Текст книги "Штрафной батальон"

Глава пятая

Работы и учения отменены. Штрафной батальон выведен на просеку и построен поротно, в одну линию, вдоль ограды лагеря. Все ждут прибытия представителей командования. Но причина общего построения вроде ясна: пришел час отправки на фронт.

Ждать приходится долго. Майор Балтус, свежевыбритый и торжественно-осанистый, появляется перед строем в сопровождении необычно многочисленной группы командиров. Вся свита, за исключением двоих – майора интендантской службы и капитана-военврача, которые следовали за комбатом неотступно, остановилась поодаль, на границе вырубки, а Балтус стремительно прошагал к центру восьми ротных прямоугольников.

Как и предполагалось, началась обычная предотправочная процедура. Двигаясь вдоль строя первой роты, незнакомый капитан в длиннополой кавалерийской шинели и кубанке с красным верхом задавал штрафникам односложные, стандартные вопросы: все ли вещевое довольствие получено и есть ли другие жалобы и претензии. Удовлетворившись ответом, шел дальше.

Когда дошел до второй роты, произошла заминка: кто-то из штрафников пожаловался на проносившиеся подошвы. Его поддержали недовольным гудом еще несколько голосов. Кусков для наглядности выставил на всеобщее обозрение ногу в разбитом ботинке с выглядывавшей из него портянкой.

На помощь капитану подоспел майор-интендант, стали о чем-то вполголоса совещаться. Вмешался комбат: «Заменить!» Подгоняемые властным, повелительным взглядом хозяйственники из обозно-вещевого снабжения кинулись исполнять его приказ.

Следом за капитаном пошли штабные писари, уточнявшие списочные составы рот, и военврач – весьма колоритная гражданская личность в овчинном полушубке, солдатской шапке-ушанке, но при холеной интеллигентской бородке и щегольских усиках. С саквояжем в руках, исполненный величия и достоинства, он степенно шествовал вдоль строя, придирчиво всматривался в штрафников. Наметив жертву, подступал к ней на цыпочках, смущал непривычной, чуждо звучавшей деликатностью:

– Простите! На что жалуетесь?

Штрафники ни на что не жаловались, все, как один, были здоровы. Поразительно, но непреложно: бежит от солдата хворь. Целыми днями на холоду, в слякоти, и обувь насквозь промокшая, и шинель колом смерзлась, и в воронке с ледяной водой искупался, и измотался до крайней степени, а поставь градусник – норма. Ни грипп, ни простуда не берут. Иной раз и захочется в санчасть угодить – не заболеть, отдохнуть денек, отоспаться на чистой постели, так нет: здоров как буйвол.

В заключение, после утряски всех вопросов и недоразумений, строй штрафников обходил сам комбат, сопровождаемый несколькими офицерами, из которых Павлу был знаком лишь начальник штаба батальона. Балтус, как обычно, был сдержан, непроницаем. Замечаний никаких не делал, но для себя брал на заметку всякую мелочь. Изредка он останавливался, бросал одну-единственную фразу:

– Вопросы ко мне есть?

Вопросов не было, и комбат следовал дальше.

По пятам за ним шли начальник штаба и сутулившийся невысокий офицер с отсутствующим, безразличным видом. Может, и не задержался бы на нем взгляд, если бы не кусочек тоненького ошкуренного прутика, который он машинально вертел в пальцах правой руки, знакомо раскатывая его, как карандаш. «Начальник особого отдела», – догадался Павел, отмечая для себя его внешность.

Закончив обход, Балтус вернулся к середине строя, выждал некоторое время, собираясь с мыслями, затем обратился к солдатам с короткой напутственной речью. Говорил скупо, раздельно, как отдавал приказ.

– Штрафники! В трудное для себя время Родина очень гуманно отнеслась к совершенным вами ошибкам и преступлениям. Она готова простить каждого, кто искренне раскаивается в содеянном и полон стремления искупить вину кровью. Вам предоставляются все возможности, чтобы воспользоваться этим правом. Родина дает вам все, что полагается солдату, ее защитнику, а ждет и требует одного – оправдания доверия в предстоящих боях с фашистами. Только пролитая на поле брани кровь освободит вас от позора и дальнейших обязательств штрафника. Поймите это. Правда, верно и то, что командованию батальона предоставлено право снимать судимость и с тех, кто проявит в бою исключительное мужество и геройство, но не будет при этом ранен. И я этим правом буду пользоваться, но… – комбат возвысил голос, и штрафники обратились в слух, – это в исключительных случаях. Кроме того, среди вас обязательно есть и такие, кто считает свою вину не столь большой, чтобы рисковать за нее жизнью. Хочу уточнить: они глубоко заблуждаются. Положение о двух смертях, о которых мне приходилось уже говорить, распространяется на всех одинаково.

В пору всеобщей опасности нет разделения на большую и малую вину – есть единый для всех гражданский долг! Хоть и по разным причинам и в разной степени, но вы пренебрегли им, изменив тем самым общей цели, – общий за это и единый спрос. Прошу усвоить эту мысль поосновательней, ибо в дальнейшем вряд ли нам представится возможность для повторной беседы на эту тему.

Штрафники! Получен приказ командования об отправке нашего отдельного штрафного батальона на фронт. Выражаю уверенность, что в вашем лице Родина и наша армия получат хорошую боеспособную часть. Оружие мы получим по прибытии к месту назначения. У меня все. Готовьтесь к отправке!

…На фронт! Возбужденные, взбудораженные, штрафники толклись в проходах, собирали и укладывали немудреные солдатские пожитки в «сидора» и вещмешки, распределяли выданный в дорогу сухой паек. Кое-кто торопился черкнуть и отправить домой коротенькую весточку. Брились.

На душе у большинства было светло и приподнято, как в Чистый понедельник.

* * *

Майор Балтус нервничал. Откинувшись на спинку стула, с заметным усилием сдерживал бурлившее раздражение, поминутно отвлекался, вспыхивая в споре с воображаемым собеседником под действием приходящих на ум новых, еще более убедительных доводов, выстукивал нервную дробь на крышке стола. Оправдались его худшие предположения: батальону предстояла отправка с неукомплектованным штатом командиров рот.

Чехарда с командирами рот, отсутствие командиров взводов вызывали у него возражения с самого начала, и он неоднократно высказывал свое несогласие в соответствующих инстанциях, доказывал, что неразбериха с кадрами офицеров усложняет и без того непростую обстановку в батальоне. Но его неизменно уверяли, что волноваться не стоит, со временем все образуется и штатное расписание будет заполнено.

Но вопреки заверениям поступивший приказ на отправку уведомлял, что прибытие командиров рот в батальон следует ожидать по пути его следования на фронт, а на должности командиров взводов предписывалось срочным порядком назначить лиц из числа самих штрафников. Абсурдность действий, вынуждавших его делать впопыхах то, что требовало обстоятельности и продуманности, представлялась Балтусу недопустимой несуразностью и служила поводом его неутихающего раздражения.

Кроме него, в кабинете за массивным столом, заваленным папками с личными делами штрафников, находился еще один человек – начальник особого отдела Давыдов, приглашенный комбатом для обсуждения и утверждения кандидатур на должности командиров взводов. Задачей Давыдова было предлагать людей, сообщать необходимые анкетные данные и свои короткие обоснования, а Балтус, исходя из изложенного, либо соглашался: «В приказ!» – либо просил уточнить какие-то детали.

Кончив говорить и видя, что комбат в очередной раз погрузился в свои размышления, Давыдов исподволь наблюдал за ним, не мешая и не обнаруживая нетерпения.

– Все? – вернувшись к разговору с ним, спросил Балтус.

– С первым все.

– Пошли дальше.

– Командиром второго взвода второй роты рекомендую Колычева. – Давыдов потянулся к стопке папок, отыскал нужную и, открыв, стал читать: – Колычев Павел Константинович, год рождения одна тысяча девятьсот восемнадцатый, гвардии капитан. На фронте с первого дня. Был награжден орденом Красного Знамени и медалью «За отвагу». Два внеочередных присвоения воинского звания. Последнее получил, уже находясь в госпитале. Был членом ВКП(б) с июля 1941 года.

– Что у него? – прервав начальника особого отдела, быстро спросил Балтус. Спросил больше по привычке, от желания скорее покончить с этим вопросом, потому что кандидатура сомнений у него не вызывала.

Давыдов помедлил с ответом:

– Групповая драка с применением оружия на почве ревности.

Балтус поджал губы, брезгливо поморщился.

– Н-да!.. Ну а личные ваши впечатления?

– Самые благоприятные, – подтверждая вздохом сожаления столь досадное несоответствие, продолжал Давыдов. – Характера независимого, бескомпромиссного. Решителен. В роте создал вокруг себя здоровое ядро, пользуется авторитетом. Люди за ним тянутся. Ну и фронтовая аттестация соответствующая. С этих точек зрения вполне надежен. Пожалуй, излишне горяч, в том смысле, что может действовать напролом, не взвесив предварительно последствий…

– Это не он там с ворьем расправлялся?

– Он. О драке, кстати, умолчал.

– Колычев, Колычев? – Балтус напряг память, помял подбородок, пытаясь представить облик того, о ком шла речь: – Среднего роста, плотный, темноволосый. Глаза и лоб умные. Особенно лоб – высокий, крупно лепленный. Хрящеватый, слегка раздвоенный на кончике нос…

– Выглядит значительно старше своих лет, – подхватывая, закончил Давыдов.

Балтус задумался, поддавшись влиянию странного, влекущего ощущения. Теперь, когда он вспомнил и отчетливо представил облик человека, который при встречах всегда виновато отводил глаза, в нем вдруг ожил и заговорил, поднявшись из глубин подсознания, необъяснимый, но настойчивый и давно зародившийся интерес к нему. Так бывало, когда в поле зрения попадали неординарные, своеобразные личности и у него проявлялось обостренное чутье на взаимную предрасположенность, предопределенность будущих отношений, которые неизбежно поведут к тому, что судьбы этих людей станут ему небезразличны и он примет в них деятельное участие. Подсознание в таких случаях его не обманывало.

– Что-то у него не того… – вслух с сомнением произнес Балтус, приглашая Давыдова разделить или оспорить возникшее предположение. – Год на фронте, два повышения в звании, награды… Налицо все качества неглупого, далекого от неуравновешенности человека, если не сказать больше. И вдруг – мелодрама! А, Петр Андреевич? Что-то плохо совмещается, не находишь?

– Признаться, и у меня на этот счет были сомнения. Люди склада Колычева менее всего подвержены неразумной злобе. Он скорее из тех, кто из гордости и ложного сострадания возьмет на себя часть чужого груза. По принципу: пусть лучше мне будет хуже. Но… – Давыдов развел руками, – пути господни, говорят, неисповедимы. Откровенно говоря, жаль парня: боевой толковый офицер, а так переломал себе жизнь из-за какой-то нестоящей девки. Ведь если даже повезет уйти из штрафного, все равно с таким клеймом в армии потом не оставят.

Балтус в знак согласия раздумчиво покивал головой.

– Надо бы мне с ним познакомиться поближе… Однако, Петр Андреевич, отвлеклись мы с вами. Кто там следующий?

До станции добрались вместе с опускающимися сумерками. Издали разглядели в тупике состав теплушек с вкрапленным в середину пассажирским вагоном.

Пока месили проселочную грязь – разогрелись, взмокли. От шинелей валил пар. Пульман же дохнул ледником.

– Бр-р! – зябко поежился неприхотливый Костя Баев. – Видать, с севера в нашем купированном холод везли.

– Не боись, братва! – подбодрил усмешливый возглас Кускова. – Глянь, сколько дров и соломы на платформе навалено. Налетай!

Проявив завидную расторопность, стали устанавливать железные печурки, таскать дрова и солому, заделывать щели в стенах вагона. Вскоре под руками мастерового Сикирина затрепетал чахлый и чадный, но приветный огонек коптюхи. Баев, Муратов и Дроздов разожгли печурки. Стало веселее. Замерцали робкие огоньки и в соседних теплушках.

Сложнее обстояло дело с размещением. Нары хоть и двухъярусные, но вместить роту численностью в сто двадцать с лишним человек, конечно, не могли. Пришлось некоторым, к большому неудовольствию, располагаться на полу. Заняли весь проход, ногой ступить негде стало.

Понемногу разобрались, перестали ворчать и выяснять отношения. Совсем было уж настроились на обычный предсонный треп, когда в проеме двери возникло несколько человеческих теней. По нарам метнулся тонкий луч карманного фонарика.

– Колычев! – окликнула одна из теней голосом комбата.

Павел торопливо выбрался в проход, вытянулся по стойке «смирно»: «Я!»

Луч света уперся ему в лицо.

– Будете исполнять обязанности командира второго взвода. Старшим в вагоне – тоже вы. Назначьте дневальных, печи топить всю ночь. Следить за порядком! Утром явитесь за приказом к начальнику штаба. Ясно?

– Так точно, гражданин майор!

– Выполняйте!

Комбат с сопровождающими лицами проследовал к соседнему вагону, а Павел, ошеломленный, все стоял посреди прохода и не смел, отказывался верить своему негаданному назначению. Старшим в вагоне – куда ни шло. Это понятно. У комбата безвыходное положение: должен же кто-то за порядок в пути следования отвечать. Но командир взвода?! Мысли путались.

Штрафники, не меньше его пораженные крутым поворотом событий, ждали дальнейшего. Уняв волнение, Павел громко вызвал:

– Добровольцы дневалить есть?

– Я!.. Я!.. – разом отозвались Сикирин и Баев.

– Мы! – Дроздов за двоих с Муратовым.

– И я тоже, – пробурчал Салов.

– Отлично! Приступайте к обязанностям!

Задвинули дверь, закопошились. Проследив за исполнением, Павел протиснулся на свое место между Махтуровым и Бачунским. Он окончательно успокоился, посчитав свое производство во взводные временным. Комбат ведь сказал «будете исполнять» – пока, значит. По прибытии на место пришлют лейтенанта, и делу конец.

Махтуров отмолчался, а Бачунский не утерпел.

– Ну и как теперь величать себя прикажешь – гражданином взводным или Павлом по старой памяти? – осведомился он.

– Да брось ты! Какой там, к черту, гражданин взводный – калиф на час! – отмахнулся Павел.

– Ну-ну! – притворно посочувствовал Бачунский. – Выходит, и для штрафбата верно: дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут…

– Яковенко! Слышь, соловей днепровский, спел бы что для души, а? – попросил чей-то голос.

– Какой петь – дыхнуть нельзя! – возмутился другой. Но на него зацыкали, зашипели.

– Вань, будь другом, уважь общество!

– Украинскую, Вань, про черные очи!

Приподнялись на нарах, потеснились, создавая простор вокруг певца. Уступая настойчивым просьбам, Яковенко было запел, но вскоре расстроенно смолк, оборвав песню на полуслове: получалось чересчур уныло и безысходно.

Точила Яковенко неотступно черная хмарь. И виной тому была тоскливая боль по семье, которая находилась в оккупации и о судьбе которой известий не имелось. Непередаваемо подавленным и одиноким он выглядел, когда в роту приходил письмоносец. А сегодня в особенности. И сколько ни упрашивали потом – петь Иван отказался наотрез. Да и настроение у остальных тоже переменилось. Лишь Туманова это мало затронуло.

– Слышь, Андрей, как думаешь, смогет наш Ванюшка за Утесова спеть или не смогет? – допытывался он у Кускова.

– А че не сможет? Запросто! – уверял Кусков. – Талант у него. Если захочет, и Козловскому не уступит…

Повинуясь безотчетному желанию, Павел поднялся, осторожно спустился в проход и, переступая через дремавших солдат, пробрался к печурке, около которой о чем-то мирно беседовали Сикирин и Салов. Походя обратил внимание на подсвеченное отблесками огня лицо Карзубого, который, прикрыв веки, наблюдал за Яффой, занятым склейкой самодельных карт.

Выбрав поленце потолще, присел к открытой топке. Салов предупредительно, но без угодливости протянул неизменную пачку «Красной звезды». Помедлив, Павел взял папиросу. Цыган несмело, с оглядками, но верно пробирался к тому новому, манящему и тревожному, что мерещилось впереди его мятущейся душе. Почти совсем отошел от компании блатняков, стал держаться ближе к Сикирину, находя в нем молчаливое понимание и одобрение. Глядя на Сикирина, даже умываться по утрам приучился, хотя раньше и полотенца в руки не брал. Все эти перемены не ускользнули от пристрастного внимания, с которым следил за ним Павел.

– Ложился бы отдыхать, Константиныч, управимся, чай… – по-свойски заметил Сикирин. Он считал для себя более удобным обращаться к Павлу, величая его одним отчеством.

– Успею еще бока отлежать.

Салов прозрачно хмыкнул.

– Боится он, – снисходительно пояснил Сикирину, – вдруг все заснут, а я тебя по башке поленом – в дверь да под откос. Думаешь, он поверил, что я дневалить по охоте вызвался? Данила не малахольный – понимает! А и молодец у нас гражданин взводный – умный! – щурясь в упор на Павла, откровенно насмехался цыган.

Яффа, прислушивавшийся к его словам, вдруг отложил недоклеенные карты, утер рукавом сбегавшую по подбородку слюну, ощерился:

– Ты че светишься, морда лошадиная?! В придурки лагерные подался? Смотри, допрыгаешься – замочим, и пикнуть не успеешь!

На Салова угроза Яффы не подействовала, он даже головы в его сторону не повернул, а Сикирин неожиданно вскипел.

– Перестань каркать, гадина клятая! Кончилось ваше царствие людей жизни лишать, как бы своей не лишился! – Плюнув в сердцах на железный печной бок, он указал пальцем на зашипевшее место. – Из тебя такой же пшик может получиться.

– Заткнись, дешевка! – Тело уголовника напряглось, готовое к броску, глаза злобно заблестели. Потянувшись к куче дров, он выхватил увесистую суковатую палку.

Но в руке Сикирина в тот же миг появилась раскаленная кочерга.

– Не сметь! – решительно и властно гаркнул Павел, вскакивая и становясь на пути Яффы. – Рядовой Василевич! Предупреждаю, скрывать не стану – будешь наказан по всей строгости дисциплинарного порядка.

– А пошел ты… начальничек! Боюсь я твоей гауптвахты! И тебя тоже! Расхрипатился!..

– Я командир взвода и старший вагона, мой приказ – для тебя закон. Что скажу – то и сделаешь!

– А мне все равно, кто ты есть. Плевать я хотел на твои указки. Своим вон указывай, чтоб не совались куда не надо. А к блатнякам не лезь. – Огрызаясь, Яффа, однако, сдавал назад, поближе к Карзубому, и там присел.

Взбешенный наглостью уголовника, Павел задохнулся, ущемленный вдобавок еще и сознанием того, что, дав увлечь себя сварой, лишь выказал свою слабость, держался совсем не по-командирски. Не утешала и поддержка голосов, заворчавших со всех сторон на Яффу. Досадуя, вернулся к огню, успев заметить, что все уголовники неподалеку от двери расположились и не особенно склочничали, как обычно, за лучшие места на нарах. Случайно ли цыган паясничал?..

Шло время. И снова, как в ночь прибытия на станцию, мыкался по путям трудяга маневровый, звучали рожки стрелочников, перекликались голоса. Наконец состав дернулся и, набирая ход, простучал по стрелкам.

Поехали.

* * *

Эшелон идет без остановок. Угнетаемые бездельем, штрафники торчат у раскрытой двери или отлеживаются, дымят самосадом. На верхних нарах, прямо над Павлом, – возня, хохот. Собрав вокруг себя тесный кружок, Кусков тешит друзей своими байками, в основном, конечно, про баб. Знает их Андрей чертову уйму, готов рассказывать часами – только попроси.

Костя Баев – ни с кем не спутаешь! – давится козлиным смешком, никак продыхнуть не может.

– Ну так вот, – прорывается сквозь смех голос Кускова, – вертаются с фронту два друга и ну своих жен с ходу пытать, как, мол, жить-поживали, мужнину честь берегли…

Щекотливые ситуации Кусков под восторг слушателей подает представлением в лицах, при этом безбожно привирает голосом и манерами, но не в ущерб впечатлениям своих зрителей.

Баев, кажется, совсем задавился смехом.

– Вот так-то, друг Туманыч, мотай на ус! – поучает рассказчик. – Красивых в жены выбирать надоть, хоть с прибытком в доме будешь. Кумекаешь? А ты к Малининой, к белобрысой этой, подваливать надумал. Да она тебе и лапши на уши навешает, и без сапог оставит!

– Дак я че, жениться, что ль, на ней… Сказанешь тоже! – полыценно отнекивался Туманов.

На одном из разъездов, пока дожидались встречного эшелона, вдоль состава пробежал солдат-почтальон с газетами и забросил в каждую теплушку по нескольку экземпляров «Правды», «Красной звезды» и саратовского «Коммуниста». Газетами необходимо было распорядиться старшему, но Павел проглядел момент, и они пошли нарасхват. Возникла давка.

Завладев газетой, один из штрафников – Покровский – тут же свернул ее трубочкой и под шумок сунул под шинель – на раскурку. Но другие увидели, подняли крик. А уголовникам только того и надо: за собой шкод не замечают, в порядке вещей, но за остальными зорко следят, чуть что – первые горлохваты и поборники справедливости.

– Ага-а! Стащил, гад! Бей его! – торжествующе взвыл Тихарь, с воплями набрасываясь сзади на Покровского.

Получив тычок в шею, Покровский отлетел к противоположной стороне, а там на него налетел Башкан, опрокинул на пол. И уже вдвоем на распростертого с остервенением накинулись.

– Не сметь! Разойдись! По местам! – Расталкивая штрафников, Павел бросился к дерущимся, поймал Тихаря за отворот шинели и отбросил на кучу дров. Махтуров и Бачунский тем временем навалились на Башкана.

– Назад! По местам! – свирепо осаживая попрыгавших в проход штрафников, рявкнул Павел, хватая одновременно за грудки поднимавшегося Тихаря и притягивая его грудь в грудь.

– Пусти, гад! Ему можно, да? Пусть не хапает, фраер! По-честному надо! – опаляя ненавистью, хрипел в лицо Тихарь, но не вырывался.

Сзади на всякий случай изготовился к броску Шведов. Павел разжал руки.

– Хватит! – И Покровскому, размазывавшему кровь по лицу: – И ты тоже – смотри у меня!

Сделал знак, чтобы расходились по местам. Успокаиваясь, наблюдал, как штрафники, подчиняясь приказу, нехотя забирались опять на нары.

– Газеты сдать!

Круглый Рушечкин услужливо покатился по проходу, собрал стопку газет.

Водворив порядок, Павел развернул «Правду»:

– Слушать всем. От Советского информбюро…

Вопреки ожиданию сводка оказалась предельно сухой и лаконичной. После недавнего сообщения о взятии Харькова предполагали услышать известия об успешном развитии наступления на Полтаву и Сумы, но о том не упоминалось. Говорилось лишь о возросшем ожесточении боев. На других фронтах изменение обстановки носило местное значение. Самая горячая точка – Воронежский фронт.

Закончив читать, Павел взглянул на число. Номер газеты был свежий.

– Стало быть, недалеко нам ехать, – деловито прикинул Костя Баев, определяя наиболее вероятное место назначения штрафного батальона.

У него тотчас нашлись горячие сторонники и противники.

– Не скажи. Где наступают, там и без нас обойдутся. А вот где припекает – отсюда не видно. Куда нас еще завернут – бабушка надвое сказала.

– Кто сказал, что не видать? Распрекрасно даже видно, и гадать нечего – под Харьков кинут…

Доморощенных стратегов в каждом подразделении хватает. И тут тоже – схватились, заспорили.

Призвав крикунов к порядку, Павел перешел к чтению «Красной звезды». Таким образом, сменяясь попеременно, зачитали все три газеты – от названий до адресов редакций. Интересовало все. Под впечатлением сообщений о подготовке к севу, о перевыполнении планов по выпуску вооружения вспоминали о родных краях, семьях, предполагали, кто и чем сейчас занят, как работает. Жизнь тыла и фронта неразрывно перекликалась с думами, тревогами и надеждами вчерашних рабочих и колхозников, надевших солдатские шинели. Комментировали содержание газетных полос всяк по-своему.

В «Коммунисте» попалась заметка об успешном ходе ремонта тракторов в Сосновской МТС. Дроздов и Муратов переполошились:

– Это ж наша МТС! О нас пропечатано!..

Выпросили газету, каждую строчку раз по пять перечитали.

– Мой «СТЗ» на стану в колхозе остался, Дуське Фроловой, поди, передали, – сокрушенно припомнил Дроздов, – и че с ним делать будет, дуреха, – ума не приложу. Не петрит ведь ни бельмеса. А в нем бы только кольца поменять да перетяжки вовремя делай – весну-то и отпахал бы…

– Можа, инвалид какой с фронту подвернется, – высказал догадку Муратов, но и сам, верно, не очень на нее полагался.

Сикирину родной завод припомнился.

– Ты со мною не спорь! – напирал он на Туманова. – Говорю тебе, про нас в «Правде» прописали – значит, слушай. Н-ский авиационный на 156 процентов план выполнил. Наш это завод, точно. У нас знаешь какие мастера? Во! – показал он большой палец. – Я сам двадцать три года у станка простоял. Всей твоей жизни не хватит…

– Наш – ваш! Сто пятьдесят шесть процентов! – непонятно на что озлясь, поднялся Бачунский. – Фронту самолеты нужны, а он за картошкой трубачил, мастер хваленый…

Сикирин обиженно крякнул, но возражать не стал. Пойми, какая муха этого Бачунского укусила: то молчит, слова не добьешься, то к каждому пустяку цепляется, поедом ест.

У Павла свои заботы: распоряжение комбата до сих пор не выполнил. Надо было сбегать в штабной вагон, пока встречного дожидались, – забыл. Теперь мучился.

Махтуров, сосредоточенно молчавший рядом, пошевелился:

– Как тебе сегодняшняя оперативка?

– А что? – схитрил Павел, догадываясь, какие думы обуревали товарища. Еще когда зачитывал сообщение об обстановке под Харьковом, насторожился. Не понравилась она ему.

– Брось, не финти! – недовольно нахмурился Николай, не поверив в его простодушие. – На немецкое контрнаступление смахивает эта ожесточенность боев под Харьковом. Не находишь?

– Судя по формулировке – похоже.

– Неужели после Сталинграда очухались, гады, и опять наступать начнут?

– Поживем – увидим, – уклончиво отозвался Павел. Ему, как и Махтурову, не хотелось верить, что после победы под Сталинградом инициатива сможет перейти к противнику.

* * *

Колышлей, Сердобск позади остались. А поезд все шел и шел. Всякий раз, минуя станции, сбавлял ход, но не останавливался. Вагон мерно покачивало. Железная крыша прогрелась под солнцем, добавила духоты.

Витька Туманов с полчаса сбоку примащивался. Физиономия постная, виноватая. И так приляжет, и эдак, и носом многозначительно пошмыгает, а Павел все не замечает.

– Паш!

– Чего тебе?

– Напиши письмо, а…

– Какое еще письмо? Зачем?

– Ну, мамке моей письмо… что на фронт еду.

– С какой стати я его писать должен? Твоя мать – ты и пиши. Шкодничать – так ты мастер, находишь время. А письмо дядя за тебя должен…

– Дак я это… Ты потише!.. – зашептал Витька. – Я только печатными умею, и то плохо. Напишу – мать и соседям, и в сельсовет понесет – без толку. Не разберут… А Кусок со Шведовым засмеют…

– Ну балбес! – непритворно изумился Павел. – Не ходил в школу, что ли?

– Ходил. Только я это… в третий не перешел. – Витька подвигал ушами, смущенно потупился. – Напиши, а! Мол, жив, здоров и едет громить фашистских гадов. Ну, приветы там разные. Только про штрафной не надо. А то еще пойдет показывать…

– Ладно, неуч, не учи. – Павел потянулся к вещмешку за бумагой и карандашом. – Как мать-то зовут?

Витька просиял, заторопился:

– Пелагеей Тимофеевной, – пристроился рядом, заглядывая через плечо.

Поименовав под диктовку всех родственников, коим Витька, как водится, пожелал такого же доброго здравия, в котором пребывал сам, Павел сообщил, что солдат Туманов находится на хорошем счету у командования и в предстоящих боях с фашистами, несомненно, проявит себя геройски. Не забыл поблагодарить мать за хорошее воспитание сына-бойца и для солидности подписался официально: исполняющий обязанности командира взвода П. Колычев. «Исполняющий обязанности», по его представлению, должно было прозвучать для малограмотной женщины особо значимо и весомо.

Проставил на треугольнике обратный адрес, протянул Туманову:

– Визируй давай!

– Чего-чего?

– Роспись свою министерскую, говорю, ставь.

– A-а! Это я щас…

– Должок за тобой.

Витька не понял.

– Матери я написал, что солдат ты – хоть к ордену представляй. Не ради красного словца написал. Понятно?

Сообразив, Витька заморгал преданно и благодарно:

– Я за тебя, Паш… Куда хошь… Если че – ты это… Ты тогда сам меня…

– Ладно, ладно. Иди уж… Дон Жуан штрафной.

Проводив Туманова, потянулся, намереваясь прилечь, и замер. Слух уловил матерщинную перебранку. Матерились в противоположном углу. Один, сиплый и незнакомый, голос над остальными взвивался. Дело подвигалось явно к скандалу. Павел поспешил на шум.

Добравшись, разглядел знакомые лица. В полном составе уголовники: тут и Карзубый, и Тихарь, и Башкан с Яффой, и Семерик с Борей Рыжим. Кружком расселись, а спиной к проходу – чужой штрафник, не из второй роты. Он-то больше всех и разоряется. Руками с картами размахивает, слюной брызжет. Против него на разостланной шинели – Тихарь. Ноги под себя поджал, набычился, глаз с колоды не спускает. Разгоряченный, даже ушанку, которую, по обыкновению, нахлобучивал на самые брови, чтобы прикрыть родимое пятно, с головы смахнул.

Остальные за игрой наблюдают. Не вмешиваются.

– Ну что, босяки, идут они за два куска? – потрясая парой поношенных хромовых сапог, кричал незнакомый солдат.

Тихарь презрительно кривил губы:

– Косая! – Предупреждал: – Косая, Длинный, или совсем не играется. Не идет – дрек. Гроши на кон, а кончилась мазута – и бою конец. По закону.

Тихарь подоткнул под ноги выигранную раньше кожаную тужурку, поправил высившуюся перед ним стопку смятых денег с наручными часами поверх. Его партнер по игре, рыжеватый штрафник с белесыми, словно присыпанными мукой бровями, с отчаянием швырнул сапоги на кон.

– На, гад, заметано! Хавай за полторы!

Тихарь удовлетворенно двинул бровями:

– Мечи!

Тот, кого он называл Длинным, подхватил засаленную колоду, сбросил карты. Фортуна снова была на стороне Тихаря. Сапоги перекочевали к нему за спину.

Проигравший вытряс из вещевого мешка последнее, что в нем оставалось, – пару нательного белья и шерстяные носки.

Сыграли еще раз. Тихарь невозмутимо сгреб и эту ставку. Ухмыляясь, воззрился на партнера, показывая своим видом, что играть с ним бесполезно, результат будет прежним.

Разразясь отчаянными ругательствами, белобровый штрафник в поисках денег обшарил карманы, вывернул их наизнанку.

Павла кольнуло: командир взвода, а карточной игрой загляделся. Перегнулся из-за спины белобрового, забрал колоду.

– Не в лагере, Порядников. Последний раз предупреждаю. – И обратился к незнакомому солдату: – Кто такой? Откуда?

– Ну, из третьей роты. Чего надо-то?

– Надо, чтобы ты на первой же остановке смылся отсюда и больше не показывался.

– Карты отдай сначала. Тихарь, чего он напрашивается?

При иных обстоятельствах Тихарь мог бы и в драку кинуться, спасая свой авторитет, а тут, когда все выигранные тряпки в мешок упрятал, сам повод искал игру закончить. Оттого лишь для вида рысьи глаза сузил, имитируя вспышку злобы, но с места не двинулся. Только просипел: