Текст книги "Косвенные улики (сборник)"

Глава IV

Прежде чем отправиться в отделение, я решил зайти в исполком. Там работала Надя Власова, племянница Егора Егоровича. Самого Власова я пока не хотел беспокоить. Действительно, не стоит зря его волновать. Подходило время моего дежурства, и я был вынужден позвонить в отделение и предупредить, что задержусь.

К телефону подошел Зайцев.

– Следователь прокуратуры Зайцев слушает.

– Это говорит инспектор уголовного розыска старший лейтенант Сохатый.

– Я вас слушаю, – ледяным тоном произнес Зайцев.

Я ему попытался коротко изложить причину моей задержки.

– А почему вы не хотите заняться самим Власовым?

Я объяснил почему.

– Либеральничаем, старший лейтенант Сохатый, а с момента убийства прошло уже десять часов. Вам ясно, товарищ Сохатый? – очень многозначительно закончил он.

Надя удивилась моему приходу, особенно когда я попросил ее выйти со мной в коридор из комнаты жилищного отдела, где она работала инспектором и где всегда толпился народ.

– Наденька, – сказал я, – вчера вечером вы где были?

– Как где? В клубе. Вы что же, не помните? Мы еще с вами поздоровались…

– Ах да, совсем забыл. Конечно, конечно… – Я так и не смог вспомнить, чтобы мы поздоровались. – Вы, разумеется, уже знаете, что вчера произошло.

– Знаю. – Она кивнула и погрустнела.

– А что ваш дядюшка говорит по этому поводу?

– Что говорит? Говорит, что зря человека не убьют… Сегодня утром встал злой, а как я ему рассказала, еще больше разозлился. Выпросил у меня трешку. Как-никак они вместе воевали с Никитиным…

– Значит, он считает, что его убили за дело?

– Нет, – она пожала плечами, – он так не сказал. Он вообще по утрам злой, похмельный. Ему чего ни скажи – все так и надо.

– А что же он, только сегодня и узнал? А вчера?

– Так он же вчера спал пьяный. Его и пушкой не разбудишь.

– Вы во сколько пришли домой?

– Часов в одиннадцать, а точнее, в начале двенадцатого.

– И Егор Егорович спал, когда вы возвратились?

– Спал! Так нахрапывал, что стекла дрожали.

– Значит, вы на танцы не остались?

– Какие уж танцы… – сказала она обиженно, потом задумалась и озабоченно спросила: – Почему вы меня обо всем спрашиваете? Опять он что-то натворил?

Она подняла на меня глаза, полные такого испуга, что я поспешил ее успокоить:

– Да нет же, все в порядке. Просто Егор Егорыча у нас вчера не было, вот я и решил справиться. Не случилось ли чего с ним. А то видите, какие происшествия в нашем городе…

Я попытался улыбнуться. На самом же деле, улыбаться мне совсем не хотелось. Вот ведь как получается: двое видели Власова без пяти одиннадцать, а в одиннадцать десять он уже спал. На него это не похоже. Обычно он засыпает не так скоро – уж мне-то известно. Прежде чем захрапеть, он минут двадцать сидит на кровати и беседует сам с собой о жизни. Потом лежа выкуривает папиросу, произносит свой последний монолог и уже тогда забывается. Да, неувязка. Выходит, или те двое ошибаются, или Егор притворялся, что спит. Мне очень не хотелось, чтобы Власов хоть чем-нибудь был причастен к этому делу. Я за семь лет работы в этом городке настолько привык к нему, что он стал уже необходимой, неотъемлемой частью моей жизни.

Я сколько мог успокоил Надю и пошел не в отделение, как мне следовало бы, а направился к дому Егора.

Дом Власова был заперт на большой висячий замок. Я несколько раз обошел вокруг дома, внимательно исследовал каждую вмятину на дорожке от калитки к крыльцу. Ничего, только кругленькие ямки от Надиных каблуков, чуть побольше углубление от деревяшки Егора Егорыча да засохшие с прошлого дождя рубчатые следы от его резинового сапога. В глубине двора был выкопан неглубокий колодец, я заглянул и туда, но ничего не увидел. Слишком темно, а фонарь я не захватил.

Где находится ключ от замка, знал не только я, но и все отделение. Мы так часто отвозили Власова домой, что наловчились находить ключ на ощупь, в любую темень, под первой ступенькой крыльца. Это было всего лишь несколько дней назад… Теперь же я не мог воспользоваться этим ключом. Теперь наши отношения с Егором вступали в новую, непривычную и нелепую стадию… Я не верил в серьезность своих изысканий и все-таки обрадовался, заметив электрический фонарик, висящий на гвоздике возле запертой двери.

«Вот и славно, – подумал я, – можно будет посмотреть в колодец». Снял фонарик и нажал на кнопку. Лампочка горела ярко – батарейки были свежими.

Из колодца веяло сыростью и холодом. Луч фонаря осветил маленький круглый предмет. Словно из воды выступал конец трубы. Откуда здесь быть трубе? Я взял комочек земли и бросил в колодец. Раздалось глухое бульканье – вода пошла кругами, и предмет, похожий на трубу, закачался.

Я опустил ведро и стал водить веревкой, стараясь подвести его поближе к заинтересовавшему меня предмету. Наконец мне удалось зачерпнуть его вместе с водой. Когда я, перебирая руками веревку, вытаскивал ведро, то, кажется, чуть не лопнул от нетерпения и любопытства. Это была гильза. Она и в ведре плавала солдатиком. Новая папковая гильза, под «жавело» двенадцатого калибра, завода «Азот» с клеймом 70-го года. Я присвистнул от неожиданности. До этого момента я не принимал всерьез ни одного странного факта в поведении Власова. Но тут я просто опешил. Я оставил ведро с водой на плоско срезанном дубовом срубе, завернул гильзу в носовой платок, положил в карман и отправился в отделение.

Зайцев, что называется, кипел на работе. Увидев меня, он демонстративно отвернулся. Дыбенко с синяками под глазами корпел над протоколами. Конечно, канцелярщина не для Зайцева.

– Как дела? – спросил я.

– Дела… – сказал Дыбенко не поднимая головы.

– А ты почему здесь? – спросил я.

– Здесь, и все, – сказал Дыбенко.

– Определили пулю?

– Определили. Новый тип, называется «турбинка», такая штуковина, на катушку из-под ниток похожа.

– В магазине узнавали, кто покупал?

– Их привезли еще весной. Две коробки по пятьдесят штук. Коробку двенадцатого и коробку шестнадцатого калибра. Продали всего двадцать. Три человека взяли по пятку, а четвертый пяток разошелся по одной.

– И кто же покупал?

Зайцев ответил не сразу. Он выдержал паузу, затянулся сигаретой и только потом небрежно сказал:

– Первую пятерку купил Никитин, потом Стремовский, завклубом, третью пятерку – главный инженер завода Исаков. Остальные разобрали ребятишки для грузил на удочки.

– Ходили к этим двоим?

– У них пули оказались целыми. А купили они просто так, для интереса. Кого здесь у вас пулей стрелять? Они даже и не заряжали. К тому же ружья у них шестнадцатого калибра.

– А никитинские на месте?

– У Никитина мы не нашли ни одной. Кстати, пуля, которой он был убит, двенадцатого калибра. И ружье у него тоже двенадцатого. Кроме тех пяти пуль, которые купил он, двенадцатого больше никто не покупал. В коробке так и осталось сорок пять штук.

– Интересно… – сказал я и сел на диван. – И что же вы теперь думаете?

Дыбенко пожал плечами, потом кивнул на Зайцева:

– Он думает, а я оформляю протоколы и сейчас спать пойду.

Зайцев ничего не ответил.

– Что-нибудь новое обнаружили?

– Ничего… никаких следов. Все чисто. Безупречная работа. А у тебя как?

– У меня сложнее, – сказал я и выложил на стол гильзу, завернутую в носовой платок. Потом рассказал все, что удалось узнать за это утро.

– Да… – внимательно выслушав меня, сказал Зайцев. С лица Дыбенко сошло сонное выражение. Он достал протокол допроса Афонина и протянул его мне.

– Нужно заниматься Егором, – сказал он растерянно. – Как же это могло быть?

– Надо немедленно проверить его ружье, – сказал Зайцев. – Дыбенко, подготовьте постановление на обыск. Совершенно напрасно, – сказал он, сурово сдвинув брови и обращаясь ко мне, – совершенно напрасно вы извлекли гильзу из колодца. Это следовало сделать при понятых во время обыска.

– Но если б я не извлек эту гильзу, у нас не было бы оснований для обыска, – невесело улыбнулся я.

– Вы должны были обнаружить ее и оставить на месте.

Я не стал ему возражать.

Егора мы так и не нашли. Вернее, я знал, где его искать, но сообщать об этом Зайцеву пока не стал.

Промолчал и Дыбенко. Обыск мы проводили в присутствии Наденьки, специально вызванной для этого с работы. Собственно, это был не обыск в обычном его понимании. Нас интересовало только ружье Власова.

В доме была идеальная чистота – дело рук Наденьки, только в закутке, где спал Егор, валялись окурки и пахло давно не мытой пепельницей и водочным перегаром с легким привкусом лука, любимейшей закуски Власова. Видимо, Надя еще не успела прибраться: спешила на работу.

Ружье висело над его кроватью. Оно действительно было ломаное-переломаное. Старая ижевская одностволка двенадцатого калибра. Я осторожно снял его с гвоздя и понюхал ствол. Из ствола пахло свежим порохом. Я достал носовые платки, осторожно переломил ствол и посмотрел на свет. Ничего особенного я там не увидел, потому что плохо разбираюсь в ружьях. Но из ствола совершенно отчетливо пахло порохом.

Эксперты считали, что из этого ружья был произведен выстрел не далее чем вчера вечером.

Зайцев лично оформлял постановление об аресте Власова. Я еле уговорил его поручить это дело мне.

– Возьми с собой людей и оружие, – посоветовал Зайцев.

– Обязательно…

– Ну и дела… – сказал Дыбенко. – Вот уж никогда бы не подумал… Егорыч – убийца. Нет! Не верится.

Глава V

Водку в городе начинают продавать с одиннадцати часов. Я посмотрел на часы. Десять пятьдесят. Значит, остается еще десять минут. Можно успеть. «Стало быть, так, – размышлял я, – если его нет у гастронома на Первомайской площади, значит, он не утерпел и теперь сидит в чайной и пьет вермут. Нужно сразу бежать туда, пока он не дошел до утренней кондиции».

Мне повезло, я нашел Власова у гастронома на Первомайской. Он расположился на лавочке в окружении двух друзей по несчастью. Вид у них был самый плачевный. Руки тряслись, глаза воспалены и заплыли отекшими веками. Власов сидел, выставив свою деревянную ногу немного в сторону. Взгляд его был устремлен на столб с часами.

– Здравствуй, Егорыч, – сказал я сочувственно, – страдаешь?

– А… – Он повернул голову и сердито посмотрел на меня. – Моя милиция меня стережет, – ответил он вместо приветствия и снова уставился на часы.

– Егорыч, дело есть, нужно поговорить, – сказал я и присел рядом с ним.

Он молча подвинулся, освобождая мне место, и его деревянная нога прочертила по песку, насыпанному перед скамейкой, глубокую борозду.

– Где ты пропадаешь? – участливо спросил я. – Вчера тебя целый день не было видно, и к нам не заглянул. Мы уж соскучились.

– Мне и без вас весело, – ответил он мрачным голосом.

– Как же ты вчера вечером сумел нас обойти? – не унимался я.

– Спал я вчера вечером.

– Так уж и спал?..

– Говорю, спал, значит, спал. Надоели вы мне все.

– А мне говорили люди, что видели тебя вчера вечером в половине одиннадцатого… То-то я удивился. Чего это, думаю, наш Егорыч в полуночники записался? Сроду за ним этого не было. А если и полуночничал, так опять же в нашем обществе…

– Спал. Говорю, спал, значит, спал. Весь вечер спал и даже на двор не выходил. Ну ты как хочешь, – он еще раз взглянул а часы, – а мне пора. – Глаза его посветлели, и даже голос стал мягче. – Ты подожди, если дело у тебя. Я сейчас поправлюсь, так и поговорим.

– Некогда мне ждать, Егорыч. Такое дело.

– Ну тогда давай, начальник, выкладывай свое дело.

– Гражданин Власов, вы подозреваетесь в убийстве директора ликеро-водочного завода Владимира Павловича Никитина. Пройдите со мной.

Власов усмехнулся.

– Это и есть твое дело, начальник? Хорошо, что при людях не сказал. Чуткость проявил. Стало быть, пошли?

Мы встали. Он медленно заковылял по направлению к милиции.

– Транспорт не догадались подать, – сказал он. – А почему это вы думаете, что Никитина убил я?

Всю остальную дорогу мы молчали. На улице на нас никто не обращал внимания.

Я медленно шел за Власовым. Идти мне совсем не хотелось. Настроение было дрянное. Мне предстояло привести Егорыча в милицию, снять с него ремень, обыскать и найти в карманах два рубля (рубль из выданной ему Надей трешки он наверняка уже пропил), смятую пачку «Прибоя», спички и кучу табачных крошек. Содержимое его карманов я знал лучше его. Кроме названных, крайне необходимых ему предметов, у него ничего больше не должно быть. Он живет просто и легко. Ему больше ничего и не нужно.

Все это так, но факты упрямая вещь, как говорит Зайцев. Все факты против Егора. Его видели двое свидетелей. Из его ружья двенадцатого калибра произведен выстрел. У него в колодце обнаружена гильза.

Власова мы поместили в изолятор временного содержания. Инспектор и эксперт, которых из областного управления привез с собой Зайцев, направлялись на квартиру к Власову. Когда все приготовления были закончены, я попросил у Зайцева сигарету и закурил. Мы уселись на стол, рядом друг с другом, и стали дымить.

– Знаешь, – сказал Зайцев, – конечно, вся эта история не из приятных, но я рад за тебя. Хорошо, что все так удачно сложилось, может, теперь ты выберешься отсюда. Может быть, тебя к нам переведут, повысят, будем вместе работать. В общем, я рад за тебя.

– Ты думаешь, это все? – спросил я его.

– Ну, не совсем. Безусловно, еще придется повозиться, но в основном картина ясная и сроки, прямо сказать, рекордные.

– Боюсь, что все это не так скоро кончится, – сказал я. – Мне кажется, что все чересчур просто. Так не бывает. И уж очень прямые улики. И все неотразимые, как на подбор. Я начну допрос, а ты посмотри на него. Понаблюдай, а потом вместе подумаем. Я ничего особенного не буду спрашивать. Считаю, что до окончательного заключения экспертизы это не нужно. Сейчас мы постараемся выяснить, чем он занимался весь вчерашний день, до возвращения домой его племянницы. Кстати, я совершенно уверен, что она меня не обманула, когда сказала, что он спал.

Я велел ввести Власова. Он вошел, громко стуча деревяшкой, сел на стул и спросил:

– А что, курить не положено?

Я принес из дежурки его «Прибой». Никаких других папирос он не признавал. «Странно… – подумал я, – странно допрашивать человека, о котором знаешь все, до самой последней привычки. Иной раз кажется, что даже и образ мыслей его тебе известен. Смотришь на него и словно видишь, как медленно, неловко ворочаются нехитрые мысли в его голове».

Я начал допрос:

– Скажите, Власов, чем вы занимались вчера в девять часов утра?

Вопреки моему ожиданию он не ухмыльнулся и не подпустил по обыкновению шутку. Арест окончательно протрезвил его, и теперь он сидел прямо, чуть откинув голову назад, смотрел куда-то поверх меня. Отвечал сухо и сдержанно. Ни одного лишнего слова. На мой первый вопрос он ответил так:

– Спал. Проснулся в шесть, покурил, выпил воды из колодца, похолоднее, и снова лег. Потом пошел в магазин похмеляться.

– С кем похмелялись?

– С Федькой и Степкой. Фамилий не знаю.

– Что делали дальше?

– Пил водку. Потом спал на лавочке за магазином. Потом снова пил.

– Откуда у вас деньги?

– От пенсии осталось немного.

– Во сколько вы пили во второй раз.

– Вечерело. Думаю, часов в шесть.

– Что было потом?

– Пошел домой спать.

– Ни с кем не останавливались, не разговаривали? Кто вас видел?

– Да все.

– Кто может подтвердить ваши слова?

– Все и Анька, продавщица в бакалее.

– Во сколько вы пришли домой и что делали дома?

– Пришел в половине седьмого. Точно. Посмотрел на часы, покурил и лег спать до утра.

– Ни разу не просыпались?

– Ни разу. Не имею привычки.

На все мои вопросы он отвечал равнодушно, ровным голосом, спокойно покуривая и не глядя на меня.

Я приказал увести арестованного.

– Ну что скажешь, товарищ Зайцев?

Он пожал плечами.

– Да… Непонятно. А, главное, удивительно спокоен. За весь допрос ни один мускул на лице не дрогнул. Такое впечатление, что ему на все наплевать. У него какая группа инвалидности?

– Первая.

– А с головой все в порядке?

– Психически он нормален, но после контузии у него часто бывают головные боли, припадки. Нервы у него не в порядке.

– Как ты думаешь, – задумчиво спросил Зайцев, – его можно судить, если удастся доказать его виновность?

Я неуверенно пожал плечами.

– А может, вместо колонии его определят в больницу для душевнобольных? Очень просто! Судебно-психиатрическая экспертиза определит, что преступление совершено в невменяемом состоянии и прочая, и прочая… Его, конечно, признают социально опасным и уложат на год-другой в уютную лечебницу, а там подлечат и выпустят. Может такое быть, как по-твоему?

– Вполне может, – подумав, ответил я.

– Поэтому он и спокоен, – заключил Зайцев, – знает, что, если преступление раскроется, это ему ничем серьезным не грозит.

– Может быть, ты и прав, – сказал я, – только все это на него непохоже. И подумай сам, какие у него могли быть счеты с Никитиным? Что им было делить? За что он мог его убить? Нет. Не похоже все это на правду. Знаешь, у меня такое впечатление, что за этим убийством стоят очень серьезные люди, а Власов или использован как пешка, или вообще ни при чем, просто стечение обстоятельств.

– А гильза в колодце? – спросил Зайцев.

– Да в конце концов могли через забор кинуть и нечаянно попасть. А насчет ружья я мог и ошибиться. Я же говорил тебе, что в охотничьих ружьях почти ничего не понимаю. Сроду не был охотником.

Эксперты не обнаружили на гильзе ни одного отпечатка пальцев, а на ружье только старые отпечатки Власова. Эксперт считал, что из этого ружья был произведен выстрел пулей несколько часов назад. Но еще раз повторяю, ни одного свежего отпечатка пальцев вообще. Но и пыли на ружье не было…

Все это казалось мне какой-то неразрешимой головоломкой. Пожалуй, единственное, в чем я не сомневался, – это был сам Егор Егорович. Не мог он совершить убийства. Тем более так продуманно, заботясь о том, чтобы не оставить следов на оружии.

В тот день я решил его больше не допрашивать. Я сказал секретарю, чтобы заготовила повестки для тех двоих, что сегодня утром пили вместе с Власовым, потом наметил для себя еще несколько дел: первое пойти к Никитиной и поговорить с ней, второе – встретиться с Агеевым (как-никак они были друзьями с Никитиным); третье – еще раз поговорить с племянницей Егора Егорыча и, наконец, встретиться с Леной Прудниковой. Свое последнее дело я рассчитывал выполнить уже в свободное от службы время, после работы.

Глава VI

Мое свидание с Никитиной прошло совсем не так, как я ожидал.

Она встретила меня на крыльце небольшого, ладного дома, построенного Никитиным года три или четыре назад в Овражном переулке. Направляясь к ней, я подготовил заранее несколько вопросов. Первый из них и самый, на мой взгляд, щекотливый, я задал сразу, пока мы проходили в комнату:

– Настасья Николаевна, а почему вы не пошли вчера в кино? Почему Владимир Павлович смотрел фильм один? Он разве не приглашал вас?

Она повернула ко мне бледное, иссушенное страшной ночью лицо.

– Почему вы меня об этом спрашиваете? Разве это ему поможет?

– Это может помочь нам, то есть следствию.

– При чем здесь следствие? – взмолилась она. – При чем здесь все это, когда его нет?

– Не сердитесь, Настасья Николаевна, давайте я лучше сварю кофе. Возьмите себя в руки. Вам необходимо выпить кофе. Вы ведь не спали. – Я понимал, что не имею права на такое поведение, мы не настолько близко знакомы, но она была так плоха, что тут уж было не до церемоний.

Мы прошли на кухню. Она показала мне банку с кофе. Я налил воды в кофейник, поставил на плиту и зажег газ. Никитина села к столику у окна и положила руки на стол, покрытый цветастой, уютной клеенкой. Я открыл банку. Вкусно запахло чуть пережаренным кофе.

Когда вода в кофейнике закипела, Настасья Николаевна встала и заварила кофе. Потом достала из шкафа молоко, печенье, чашки.

Вид ее говорил о том, что она поняла неизбежность и нужность моих вопросов и внутренне собралась, приготовилась отвечать. Меня немного смутило то, что она так быстро преобразилась.

– Настасья Николаевна, – сказал я, отпив кофе, – вы должны понять, что я не из праздного любопытства сижу сейчас здесь и собираюсь терзать вас вопросами. Если б все зависело от меня, то я бы вообще не стал вас беспокоить или, во всяком случае, не сейчас. Но следствие ждать не может. Нам дорога каждая минута. Мы не знаем, кто преступник. Может быть, сейчас он уже бежит из нашего города. И если это так, то найти его будет намного сложнее. И кто может гарантировать… Вы должны нам помочь.

– Хорошо, хорошо… Я понимаю. Вы можете спрашивать.

– Скажите, пожалуйста, – я повторил свой вопрос, – почему Владимир Павлович был в кино один?

– Я плохо себя чувствовала и поэтому осталась дома.

– Ясно. – Я сделал вид, что этот ответ меня вполне удовлетворил. На самом деле, мне показался странным тот факт, что Никитина застрелили в двухстах шагах от дома, а Настасья Николаевна появилась в милиции только двадцать или тридцать минут спустя после убийства. Если она была дома, то не могла не слышать выстрела и всей беготни. Такое настолько редко случается в нашем городе, что просто невозможно было ей не обратить на все это внимания. К тому же как бы она ни относилась к мужу, но хоть чуть-чуть должна была ждать. Обо всем этом потом решил я и задал Никитиной следующий вопрос:

– Скажите, Настасья Николаевна, вы не замечали в последнее время за Владимиром Павловичем перемен? Может быть, у него были неприятности, может, ему кто-нибудь угрожал?

– Нет. Кто ему мог угрожать? Но измениться он действительно изменился… Только вряд ли это имеет отношение к случившемуся…

– А в чем, собственно говоря, выражались эти перемены?

– Он стал замкнутым, плохо спал. Часто жаловался на сердце, говорил, что устал от всего…

– Почему у вас не было детей, Настасья Николаевна?

– Это тоже имеет отношение к следствию?

– Нет, вы можете не отвечать.

– Он не хотел ребенка.

– Почему? Материально вы обеспечены хорошо, могли пригласить няньку. Ребенок вас не связал бы.

– Он не хотел. Несколько раз у нас заходили разговоры на эту тему. Я плакала, но он упорно не хотел.

– А чем он объяснял свое нежелание?

– Ничем. Только однажды сказал: «Чтобы иметь детей, на это нужно иметь моральное право». Я спросила: «Кто же из нас не имеет этого права?» Он ответил: «Я». Ответил так резко и твердо, что я не стала больше его спрашивать.

– Странно, – сказал я, – один из самых уважаемых людей в городе вдруг считает себя не вправе иметь ребенка.

– Он вообще был очень странным человеком, – сказала она задумчиво. – На работе он был обыкновенный, а дома и наедине с самим собой странный. Он, например, не любил ничего долговечного, часто говорил, что неизвестно, кем и чем он будет завтра… Завел на мое имя сберкнижку и откладывал каждый месяц часть зарплаты. И не разрешал мне тратить эти деньги. И вообще он словно временно жил…

– Вам он не рассказывал о своих неприятностях в последнее время?

– Нет… – Она закусила губу. – У него, наверное, было с кем делиться… – Она осеклась, замолчала, испытующе взглянула на меня и поспешила пояснить: – У него всегда было много друзей.

– С Сергеем Сергеевичем он был в дружеских отношениях?

– Да. Он мне не раз говорил, что Агеев – это настоящий друг.

– Вот вы сказали, что он как-то временно жил, как вы думаете, отчего это? Может быть, он боялся неприятностей по службе? Боялся, что его могут уволить, и поэтому велел вам откладывать деньги на черный день?

– Нет, что вы? На службе у него все было хорошо. Его несколько раз хотели повысить, перевести в центр, но он отказывался. Жаловался на здоровье, говорил, что не справится. Отказывался наотрез. И никто не мог его переубедить. Когда я его спрашивала, почему он так поступает, он отшучивался, говорил: «Не по Сеньке шапка». Нет… Дело тут не в работе…

– А в чем же? – спросил я.

Она пожала плечами.

– Все это действительно очень странно… – произнес я, потом спросил: – А где вы были вчера вечером в момент убийства?

Она помедлила секунду, невесело улыбнулась и, отрицательно покачав головой, ответила:

– У приятельницы, Колосовой Валентины Ивановны.

– Она преподает литературу во второй школе? – уточнил я.

– Да, – ответила она очень сухо. – Что вас еще интересует? – Она посмотрела на часы.

– Спасибо, у меня все.

Попрощалась она со мной совсем холодно. И поделом. Обидеть подозрением женщину, пережившую горе. Нужно быть последним ослом. Я ругал себя всю дорогу до второй школы. И не переставал ругать, когда вышел оттуда, узнав, что Никитина действительно весь вечер сидела у Колосовой и об убийстве узнала от соседа Валентины Ивановны, ходившего в кино на последний сеанс. Она сразу бросилась в Овражный, но там Никитина уже не было, мы его увезли в морг. Тогда она побежала в отделение.

И все-таки было что-то непонятное в ее поведении. И тот, с моей точки зрения, ненатуральный крик, и то, что он пошел в кино, а она к подруге, и то, что она так быстро успокоилась и довольно обстоятельно ответила на все мои вопросы, тогда как я ожидал рыданий, слез, сбивчивых фраз… «Непонятная женщина», – думал я.

Разобраться во всем этом помог мне Агеев.

Мы стояли и курили в коридоре больницы у раскрытого окна, в которое заглядывали ветви старого тополя и ложились на подоконник.

– Это прекрасная женщина, – говорил Агеев, жадно затягиваясь сигаретой и пуская тугую струю дыма в окно. – У нее трудная судьба. Владимир Павлович (грешно говорить о покойниках плохо) неважно относился к ней. Может быть, он и любил ее по-своему, не знаю… Он был человек в себе. Такое впечатление, что внутри у него червоточина, что-то такое… Душевная болезнь или изъян… Он никому не открывался до конца. И мне, разумеется, тоже. Он, дело прошлое, изменял Настасье Николаевне. Она знала об этом. Знала и прощала. И никогда ни словом, ни звуком не показывала своих страданий. А переживала ужасно. Ревновала безумно. Уж я-то знаю… я видел. Внешне всегда ровная, спокойная, а внутри постоянная мука. Очень хотела иметь детей. Никитин не соглашался. Для нее это было настоящей трагедией. Огромного мужества женщина. Редкая, прекрасная, – закончил он очень грустно.

– Как вы думаете, Сергей Сергеевич, это могло быть случайное, пьяное убийство?

– Нет, по-моему, это неслучайно. Судите сами, выстрел прямо в лицо, вплотную. Одно дело – убить человека на расстоянии, другое – лицом к лицу. Для этого нужно много злости. Нужна необходимость. Я сам воевал, знаю…

– Вы не помните, когда Никитин последний раз охотился?

– Как же! Я был с ним. Мы ездили на озеро, за шестьдесят километров. На заводской машине. Как раз было открытие сезона.

– А кто еще с вами ездил?

– Да уж не помню. Всего нас было человек десять. Заводские охотники.

– Никитин месяц назад купил пять пуль «турбинка». Он их брал с собой?

– Брал. Это я помню. На следующий день по приезде после утренней зорьки он их расстрелял в лесочке по сухой елке. Хотел посмотреть, что получается. Потом стесал топором ствол и вынул одну пулю. Она в лепешку разорвалась.

– Такой же пулей он и был убит, – сказал я.

– Это точно? – Агеев взглянул на меня с испугом.

– Да, совершенно.

– Какой ужас! Вот судьба…

– Сколько патронов, заряженных «турбинками», расстрелял Никитин?

– Все, что были. Он еще похлопал себя по патронташу и сказал: «Все, больше нету, а дробь пригодится для уток». Это я хорошо помню.

– А сколько было патронов?

– Не знаю, – он развел руками, – не считал. Знаю только, что расстрелял он все. Это как-то запомнилось.