Текст книги "Кенотаф"

Ленинград – Москва

5/Х/37

Дорогая Вера!

Семен навел справки по поводу Захара, но сведения очень скупые. Идет следствие, пока ничего не известно. Мы надеемся, что там разберутся по справедливости, думаем, что его, возможно, оговорили недобросовестные люди. Семен считает, что у Захара уникальный послужной список, включая участие и в революции, и в организации исправительной системы органов госбезопасности еще с самим Дзержинским. Такого революционера-большевика, как Захар, никакие оговоры не могут опорочить, даже если он случайно общался с кем-нибудь из скрытых троцкистов по служебным делам и его обманули. Захар был помощником Серго Орджоникидзе и много сделал для развития нашей тяжелой промышленности. Это тоже, надеемся, будет учтено. Пока, на данной стадии расследования, свидания и переписка с Захаром, к сожалению, не разрешаются. Так что будем ждать, ничего другого сейчас сделать нельзя. Единственное, что могу сказать вам утешительное на данный момент: предъявленные Захару обвинения не из самых тяжелых и связаны в основном со служебно-производственными делами наркомата, который после смерти Орджоникидзе попал под пристальное внимание контролирующих органов.

Напишите, что у вас, как здоровье доченьки и ваше после родов? Как здоровье родителей? Им сердечный привет! Как назвали девочку? Если нужна наша материальная помощь, напишите, не стесняйтесь.

Ольга.

10/Х/37

Дорогая Оля!

Спасибо за вашу с Семеном Борисовичем помощь. У нас с родителями сейчас одна забота. Как помочь Захару? Я сейчас не могу никуда ездить, всё время с маленькой. Папа съездил в приемную, ему сказали, что письма и передачи Захару не разрешаются. Как он преданно служил партии, все свои силы отдавал, а теперь не разрешается… Почему арестовали ничего не говорят. Все наши вещи, говорят, опечатаны и арестованы до решения суда. А у нас ничего и не было, только кое-какая одежда. Вся мебель и утварь казенные. Госдачей мы не пользовались, всё ждали ребеночка – тогда, дескать, и поедем на дачу.

У меня сохранился домашний телефон одного нашего знакомого из наркомата, папа позвонил ему от моего имени с работы. Знакомый сначала не хотел говорить, но когда узнал, что я родила ребенка уже после ареста мужа, то рассказал, что Захару предъявляют вредительскую работу в тяжелой промышленности и связь с врагом народа Рыковым. Еще он сказал, что если меня не вышлют из Москвы, то, значит, Захару самое худшее не грозит… Потому что когда муж идет по самой плохой троцкистской статье, то жена идет в ссылку, а малолетних детей отправляют в детдом. А мне без Захара везде ссылка, но если ему это поможет, то конечно…

Доченьку назвали Любочкой, бедная девочка…

Спасибо вам и Семену Борисовичу… Вспоминаю нашу с ним такую теплую семейную встречу в нашей квартире в Доме правительства, слёз не могу сдержать.

Будьте здоровы,

Вера.

Райком партии

Вернувшись в Ленинград, Семен некоторое время пытался скрыть от Ольги детали того, что случилось в Москве, пытался оградить ее от потрясения, которое сам пережил, отделывался общими фразами: Захар арестован, детали неизвестны, Вера родила девочку, здорова, живет у родителей… Но и то, что Семен без эмоций рассказал, ужаснуло Олю.

Она знала, каким ударом для мужа был арест старшего брата, бывшего для него цельным образцом человека и большевика. Разрушился этот образец, погас этот, казалось, вечный маяк, рухнул незыблемый жизненный принцип. То, о чем говорил Иван, то, во что они не верили, получило наглядное, почти осязаемое подтверждение. Как жить с этим? Парткомиссия доказала, что Захар не обманывал партию относительно своего социального происхождения…Так почему же его арестовали? Как уберечь мужа, которому еще труднее найти ответ? Оля старалась не расспрашивать Семена, не бередить рану… Он уходил на работу очень рано, приходил поздно, скупо рассказывал о делах в институте, не возвращался к болезненной теме. Оля не настаивала, знала, что ему нужно пережить всё внутри себя.

Семен понимал, что арест брата требует от него некоторых действий по партийной линии, но не предпринимал ничего – ждал возвращения из отпуска парторга института. На общем собрании он объявил, что план развития института утвержден в наркомате, что ожидается значительное расширение работ, сформулировал новые задачи отделов. Сотрудники встретили его сообщение аплодисментами. Как только появился Кирилл Николаевич, Семен пригласил его в свой кабинет. Начал с положительного: новый нарком здравоохранения полностью одобрил план дальнейших работ института, приказ о соответствующем финансировании вскоре будет подписан. Парторг поздравил Семена с успехом, сказал, что главной теперь будет проблема кадров. Семен всё не решался перейти к тяжелой для него теме об аресте брата, оттягивал начало разговора обсуждением деталей сложного кадрового вопроса… В конце концов оказалось, что парторг всё уже знает – он первым перевел разговор на эту тему…

– Понимаю, Семен Борисович, что это для вас нелегкая тема, но не могу умолчать: все, кому положено, уже знают об аресте вашего брата Захара Борисовича Гвиля.

– Спасибо за откровенность, Кирилл Николаевич. Считаю правильным ни в коем случае не скрывать этот прискорбный факт. Собирался в самое ближайшее время лично сообщить об этом первому секретарю райкома, но откладывал это до разговора с вами… Хотел посоветоваться…

– А что тут советоваться? Ваша позиция правильная, принципиальная: вы осуждаете преступную деятельность вашего брата, никакого участия в ней не принимали и не могли принимать, ничего, естественно, об этой вредительской деятельности брата не знали, общались с ним только по семейным делам… Вот, собственно, и всё…

– Хочу быть с вами, Кирилл Николаевич, столь же откровенным, как и вы со мной. Дело в том, что я, на самом деле, не могу поверить в такое… Ведь он в прошлом известный революционер, большевик еще ленинских времен, профессионал высочайшего класса, правая рука Серго Орджоникидзе… И притом враг народа, троцкист, контрреволюционер… В голове не укладывается… Какое-то нелепое сочетание, не отвечающее законам логики… Как это возможно?

– Не нам с вами, Семен Борисович, судить о логике каждого конкретного предательства дела партии. У нас с вами логика одна: мы поддерживаем ЦК партии и товарища Сталина, которые поручили органам госбезопасности выявлять врагов народа и беспощадно карать их…

– Чтобы Захар, работая в ближайшем окружении Орджоникидзе, примкнул к троцкистам… Не могу себе такого представить… В чем его конкретно обвиняют?

– Насколько я знаю, в обвинениях против вашего брата контрреволюционная троцкистская деятельность не фигурирует. Это облегчает его положение… Он проходит по статье о вредительстве в народном хозяйстве, обвиняется в попытках саботажа проектов государственной важности в тяжелой промышленности путем заведомо неправильного планирования и задержек в их финансировании…

– Чудовищно, непонятно… Завтра же попрошу секретаря райкома принять меня и сам расскажу ему о брате. Ну и конечно, сформулирую свое отношение к этому… Сформулирую согласно вашему совету, Кирилл Николаевич. Заодно, кстати, познакомлюсь с новым первым…

– Не советую вам начинать личное знакомство с руководителем коммунистов района с изложения информации об аресте вашего родственника. У вас еще появится случай познакомиться на более позитивной основе. Например, когда представите ему план развития института, утвержденный в наркомате. Вы ведь совсем не знакомы, а я знаю первого еще со времен Ивана Игнатьевича. Если не будете возражать, я сам завтра же доложу первому об этом деле. У меня все равно запланирован с ним разговор о приеме в партию молодых сотрудников института.

– Это будет выглядеть, словно я избегаю дать личную оценку событиям…

– Не беспокойтесь, Семен Борисович, я расскажу, что вы лично изложили мне суть дела и свою оценку и что просили меня доложить об этом ему, как только узнали, что у меня намечена такая встреча…

– Пожалуй, вы правы, Кирилл Николаевич. Благодарю вас…

Вечером дома, за ужином, Семена будто прорвало. Он безостановочно, нервно говорил и говорил, со всеми подробностями рассказывая Ольге о поездке в Москву. О попытках связаться с Захаром, об аресте брата и обыске в его квартире в Доме правительства, о поездке к родителям Веры на окраину города, об ужасной коммуналке, в которой Вера живет с родителями и дочкой, о том, как плохо Вера выглядит, как мечется в попытках узнать хоть что-нибудь о Захаре, о своем намерении посетить приемную НКВД и отказе от этого… А потом еще о сегодняшнем разговоре с Кириллом Николаевичем.

Ольга долго молчала… Всё, о чем рассказал Семен, она уже знала или предполагала. Но это всё было прежде по частям, отдельными рваными кусками, а теперь собралось вместе в одной общей упаковке, в ужасной упаковке из несправедливости, жестокости, подлости и лжи, которым нечего противопоставить… Она сказала:

– Бедная Верочка, такое свалилось на нее… Она привыкла к другой жизни, где всё было хорошо и правильно… А тут… Главное мучительство, что она ничего не знает о Захаре… Почему не дают знать? Какая-то ничем не оправданная жестокость… А Кирилл Николаевич прав: не надо тебе начинать знакомство с секретарем райкома с покаяния… Да и не в чем тебе каяться! Ты кристально честен и чист перед партией. Даже если Захар виноват, ты-то тут при чем?

Семен словно взорвался, приподнялся, уперся руками в стол, приблизил лицо к Оле и почти закричал:

– Оля, Оленька… Что делать? Они хотят, чтобы я поверил, что Захар саботажник, вредитель, фашист… Это Захар-то… Они хотят, чтобы я не только поверил в это, но и проклял своего брата, своего наставника, большевика… Они хотят, чтобы я согласился, что он враг народа… чтобы я одобрил убийство брата… Оля, Оленька, что делать?

Оля подошла к нему, обхватила руками голову, прижала к себе, пытаясь успокоить, сказала быстро, убежденно:

– Успокоиться – вот что нужно сделать в первую очередь, родной мой! Тебя никто не заставляет одобрять убийство. Не накручивай себя… К делам Захара ты не имеешь никакого отношения, что бы там ни было. Что делать? Будем жить и работать, как всегда делали…

Ночью Семен спал плохо, хотя Ольга дала ему валерьянки. Она совсем не спала. Где-то посреди ночи услышала звуки подъехавшей к подъезду машины, встала, накинула на плечи халатик, подошла к окну, не зажигая света. Под уличным фонарем у подъезда стоял воронок, из него выходили мужчины в штатском. Оля отошла от окна, присела на край кровати – страшные мысли лезли в голову, она прислушивалась к звукам на улице и на лестничной клетке. Семен тоже проснулся, приподнялся и спросил жену, почему она не спит… В темноте Оля приложила палец к его губам, словно это могло уберечь от несчастья, показала рукой в сторону входной двери. Там на лестнице явственно послышался нескрываемо грубый топот сапог. Семен в нижнем белье присел рядом с Олей, обнял ее за плечи, она дрожала, ее бил нервный озноб… Звуки топающих людей приближались – вот они поднялись на второй этаж, не остановились, поднимаются на третий… Ольга и Семен замерли в ужасе… Сейчас будет громкий стук в дверь, не звонок, а именно стук… Семен почувствовал, как дрожат у него руки. Нет, слава богу, кажется, прошли мимо, поднимаются на четвертый этаж, остановились, стучат в дверь… «Это к Самовским… Он работает в академии анестезиологом… Ты знаешь…» – с дрожью прошептала Ольга. Они, затаившись, продолжали полуодетыми сидеть на кровати, прислушиваясь к звукам на лестнице. Там долгое время было тихо, потом кто-то начал ходить вниз и вверх, что-то переносили, слышались приглушенные команды и всхлипывания… Ольга и Семен мысленно представляли, что происходит в квартире над ними, оценивали творившееся там с содроганием и жалостью, но еще и со стыдным чувством радости за то, что это не у них, что пронесло… Вероятно, осознание этого горького облегчения за счет несчастья других нельзя было выразить словами – они молча просидели на кровати едва ли не до рассвета…

С утра они не возвращались ни к тому вечернему разговору, ни к ночному происшествию. А потом наступили будни… Рутинные рабочие будни, которые тушевали остроту всего, связанного и с арестом Захара, и со страхом, навсегда поселившимся в душе. Ольга видела, что Семен старается обходить стороной всё, что с этим связано, что он находит успокоение в работе, и радовалась за него. Парторг института Кирилл Николаевич внес свой позитивный вклад: по его словам, секретарь райкома партии Геннадий Николаевич с пониманием отнесся к сообщению Семена об аресте брата и сказал, что непременно пригласит Семена Борисовича в ближайшее время для делового разговора о планах Института гигиены труда.

Прошел, наверное, месяц с того срыва, и однажды Семен пришел с работы улыбающимся и с порога сообщил Ольге, что Геннадий Николаевич пригласил его к себе для серьезного разговора о будущем института. Семен с энтузиазмом рассказывал:

– Представляешь, Оленька, позвонил не через секретаршу, а сам… Спросил, не могу ли я навестить его в райкоме послезавтра. Я, конечно, ответил, что с радостью сделаю это, но хотел бы уточнить, что секретаря райкома интересует… А он мне и говорит, что в первую очередь его интересуют планы работ возглавляемого мной института – ведь это всесоюзный институт, подведомственный центральным московским властям. А потом еще добавил, что мой институт – важнейший научный объект района. Вот такие наши дела, Оленька… Так что завтра буду готовить материалы… Поздравь меня!

Семен ехал в райком партии, располагавшийся в бывшем княжеском дворце на бывшем Невском проспекте, в приподнятом настроении, в предвкушении важной и конструктивной встречи с первым секретарем. Несомненно, новый секретарь, сменивший недавно арестованного прежнего руководителя коммунистов района, хочет показать, что никаких подозрений или претензий к Семену, связанных с арестом его старшего брата, партия не имеет. Семен захватил с собой специально приготовленный для этой встречи красочно оформленный план работы института с иллюстрациями.

Предъявив охране на входе партбилет, Семен энергично поднялся по широкому пролету роскошной мраморной лестницы в приемную первого секретаря. Он хорошо знал секретаршу Полину, работавшую в райкоме еще с прежним руководителем районной парторганизации. Весело поздоровавшись с ней, не преминул сделать ей комплимент:

– Вам, Полиночка, давно пора попробовать себя в роли кинозвезды.

Она, судя по всему, не оценила его неуклюжую попытку сказать женщине приятное и ответила неулыбчиво:

– Увы, Семен Борисович, у меня теперь совсем другие заботы, да и роли другие… Присядьте, пожалуйста, подождите немного – у Геннадия Николаевича посетители.

Она сняла трубку телефона и почему-то очень тихо произнесла:

«Здесь товарищ Шерлинг… Хорошо, сейчас принесу…»

Затем взяла какую-то папку и ушла в кабинет первого, плотно прикрыв за собой массивные двери со старинной барóчной резьбой.

Семен огляделся… Приемная с высоченным потолком и огромной люстрой в окружении летящих ангелов, по-видимому, когда-то предваряла вход в большую гостиную дворца. Современный письменный стол секретарши с несколькими телефонами стоял в простенке между двумя большими окнами с видом на Фонтанку, Аничков дворец и мост с конными скульптурами Клодта. Над столом висели большие портреты Сталина и Жданова. Вдоль стен располагались шкафы с папками партийных документов и решений, два дивана и кресла для посетителей – всё, по-видимому, из старой мебели дворца в стиле ампир. В левом торце комнаты в дополнение к парадной входной двери в приемную была еще одна дверь – непарадная, современная, вероятно запасной выход.

Дверь в кабинет первого секретаря внезапно открылась, и из нее вышли двое незнакомых Семену мужчин. Семен встал, ожидая появления Полины с приглашением войти в кабинет, но Полина не появилась, а один из вышедших плотно прикрыл дверь. Мужчины почему-то пошли не к выходу, как ожидал Семен, а к нему. Один из них, не здороваясь, зашел как-то сбоку, а второй, кивнув в знак приветствия, вынул из нагрудного кармана какой-то листок и сказал:

– Вам, гражданин Шерлинг, надлежит проследовать с нами. Вот распоряжение.

Он поднес листок к глазам Семена. Семену потребовалось только одно мгновение, чтобы осознать жуткий смысл написанного…

Народный комиссариат внутренних дел

Ленинградское областное управление

государственной безопасности

Ордер № 2521, октября 25 дня 1937 года.

Выдан Управлением государственной безопасности НКВД

на производство ареста и обыска Шерлинга Семена Борисовича,

проживающего по адресу: ул. Ракова, д. 21, кв. 21

Под текстом была печать и подписи каких-то комиссаров госбезопасности то ли 2-го, то ли 3-го ранга – Семен уже ничего не видел… Еще мгновение назад он был в своем привычном мире, где были его любимые семья и работа, где он был уважаем, успешен и нужен, но этот листок с подписями комиссаров госбезопасности уводил его в другой мир, где уже ничего этого не будет, ничего…

– Это недоразумение… Кто приказал? В райкоме партии… – проговорил Семен нечто несуразное, чтобы только не молчать.

– Пройдемте, пройдемте, гражданин… Разберемся, – прошипел тот, который подошел сбоку.

– Вы не имеете права… Я требую переговорить с секретарем райкома, мне назначено…

– Права будете качать в другом месте, секретарь занят… Пойдемте, пойдемте… – объяснил тот, который показал бумагу.

– Я должен позвонить жене…

– Кончать это пора, и без того припозднились, – завершил дискуссию тот, который сбоку, и положил руку на плечо Семена.

Семен еще что-то говорил, но двое безмолвно и жестко взяли его под руки, в которых он держал портфель, и повели к запасному выходу, а потом по полутемному коридору и черной лестнице вниз, во двор, где стоял черный воронок НКВД. На выходе во двор появился еще один в штатском. Он и тот, который подошел сбоку, затащили Семена на заднее сиденье машины и сели по сторонам, а тот, кто предъявил бумагу, сел на переднее сиденье. Шофер сразу тронул машину, свернул на набережную Фонтанки и поехал в сторону Невы.

Никогда в жизни Семен не испытывал подобного насилия, в висках стучало, видимо, из-за скачка давления крови… Сидевший впереди протянул руку:

– Дайте мне ваш портфель.

Семен отказался:

– Не имеете права. Я буду жаловаться.

Тот, что сидел слева, вырвал из рук Семена портфель и сказал:

– Отдай портфель, гнида фашистская, тебя же просят.

Семен выкрикнул:

– Это хамское, возмутительное насилие, недостойное советских чекистов… Вы ответите…

Тот, что сидел справа, прервал его:

– Строит из себя начальника, троцкистская сволочь.

Он развернулся и правой рукой, отработанным коротким крюком сильно врезал Семену прямо в живот. Семен от боли задохнулся и согнулся пополам, а потом выпрямился, чтобы вздохнуть. И тогда тот, что сидел слева, размахнулся и кулаком согнутой левой руки ударил Семена в лицо – кровь брызнула из носа, заливая его белую рубашку и галстук. Его били еще и еще, пока начальник с переднего сиденья не сказал: «Хватит…» Машина подъезжала к Большому дому…

У Большого дома, в начале бывшего Литейного проспекта, а ныне проспекта Володарского, воронок свернул на улицу Воинова и заехал во двор тюрьмы «Шпалерка». Избитого Семена вытащили из машины и поволокли в помещение следственного изолятора. На пороге ада в его разбитой голове промелькнуло последнее: «Что будет с Ольгой? Она никогда не узнает о том, что со мной случилось…»

Нет шансов

Ольга ничего не знала об аресте Семена до ночи… Она пришла с работы поздно, после лекции и семинаров, которые вела в университете. Семена дома не было… Она позвонила уже домой его секретарше, та сказала, что Семен Борисович уехал в райком партии после обеда и сказал, что на работу не вернется. Ольга позвонила еще двум сослуживцам мужа, они ничего не знали, но обещали что-либо выяснить и позвонить. Она отпустила няню домой, уложила Левочку спать, выпила чая и в страхе села у телефона в надежде, что оттуда придет что-нибудь успокоительное. Телефон молчал… Ближе к полуночи раздался звонок в дверь, она бросилась открывать – слава богу, пришел… Наверное, забыл ключи… У входа в квартиру стояли четверо – один мужчина в форме старшего лейтенанта госбезопасности, двое мужчин и женщина в штатском.

Старший лейтенант вошел в квартиру, бесцеремонно отодвинув Ольгу, за ним вошли остальные, и женщина закрыла за собой дверь. Потрясенная Ольга хотела было спросить, на каком, собственно, основании… но лейтенант опередил ее:

– Квартира гражданина Шерлинга Семена Борисовича? – спросил он.

– Да, – ответила Ольга, и, превозмогая спазм в горле, добавила: – квартира профессора Шерлинга, директора института.

– Ученые звания и должности в данном случае не имеют значения. А вы, как я понимаю, жена гражданина Шерлинга Ольга Ивановна… Ознакомьтесь с распоряжением Управления госбезопасности. – Он протянул Ольге ордер на проведение обыска в квартире С. Б. Шерлинга.

– Что с моим мужем, где он?

– Вы же видели распоряжение… Гражданин Шерлинг арестован.

– Это чудовищное недоразумение, это… это нарушение советских законов… это вопреки Сталинской Конституции… Он здоров?

– Следственные органы разберутся с законами без нас с вами, а наша задача произвести обыск. – Он кивком головы указал своим помощникам на дверь кабинета, и они прошли туда, не спросив разрешения у хозяйки квартиры.

– Я не понимаю, что вы ищете… У мужа в кабинете книги по медицине и мои книги по филологии… Что в этом интересного для вас? – Ольга пыталась сохранить хотя бы видимость прав личности перед лицом насилия, которое ворвалось в ее жизнь.

– Оружие есть? – спросил старший лейтенант, игнорируя ее вопрос.

– Нет… О чем вы говорите…

– Можете сообщить органам что-либо о хранящихся у вас материалах, относящихся к антисоветской деятельности вашего мужа? – Никогда мой муж не занимался антисоветской деятельностью, он большевик-ленинец со времен Октябрьской революции, известный ученый… Что за чушь вы несете?

– Следствие разберется, кто несет чушь… Предупреждаю вас, что помощь следствию может смягчить участь вашего мужа. – Старший лейтенант сел на стул за столом и рукой указал Ольге присесть рядом, как бы ожидая от нее откровенных признаний.

Ольга, торопясь и волнуясь, начала рассказывать о Семене и его работе. Ей вдруг показалось, что старший лейтенант, послушав ее рассказ об участии Семена в Гражданской войне и работе в Военно-медицинской академии, о поддержке самого Кирова и назначении директором Всесоюзного института, изменит отношение органов – ведь лейтенант непременно доложит всё это своему начальству. Он слушал ее, не прерывая, и даже записывал что-то на вырванном из блокнота листке бумаги. Это показалось ей очень значительным и обнадеживающим. Но лейтенант вдруг безмолвным взмахом руки прервал ее и приблизил к ее глазам, не выпуская из руки, тот листок из блокнота, на котором что-то записывал. Ольга прочитала написанное крупными буквами:

«У вашего мужа нет шансов, он обвиняется в КРТД. Вам грозит как минимум выселение из квартиры, как максимум – арест и ссылка. Побеспокойтесь о своем сыне, заранее подберите ему пристанище у надежных родственников или друзей, чтобы он не попал в спецдетдом. И молчите. Я вам ничего этого не говорил».

Ольга словно поперхнулась чем-то, испуганно и молча посмотрела в глаза старшему лейтенанту… Он смял записку, положил смятый листок в карман и сказал громко:

– Ну что же, всё это вы сможете рассказать следствию, если вас вызовут. А сейчас пройдемте в кабинет.

В кабинете был погром. Сваленные кучами бумаги и раскрытые книги из письменного стола и книжного шкафа валялись на полу. Один сотрудник складывал в большой мешок то, что они, по-видимому, собирались забрать; двое других вынимали из шкафа книги, раскрывали их, встряхивали и сбрасывали. Романы Фейхтвангера на русском языке летели на пол, а на немецком – в мешок. Потрясенная Ольга пыталась объяснить, что книги на немецком языке взяты на время из университетской библиотеки, но капитан приказал своим продолжать работу… «Все материалы на иностранных языках подлежат изъятию для спецпроверки. А то, что из библиотек, будет возвращено туда после завершения следствия, не беспокойтесь», – разъяснил он Ольге. Грохот падающих книг дополнял уродливую картину происходящего… Ольга попросила: «Нельзя ли делать всё это потише… Ребенка разбудите». Капитан ответил: «А вы, Ольга Ивановна, пройдите в спальню, успокойте ребенка, если потребуется… И приготовьтесь перенести его на вот этот диван. Мы вскоре перейдем в спальню». Он оглядел еще раз кабинет и приказал своим помощникам: «Вскрывайте диван».

Обыск продолжался еще несколько часов до глубокой ночи. По мере приближения к финалу Ольга всё более воспринимала происходящее как некий сюрреалистический сюжет, не имеющий ничего общего с тем миром, в котором она до сих пор жила. Ей открывалась непотребная сторона реального мира, полностью противоречившая ее убеждениям и ее партийной вере.

Она перенесла Левочку в столовую, чтобы он не испугался погрому в кабинете отца, ребенок проснулся и закапризничал, и ей с трудом удалось его успокоить. Потом в кабинете помощница старшего лейтенанта обыскивала лично ее, ощупывала, зачем-то потребовала снять платье. Ольга кое-как наспех восстановила порядок в спальне, где была разворочена постель и вывернуты наизнанку шкафы с бельем, а на полу валялись осколки вазы, сброшенной со шкафа. Перенесла туда спящего сына, чтобы освободить столовую для работы сыскной бригады. Столовую, а потом и кухню сыскари обыскивали с меньшим рвением, – видимо, самим поднадоело. Открыли все шкафы, порылись во всем, но на пол ничего, кроме кухонных тряпок, не вываливали, крупу, сахар, соль и прочее из банок не высыпали, посуду не били…

Когда бригада собралась уходить, Ольга спросила старшего лейтенанта, где может узнать о муже. Он дал ей адрес приемной НКВД и сказал зачем-то, что самое главное – честное сотрудничество со следствием. Сказал, наверное, для протокола…

В ту ночь Ольга не могла уснуть… Прилегла на разобранную кровать рядом с ребенком, снова и снова переживая слова лейтенанта на том листке, пытаясь понять их скрытый, но пугающий смысл, всё яснее осознавая, что эти слова – вход в адские ворота незнакомой жизни. Семена обвиняют в КРТД, то есть в контрреволюционной троцкистской деятельности. Дикая чушь… Еще не представляя себе частностей своего нового положения, она уже не сомневалась, что всё в ее жизни надломилось безвозвратно. Ужасная весть об аресте Семена была пока чем-то нематериальным и трудно представимым. Но только что пережитый обыск со всеми его унизительными процедурами подавлял и устрашал именно своей отвратительно грубой реалистичностью. Его кажущаяся бессмысленность вдруг раскрылась для нее во всей своей откровенно банальной простоте – унизить, запугать человека, а главное – лишить его представления о своей невиновности как некоего защитного средства от насилия. Ольга вдруг поняла, что эта примитивная цель обыска была вполне достигнута его организаторами и исполнителями – с некоторого момента этой ночью она действительно перестала думать о несправедливости происходящего, о том, что ни Семен, ни она не имеют никакого отношения к преступлениям против народа и партии. С некоторого момента она стала думать о том, что они с Семеном что-то сделали не так, как следовало. И это был первый шаг отступничества, ради которого сыскари выполняли свою работу… Но этот ужасный шаг, превращавший свободного человека в раба обстоятельств, вызвал и совершенно новое движение в душе Ольги – первый всплеск сомнения в том, во что она верила всю свою жизнь и чему служила преданно и беззаветно.

На следующий день ей предложили уволиться из университета по собственному желанию. Декан факультета сказал:

– Ольга Ивановна, у меня нет никаких претензий к вам как к преподавателю и научному работнику. Но в сложившихся обстоятельствах единственное, что я могу сделать для вас, – это согласиться с вашим увольнением по собственному желанию без публичного обсуждения. Поверьте, это сейчас самое лучшее из возможного.

7/ХI/37

Дорогая Соня!

У нас несчастье, а тебя рядом нет, и не с кем поделиться горем, и не у кого спросить совета. Все вокруг как-то сразу замыкаются в себе, как только узнают, по какому поводу я делюсь с ними. Печально и страшно…

Думаю, что до вас уже дошел слух о Семене. Это правда – его со мной нет. Я ходила несколько раз в приемную НКВД, наводила справки, но там ничего толком не говорят, кроме того факта, что он у них… Ни свиданий, ни писем… Передач не принимают, говорят – не положено. Не знаю, что делать… Пытаюсь выйти на каких-либо знакомых, которые могли бы хотя бы узнать, как он, что с ним, в чем обвиняют, что будет… Если бы Захар не был в таком же положении, он бы, конечно, помог. А другие, с которыми даже прежде дружны были, приятельствовали, и из университета, и из Семиного института, избегают общаться. Здесь для общения у меня осталась Фаина и тетка уже немолодая – моей покойной мамы родная сестра, но они, конечно, ничем, кроме сочувствия, помочь не могут. То же и с родственниками с Семиной стороны – даже не хочу их тревожить. Пыталась связаться с бывшими Семиными коллегами по работе в Военно-медицинской академии, профессорами и даже академиками, но там всё словно выкошено, а оставшиеся запуганы и общаться со мной избегают. Хотела позвонить новому наркому здравоохранения, у которого Семен был на приеме совсем недавно, но мне рассказали, что он то ли уже арестован, то ли отстранен от должности. В полном отчаянии пыталась найти бывшего Семиного шофера Колю, который ушел работать в НКВД несколько лет назад, но не нашла его по старому адресу, он куда-то переехал, и телефона его никто не знает, а в приемной связать меня с ним отказались.

Я, Сонечка, вынуждена была уволиться из университета.

Сейчас ищу новую работу, хорошим вариантом было бы преподавание русского языка и литературы в школе, но не уверена, что это получится. Получила очень плохой сигнал от знающего человека. Якобы Семен пойдет по плохой КРТД статье. Зная Семена, трудно себе представить более нелепое обвинение. Вы с Ваней это, конечно, хорошо понимаете. Мое и Левочкино положение тоже скверное, если верить сигналу того знающего человека. В неблагоприятном случае меня ожидает ссылка с отторжением ребенка. Трудно поверить в возможность такой несправедливости в нашей стране.

Жду твоего письма, как манны небесной, жду, что думает Ваня.

Обнимаю, Оля.

20/ХI/37

Дорогая Оля!

Мы ничего не знали о Семене, да и откуда… Конечно в шоке, особенно Ваня. У него был настоящий припадок ярости, почти истерика. Еле успокоила… Семен и КРТД просто несовместимы. Мы же знаем Семена с юности, вся его жизнь протекала на наших глазах. Мы с Ваней могли бы поклясться перед любым судом, будь то суд божеский или партийный, что Семен чист перед партией. Ваня был словно невменяем, когда узнал о Семене, говорил о тех, кто его ложно обвиняет, такие слова, что я не могу написать. Потом чуть ли не кричал на меня – ты, мол, теперь понимаешь, что я был прав… А потом, что я верю в химеры, мной самой придуманные. Ну и всё подобное, сама знаешь, как это у него рвется наружу… А я, Оленька, в жуткой растерянности: неужели всё, за что мы боролись, чему служили и для чего работали, – химера? Не могу в это поверить, не могу с этим смириться и жить, но что делать… Иван вечером сел писать письмо в защиту Семена, а ночью, бессонной ночью он мне вдруг говорит: «Кому я пишу письмо? Ты, Соня, можешь назвать мне такой адрес, где меня поймут и где могут реально помочь?» Я, конечно, ничего такого назвать не смогла, а он еще добавил: «Еще потом скажут, что мы с ним одного поля ягоды… И правильно скажут – мы на одном поле, а они на другом. Орджоникидзе был с нашего поля, он помог бы, но его нет, да и других тоже нет». Короче, под утро Ваня от того письма отказался, он угнетен своим бессилием…

Мне тяжело тебе, Оленька, это говорить, но знай: если с тобой поступят плохо, то мы Левочку возьмем к себе. Это я тебе твердо обещаю.

У нас здесь тоже идет вырубка леса, так что щепки летят… Ваня бьется, чтобы план работ выполнять при пустеющем кадровом составе руководящих инженерно-технических работников. Идут оборонные заказы по новой технике, а специалисты, которых еще бывший директор подбирал, исчезают. Трудно и Ване, и всему заводу. Говорят, что при заводе собираются открыть специальное КБ тюремного типа, в котором будут работать арестованные специалисты со всего Союза.

Прости, родная моя, что не могу быть с тобой рядом в это тяжелое время…

Обнимаю, Соня.