Текст книги "Кенотаф"

Ленинград – Красноярск

29/VI/37

Сонечка, родная!

Мне нужен твой совет, а тебя рядом нет, вот и пишу…

Семен ездил в Москву для обсуждения ряда вопросов работы института с наркомом здравоохранения Каминским. Заранее договорился с ним, но встреча не состоялась, потому что Каминского арестовали как врага народа, вероятно, за контрреволюционную троцкистскую деятельность. Семен позавчера вернулся из Москвы, ужасно расстроен, что зря съездил и что вопросы взаимодействия с наркоматом остались нерешенными. Но главное не в этом – он шокирован самим фактом ареста наркома и, как я вижу, не верит в его виновность. Говорит: «Григорий Наумович и контрреволюционный заговор несовместимы». Я пытаюсь доказать Семену, что ему очень повезло. Если бы нарком успел принять его буквально накануне своего ареста, то грош цена была бы тем договоренностям, а неприятностей не оберешься… Семен в подавленном настроении, меня не слушает, бормочет, что, мол, Ваня, наверное, был прав… Ты понимаешь, о чем я говорю… Даже работа, которой он был так занят, похоже, уже не влечет. Не знаю, что делать… Больше всего опасаюсь того душевного разлада с Семеном, о котором мы с тобой говорили еще здесь. Что может быть страшнее разлада с близким человеком по партийным делам, по политике нашей партии, которой мы преданно служим уже много лет, считай – всю жизнь. Ты-то это хорошо понимаешь – что посоветуешь?

Есть и добрая новость. Семен встречался в Москве со своим братом Захаром. С него полностью сняты все обвинения о якобы непролетарском происхождении – это подтвердила парткомиссия, выезжавшая в Витебск для проверки. Семен рассказал еще о Доме правительства, в котором живет с женой Захар, – это какое-то рукотворное чудо.

Мы планируем в августе съездить в санаторий в Кисловодск или Сочи, еще не решили… Пока снимаем дачу под Сестрорецком для Левочки с няней, ездим туда по выходным.

Что у вас, как твои мужчины? Привет им.

Целую и жду твоего письма,

твоя Оля.

10/VII/37

Дорогая Оленька!

Мне тоже не хватает общения с тобой. Письма – это хорошо, но не то… Иногда вдруг встрепенусь по старой привычке, что надо поговорить с тобой, а тебя рядом нет…

Что я могу тебе посоветовать? В этом деле нет простого решения, это очень индивидуально… Одно могу тебе сказать: не дави на Семена, постарайся его понять, прежде чем склонять к своей точке зрения. Я ведь тоже поначалу была совсем не согласна с Иваном, спорила, а потом вникла в его доводы и со многим согласилась… Вот и теперь в этой истории о несостоявшейся встрече Семена с тем человеком… Иван знал его еще по Гражданской, слышал о том, что с ним случилось, согласен с Семеном в оценке этого случившегося, считает, что это всё из той же оперы, которую разыгрывают… сама знаешь, кто и зачем. Я уже устала возражать, да подчас и возразить нечего. Знаю, Оленька, что ты, вероятно, ждешь от меня других слов, но жизнь есть жизнь, и она сейчас, увы, не всегда вписывается в наши с тобой представления и не всегда соответствует нашим убеждениям…

У нас всё нормально. Об отпуске пока и подумать не можем. Иван очень много работает, идут заказы на новую технику, проблем много и с оборудованием, и с квалификацией работников, особенно на руководящих должностях. Старое партийное руководство завода почти полностью выкошено, а новое еще мало что понимает, а иногда и не хочет понимать. Трудно Ивану, но он держится, хотя я всё время опасаюсь за него, чтобы не сорвался – и физически, и морально.

Вилен окончил 9-й класс и хочет осенью поступать в местное военное училище, где готовят младший командный состав Красной армии. Иван поддерживает его в этом, а я сомневаюсь…

Счастливого вам с Семеном отпуска! Как хотелось бы присоединиться к вам, но сейчас это невозможно. Может быть, сможем в будущем году. Мечтать не запретишь…

Иван просит передать Семену пожелание не впадать в уныние и работать так, как он делал это всю жизнь, – в этом, он говорит, наше спасительное лекарство от всех напастей и сомнений.

Обнимаю тебя,

Соня.

Санаторий имени Горького

Август – хорошее время для отдыха. Семен и Ольга провели его в Кисловодске в санатории имени Горького. Это был санаторий Академии наук, отдыхали здесь и ученые, и артисты, и писатели – интеллигентная публика. Было с кем пообщаться, но Ольга и Семен предпочитали оставаться наедине – хотелось полностью оторваться от забот и тревог внешнего мира. Даже знать новости не хотелось…

У них был номер люкс, в который еду можно было заказать, но завтракали они в общей столовой. Там коротко и необременительно общались с другими отдыхающими, не заводя обязывающих знакомств. После завтрака до обеда уходили в горы. Шли вверх по извилистой тропе огромного парка, кормили белок с рук, выходили в степь и поднимались на невысокую вершину горы Малое Седло, а иногда доходили и до Большого Седла. По дороге останавливались на смотровой площадке, чтобы полюбоваться видом на двуглавый белоснежный Эльбрус – самую высокую вершину Европы. После обеда отдыхали, принимали нарзанные или грязевые ванны, а вечером спускались вниз в центр города, чтобы попить минеральную воду из знаменитых кисловодских источников, послушать концерт симфонической музыки в местной филармонии или поужинать в ресторане.

Как-то сходили на кинофильм «Цирк» с Любовью Орловой в главной роли. Фильм шел на экранах уже больше года и пользовался колоссальным успехом. А песни композитора Дунаевского из фильма распевала вся страна. Особенно выделялась «Песня о Родине» – могучая, бесподобная по красоте мелодия в стиле праздничного гимна выразительно представляла текст о величии советской Родины и уникальном счастье живущих в ней свободных советских людей:

 
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
 

– Замечательные слова, под стать мелодии. Мне кажется, Исаак Дунаевский здесь превзошел самого себя, совершенно потрясающая музыка, недаром все распевают это, – сказал Семен, когда они вышли из кинотеатра.

– После музыки к «Детям капитана Гранта» ему уже трудно превзойти самого себя. Из того кинофильма тоже всё распевают, но главное, что Дунаевский там проявил себя не только как песенник, но и как симфонист, – добавила Ольга.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что увертюра к «Детям капитана Гранта» слышится как настоящая симфония.

– Да, ты, пожалуй, права… А вот в «Цирке» очень впечатляет эпизод с передачей черного ребенка от одного из советских народов к другому. Сам Соломон Михоэлс поет ему колыбельную на идиш. Ты заметила?

– Конечно, заметила и даже текст поняла, я ведь как-никак занималась германскими диалектами…

– Ты умница и самая образованная жена на свете. – Семен обнял Ольгу за талию.

– Но если честно, то мне этот эпизод показался грубовато прямолинейным, так в хорошей литературе не делают.

– Ну, это ведь не литература, а кино. Авторы хотели образно противопоставить наш советский интернационализм миру расовой и национальной нетерпимости. По-моему, им это удалось. – Конечно удалось, но на уровне пропагандистском, а не художественном…

Обнявшись, Семен и Ольга шли по вечернему парку и умиротворенно обсуждали только что просмотренное кино. Фонари один за другим освещали их стройные фигуры и светлые лица. Они были здоровы, молоды и полны нерастраченных сил… Прелесть неопытности вместе с остротой и новизной юного чувства словно вернулись к ним из далеких времен молодости. Как тогда на Гражданской в военно-санитарном поезде, когда ночи не могли они дождаться… Поезд мотался вдоль фронта, и летучие отряды деникинской конницы выскакивали по пути, и снаряды рвались рядом, но они всего этого не видели и не слышали, их тела сливались и становились единым целым, которому было уже не до войны и всего, что творилось вокруг…

И теперь к ним вернулась та сказка юности… Семен загорел и помолодел, унылая депрессия ушла, он наслаждался гармонией природы и своей красавицей-женой, которая будто расцвела заново… Желание вдруг охватывало его в самых неподходящих местах, ему вдруг хотелось прикоснуться к ее телу… Ольга чувствовала это, улыбалась, гладила его густые курчавые волосы, шептала: «Погоди, Сенечка, вот вернемся домой…» Они были здоровы, молоды и полны нерастраченных сил… Счастье любви и успеха ждало их впереди – так представлялось им в том сказочном августе 1937-го.

В день отъезда они поднялись на смотровую площадку, чтобы сфотографироваться на память на фоне величественного Эльбруса. Но погода случилась пасмурная, облачность и туман скрыли горные вершины. Огорченные, стояли Ольга и Семен у будки фотографа – надо было заранее сфотографироваться в ясный солнечный день. Старый еврей-фотограф с сильным акцентом спросил, что беспокоит молодых людей. Семен объяснил ситуацию с Эльбрусом и отъездом… Фотограф вынес треножник с фотокамерой и сказал: «Молодым людям не стоит волноваться. Мне нужно взять вас, а за Эльбрус не беспокойтесь». Через час они получили снимок – красивые, улыбающиеся Ольга и Семен на фоне сверкающих под солнцем вершин Эльбруса. Семен невольно подумал:

«Как легко в наше время удаются подделки, как несложно сфальсифицировать действительность – на месте пустоты поставить хоть Эльбрус или, наоборот, убрать кого-то со старой фотографии».

Это была их последняя совместная фотография, очень хорошая фотография на память…

Поезд Кисловодск – Ленинград шел двое суток, этого времени оказалось недостаточно для перестройки настроения. Они приехали домой, всё еще пребывая в том фантомном мире отрешенности от реальных дел и забот. Фантом, однако, быстро рассеялся… Они съездили в Сестрорецк и забрали сына с няней домой. У Ольги начался новый учебный год в университете – впервые в роли доцента кафедры. На Семена свалился весь накопленный за месяц груз проблем в институте.

Выйдя на работу, Семен первым делом пригласил к себе секретаря парткома института Кирилла Николаевича, которого в свое время рекомендовал ему еще Иван Игнатьевич. Секретарь парткома доложил директору, что ряд сотрудников уволены в его отсутствие, поскольку оказались родственниками врагов народа. К счастью, сообщил он, в самом институте арестованных нет. Но в Военно-медицинской академии идут аресты – там среди профессоров оказалось немало изменников родины.

Семен охотно брал на работу бывших сотрудников академии, которые, как правило, были профессионалами высокого уровня. Теперь все они оказались на острие кампании по борьбе с троцкистским заговором в руководстве армии. Квалифицированных работников в сфере деятельности института вообще было мало. Теперь ряд проектов придется отложить или урезать – их некому выполнять. Семен пытался с ходу найти решение свалившейся на него проблемы – ведь он собирался договориться в Наркомате здравоохранения о расширении работ института, у него были конкретные планы неотложных исследований. А теперь получалось, что это невыполнимо из-за потери работников. Секретарь парткома говорит, что у нас незаменимых нет, но Семен-то знал, что есть… Он пока не видел выхода, он искал приемлемое решение…

После обеда секретарша принесла директору документы на подпись. Первым лежало заявление младшего научного сотрудника Зои Владимировны Паниной с просьбой об увольнении по собственному желанию. В нижнем левом углу заявления с надписью «Согласовано» стояли подписи секретаря парткома и председателя профкома института. Семен собирался поручить Паниной разработку новых тестов по оценке влияния виброакустических факторов на производительность труда в текстильной промышленности. – В чем дело, почему Панина увольняется? – спросил он секретаршу.

– Не знаю, – ответила она, – говорит, что по семейным обстоятельствам.

– Вызовите ее ко мне, – приказал Семен.

Панина выглядела расстроенной и неуверенной.

Семен спросил:

– Зоя Владимировна, почему вы увольняетесь? Вам не нравится ваша работа или что-то еще не устраивает? Вы же знаете, я собираюсь поручить вам исследование в вашей профессиональной области, а вы увольняетесь…

– Нет-нет… Я всем довольна, но у меня семейные обстоятельства, – поспешно объяснила Панина.

– Не смею вмешиваться в ваши семейные дела, но хочу понять, чем ваша работа в моем институте мешает семейному благополучию.

– Не мешает, но я должна уйти…

– Когда я работал в Академии, то был знаком с вашим отцом, профессором Паниным, замечательным специалистом. Припоминаю, что мы с женой однажды были у вашего отца дома. Вы советовались с ним по поводу вашего решения об увольнении?

Зоя Владимировна внезапно всхлипнула и расплакалась, как ребенок. Семен пытался успокоить ее, дал выпить воды… Панина взяла себя в руки, вытерла слезы, вздохнула поглубже и довольно твердо сказала:

– Дело в том, Семен Борисович, что моего папу на днях арестовали. Я не хочу подводить коллектив и ждать пока вы вынуждены будете уволить меня как родственницу изменника родины…

– В чем обвиняют профессора? – спросил Семен после паузы, во время которой он отстраненно подумал, что ничему уже не удивляется.

– Не знаю, они ничего не сказали, просто увезли его… Дома был обыск, но они не объяснили, что ищут… Наверное, по статье о контрреволюционной деятельности, как и у других…

– Вы полагаете, что для ареста были основания?

– Какие там основания… Он ничем, кроме своей медицинской науки, не занимался и не интересовался. – Она снова всхлипнула. – Скажите, Зоя Владимировна, лично против вас органы госбезопасности выдвинули какие-нибудь обвинения?

– Против меня? Нет, ничего такого… Какие могут быть против меня обвинения…

– Вот что, Зоя Владимировна… Вы сейчас забираете свое заявление и идете работать. Я не могу удовлетворить вашу просьбу об увольнении по семейным обстоятельствам, потому что не вижу никаких реальных обстоятельств, препятствующих вашей профессиональной работе в интересах нашего социалистического общества. Против вас лично никто никаких политических обвинений не выдвигал, а с остальным позвольте компетентным органам самим разобраться.

– Спасибо, Семен Борисович, но…

– Вот с этим «но» позвольте мне самому разобраться. Идите, идите – у нас с вами много работы, у нас большие планы…

После ухода Паниной Семен вызвал секретаря парткома и сказал ему:

– Кирилл Николаевич, вы, конечно, знаете, что отец нашей сотрудницы Паниной арестован, но я считаю, что это не является основанием для ее увольнения. Лично к Паниной, насколько я знаю, никаких претензий у госбезопасности нет. Или это не так? – В первом отделе подтвердили, что против Паниной обвинений не выдвинуто. Но мы должны проявлять бдительность… Как-никак дочь врага народа… Тем более она сама просит ее уволить. – Я не слышал об уголовной ответственности детей за преступления родителей, тем более за еще не доказанные преступления. Товарищ Сталин, как вы знаете, указал, что сын за отца не отвечает. Может быть, нам следует действовать соответственно?

– Так-то оно так, но сложившаяся практика рекомендует с опаской относиться к родственникам осужденных по 58-й статье… Администрация института ведь не увольняет ее, а удовлетворяет ее просьбу об увольнении.

– Просьба Паниной об увольнении объясняется ее страхом перед насильственным увольнением по статье, связанной с пособничеством преступной деятельности. Вы понимаете, Кирилл Николаевич, что если мы будем безоглядно действовать, как вы говорите, согласно сложившейся практике, то безответственно растеряем квалифицированных работников, ничего общего не имеющих с врагами народа, – сказал Семен и опасливо подумал, что это очень похоже на аргумент Каминского, высказанный им на пленуме ЦК перед арестом.

– Согласен с вами, Семен Борисович, кадрами нам сейчас разбрасываться не с руки.

– Короче говоря, Кирилл Николаевич… Вы не возражаете, если мы откажем Паниной в просьбе уволить ее по собственному желанию и аргументируем это производственной необходимостью согласно плану работ института?

– Да, согласен…

– Хорошо, решено… А заявление она сама заберет, так что никаких формальных распоряжений и делать не надо.

В конце сентября, разобравшись с неотложными делами в институте, Семен решил съездить снова в Наркомат здравоохранения, чтобы решить вопросы по плану работ института, которые так и не были решены из-за ареста наркома Каминского. Новым наркомом здравоохранения был назначен Михаил Федорович Болдырев. Он заведовал прежде Московским областным отделом здравоохранения, и Семен был с ним шапочно знаком по совещаниям в наркомате.

Семен заказал себе через обком партии номер в новой гостинице «Москва» – ему не хотелось возвращаться в Дом на набережной. Тем более что Вера должна была вот-вот родить и ей с Захаром будет не до гостей. Но Захару он решил позвонить и предупредить о своем приезде, – может быть, удастся встретиться. Домашний телефон Захара и Веры, однако, не отвечал. В день отъезда Семен дозвонился в приемную Захара в Наркомате тяжпрома. На просьбу соединить его с товарищем Гвилем взявший трубку мужчина грубовато ответил, что «такой здесь больше не работает». Ошеломленный Семен по инерции глуповато спросил:

«А где он работает?» – на что некто бесцеремонно ответил: «Не обязан знать», и повесил трубку.

Вечером перед отъездом на вокзал ошеломленный Семен рассказал об этом разговоре Ольге. Она сразу сказала: «Захара, ясное дело, арестовали… иначе так не разговаривают». Семен был в растерянности: «Я не хочу появляться у Захара дома, там все равно не пропустят, а телефон, видимо, отключен… Что делать?» Ольга вспомнила, что у нее есть адрес родителей Веры, они жили где-то на окраине Москвы, но телефона у них не было. С этим адресом Семен и уехал. В поезде он не мог уснуть, самые тяжелые мысли гнали сон… Он пытался придумать оптимистичный сценарий: после витебской проверки Захара полностью оправдали, его больше не в чем обвинить; Вера, вероятно, рожает, и Захар с ней в роддоме, поэтому домашний телефон не отвечает. Но как тогда понимать слова «такой здесь больше не работает»? Возможно, это недоразумение – Захара перевели на новую работу, вероятно, даже с повышением, теперь такое часто бывает. Тоже не сходится… Если Захара арестовали, то это просто катастрофа. С юности он шел по пути брата, неколебимо верил в правильность этого пути… Если Захара арестовали, то следующим будет он…

Семен поселился в гостинице, принял душ, переоделся и поехал в Наркомат здравоохранения на запланированную встречу с Болдыревым. Своей активностью он словно отгонял тяжелые мысли и подпитывал надежду на то, что с Захаром всё в порядке, что это недоразумение скоро рассеется.

Михаил Федорович встретил Семена приветливо, почти по-дружески, говорил много о тех трудностях, которые ему приходится преодолевать на новой работе, не гнушался спросить совета. Все предложения Семена по расширению работ института он одобрил, отдал распоряжение плановому отделу подготовить соответствующий приказ, а под занавес приказал предоставить Семену машину с шофером на время пребывания в командировке.

Семен возвращался из наркомата в гостиницу с окрепшей надеждой на то, что с Захаром всё в порядке: если бы это было иначе, нарком не разговаривал бы с ним, братом Захара, так любезно, не согласился бы безоговорочно с его предложениями. Увы, не мог предвидеть Семен, что нового наркома вскоре самого арестуют, а затем расстреляют. Не везло наркомам здравоохранения…

В гостинице сомнение и предчувствие беды снова овладели Семеном. Он еще раз позвонил по домашнему телефону Захара и еще раз убедился, что телефон отключен. Потом позвонил в Ленинград Ольге, в максимально оптимистичных тонах описал беседу с наркомом, всячески избегал упоминания о Захаре, сказал ей только, что завтра с утра поедет навестить родителей Веры. Ночью Семен снова спал плохо, тревожно, вставал несколько раз, подходил к окну, раздвигал шторы, смотрел на огни Манежной площади и башни Кремля, пытался отделаться от тревоги…

Родители Веры жили в пригороде Москвы в рабочем районе при автомобильном Заводе имени Сталина, который так и назывался «Поселок ЗИС». Семен добрался туда на автомобиле Наркомздрава, который был предоставлен ему вместе с шофером. Они остановились по указанному адресу у длинного двухэтажного здания с несколькими входами. Отец Веры работал на ЗИСе инженером и жил с женой-домохозяйкой в этом доме, построенном для инженерно-технических работников нижнего звена. Семен поднялся на второй этаж и на обшарпанной двери нажал одну из четырех кнопок с неясными надписями. «Коммунальная квартира» – зафиксировал он. «Вам кого?» – спросила открывшая дверь пожилая женщина в халате. Семен назвал фамилию, она показала рукой: «Проходите, вторая дверь справа». В длинном полутемном коридоре, на стенах которого на гвоздях висели всевозможные бытовые предметы, было по две двери слева и справа. В торце виднелась общая кухня и дверь в общую уборную.

Из-за двери, указанной соседкой, слышался детский плач. Он постучался, дверь скоро открыли – на пороге стояла Вера с плачущим ребенком на руках. Семен понял всё сразу, понял всё до конца, ему и никаких разъяснений не надо было больше… Вера заплакала навзрыд, увидав Семена, и ее рыдания, сливаясь с плачем ребенка, сложились в голове Семена в реквием по брату и той достойной жизни, которая, ускользая из рук и безобразно деформируясь, замыкалась на этой убогой комнате на окраине Москвы.

Вера, еще всхлипывая, усадила Семена на стул возле стола посередине комнаты, а сама начала укладывать ребенка в кроватку в углу комнаты, освобожденном, судя по всему, специально для этого. Семен огляделся…

Комната была, на самом деле, довольно большой – метров 25–30, прикинул он, с двумя довольно большими окнами. Левая от входа сторона комнаты была отгорожена занавеской, там, по-видимому, была кровать хозяев. В правой стороне рядом с детской кроваткой располагался диван. По сторонам от входной двери стояли узкие шкафы для одежды и домашних вещей, в простенке между окон – простенький застекленный шкаф с книгами, посередине комнаты – стол и четыре стула.

Вера выглядела скверно – бледное, опухшее от слез лицо, плохо прибранные волосы, неопрятная одежда. Торопясь выложить всё пережитое близкому человеку, она рассказывала Семену о случившемся то, что он уже и без всякого рассказа в общих чертах домыслил.

Захара арестовали две недели назад… Как это было, она не знает, – Захар уехал на работу, как обычно, и больше не вернулся. Вечером она, забеспокоившись, начала звонить на работу, но там никто не отвечал… А ночью пришли с обыском, перевернули всё, какие-то книги забрали и велели Вере освободить квартиру на следующий день, хотя видели, что она на сносях. На ее вопросы: «Где муж, что с ним?», ответили односложно: «Арестован за вредительство в промышленности». Утром следующего дня Вера уехала к родителям, оставив почти все свои вещи в квартире. Через неделю она родила девочку в медпункте поселка. Захар даже не знает, что у него родилась дочь, и Вера не понимает, как она могла бы сообщить ему об этом…

«Он никогда не узнает, что у него родилась дочь… Что с ним? Никто не хочет об этом говорить. – Вера снова разрыдалась. – Умоляю вас, Семен Борисович, помогите, сделайте что-нибудь, вы можете, я знаю…»

Семен и сам был на грани нервного срыва. Во всем масштабе вырисовывался ужас положения и семьи брата, и его самого… Он заторопился, спросил о здоровье родителей, обещал выяснить ситуацию с Захаром и непременно написать Вере письмо, оставил ей денег и, сославшись на ожидающего внизу шофера, ушел.

Семен попросил шофера отвезти его на Кузнецкий мост, 24. Там помещалась приемная НКВД, где можно было получить информацию об арестованных родственниках. По дороге он нервно обдумывал, как представиться и что спросить у дежурного. Сказать, что родственник? Неубедительно… Представиться братом и предъявить паспорт? Но его фамилия не совпадает с официальной фамилией брата… Показать служебное удостоверение директора всесоюзного института и настаивать на приеме у вышестоящего лица? Попытка может не иметь успеха, а напротив…

Когда приехали, Семен поблагодарил шофера и отпустил его, сказав, что он доберется до гостиницы самостоятельно. Он направился ко входу в приемную. Сомнения, одолевавшие его по дороге сюда, перерастали в непреодолимое препятствие… Издали он видел у дверей приемной непрерывно входящих и выходящих людей, в основном женщин с потухшими лицами. Дошел до входа в приемную, замедлил было шаг, но не остановился, прошел мимо. Стоит ли засвечиваться ради и без того понятного результата? Ради пустой бравады под влиянием сиюминутного стресса… Может, разумнее навести справки негласно, по своим непрямым каналам?

Семен ускорил шаг и свернул в сторону гостиницы. В тот же вечер он уехал в Ленинград.