Текст книги "Обида (сборник)"

Насморк

В день последнего визита тещи Павел Егорович Тихонов убедился, что жизнь его теперь окончательно налажена, что лучшего желать не приходится, а остается только жить да жить. Тещины посещения для него обычно были наказанием. Но последнее обернулось праздником души. Еще в прихожей Галина Семеновна критически оглядела комбинированную вешалку и, строго поджав губы, сказала:

– Слава богу, теперь хоть есть куда пальто повесить.

И эта скупая, можно даже сказать, сомнительная похвала так подействовала на Павла Егоровича, что тот чуть не заплакал от умиления.

Войдя в комнаты, Галина Семеновна рыскнула глазами по новехонькому, пахнувшему фабрикой мебельному гарнитуру, хотела было строго поджать губы и что-нибудь, по обыкновению, пробурчать, но не смогла. Она прошлась по комнате, потрогала пальцем обивку шикарной диван-кровати и осторожно, не сгибая спины, опустилась в кресло.

– Ах, как хорошо! – с застенчивой улыбкой только и произнесла она.

Тут уж Павел Егорович не выдержал и, задыхаясь от полноты чувств, без шапки и пальто, побежал в магазин за шампанским. На улице он, как мальчишка, прыгал через лужи, радовался холодному октябрьскому дождю.

Когда Павел Егорович открыл шампанское, теща встала, поправила рукой задравшийся край накрахмаленной до хруста скатерти и строго посмотрела на Сережу, выронившего вилку, потом повернулась к дочери и зятю. Все притихли, а Сережа застыл с куском колбасы на вилке.

– Дорогие мои дети… – сказала теща и вдруг прослезилась, чего за ней не водилось со времен сватовства Павла Егоровича, то есть с того самого решительного разговора восемнадцать лет назад, когда они с Варей объявили, что намерены сочетаться законным браком. – Дорогие мои дети, – прокашлявшись и промокнув слезы платком, продолжала Галина Семеновна, – вот я и дожила… Теперь можно и помирать спокойно. – Она повелительным жестом руки остановила возражения. – Ведь что матери надо? Знать, что ее ребенок, ее дочь окружена заботой и ни в чем не нуждается. Матери нужно знать, что ее дочь счастлива. Не всегда мы с тобой ладили, Павел…

Сережа фыркнул, потом запихнул в рот колбасу и, наклонившись, стал жевать. Мать постучала пальцем по столу. Павел Егорович втянул голову в плечи и опасливо посмотрел на тещу, потом на жену. Он не был трусом, но, в силу своего мягкого и чувствительного характера, панически боялся всевозможных скандалов, выяснений и тому подобных вещей.

Теща сделала обиженное лицо, но в сторону Сережки даже не посмотрела. Внуку – этому пятнадцатилетнему оболтусу – бабушка прощала все. И он, чувствуя себя привилегированной кастой, человеком на особом положении, не упускал случая подшутить над родителями, припугнуть их – смехом, конечно: «Смотрите, вот бабке пожалуюсь, она вам покажет, где раки зимуют…»

– Не всегда мы были с тобой дружны, – продолжала Галина Семеновна, – не было у меня уверенности, что ты лучшая судьба для моей дочери. И ты должен меня понять, Павел. Ты пришел в нашу семью простым токарем, а Варечка уже тогда кончала институт… Теперь, после стольких мучений, и твоих и наших, – она скромно опустила глаза, – ты твердо стоишь на ногах, теперь ты инженер…

– Бухгалтер, – поправил ее Сережа.

– Сейчас вылетишь из-за стола, – прошептала Варвара Алексеевна.

– …Теперь ты инженер-экономист, – с трагической настойчивостью продолжала теща, – начальник планового отдела крупного института, уважаемый и заслуженный человек. И за эти годы я могла убедиться, что к дочери моей и к моему внуку ты относишься хорошо. И поэтому, – она сделала паузу и посмотрела по сторонам, глаза ее снова покраснели, – я хотела бы, чтобы ты не держал на меня зла. Прости, Павел… за все и будь счастлив, будьте все счастливы.

И она стала судорожными глотками пить колючее шампанское. Павел Егорович хлюпнул носом, Варя выбежала из-за стола, а Сережка молча ковырял салат.

Укладываясь спать, Сережка из своей комнаты прокричал:

– Ужин прошел в теплой, дружественной обстановке!

Павел Егорович в это время раздевался в прихожей.

Он вызвал такси по телефону, проводил Галину Семеновну до машины, открыл дверцу и поцеловал тещу в щекочущий мохеровый шарф, скрывающий ее щеки. Потом постоял немного, не отрывая взгляда от «Волги», наблюдая, как она тычется багажником по закоулкам двора – ищет выход. Теперь он раздевался и никак не мог справиться с застывшей на лице улыбкой. Варя вышла к нему, помогла снять пальто и повесила его. Потом обняла Павла Егоровича за шею и горячо зашептала:

– Я так рада, так рада… Ты представить себе не можешь, как я рада. Меня это так угнетало… Теперь все будет хорошо. Правда?

Павел Егорович посмотрел через ее плечо в комнату – не видно ли Сережке? – и крепко поцеловал жену.

На следующий день, с утра, Павел Егорович почувствовал себя нездоровым. Подниматься с кровати не хотелось, все тело болело, суставы ныли. Он начал чихать и кашлять, попросил у Вари градусник. Она сама сунула градусник ему под мышку, заботливо подоткнула одеяло и присела на краешек кровати, беспрестанно трогая его лоб губами.

Варя вынула термометр и повернула к свету.

– Ну вот, тридцать восемь и две. Я немедленно вызываю врача. Еще не хватало, чтобы ты воспаление легких получил. Это твой Торчинский виноват, ему спасибо скажи… Вечно он все окна открывает, вечно ему воздуха не хватает…

«Хорошо, что она не видела, как я вчера без пальто в магазин бегал», – подумал Павел Егорович и тихонько улыбнулся.

Телефон стоял в передней, Павел Егорович в ознобе, как сквозь вату, слышал далекий голос жены:

– …Да, очевидно, сильная простуда, температура тридцать девять…

Она наспех напичкала Павла Егоровича норсульфазолом и аспирином и убежала, оставив Сережке подробнейшее послание на кухне.

Сколько прошло времени, Павел Егорович не помнил. Он проснулся весь в поту и, услышав еще один звонок, закутался в одеяло и пошлепал босиком в переднюю. Снял трубку – длинный гудок. Сообразил, что звонили в дверь, нащупал замок. Пришел высокий, угрюмый молодой человек с чемоданчиком и сказал, что он врач. Посмотрел на босые ноги Павла Егоровича и раздраженно произнес:

– Нехорошо, совсем плохо. Так вы никогда не поправитесь.

– Да вот, видите, в самом деле… спросонья не сообразил, – оправдался Павел Егорович и улегся в постель. Потом, стесняясь того, что весь он мокрый от пота, дал себя осмотреть и выслушать.

– Что принимаете? – строго спросил врач.

Павел Егорович кивнул на тумбочку. Врач бегло окинул взглядом лекарства и сказал:

– Правильно. Будет держаться температура, можете попробовать антибиотики посильнее, но лучше не злоупотреблять. У вас грипп.

Потом позвонил Торчинский и справился, в чем дело. Потом пришел Сережка и перенес телефон на тумбочку, к кровати.

* * *

Через три дня Павел Егорович был почти здоров, вот только донимал насморк.

На пятый день он пошел к врачу, а когда вернулся, то застал дома Торчинского и Белкина.

– Мы, понимаешь, навестить больного пришли, а больной, понимаешь, где-то шляется, – сказал Торчинский, а Белкин сразу полез обниматься и целоваться, помог Павлу Егоровичу снять пальто.

– Ну что вы, в самом деле, – сконфуженно сказал Павел Егорович, отнимая пальто у Белкина. – Я сам, я сам. Да какой я больной? Я здоровый. Сергей, у нас там в холодильнике, кажется…

– Пал Егорыч, – укоризненно сказал Торчинский, широко разводя руками, – ты, понимаешь, плохо о нас думаешь.

Торчинский ласково взял Павла Егоровича за талию и повел в комнату, где на столе красовалась бутылка грузинского коньяка, яблоки, апельсины, бананы и тонко нарезанный лимон.

– Фрукты от месткома и женской половины отдела, а все остальное мы с Михал Григорьевичем, – с готовностью пояснил Белкин и триумфальным жестом пригласил всех к столу.

Растроганный Павел Егорович часто моргал и пытался что-то сказать. Сережка летал из кухни в комнату с довольным и заговорщическим видом. Видно было, что все эти мужские дела ему очень нравятся.

– А скоро ли Варвара Алексеевна придет? – спросил Белкин.

– Мама звонила и сказала, что задержится, – отозвался Сережка. Он стоял в сторонке у окна и делал вид, что внимательно смотрит на улицу.

– Пал Егорыч, – понизив тон, сказал Торчинский, – неудобно как-то, понимаешь. Парень хлопотал, переживал… Пускай посидит с нами.

Сережка опрометью бросился на кухню – якобы привернуть чайник.

– Конечно, конечно, – сказал Павел Егорович.

– Серега, – приятельски крикнул Торчинский, – а ну давай сюда, к нам!

– У меня здесь чайник, – дрожащим от жалости к себе голосом отозвался Сережка.

– Бог с ним, с чайником, тебя все ждут, – сказал Торчинский.

– Давай, Серега, в самом деле неудобно.

Сережка, чуть помедлив, вошел в комнату и придвинул еще один стул к столу. Торчинский налил ему четверть рюмки коньяку и посмотрел на всех с таким видом, будто хотел сказать: «Ничего, ничего, я знаю, что можно, а что нельзя».

– Я предлагаю тост за Варвару Алексеевну, – сказал Белкин. – Пьется стоя. Больные могут не вставать…

– И все-таки коньячок – напиток богов! – сказал Торчинский, не спеша отправить в рот кусочек лимона и вкусно причмокивая.

– Да, в самом деле прекрасный напиток, – вежливо отозвался Павел Егорович, хотя совсем не почувствовал запаха.

Белкин, прожевывая лимон и кисло морщась, согласно закивал головой.

* * *

Здоровье Павла Егоровича пошло на поправку. Грипп отпустил, только ощущалась легкая слабость, неуверенность в движениях и походке.

Павла Егоровича беспокоило одно маленькое обстоятельство, которого он немного стеснялся и потому скрывал от всех. К врачу он пока тоже не обращался по той же причине.

На третий день болезни, то ли вследствие сильного и изнурительного насморка, то ли в виде одного из осложнений, которыми так богат грипп, у Павла Егоровича пропало обоняние. Пропало так решительно, что Павел Егорович не ощущал ровным счетом никакого запаха. Иной раз он специально подносил к носу открытый пузырек с крепким нашатырным спиртом, глубоко втягивал в себя воздух и ничего, кроме легкого холодка и пощипывания в области дыхательного горла, не испытывал.

* * *

Вскоре Павел Егорович поправился окончательно, и врач, высокий и угрюмый молодой человек, тот самый, что приходил к нему домой, в последний раз тщательно осмотрел его.

– Ну вот, теперь все в порядке. Однако, – он строго взглянул на Павла Егоровича, – никаких нагрузок в первое время. Вы занимаетесь гимнастикой? – неуверенно спросил врач, оглядев с ног до головы когда-то крепкую, а теперь оплывшую и мягкую фигуру Павла Егоровича.

– Да как вам сказать, – застеснялся и заежился от поползших по нему крупных мурашек Павел Егорович, – в армии занимался… Там все занимаются, и я…

– Та-ак, – протянул врач и чуть-чуть расправил свои широкие, сухие и какие-то даже плоские плечи. – По профессии вы… – он заглянул в больничный листок Павла Егоровича, – начальник планового отдела. Понятно… – осуждающе закончил врач.

Он шагнул к Павлу Егоровичу и несколько даже бесцеремонно пощупал его руки и плечи, нажал на живот.

– Неправильно живете, – сказал врач и вопросительно посмотрел на Павла Егоровича, будто ожидая, что тот возразит. – Ведете неправильный образ жизни, – продолжал говорить врач, расхаживая по кабинету и глядя в больничный листок, словно именно там он черпал свои познания о жизни Павла Егоровича. – Возраст у вас еще не критический, в наше время сорок три года – это не возраст, а организм в безобразном состоянии. – Он коротко и строго взглянул на пациента. – Да вы одевайтесь, одевайтесь.

Павел Егорович уже успел немного озябнуть и обрадовался разрешению одеваться. Кое-как, наспех натянув на себя одежду, он присел и, виновато улыбаясь, но с чувством огромного облегчения, приготовился слушать.

И молодой врач переменил выражение лица на более мягкое, словно вид одетого Павла Егоровича внушал ему большее уважение и к его возрасту, и к общественному положению.

Врач присел к столу и начал внимательно просматривать историю его болезней. Павел Егорович, вытянув шею, старался прочесть непонятные слова в своей карточке, написанные непонятным докторским почерком и перевернутые вверх ногами. Ему казалось, что в этой карточке написано о нем такое, что узнать было бы и любопытно и страшно.

– Понимаете, дорогой мой, – все еще несколько покровительственно, но уже мягче и ласковее сказал доктор, – ваш организм рассчитан на сильные физические нагрузки. Очевидно, тут дело не только в наследственности, но и в образе жизни, который вы вели в молодости. Так я говорю?

– Видите ли, – рассудительно начал Павел Егорович, невольно попадая в тон врачу, – в молодости мне действительно приходилось много заниматься физической деятельностью, но почему это должно теперь плохо сказаться на моем здоровье?

– Сердце… – многозначительно сказал врач, – ваше сердце привыкло к значительным нагрузкам, а когда они резко исчезли, стало жиреть и слабнуть. Я не хочу сказать, что положение ваше критическое, – молодой врач, очевидно, любил это слово, – но до этого уже недалеко. Вам нужно двигаться, это единственное лекарство. Больше ходить, может быть, даже вернуться к занятиям спортом. Очень полезен в вашем возрасте теннис. Ну а зарядка по утрам – это обязательно. Я не хочу вас запугивать, но если вы срочно не возьметесь за себя… Нужно менять, менять образ жизни, и чем скорее и решительней, тем лучше.

* * *

«Ну вот, – думал Павел Егорович, внимательно глядя себе под ноги и обходя стороной густые от грязи лужи, – оказывается, неправильно живу. Это надо же! На самом деле, и слова-то у него какие определенные: неправильно! Будто он сам правильно живет… Это пока молодой, все нипочем, а проживешь с мое, так задумаешься, что правильно, а что неправильно. А тон, тон какой! Знаем мы эту манеру… Мы, мол, о тебе печемся, потому и можем себе позволить…»

Незаметно для себя Павел Егорович оказался возле своего института и опомнился, лишь когда взялся за ручку двери.

– Павел Егорович, что ж это? Как же так можно болеть? Без тебя совсем зашились, квартальный отчет еле спихнули, а тут годовой на носу… Как ты себя чувствуешь?

Перед Павлом Егоровичем, растопырив руки и чуть ли не собираясь его обнять, стоял заместитель директора по хозяйственной части Владимир Серафимович. Павел Егорович радостно улыбнулся заместителю, хотя вообще-то и недолюбливал его за бесцеремонность и особенную, снабженческую привязчивость. Тихонову было приятно, что без него зашились, что его отсутствие почувствовали и заметили.

– Да вот, видишь, уже ничего, завтра на работу, а то залежался в самом деле, самому скучно.

Они стояли в дверях и мешали проходу, а мимо них шли сотрудники, и каждый с веселой улыбкой здоровался с Павлом Егоровичем.

В плановом отделе его встретили радостными криками и всякими женскими охами, ахами: похудел, осунулся, но выглядит хорошо.

– Понимаешь, Миша, – весело говорил он Торчинскому, – оказывается, мы неправильно живем…

– Это еще почему? – ответил тот, слегка краснея.

– Живем, как умеем, – сказал Белкин, понимая, что Павел Егорович передает чужие слова и даже иронизирует.

– Да вот, доктора говорят, что нам в теннис играть надо, а иначе крышка нам, – весело засмеялся Павел Егорович, расправляясь таким образом с сердитым доктором, чтобы забыть навсегда его осуждающий, обидный тон.

– Ну, если врачей слушать, так ничего нельзя, – облегченно вздохнув, сказал Торчинский.

* * *

После работы они втроем пошли в маленькое кафе неподалеку от института. На этом настоял Торчинский.

Сюда они ходили иной раз после получки, здесь их хорошо знали, а у Белкина даже был особенный блат. Стоило ему появиться, как одна из официанток начинала суетиться, невпопад смеяться и после всего этого как-то боком подходила к ним и тихо здоровалась. Потом на их столике с изумительной быстротой появлялось все необходимое. Друзья многозначительно подмигивали Белкину. Тот бывал в эти мгновения чрезвычайно доволен собой.

Вечер прошел гладко и незаметно, и, когда пришло время расставаться, все были в растроганном и немножко сентиментальном состоянии духа. Прощаясь, друзья долго целовались и хлопали друг друга по плечам.

Домой Павел Егорович вернулся веселенький и посвежевший, и Варвара Алексеевна, заметив в нем благополучные перемены, слегка поворчала за опоздание, но про себя вздохнула с облегчением.

Павел Егорович долго не мог унять радостного возбуждения, и оттого сон не шел, и он долго ворочался в постели, вспоминая и смакуя подробности вечера. Он лежал и улыбался в темноте, но вместе с тем его не оставляло ощущение, будто что-то раздражало его весь вечер – так назойливый комар мешает отдыхать. И, только засыпая, он понял: раздражало его отсутствие запахов.

Он вспомнил, как нюхал в кафе свой любимый чесночный соус к цыпленку и ничего не ощущал, вспомнил безвкусное, чуть кислое вино, потерявшее для него свой букет. Он понял причину своего раздражения и успокоился. Да и что это значило по сравнению с прекрасным вечером, с веселыми, любящими его друзьями… И он опять улыбнулся и спокойно заснул.

* * *

По утрам Павел Егорович стал заниматься гимнастикой. Это очень смешило Сережку и вызывало недоумение Варвары Алексеевны. Но постепенно к этому привыкли, как привык сам Павел Егорович к отсутствию обоняния.

«Человек ко всему приспосабливается», – любил повторять он. В свое время он быстро свыкался с меняющимися обстоятельствами жизни. Довольно скоро – уже на первом курсе вечернего института – он научился поздно ложиться и рано вставать, обходиться без горячего обеда и питаться всухомятку, бутербродами. В доме некому было готовить. Варя училась в аспирантуре и все время занималась в библиотеке.

Сложнее было привыкнуть к новой работе. Очень уж непохожи были бумажки, с которыми он имел теперь дело, на мощный, умный и послушный станок. Но и к этому Павел Егорович привык, втянулся…

Проснулся Павел Егорович оттого, что солнце светило ему прямо в лицо сквозь щель в неплотно зашторенном окне. Он открыл глаза и с особой охотой приступил к гимнастике.

На работу Тихонов ходил теперь пешком. Хоть и с неприязнью вспоминал он молодого врача, но советов его ослушаться не посмел. В тот день он с особенным удовольствием шел по бульвару, который тянулся от его дома до улицы. Сухой морозный воздух покалывал лицо, а солнце, отраженное чистым снежком, было так ослепительно, что заболели глаза и все время хотелось чихнуть, но Павел Егорович терпел и тер указательным пальцем переносицу. Чихал он обычно резко и громко и потому стеснялся делать это в присутствии посторонних людей, а тут впереди шла молоденькая девушка, и он боялся ее напугать.

Но терпеть стало невмоготу, и, слегка отстав от девушки и торопливо вытащив из кармана платок, Павел Егорович громко и смачно чихнул. Девушка опасливо оглянулась, а Павел Егорович почувствовал громадное облегчение. В носу что-то щелкнуло, и на него обрушились запахи. Это произошло так внезапно, что Павел Егорович остановился и стал оглядываться по сторонам, словно ища, кому бы рассказать о приключившемся с ним чуде. Но вокруг никого не было, только в хрупком морозном воздухе стоял аромат незнакомых духов, оставленный ушедшей девушкой. Он аккуратно утерся платком и пошел дальше. Дышалось теперь легко, воздух свободно и радостно входил в грудь. Новая, прекрасная, полная запахов жизнь открылась Павлу Егоровичу. Обоняние его, так долго бездействовавшее, теперь работало с удесятеренной силой. Он чувствовал запахи, доносящиеся из открытых форточек домов, а они были довольно далеко от бульвара. До того сильно пахло яичницей на сале, котлетами с луком и кофе, что Павел Егорович, недавно позавтракавший без всякой охоты, вдруг захотел есть, да так, что хоть возвращайся. Он чувствовал, как чистый снег пахнет свежими огурцами и к нему примешивается крепкий запах гуталина и табачного дыма от человека, обогнавшего его. «Наверное, с утра почистил ботинки, – подумал Павел Егорович, – вон как ваксой разит. Ведь точно меня Варя учила, что чистить нужно с вечера. Теперь, кто с ним работает, сиди и нюхай».

В плановом отделе, как всегда с утра, было открыто окно, и Торчинский то и дело поворачивал голову и жадно ловил воздух ртом. Валентина Леонидовна, сидящая по соседству с Торчинским, куталась в серый домашний платок. Она его держала в столе специально от утренних сквозняков. Белкина в комнате не было; он, очевидно, где-нибудь в коридоре беседовал с девушками из отдела научно-технической информации. Павел Егорович устроился за своим столом и развернул папку с бумагами. К нему подошел Торчинский и облокотился о стол так, что на бумаги вывалился его старомодный, жирный от долгого ношения галстук. Торчинский шумно дышал и часто оглядывался по сторонам. От него невыносимо разило винным перегаром.

– Зря ты вчера с нами не пошел, – говорил Торчинский шепотом, а Павел Егорович не знал, куда деться от удушающего запаха. – Мы из кафе зашли в магазин, кое-что прихватили – и ко мне, а у меня сам знаешь какой порядок, но эта Леночка из библиотеки оказалась своим парнем, везет же Белкину.

Павел Егорович осторожно убрал с бумаг его галстук и взглянул из-за его плеча на Валентину Леонидовну. Та осуждающе смотрела в их сторону.

– Миша, – взмолился Павел Егорович, – ей-богу, некогда, в другой раз…

– Подожди, тут, понимаешь, самый смех, – не унимался Торчинский.

– Потом, Миша, я прошу тебя, потом, – прерывающимся голосом произнес Павел Егорович и рукой стал сдвигать локти Торчинского со стола. Последние несколько минут он уже не различал слов. Он сидел, вцепившись в подлокотники кресла, и мучительным усилием воли сдерживал себя, чтобы не закричать, не убежать на улицу за глотком свежего воздуха.

Обиженный Торчинский наконец отошел, и Павел Егорович судорожно задышал, как ныряльщик, слишком долго пробывший под водой. «Нельзя же так, нельзя, неужели он сам не чувствует, что с ним невозможно разговаривать, даже рядом находиться нельзя, – думал Павел Егорович. – Почему я должен дышать его перегаром, почему должен выслушивать его дурацкие рассказы?.. Что нового он может мне сообщить, кроме подробностей очередной пьянки? Нет, – решил он, – пора прекращать все эти вечеринки. И вообще, что у меня общего с этими людьми? У одного все интересы в выпивке, а другой…»

* * *

Всю первую половину дня Павел Егорович томился. Торчинский ушел на второй этаж пить газировку. Валентина Леонидовна, зная по многолетнему опыту, что это надолго, намертво запечатала окна, и Павел Егорович, еле переводя дух после беседы со своим дружком, стал мучиться от, казалось бы, привычных, но проступивших сегодня с невероятной отчетливостью запахов родного отдела.

Как только закрыли окно, откуда-то с пола, подобно ядовитому болотному туману, стал медленно подниматься запах мастики от сильно перекрашенных паркетных полов. Запах этот навевал тяжелую безысходную тоску. Потом из углов комнаты, от книжных шкафов на Павла Егоровича полезли ароматы старой лежалой бумаги и книжной пыли. В мощный канцелярский дуэт пронзительными подголосками врывались косметические излишества женской половины отдела.

Потом начались приемные часы, и в комнате стали появляться люди из производственных цехов. Они подходили к Павлу Егоровичу с бесконечными бумажками и торпедировали его сладко-горьким запахом пережженной резины, хватали за горло острыми испарениями всевозможных красителей.

Павел Егорович всегда внимательно относился к производственникам, а уж каждую бумажку рассматривал чуть ли не на свет, но сегодня он подписывал все не глядя. Производственники недоуменно пожимали плечами и подолгу задерживались у стола, ожидая, что вот-вот Павел Егорович спохватится, вырвет у них из рук бумажку и начнет ее внимательно изучать, а потом расспросит о делах в цехе. Но вместо этого Павел Егорович торопливо кивал и бубнил себе под нос:

– Все, все, товарищи, я вас больше не задерживаю.

И производственники уходили с тяжелым сердцем и предчувствием надвигающейся беды.

Лучше всего было бы открыть окно, но он на это не решился. Минут за двадцать до обеденного перерыва Павел Егорович поднялся из-за стола.

– Что-то нездоровится… – сказал он, отвечая на вопросительный взгляд Валентины Леонидовны. – Пойду на воздух, подышу.

– Я смотрю, вы побледнели, – участливо сказала она, подходя к нему и материнским движением дотрагиваясь до его лба рукой.

Павел Егорович отшатнулся от душного, приторного запаха глицерина, которым Валентина Леонидовна постоянно смазывала руки, чтобы они не пересыхали от бумаги, и поспешно захлопнул за собой дверь.

Его здоровье вызвало в отделе неторопливую дискуссию. Сотрудницы пришли к выводу, что Павел Егорович слишком рано поднялся с постели, что он не жалеет себя и что на месте его жены любая из них следила бы за ним лучше, потому что таких золотых людей, как Павел Егорович, мало, а может быть, и совсем нет, что все остальные мужчины или вроде Торчинского, или же вроде Белкина, и неизвестно еще, что хуже.

* * *

На лестничной площадке между вторым и третьим этажами, под казенной табличкой с жирной папиросой и указанием, что именно здесь можно курить, в толпе мужчин и молоденьких длинноногих девиц в разноцветных брюках он увидел задушевно беседующих Торчинского и Белкина. Белкин слушал Торчинского, посасывая свою сигарету, как леденец, и оглядываясь на девиц. Друзья заметили Павла Егоровича и отвернулись.

«Ну и бог с ними, – быстренько подумал Павел Егорович, – так-то лучше… А то, в самом деле, мотаюсь с ними, и все без толку. Им-то делать нечего, а у меня семья, жена, дом…» И он, подумав о доме, почему-то прежде всего вспомнил запах вкусного борща или утки, запеченной с яблоками.

На улице ему стало полегче. Он стоял с непокрытой головой, без пальто на институтском крыльце и никак не мог надышаться. Вышел вахтер и, поправив форменную гимнастерку, почтительно тронул его за рукав:

– Так нельзя, Павел Егорович, после болезни в один момент застудитесь.

Павел Егорович улыбнулся, довольный тем, что вахтер, которого он и в лицо-то не помнит, называет его по имени, знает о его болезни и беспокоится.

– Да вот, в самом деле холодновато, – расслабленно произнес Павел Егорович и дал себя увлечь в вестибюль.

* * *

В институтскую столовую Павел Егорович честно пытался войти два раза. Первый раз он даже не дошел до конца небольшой очереди в кассу. Неуверенной походкой пробирался он между столиками и старался не дышать. С середины зала он решительно развернулся и с огромным облегчением выскочил в вестибюль.

«Что же это, в самом деле, происходит? Что же случилось? Ведь в эту столовую я хожу без малого десять лет, и никогда… Как же так могло получиться?.. Что же мне теперь – и не ходить туда? А работа? Ведь в отделе я тоже еле сижу. А люди? А сотрудники? – напряженно думал он, вышагивая кругами по вестибюлю и не замечая тревожных и сочувственных взглядов вахтера. – Вот ведь какая глупость получилась. Не было нюха – страдал. Появился – опять страдаю. Все эти современные болезни… Никогда не знаешь, чего ждать. А может, не в болезни дело? А в чем?»

Однако с каждой минутой Павлу Егоровичу все сильнее хотелось есть. Его организм, приученный к многолетнему режиму, требовал пищи. И Павел Егорович, внутренне собравшись, твердым шагом направился в столовую. На этот раз его решимости хватило на то, чтобы дойти до кассирши и прочитать давно известное меню. Павел Егорович уже достал из аккуратного бумажника рубль, но внезапно понял, что все это зря, что съесть он здесь ничего не сможет, и, извинившись перед изумленными сослуживцами, вышел из столовой.

* * *

Пообедал он на свежем воздухе горячими пирожками с мясом. Раньше Павел Егорович мысленно осуждал людей, жующих на улице. Во всяком случае, относился к ним с недоверием, как это, мол, можно не дотерпеть до дома… Теперь он хрустел аппетитной корочкой и виновато улыбался, поглядывая на собратьев по несчастью. Запах жареных пирожков ему нравился.

* * *

Как только на третьем этаже раздался звонок, возвещающий окончание рабочего дня, Павел Егорович, уже прибравший на столе, выходил из отдела. Обычно он задерживался, теперь же наспех попрощался с удивленными и слегка испуганными сослуживцами.

– Наверное, что-нибудь с женой случилось, – предположила Валентина Леонидовна.

– Почему непременно с женой? – хихикнул Белкин. – Будто только к жене может спешить мужчина!

– Вы, Белкин, только об одном и думаете, – осудила его Валентина Леонидовна.

– Все только об одном и думают. Только одни скрывают, а другие не находят нужным скрывать. Можно подумать, что вы сами каждый день на лице вернисаж устраиваете для мужа или любимой свекрови.

Валентина Леонидовна только отмахнулась рукой в ответ. Белкин в нравственном отношении считался человеком конченым, и отвечать ему что-либо было бесполезно.

«Неудобно как-то, – думал Павел Егорович, надевая пальто, – выскочил, в самом деле, первым, попрощался второпях… Еще подумают бог знает что. И как это получилось? Вроде все, что нужно, сделал… Ничего не забыл». И замелькали вкрадчивые мысли, что вовсе не обязательно задерживаться на работе позже всех, что прекрасно все можно успеть и до звонка, что вот уже десять лет он просто так, за здорово живешь, потратил бездну времени, что это время можно было употребить с большим толком и пользой или же с большим удовольствием.

Дорога промелькнула, как будто ее и не было. По лестнице он взбежал одним махом. Чуть постоял перед дверью, отдышался и звякнул ключом…

Павел Егорович перешагнул порог и чуть не попятился… В его доме, в его родном, теплом гнезде, не пахло борщом. По всей квартире стоял плотный, густой запах новой полированной мебели. Павел Егорович медленно снял пальто.

– Мам, это ты? – спросил Сережка из комнаты.

– Это я, – ответил Павел Егорович.

– Чего так рано?

– Матери еще нет? – спросил Павел Егорович.

– Она звонила. У них там какое-то собрание. Еще бабка звонила. Интересовалась твоим здоровьем, – насмешливо сообщил Сережка и высунулся из своей комнаты, чтобы посмотреть, какое у отца будет лицо.

Павел Егорович ничего не ответил, только постоял в дверях с тоскливым видом, оглядывая новенький, без пятнышка гарнитур, и пошел на кухню. По дороге он заметил, что дверь в ванную приоткрыта и там горит свет. Он машинально заглянул, держась одной рукой за выключатель. В ванной заметно попахивало табачным дымом. Он погасил свет, прошел на кухню и уже оттуда позвал:

– Сергей!

Сережка прибежал сразу – очевидно, почувствовал в голосе отца какие-то новые нотки.

– Ты куришь? – без обиняков спросил Павел Егорович.

Сережка пожал плечами: мол, раз застукал, так чего спрашивать…