у тебя?

Ваня посылает вам свой комсомольский привет, говорит, что к нему словно вернулись годы юности. Только вот боевых друзей не хватает…

Целую, Соня.

18/IV/37

Сонечка, родная моя, как мы были рады твоему письму – словно в счастливые дни нашей молодости окунулись!

Это здорово, что Ваня весь в работе – мы от него другого и не ожидали. А к вызовам судьбы нам, большевикам, не привыкать. Ваня, каким мы его знаем, во всяком деле, за которое берется, всегда стремится быть первым. Это его большевистское нутро, и этого никак не отнимешь. Важно, чтобы он видел положительные результаты своего труда – тогда и настроение будет боевым… А ты, я уверена, вскоре тоже найдешь достойное твоей квалификации место – такова динамика нашей социалистической жизни.

У нас всё в порядке.

У меня пока учебная нагрузка небольшая. Это где-то неплохо, так как дает возможность для скрупулезной научной работы. На основе моих диссертационных исследований по германским диалектам, начата работа по языку идиш, который можно рассматривать как ответвление средневерхненемецкого диалекта раннего Средневековья с включением, естественно, еврейских и арамейских словосочетаний. Это исследование является только частью того нового в теории древних языков, что дала ленинградская филологическая школа. Не буду тебе морочить голову научной терминологией, но, поверь мне, это настоящий прорыв в нашей языковой науке. Социализм, как видишь, дает не только производственные достижения высочайшего уровня, но и новые научные открытия в такой далекой от производства области, как филология. Мы, можно сказать, стараемся быть стахановцами в науке.

У Семена огромная ответственная работа, он справляется, но ему нелегко. Иногда приходит поздно вечером совершенно измочаленный. Сейчас он от имени своего института готовит предложения в ЦК и Совнарком о коренном улучшении условий и гигиены труда в промышленности. Основная мысль его предложений: дальнейшее повышение производительности труда на основе стахановского движения требует мероприятий на государственном уровне по охране труда и контролю за условиями работы трудящихся. Семен уверен, что предлагаемые им мероприятия отвечают данному этапу построения социалистического общества.

Увы, наши успехи в социалистическом строительстве могли бы быть еще значительнее, если бы не вредительство врагов народа, борьба с которыми развернута партией и НКВД. Не знаю, как у вас в Сибири, а здесь повсюду ежедневно органы раскрывают шпионов и заклятых врагов социализма и партии, даже в университете, даже в академии и научных институтах. Поразительно не только то, как много оказалось шпионов, но и то, как прежние работники комиссариата внутренних дел прозевали всю эту банду вредителей. У нас на факультете был митинг в поддержку беспощадной борьбы с внутренними врагами. Я в своем выступлении говорила о той оценке, которую дал известный немецкий писатель Лион Фейхтвангер социалистическим преобразованиям в нашей стране и ее справедливой борьбе с классовыми врагами. Напомнила, что даже писатель, далекий по своим взглядам от коммунизма, был возмущен преступной деятельностью троцкистов, подло вредящих трудящимся, которые впервые обрели в нашей стране подлинную свободу и счастье.

Сонечка, дорогая, пиши нам, пожалуйста, почаще хотя бы коротенькие письма. Наши самые теплые приветы Ванечке, счастья и удачи вам и Виленчику.

Целую, твоя Оля.

1/V/37

Дорогая Оленька!

Поздравляем тебя и Сему с праздником 1 Мая! Впервые за много лет мы не вместе в этот день. Ты, конечно, помнишь, что этот праздник поначалу отмечался как День Интернационала – хороший праздник.

Мы с Ваней сегодня прошли вместе с заводской праздничной колонной по центру города мимо трибун, на которых увидели всё руководство Красноярского края. По размерам край превосходит, кажется, все европейские государства, до революции это была Енисейская губерния. Так что у местного руководства работа нелегкая. Как ты знаешь, в Ленинграде мы с Ваней уже давно привыкли смотреть на парад и демонстрацию с правительственной трибуны на площади Урицкого. Вот теперь посмотрели всё это со стороны простых трудящихся Сибири. Ваня, нужно сказать, был очень рад, что не на трибуне. Я его спросила, когда проходили мимо начальства: «Хотел бы быть там?» Он аж двумя руками отмахнулся: «Ни в коем случае!» Настроение у него праздничное, увлечен своей новой работой чрезвычайно…

У нас здесь тоже оказалось много врагов партии и народа из бывших сторонников Троцкого и его приспешников. Как и у вас, здесь проходят митинги трудящихся, возмущенных предательской деятельностью отдельных руководящих работников в партийных органах и на производстве. Подчас среди врагов находятся люди, о которых и помыслить такое было невозможно, но на поверку оказалось возможным – сами признаются… Ваня очень переживает каждый случай подобного предательства – ну сама знаешь его настроение. На митинги, конечно, ходим, но выступать не довелось.

Ваня просит передать Семену особо теплые поздравления по случаю Первомая.

Здоровья тебе, Семе и Левочке.

Целую вас всех, Соня.

14/V/37

Сонечка, родная!

У нас случилась неприятность, если не сказать больше…

Ты помнишь, конечно, что у Семена есть в Москве старший брат Захар. У него фамилия не Шерлинг, а Гвиль – по партийной кличке еще с дореволюционных времен. Он был профессиональным революционером и еще до Октября примкнул к большевикам. Последние годы Захар работал в Наркомтяжпроме, был близким помощником Серго Орджоникидзе. Он живет вместе с женой Верой в Доме правительства.

После трагической смерти Серго у Захара возникли проблемы. Его обвинили в сокрытии непролетарского происхождения – якобы отец Захара был богатым лесопромышленником и держал в Витебске роскошный дом. Для проверки этого доноса в Витебск только что отрядили специальную партийную комиссию. Мы надеемся, что комиссия, осмотрев бывшие «хоромы» семьи Шерлинг из трех убогих комнатенок при дровяном складе, снимет с Захара несправедливое обвинение. Но Семен очень нервничает. Он сходил в райком партии и сообщил руководству, что обвинение против его брата, в равной степени относящееся и к нему, не имеет под собой никаких реальных оснований – его отец был не лесопромышленником, а грузчиком при дровяном складе и жил с женой и дюжиной детей в съемной квартире из трех проходных комнат без удобств. Кстати, в райкоме много новых лиц из молодого поколения большевиков, а многие старые работники, которых Семен знал лично, арестованы по обвинению в троцкистской контрреволюционной деятельности. Семен считает, что его разъяснения были восприняты с пониманием, но, конечно, партийное руководство будет теперь ждать результатов московской комиссии.

Это очень неприятная история, хотя, не сомневаюсь, всё закончится вполне благополучно. Но за Семена я очень переживаю – при его тяжелейшей работе еще не хватало таких безобразных историй. Самое непонятное: кто всю эту ложь инициировал и с какой целью?

Очень жаль и жену Захара Веру. Она на третьем месяце беременности и буквально в панике. Я пытаюсь ее успокоить, но что значат слова утешения в ее состоянии…

Привет Ване. Как хотелось бы услышать его мнение…

Целую, твоя Оля.

29/V/37

Дорогая Оленька!

Захара Гвиля мы, конечно, знаем. Встречались с ним в Москве на какой-то партхозконференции Наркомтяжпрома. Он, помнится, отвез нас в гостиницу на своей машине с шофером, приглашал в гости к ним в Дом правительства на набережной, но мы уже уезжали. Не сомневаюсь, что ложное обвинение будет вскоре снято с Захара, уж очень оно нелепое. Даже представить себе трудно, какому ретивому служаке могла прийти в голову такая глупость с этим «непролетарским происхождением». Как будто мы не в 37-м а в 17-м году. Я прочитала твое письмо Ване. Его это ничуть не удивляет, и он уже говорил Семену, зачем подобное делается и кому это нужно. Ничего более конкретного я от него добиться не смогла. Просит напомнить Семену о бдительности, одобряет его превентивное заявление в райкоме…

У нас, к сожалению, тоже не всё спокойно. Внезапно исчез директор завода – вечером был на работе, а утром не явился, пропал… Потом пошли слухи, что он ночью был арестован, а в его квартире прошел обыск. Говорят, что его обвинили во вредительстве при постройке завода, которое приравнивается к тому, что ты называешь «троцкистской контрреволюционной деятельностью». Представить себе невозможно, чтобы Александр Петрович, который считал завод своим детищем и делом всей жизни, занимался вредительством. Ваня помрачнел и, кажется, постарел одномоментно, очень боюсь за его состояние…

Вот такие у нас, Оленька, дела.

Обнимаю тебя и Сему. Соня.