Текст книги "Люби навсегда"

«…Она обманула. А я простоял под дождем…»

 
…Она обманула. А я простоял под дождем…
Влюбленные люди, чего мы от женщины ждем?
 
 
Едва лишь узнает, что кто-то надежно влюблен,
И чуткость срывается с рельсов, летит под уклон.
 
 
И дружеской ласки легко обрывается нить.
Уже не захочет в обещанный срок позвонить.
 
 
Хоть взвой по-собачьи,
                              хоть по-человечьи заплачь,
Но в ней просыпается средневековый палач.
 
 
И знает она, что нельзя так, нельзя так, нельзя.
И чуткость придет на секунду,
                                        всем зверствам грозя.
 
 
Но только заслышит,
                    как молит мужской наш народ, —
Презрительно взглянет,
                              холодным ехидством убьет.
 
 
Что хочешь – разбейся,
                              состарься иль даже умри, —
Но с нею, как нищий восторженный, не говори.
 
 
Собрат по мученьям,
                           влюбленный родной человек!
Любви не поможет грядущий
                                            сверхатомный век.
 
 
Хоть женская воля врезается в космос уже,
Орудия пытки у женщины те же в душе,
 
 
Что были в ходу у далеких, забытых эпох…
И женскую душу ничто не застигнет врасплох.
 
 
Она не предаст первобытное дело свое,
Страдаю, но славлю величие пыток ее!
 

«Пересмотру закон не подвержен…»

 
Пересмотру закон не подвержен,
Он в балете царит до сих пор:
Должен делать умело поддержку,
Если ты настоящий партнер.
 
 
Я на сцену судьбы своей вызван,
Как лукава вся женская стать.
И не знаю, сумею ли в жизни
Я возвысить тебя и поднять
 
 
Над твоей слепотой, над привычкой
Выбирать тот орешек, что пуст,
Над твоим роковым безразличьем
К неподдельности подлинных чувств.
 
 
Поднимаю в немыслимом риске,
Напрягаю все мускулы строк.
Но в глазах твоих бешенства искры
Высекает мой скучный урок.
 

За час до свидания

 
Минуты бьют, все дальше мчась,
Остался час! Остался час!
 
 
Бью такт ногой, у них учась,
Остался час! Остался час!
 
 
И сердце бьет, в ребро стучась,
Остался час! Остался час!
 
 
Уже не час… уже не час…
Уже сейчас! Уже сейчас!..
 

Через минуту после свидания

 
Где она?.. Пропал и след…
Ничего на свете нет…
 
 
Улиц нет и фонарей,
Нет афиш и нет дверей,
 
 
Нет прохожих, нет окна…
Тени, тени, тишина…
 
 
Шепчет мне старик-узбек:
– Здравствуй, пьяный человек!
 
 
Я не пьяный, я не пью…
Просто-напросто люблю.
 
 
Плохи на земле дела:
Вот была – и вот ушла…
 
 
Скрючилась земная ось.
Спутник мчит куда-то вкось.
 
 
Не свихнулся ли я сам,
Веря всяким чудесам…
 
 
Я все это не со зла…
Как мне быть? Она ушла!..
 

«…И разве это выразить при помощи чернил…»

 
…И разве это выразить при помощи чернил?..
Она мне позвонила, чтоб я больше не звонил…
 
 
Я вновь звоню. Как в колокол, в ответ моя беда:
– Вы, гражданин, ошиблись. Вы попали не туда!
 
 
Какая это музыка – твой восхищенный гнев!
От счастья, как от ужаса, стою, оцепенев.
 
 
– Опять ошиблись номером!
                                         Опять, опять, опять
Я буду ошибаться, и звать, и вызывать.
 
 
И вроде май, а на щеке как будто тает снег…
– О чем, о чем вы плачете, товарищ человек?
 
 
Прохожий беспокоится, и улица сама,
Все будки телефонные, деревья и дома…
 
 
Я не ошибся номером!
                              Люблю твой гнев, твой смех,
Любимая, жестокая, товарищ человек!
 

«О многом я и не прошу…»

 
О многом я и не прошу.
Вы на досуге взвесьте сами.
Легко ли мне, когда пишу,
Вас перепутав со стихами.
 
 
И, может, я пришел в Москву
Не различать где вы, где строки.
И, может, только тем живу,
Что вы так искренне жестоки.
 
 
Всмотритесь: это не мольба.
Нет, это выше, чем признанье.
Любви упрямая резьба
По дереву непониманья.
 

«…Склоняет голову она…»

 
…Склоняет голову она,
Когда танцует. Я заметил,
Такая кротость суждена
Внезапно повзрослевшим детям.
 
 
Взял и открыл себя. Зачем?..
Я делал вид, что между прочим.
Я делал вид, что не совсем, —
Ей удалось узнать, что очень.
 
 
Без доказательств обличен.
Но не ребенком. Я заметил:
Такая зоркость ни при чем.
И если суждена – не детям.
 
 
Здесь нужен опыт – без труда
Влюбленного поймать с поличным,
Найти намек под коркой льда
И неожиданность в обычном.
 
 
Издалека взглянув в упор,
Она любые льды прорубит.
. . . . . . . . .
…К чему весь этот разговор,
Когда она меня не любит?..
 

«Уже давно одиннадцать…»

 
Уже давно одиннадцать,
И сроки так тесны…
Идут ко мне в гостиницу
Отчаянные сны.
 
 
Наверняка напрасная,
Наивная мечта.
Ведь в коридорах ясная,
Ночная пустота.
 
 
Но сам себе на горе я
Придумал сон больной,
Что мчит из санатория
Автобус, как шальной.
 
 
И в том пустом автобусе,
Решительна, бледна,
Отбросив все условности,
Ко мне спешит она.
 
 
И все ж в лице смятение…
И на нее свой взор
Бросает в удивлении
Автобусный шофер.
 
 
Такие вдруг предания
Припомнились ему —
Про тайные свидания —
Что страшно самому.
 
 
И он воскликнул: – Где уж нам
До тех страстей былых…
Но, посмотрев на девушку,
Взволнованно затих…
 
 
Все это мне мерещится,
Когда кругом ни зги…
Ее шаги на лестнице,
Ее, ее шаги!
 
 
Я чувствую, я слушаю:
Она вошла и вдруг
Преграды все разрушила
Прикосновеньем рук.
 
 
Но от виденья светлого
Вдруг сразу ни следа…
Пойми, не будет этого,
Не будет никогда…
 
 
Ничто не переменится,
Ведь счастью есть предел…
Лишь ветряные мельницы
Мечтателя удел…
 
 
Не любит – дело ясное.
Пойми, чудак, смирись.
Но все ж над сердцем властвует
Навязчивая мысль.
 

«Солдаты смотрели нестрого…»

 
Солдаты смотрели нестрого,
Я только два слова сказал,
И вдруг: Боевая тревога!
И сдуло, как ветром, весь зал.
 
 
…Была та тревога учебной.
А вот между мной и тобой
Рискованный ежедневный,
Хоть и засекреченный, бой.
 
 
Наивная конспиративность!
Рассудочности вопреки,
Я так тебя жду, мой противник!
На взводе всех нервов курки!
 
 
Ты взглянешь притворно, непылко:
В чем разница, он иль не он?..
Но чувствуешь каждою жилкой,
Что тот, кто вошел, – тот влюблен.
 
 
И пусть не протянешь поэту
Единственной в мире руки,
Но тянешься, тянешься к свету
Его удивленной строки.
 
 
И я зарекался: твой профиль
Из памяти вычеркнуть впредь.
Но жребий ведет к катастрофе —
К тебе, моя жизнь, моя смерть!
 
 
И вновь я кидаюсь в дорогу —
Крушить равнодушье твое.
Тревога! Тревога! Тревога!
И счастье, и муки – в ружье!
 

«Что это? Знаю, что она предаст…»

 
Что это? Знаю, что она предаст,
Не только подведет, но и продаст.
 
 
И жизни не сулит, а только смерть.
И все ж хочу лишь на нее смотреть.
 
 
Смотреть, встречая наглый вызов глаз.
В нем все: и обещанье, и отказ,
 
 
Дразнящая усмешка, злость и страсть.
И тянет к ней, и хочется пропасть.
 
 
И наплевать на доводы друзей,
Что я слепец, безвольный ротозей,
 
 
А все, что есть в ней, все не от души,
В сравненье с ней – все бабы хороши;
 
 
И только лишь она – жалка, мелка,
Не верь слезам – то брызги коньяка.
 
 
Свихнешься, пропадешь, пойдешь на дно.
Ее смешит твоих стихов вино.
 
 
Пойми, чудак, пойми, ей грош цена…
Все – правда. Обесценена она.
 
 
…Но почему с той правдой невпопад,
Ее увидев, стал я так богат,
 
 
Что без нее мне нищ весь белый свет?
Я нищий без нее. А с ней – поэт.
 

Ночной диалог с самим собою

 
Я сижу посередине ночи,
Сам с собою молча говорю:
 
 
– Что шумишь? Что от нее ты хочешь?
– Я за все ее благодарю…
 
 
– Не любовник ты и не наставник!
Откажись от этой чепухи…
 
 
– Я бы рад. Но ведь судьею главным
Наши дети общие – стихи…
 
 
– От нее не будет в жизни толку.
Приглядись, о, как она пуста…
 
 
– В поезде она так странно смолкла.
Загрустила. Это неспроста.
 
 
– Глупости! Без дальнего прицела
Так вот смотрит двадцать лет уже…
 
 
– Нет! Она в меня, в меня смотрела,
Нет, ее душа настороже!..
 
 
– Сам себе ты голову морочишь.
Ночь прошла. Иди встречай зарю!..
Что ты от девчонки этой хочешь?..
 
 
– Я за все ее благодарю!..
 

«Проснулся, понял – ничего не будет…»

 
Проснулся, понял – ничего не будет.
Не будет ничего и никогда.
Свой возраст постигающие люди,
Что это – сожаленье иль беда?
 
 
Я не ревнив, спокоен и безгрешен,
Так правилен, что оторопь берет.
По радио, как будто бы в насмешку,
«Я встретил вас…» мне Штоколов поет.
 
 
Примерным намертво мой быт устроен.
И как все это ты ни назови,
Пожалуй, «идеальней» мы героев
Любой бездарной пьесы о любви.
 
 
Вот так. Зато никто нас не осудит.
Вот здорово! И горе – не беда!..
Хоть плачь, хоть смейся – ничего не будет.
Не будет ничего и никогда.
 

«Обычный двор, ташкентский двор…»

О. А.

 
Обычный двор, ташкентский двор.
Собака дремлет, голубь бродит.
И откровенный разговор
Они со мною вдруг заводят.
 
 
Больна собака и стара.
И повидала в жизни виды.
Была доверчива, добра,
А получала лишь обиды.
 
 
Вот так ты душу отдаешь.
Все терпишь, хоть бывает всяко.
Я чем-то все-таки похож
На ту ташкентскую собаку.
 

«Вы в трех шагах и односложный…»

 
Вы в трех шагах и односложный
На все даете мне ответ.
Мне не печально, не тревожно,
Когда от вас я слышу «нет»…
 
 
К обидам я не безучастен,
Но самолюбия игра
Из сердца вытеснена счастьем
Желать вам счастья и добра.
 

«Чем день начнется – плачем, смехом ли…»

 
Чем день начнется – плачем, смехом ли,
Бедою, музыкой, кто знает…
Но говорят мне: ты приехала…
И это сразу все меняет.
И вроде ничего такого:
– Ну как?.. —
               полушутя спросила.
Но обаянье полуслова
Чуть слышного… невыносимо…
 

«Я в безнадежном списке состою…»

 
Я в безнадежном списке состою,
При мысли о прощании немею.
Билет обратно в кассу я сдаю —
Я от тебя уехать не умею.
 
 
Моим признаньям верьте иль не верьте:
Не научился я в любовь играть.
В тебе есть все для жизни и для смерти.
Я остаюсь, чтоб жить и умирать…
 

«Жестоки часовые стрелки…»

 
Жестоки часовые стрелки,
И уходить уже пора.
Я стал расчетливым и мелким:
Коплю минуты, вечера.
 
 
Вам это кажется забавным,
Я сделался совсем иным,
Я стал завидовать недавно
Всем вашим близким и родным.
 
 
Не только тем, кто в давней дружбе,
Кому уже влюбляться лень,
Но даже тем, кому на службе
Вас можно видеть каждый день.
 
 
И вот я слышу: до свиданья…
Прощаюсь. Закрываю дверь.
И я уже за новой гранью…
Что занимает вас теперь?
 
 
Домашние заботы? Письма?
Любимцы из семьи родной?..
Так знайте:
               вечный их завистник
Всегда стоит за их спиной!
 

«Сегодня вы уедете в Тбилиси…»

 
Сегодня вы уедете в Тбилиси.
И я за то простить меня прошу,
Что я уже одно из первых писем
Вам до отъезда вашего пишу.
 
 
Заранее оно пусть будет с вами.
Быть может, ваш разнообразит путь,
Быть может, неспокойными глазами
Вам на него захочется взглянуть.
 
 
Мне ваши описать глаза хотелось,
Но о глазах есть тысячи стихов,
И я поэтому теряю смелость,
Не находя предельно точных слов.
 
 
У вас в глазах не хитрых, не надменных
Притворной и лукавой нет игры.
Они до удивления добры,
До странности просты и откровенны.
 
 
Увидев,
        я обогатился ими.
Они мне зренье сделали острей.
У памяти никто их не отнимет.
Ведь я хозяин памяти своей!
 

«Я не исчезну с ваших глаз…»

 
Я не исчезну с ваших глаз.
В любые дни. В любой заботе.
В такой-то год, в такой-то час
Вы все равно ко мне придете.
 
 
Не взятой напрокат судьбой,
Не расстояния канканом…
Перехожу на «ты» – с тобой
Нам не прожить самообманом.
 
 
Тот человеческий исход
Тебе пока еще неведом.
В такой-то час,
В такой-то год,
В гостях,
В объятьях,
За обедом.
Спохватишься. И смолкнешь вдруг,
Ту неизбежность обнаружа,
Ты вырвешься из крепких рук
Навеки преданного мужа.
 
 
И побредешь. Назад. В давно.
Уставшая любовь земная.
И сквозь замерзшее окно
Тебя, быть может, не узнаю…
 
 
И нас охватит стыд и страх,
Что каждый жил своим покоем.
И ты уснешь в моих руках.
…Пусть мы такой любви не стоим.
 

Льву Озерову

…Главное уже совершилось…

Лев Озеров

 
Лев Озеров, вы стали мне опорой,
На слабости мои ожесточась.
И наши чуть замедленные споры
Готовность к бедам укрепили в нас.
 
 
Сам полдень, как философ, был спокоен.
Пыль суеты была им сметена.
Раздумчиво покачивалась хвоя,
Настроясь на его полутона.
 
 
Сказали вы: – Проститесь со вчерашним.
В любви вы обретаете Свое.
Вам ничего теперь уже не страшно.
Свершилось. Вы увидели Ее.
 
 
Взаимности не ждите и доверьтесь
Всему, чем возвышает Вас Она.
Но путь к вершине нам грозит и смертью.
Не струсите?.. Нелегкая цена!..
 

Посвящение странному человеку

 
Город Пермь. Люди прибыли в командировку.
Осторожность, упрямство, смекалку, сноровку,
 
 
Горячась, умоляя, ликуя, кляня, —
Все исчерпать успели в течение дня.
 
 
Почитали газеты. Заняться им нечем.
Угрожающе надвигается вечер.
 
 
– Ведь не зря домино людям богом дано, —
Молвил первый. Второй:
                               – А не лучше ль в кино?
 
 
Третий пивом с таранькою душу таранил.
А четвертый витал в облаках – в ресторане…
 
 
Пятый —
    странный и чуждый страстям гражданин —
Хочет в город поехать, остаться один.
 
 
Странный тип! Простофиля! Ходи да зевай…
Странный тип – простофиля —
                                           садится в трамвай.
 
 
Хоть никто и не звал его в гости, а все же
Он спешил, как мальчишка, волнуясь до дрожи.
 
 
Никогда не откроет: зачем, почему
Нервно улицу ищет. Что нужно ему?
 
 
Все приметы сойдутся. Вот сквер. Вот аптека.
Это улица Дальняя? У человека
 
 
Есть приметы. Но точного адреса нет.
Третий дом от угла. Окна. Таинства свет.
 
 
Двор. Ковер на веревке. И кот на скамейке.
Чей-то голос: – Все пропил, ну, все до копейки!..
 
 
Две старушки толкуют о том и о сем,
Про нескладных зятьев и приснившийся сон.
 
 
Спросит их человек неприметного вида:
– Проживала когда-то здесь девушка Лида?
 
 
– Лида Тузова?.. Что ты, свалился с луны?
Проживала она еще в годы войны…
 
 
Столько лет! И, кажись, не жила она даже…
Вон их окна на улицу. Там – в бельэтаже!..
 
 
…По луне пробирается луноход.
По земле человек-открыватель идет.
 
 
На земле есть загадочная планета,
Что тревожно зовется – любовь без ответа,
 
 
Где космический холод всех Таней и Лид
Сердцу много великих открытий сулит.
 
 
…Вот за домом пустырь, освещенный луною.
Там мальчишки со всею враждою земною
 
 
Насмерть бились, отстаивали авторитет
Перед дамой прекрасной пятнадцати лет…
 
 
Он поздней ее встретил. И был ей не нужен.
И давно укатила в Литву она с мужем.
 
 
Никогда не была с ним добра и нежна…
Так зачем же ему ее юность нужна?..
 
 
Это самая светлая тайна на свете.
Пусть столетья проходят, тысячелетья, —
 
 
Люди вырвут загадки у дальних планет,
Но Земля не откроет им этот секрет.
 

«Это счастье быть вечно наивным, зеленым…»

 
Это счастье быть вечно наивным, зеленым,
Быть доверчивым и до смешного влюбленным
И смотреть заколдованно вслед…
И, тебя не догнав, на пороге топтаться.
Кто вовек не отплясывал этого танца,
Тот не знает, что старости нет…
 

«Вы говорите – Дон Кихот…»

 
Вы говорите – Дон Кихот?..
Но раз такое вдруг замечено,
Мой Санчо Панса будет женщина…
И с ней отправлюсь я в поход.
 
 
Что озираешься с тоской,
Печальный рыцарь – род мужской?
Опоры нет? Судьба изменчива?..
Да. Как ни вечен книги след,
Но в прозе жизни Санчо нет…
А если есть, то это – женщина.
 

«Она сказала: «Что за цирк без риска…»

 
Она сказала: «Что за цирк без риска?..
Тоска в благополучии таком».
Поверившую в жребий свой артистку
Работать с сеткой обязал местком.
 
 
Но то, что лишь опасностью чревато,
Рождает артистический задор,
Все то, чем раскалялся гладиатор,
Все то, чем заряжен тореадор, —
 
 
Все своего достигнет апогея,
Когда на риск имеешь ты права.
Здесь просто надо стать Хемингуэем,
Здесь не помогут громкие слова.
 
 
Все высшее работает без сетки
И презирает в творчестве покой.
Верните риск! – и станут руки цепки.
А ты, поэт, ошеломляй строкой!
 
 
Любовь впервые. Ты в оцепененье.
Ты в слове нерешителен и скуп.
Но миг еще —
               и в пропасть объясненья
Отчаянно твой стих слетает с губ.
 

Новелла в двадцать строк

 
И начал главный режиссер: «Опасно
В военных сценах сеять только страх…»
А сам подумал: «Да, она прекрасна…
Недостижима, хоть и в двух шагах…»
 
 
Завлит сказал о том, что сцена казни
Запомнится сильней батальных сцен…
И понял вдруг: строга, а чем-то дразнит,
Вот хоть бы на день мне попалась в плен…
 
 
А режиссер второй спросил: «Не слишком
Мы увлеклись приемами кино?..»
И рассудил: «Ох, было бы нелишне
Жениться бы на ней давным-давно…»
 
 
Но ничего не говорил четвертый.
Не строил планов. Не искал побед.
Он был от восхищенья полумертвым.
Он просто погибал. Он был – поэт.
 
 
И женщина решила: «Недалекий,
Ты ищешь смерти?.. Так тому и быть!..»
Ведь не считали римлянки жестоким
Повергнутого до конца добить.
 

Женщине и Анри Матиссу

 
Был уверен: уже ничего не вернуть,
И решил: что мудрить?
                               Только в старость мой путь.
Так решил: хватит. Молодость к черту катись!
Интересно, что скажешь об этом, Матисс?
 
 
Строки взглянут, какой ты пример им подашь?
Ты назначил мне встречу, иду в Эрмитаж.
Но она все подслушала: – Не суетись!
Я сегодня. До завтра потерпит Матисс.
.
Он уступит. Он вежлив. Он все же француз.
Пусть он гений. И этого я не боюсь.
Я ведь женщина. Значит, имею я дар.
Я сначала узнаю, насколько ты стар.
 
 
Эх, поэт. Ты всегда на отчаянье скор.
Подожди сам себе выносить приговор.
Слушай жизнь. Слушай женщину.
                                              И распрямись.
Я сегодня. А завтра музей и Матисс.
 

«С утра спешат все люди на работу…»

 
С утра спешат все люди на работу.
И я спешу. Один для всех закон.
Мне б рассмотреть ее вполоборота.
Она, быть может, выйдет на балкон.
 
 
Как у нее меняется лицо.
Оттенки тени и оттенки света.
Ведь женщина для нас, в конце концов,
Лишь только отдаленная планета.
 
 
Друг поучает: – Плюнь на миражи.
Стань, наконец, солидным человеком.
Перед девчонкой этой не дрожи.
Железным будь, шагая в ногу с веком.
 
 
Мы разные с тобой, мой старый друг.
Владей и дачами, и гаражами.
И знай: совсем напрасен твой испуг,
Что буду я погублен миражами.
 
 
Оставь тревоги, полные предчувствий.
Для беспокойства не ищи причин.
Я занят делом. В министерстве грусти
Имею я высокий, важный чин.
 
 
С утра спешат все люди на работу.
И я спешу: один для всех закон.
И пусть бездельником меня считает кто-то.
Я очень, очень занят. Я влюблен.
 

«Сон ли, дымка крымского пейзажа…»

 
Сон ли, дымка крымского пейзажа?..
Где сам воздух светится, и даже
Мягче он и утонченней света.
…Стало б сном. Но подчеркнула это,
 
 
В бесконечность превратила утро
(Смотрит чуть насмешливо, но мудро
Мой читатель).
                …Что ж поделать, каюсь.
Снова женщина. Не отрекаюсь.
 
 
Шла,
     и луч вдруг становился резким,
Шла,
     и сразу громче стали всплески,
Шла,
     и сразу море стало морем,
Шла,
    и в ликованье день бесспорен.
 
 
Не к тебе. Не возгордись собою.
Ни к кому. А просто шла. К прибою.
 
 
Отчужденно и без соучастья.
Странно. Что же это было?..
                                      Счастье!
 

«Забудется на миг. Потом двоится…»

 
Забудется на миг. Потом двоится,
Троится. Проясняется. И вновь:
Как двойников, как копий вереница.
А подлинник один – моя любовь.
 
 
В моем вчера, в моем сегодня кроясь,
Дробится, умножаясь на года.
…И даже повторяется как новость.
Единственная новость навсегда!..
 

Детство. Юность. Война

Музыка детства
Главы из поэмы

 
Отец рабочий. Мать артистка.
И шепоты вползали в дом
О том, что очень много риска
В соединении таком.
 
 
Что им не суждено жить в мире,
Что счастье их пойдет на слом:
Не упаковывают гири
С фарфором вместе и стеклом.
 
 
Отец миндальничать не любит,
И правду-матку сгоряча
Он по-рабочему отрубит,
Без театральности, сплеча.
 
 
Порой казался он жестоким.
Избрала мать иной язык:
К полутонам, к полунамекам
Нрав артистический привык.
 
 
Допустим, не было оваций
И правде требуется дань.
Допустим, надо бы признаться,
Что был провал и дело дрянь.
 
 
Звучит признанье неудачи
Не как судебный протокол.
Артист нам скажет не иначе:
– Вчера я в образ не вошел!
 
 
Отец был прям с собой и с нами,
Не раз вгоняя в слезы мать,
И лишь своими именами
Любил он вещи называть.
 
 
Бывало, лицемерят гости
Перед коллегой. А отец
Вдруг тихо скажет:
                      – Лучше бросьте,
Скажите: разве вы певец?
 
 
И тенор только глянет косо,
Но токарю его не жаль.
Он труд любил звонкоголосый,
Чтоб голос пел и пела сталь!
 
 
Талантливые не боялись.
Его побаивались те,
Что предпочли искусству зависть
И лицемерье – прямоте.
 
 
Они-то матери шептали:
– Как вы могли судьбу связать
С медведем грубым! Вы пропали!.. —
И, слушая, вздыхала мать.
 
 
Те заговорщики-бояре
Плели интригу до утра.
И вдруг в дверях нежданный, ярый
Отец, страшней царя Петра.
 
 
Как будто с верфи корабельной,
В рабочей блузе входит он.
И сын, мечтатель и бездельник,
Отцовским взглядом пригвожден.
 
 
Я в пол уставлюсь виновато.
Ведь я причастен к смуте сей.
Так пред отцом Петром когда-то
Стоял царевич Алексей.
 

* * *

 
Что детство в людях примечало —
Понять спешило поскорей.
Так изучаем мы сначала
Своих отцов и матерей.
 
 
Мне многое казалось странным,
Хоть шло своим все чередом.
Мать неизменно, постоянно
Под вечер покидала дом.
 
 
А по утрам вдруг замолкала,
Страницы книги теребя,
Какой-то образ все искала,
Зачем-то «уходя в себя».
 
 
К обеду потеряв веселость,
А за обедом аппетит,
Часами пробовала голос
И говорила: «Не звучит!»
 
 
Шла к двери с бледностью заметной,
И я не знал, как понимать, —
На пытку иль на подвиг смертный
Уходит мученица-мать!
 
 
А ночью голоса в передней
Я различал, восстав от сна,
И триумфатора победней
Входила в комнату она.
 
 
С букетами в руках входила,
С отцом беседуя, горда…
Во всем спокойствие и сила.
– Как пела? – спросят…
                          – Как всегда!.. —
 
 
А завтра снова начиналось:
Под вечер – паника, испуг…
И так не разомкнуть, казалось,
Загадочный, волшебный круг.
 
 
Но вот пришел мой день отрадный.
Я был побалован судьбой.
Мать придала мне вид парадный
И повела меня с собой.
 
 
Меня слепили ложи, люстра,
Литавры, арфа – все подряд.
И, полный радостных предчувствий,
Я был посажен в первый ряд.
 
 
Вот свет погас. И все затмилось.
Минуты прекратили бег.
С волшебной палочкою вырос
Передо мною человек.
 
 
И не сравню других открытий
Я с царством звуков. Как сквозь сон,
Внимал им шестилетний зритель,
До основанья потрясен.
 
 
То грома слышались раскаты,
То будто затихал поток,
То музыка звала куда-то,
А то в ней слышался упрек.
 
 
Поднялся занавес. Я вижу
Читающего старика.
Придвинула свечу поближе
Его дрожащая рука.
 
 
Я был знаком со стариками,
Но этим все же изумлен —
Он пел и разводил руками,
Кому-то жаловался он.
 
 
Вдруг пламя вспыхнуло на сцене.
И из него явился черт,
Зал оживился в то мгновенье,
А я сидел ни жив ни мертв.
 
 
Я был напуган не на шутку,
А черт красиво начал петь.
До полуобморока жутко
Мне было на него смотреть.
 
 
Но тут, вглядевшись в маску злую,
Знакомого узнал я в нем.
Не так черт страшен, как малюют!
Я был отлично с ним знаком!
 
 
У нас в гостях он не был гордым;
Спокойный голос и шаги —
Он был вполне домашним чертом
И ел с капустой пироги.
 
 
И возгордился я тогда-то,
Узнав того, кто предо мной;
Ведь я вчера запанибрата
Был с настоящим сатаной.
 
 
Но тут он вверх взмахнул рукою,
Стена раздвинулась, и зал
Увидеть смог уже такое,
Что я никак не ожидал.
 
 
Ну и попал я в перепалку:
Передо мной, ни дать ни взять,
Сидит задумчиво за прялкой
В чужом нарядном платье… мать!
 
 
И мне потребовалось лично
На сцене проявить свой пыл —
 
 
Комично это иль трагично:
Я к матери бежать решил!
 
 
Как роли поменялись скоро:
Теперь не я был в тупике.
Я видел, как у дирижера
Дрожала палочка в руке.
 
 
В меня растерянно уставясь
И не пытаясь скрыть испуг,
Сам сатана и доктор Фауст,
Как статуи, застыли вдруг.
 
 
Но тут же я на поле боя
Понес решительный урон,
Как явствует само собою,
Я был на место водворен.
 

* * *

 
…Так я присматриваться начал
К оттенкам споров и обид.
И выглядел уже иначе
Актерский закулисный быт.
 
 
Он показался в новом свете.
Мне это причиняло боль.
Артисты ссорились, как дети,
Как лакомство, делили роль.
 
 
…Мы с братом через щель забора
Высматривали, как идут
Походкой гордою актеры
На праздничный, но тяжкий труд.
 
 
Вот проплывают балерины
С привычной живостью невест.
Их жизнь, как вечные смотрины,
Им никогда не надоест.
 
 
А вот знакомые фигуры.
Мне их немудрено узнать.
То мой отец,
                усталый, хмурый,
К театру провожает мать.
 
 
Мне голос слышится тревожный,
В нем нотки нежности, тоски:
– Не простудись,
                     будь осторожней.
У вас там вечно сквозняки!
 
 
Он вслед посмотрит ей печально
И, будто для нее одной,
Вдруг улыбнется нелегально,
В душе гордясь своей женой.
 
 
Да, жизнь в семье прошла не пусто.
И ту семью я назову
Союзом жизни и искусства,
Кончая первую главу.