Текст книги "По ту сторону вдохновения (сборник)"

12. «Подснежник»

Вернувшись из армии посреди учебного года, я оказался без работы. В аспирантуру меня не взяли, несмотря на рекомендации ученого совета. Проректор Лекант клятвенно обещал, что после службы я стану аспирантом. И наверное, он сдержал бы слово, но позвонили сверху и попросили пристроить на кафедру чью-то дочку. Кстати, кастовость, с которой Сталин боролся с помощью репрессий, стала в позднем СССР настоящей болезнью. Тысячи отпрысков заслуженных советских родов сидели на хороших должностях, почти ничего не делая, мечтая о горном отпуске и рассуждая о сравнительных достоинствах авторучек «Паркер» и «Монблан». Пробиться сквозь эту вязкую поросль молодому человеку из незаслуженной семьи было непросто. Комсомольская карьера являлась одним из способов преодолеть сословный барьер, чем-то вроде личного дворянства при царе-батюшке.

Кто-то пользовался другим, старым как мир способом – прицельно женился. Но, во-первых, не все способны подчинить половой инстинкт честолюбию, да и результат часто оказывался противоположным. Историю Петра Кошеля я уже рассказал. Но мало кто знает, что актер и режиссер Иван Дыховичный в смазливой молодости был женат на дочке члена Политбюро. Лет десять назад мы с ним сошлись в каком-то телевизионном ток-шоу. Разные мнения мне доводилось слышать о советской власти, но такой брызжущей ненависти прежде встречать не приходилось. Выслушав оппонента, я сказал примерно следующее: «Вам, Иван, конечно, виднее, ведь вы наблюдали заоблачную жизнь членов Политбюро изнутри, а я, так сказать, из рабоче-крестьянской низины…» После передачи он набросился на меня с упреками, мол, это неинтеллигентно – выдавать в эфире чужие семейные тайны. «Неприлично ругать тех, кто когда-то вас принял в свою среду, в семью и, видимо, неплохо окормлял. Если вы этого не понимаете, то и говорить нам не о чем…» Кстати, от актера Михаила Державина, в прошлом зятя Буденного, я ни разу не слыхал ни одного дурного слова о командарме Первой конной. Почувствуйте разницу…

Но продолжим мою историю. Вернувшись из армии в разгар учебного года, я обнаружил, что мое место в школе рабочей молодежи занято. Совершенно случайно мне встретилась на улице давняя знакомая Галина Никонорова, знавшая меня еще активистом школьного комсомола. Теперь она работала третьим секретарем Бауманского РК ВЛКСМ и предложила:

– А иди ты к нам «подснежником»!

– Кем? – удивился я.

– «Подснежником»…

Штат райкома был строго ограничен, утверждался в вышестоящей организации, но всякая бюрократическая структура, как известно, стремится к саморасширению: кадров всегда не хватает. Как быть? Ловкие «комсомолята» нашли выход: стали оформлять нужного работника в дружественной организации на свободную ставку, хотя трудился он в райкоме. Я, к примеру, числился младшим редактором журнала «Наша жизнь» Всероссийского общества слепых. Недавно, оформляя пенсию, я так и не смог разыскать архив этого журнала, чтобы получить подтверждение о работе в нем. В результате этот год в мой трудовой стаж не включили.

В райкоме меня «бросили» на учительские комсомольские организации, и, таким образом, я занимался почти своим – учительским делом. Впечатление от аппаратной жизни было странное. С одной стороны, деловой энтузиазм и множество хороших дел не только для галочки, но и для души. Сегодня Гребенщиков или Макаревич будут лепить вам о своей неравной борьбе с «империей зла», а тогда они доили комсомольскую волчицу с таким азартом, что у той сосцы отваливались. Я состоял членом совета творческой молодежи при ЦК ВЛКСМ и наблюдал, как паразитировали на богатом комсомоле многие нынешние «жертвы застоя».

Недавно мне пришлось участвовать вместе с Макаревичем в одной эфирной дискуссии. Он, конечно, начал клеймить «Красный Египет»: мол, «Машину времени» травили, вынуждали выступать на унизительных площадках – в подмосковных клубах… «А что, – уточнил я, – разве сегодня начинающим музыкантам сразу дают Кремлевский дворец съездов?» – «Н-нет, – удивился такой постановке вопроса он. – Не дают. Но нас не пускали на телевидение!» – «Неужели? Я своими глазами в начале 80-х видел по телевизору художественный фильм «Душа», где вы играли главную роль и пели!» – «Да… Х-м…» – смутилась жертва советской власти и посмотрела на меня с недоумением, вероятно, изумляясь моей памяти. Большинство «жертв застоя» уверены, что их компатриоты страдают прогрессирующим склерозом и совсем не помнят недавнее прошлое.

Но было в комсомольской жизни и другое: ежедневная изнуряющая аппаратная борьба, интриги, а главной ценностью считалось преодоление следующей ступени на карьерной лестнице. Но в газетах об этом не писали, да и литература такие сюжеты обходила стороной. Только Виль Липатов опубликовал и экранизировал повесть «И это все о нем» – романтическую сказку о комсомольском вожаке (его сыграл молодой И. Костолевский), пытающемся возродить былой бескорыстный энтузиазм. Кстати, герой Липатова погиб вовсе не случайно. Думаю, автор просто не знал, что с ним делать в предлагаемых временем обстоятельствах.

Сейчас, много лет спустя, перечитывая «ЧП районного масштаба», я испытываю странные чувства. В повести изначально, на языковом уровне заложено противоречие между высокой романтикой комсомольского мифа и ехидной сатирой на реальность в ее аппаратной ипостаси. Противоречие базовое, в сущности, стоившее жизни советской цивилизации. Это ехидство, кстати, заметили и дружно осудили почти все рецензенты. Мой иронизм больше всего раздражал облеченных властью читателей и в «Ста днях…», и в «ЧП…». Почему? Ведь им явно нравились сатиры, например, Григория Горина или философические хохмы Михаила Жванецкого. Думаю, в отличие от названных авторов, мастеров общечеловеческого юмора с легким оттенком небрежения к основному населению страны проживания, мои сарказмы сочетались с социальным анализом и искренним беспокойством о будущем Отечества. Это была, так сказать, патриотическая сатира. А ее побаиваются издавна. Ни цари, ни генсеки так и не смогли приручить русский патриотизм, обращаясь к нему за помощью, лишь когда враг стоял у ворот…

Год я проработал в райкоме, а перейдя в писательскую многотиражку «Московский литератор», сел за повесть. Неудача со «Ста днями…» ничему меня не научила. С упорством самоеда я снова принялся петь о том, что видел вокруг. Кстати, как комсомольский секретарь Московской писательской организации я стал членом бюро Краснопресненского райкома комсомола. Первым секретарем там работал в ту пору будущий главный редактор знаменитой газеты «Московский комсомолец» Павел Гусев, увлеченный литературой: он заочно окончил Литературный институт и написал диплом по дневникам Михаила Пришвина. Страстный охотник, Гусев много лет спустя посвящал меня в тонкости африканского сафари, когда я писал пьесу «Халам-бунду». Во многом Шумилин – это Павел Гусев с его личными и аппаратными проблемами, но немало я взял и от первого секретаря Бауманского райкома Валерия Бударина. Между прочим, именно Павел Гусев подсказал мне сюжет с погромом в райкоме. Такое ЧП действительно произошло в те годы в одном из районов Москвы. В позднейшей экранизации Снежкин усилил мотив украденного знамени, что выглядело весьма символично. Кто-то из критиков восхищался: «Искать знамя, когда потерян смысл жизни, – вот главный идиотизм случившегося!» Тогда я был с ним согласен. Теперь же мне кажется, что смысл жизни – по крайней мере в его социально-нравственном аспекте – и начинается именно с поиска знамени…

Заканчивал я повесть в Переделкине, в Доме творчества, в те годы многолюдном. Можно было оказаться за одним обеденным столом с немногословным Айтматовым или брызжущим остротами поэтом-песенником Доризо. Каждую ночь в номер стучался алтаец Борис Укачин и жалобно спрашивал: нет ли чего выпить? Коллеги много спорили, но больше всего говорили о том, как мучительно трудно писать. Я их тогда не понимал: моя повесть летела вперед, точно экспресс с отказавшими тормозами. Называлась она «Райком» – в лучших традициях Артура Хейли, которым тогда зачитывалась советская интеллигенция. Поставив точку, я позвонил Павлу Гусеву. Он тут же приехал, и я всю ночь читал ему неостывшие главы.

– Здорово! – сказал он под утро. – Просто гениально! Точно не напечатают.

Став в 1983 году главным редактором «Московского комсомольца», он напечатал главу про собрание на майонезном заводе, за что и получил свой первый строгий выговор от старших товарищей.

13. Муки согласования-2

Далее с рукописью начало происходить то же самое, что и со «Ста днями…»: меня вызывали в высокие кабинеты, сердечно со мной беседовали, рассказывали смешные и опасные случаи из собственной комсомольской практики, но в конце констатировали: публикация повести нанесет ущерб основам.

– Ты прямо каким-то колебателем основ заделался! – с предостерегающим смешком упрекнул меня один комсомольский начальник.

– Но ведь это же есть в жизни!

– А зачем всю грязь из жизни тащить в литературу? Понимаешь, мы же ее, грязь, таким образом легализуем!.. Вот у тебя в повести первый секретарь завел любовницу. Да и пьет он многовато. Разве так можно?

Я пожимал плечами, ибо доподлинно знал, что совсем недавно мой высокий собеседник сам чуть не вылетел из кресла из-за шумного адюльтерного скандала. А вскоре после нашей беседы его все-таки сняли с должности в связи с международным скандалом. Будучи в ГДР во главе молодежной делегации, он перебрал пива со шнапсом, и когда в зале появился долгожданный Хонеккер, ринулся к нему в интернациональном восторге, снес лбом стеклянную перегородку и, обливаясь кровью, упал к ногам лидера Восточной Германии.

Тогда эти возражения казались мне жуткой ретроградской чушью. Теперь, понаблюдав результаты сотрясания основ, я пришел к мысли, что и мои собеседники были по-своему правы. Литература имеет множество функций и мотиваций; одна из них, кстати, немаловажная, – заранее оповещать общество о неблагополучии, еще не ставшем бедствием. Это ее долг. Долг власти улавливать эти сигналы и менять что-то в политике, экономике, социальной мифологии и т. д. Власть, реагирующая на любую критику как на клевету, обречена: она утратила энергию внутреннего развития и скоро рухнет, но не от колебания основ, а от своей исчерпанности. Но еще скорее упадет режим, даже не пытающийся бороться с клеветой и напраслиной, мол, мели, Емеля, – твоя неделя…

Прочитав главу в «Московском комсомольце», мне позвонил Андрей Дементьев и попросил принести рукопись в «Юность». Два года она лежала в редакции набранной, ее ставили и снимали, ставили и снимали. Я приходил, просовывал голову в кабинет, Дементьев одаривал меня виноватой улыбкой и разводил руками:

– Боремся!

Не знаю, сколько еще времени заняла бы эта борьба, но тут вышло постановление ЦК КПСС о совершенствовании партийного руководства комсомолом. О проблемах младших соратников по борьбе за бесклассовое общество партия, старавшаяся быть направляющей силой, конечно, знала. Я бы даже сказал: знала она о неблагополучии прежде всего в собственных рядах, но, по сложившимся правилам, искала недостатки у других. Партия ведь не ошибалась, она только исправляла допущенные ошибки. Полагаю, это особенность любой власти: авторы «шоковых реформ», горячо обличающие жестокость Сталина, сами до сих пор не извинились за содеянное. Исключение – Чубайс. Он все-таки попросил прощения за несусветный гонорар, полученный за какую-то брошюрку.

По давней традиции, приняв постановление, стали интересоваться, а нет ли у чутких советских писателей чего-нибудь, так сказать, художественно иллюстрирующего озабоченность партии делами комсомола. Спросили у первого секретаря СП СССР Георгия Маркова. Он ответил, что, кроме «ЧП…», мертво лежащего в редакционном портфеле «Юности», наша соцреалистическая литература ничего такого не породила. Связались с Дементьевым, мол, а что там у вас с повестью Полякова?

– Так вы же сами запретили… – удивился он.

– Выбирайте выражения! Мы вам не рекомендовали. А ну-ка пришлите повесть нам! Мы еще разок посмотрим…

Через некоторое время перезвонили.

– Хорошая вещь. С перехлестами, но по сути правильная. Зря вы ее маринуете.

– Но ведь вы же сами…

– Да, сами… Вот и спорили бы с нами. Вы же коммунист! Надо было брать ответственность на себя!

– Значит, можно?

– Попробуйте. Только вот название…. «Райком». Слишком обобщенно. Ну, не в каждом же райкоме знамена крадут…

Несколько дней я промучился, выдумывая новое название. В голову лезла и казалась очень удачной разная чепуха вроде «Иного не дано» или «Время – решать», но поскольку меня просили предложить три варианта, я добавил на отсев, до кучи – «ЧП районного масштаба». Выбрали именно его. Более того, именно это название, как идиома, прочно вошло в русский язык. Я пишу эти строки в Светлогорске. Накануне, прогуливаясь по балтийской набережной, увидел в киоске «Калининградскую правду» с огненной «шапкой»: «ЧП районного масштаба. На Куршской косе сгорело 15 гектаров леса!» Вот вам и до кучи…

Еще жив был Черненко, с мучительной одышкой поднимавшийся на трибуну еще никому в голову не приходило бросать клич о перестройке, а тут вдруг вышла повесть. Кстати, сегодня даже в учебниках литературы допускают ошибку, относя «ЧП…» к перестроечной литературе. Нет, в январе 85-го, когда первый номер журнала поступил к подписчикам, о «новом мышлении» не помышлял и Горбачев. Бурный отклик в обществе, дискуссия в комсомоле, восторг забугорных радиоголосов – все это, конечно, насторожило власть. Меня, как я сказал выше, крепко критиковали и в печати, поругивали и во время многочисленных встреч с активистами.

Был и такой забавный случай. В конце 1990-х писательница Марина Юденич, с которой мне прежде встречаться не доводилось, вдруг позвонила и как давнего знакомца позвала на презентацию своего нового романа. Недоумевая, я пошел. Марина, похожая на литературную львицу Серебряного века наподобие Зинаиды Гиппиус, сидела в глубоком кресле. Вся в черном, она «рукою, полною перстней», держала на отлете серебряный мундштук с длинной дымящейся сигаретой. Гости стояли в очереди, чтобы подойти и выразить свой восторг по поводу ее новой книги. Писательница в ту пору работала в администрации президента Ельцина. Она принимала похвалы с тонкой усталой полуулыбкой. Дошло до меня. Я книгу не читал, но высказал удовлетворение от знакомства и пробормотал что-то отвлеченно поощрительное.

– А ведь мы с вами, Юра, знакомы…

– Неужели?

– Да, представьте, мы встречались в той, прежней жизни. Неужели не помните?

– Нет, простите…

– Я вам напомню. 1985 год. Обсуждение вашего «ЧП…» в горкоме комсомола. Сообразили?

– Нет.

– А кто ругал вас сильнее всех? Ну!

И тут перед моим мысленным взором возникла трибуна, а на ней молодая комсомольская активистка в люрексовом костюме и чуть ли не в красной косынке по моде 1920-х. Рубя рукой воздух, она обвиняла меня в поклепе на советскую молодежь.

– Вспомнили? – догадавшись по моему лицу, усмехнулась она. – Это была я, секретарь Железнодорожного райкома Марина Некрасова…

– А теперь вы, стало быть, Юденич?

– Да, Николай Николаевич – мой родственник… Решила взять родовую фамилию.

«М-да, – подумал я. – При советской власти Некрасова, при антисоветской – Юденич. Удачно…»

Теперь Марина больше занимается помощью людям, попавшим в беду. Я по ее просьбе даже обращался на одной из встреч к президенту Путину, чтобы разобрались, наконец, в судьбе молодого офицера, героя чеченской войны, обвиненного в убийстве и получившего огромный срок. Проверка на полиграфе, между прочим, подтвердила его невиновность, а он как сидел, так и сидит.

…Меня массированно критиковали год, а осенью 1986-го дали за «ЧП…» премию Ленинского комсомола и ввели во все мыслимые и немыслимые выборные органы. Я стал даже членом президиума Фонда культуры, который возглавляла Раиса Горбачева, а вокруг нее интеллигентно извивался академик Лихачев. Как раз в октябре я затворился в Доме творчества в Гульрипши, но меня с радостной вестью нашли там ребята из Сухумского горкома, повезли в ресторан, а едва выпив, стали жаловаться на нестерпимые утеснения со стороны Тбилиси. По окраинам советской империи начинались межнациональные «терки».

Набирала обороты перестройка. Страна менялась, люди смелели, власть хотела соответствовать этим переменам. В основном на словах… В Театре-студии Табакова с большим успехом шел спектакль «Кресло» – инсценировка «ЧП…». В 1988-м прогремела экранизация Снежкина, который на следующий день после премьеры тоже проснулся знаменитым, так как ленту запретили для широкого показа.

А в 1991 году комсомол исчез вместе с «советской Атлантидой». Как и не было. В новой литературе герой прямо из роддома, минуя гнусные совковые учреждения: ясли, детский сад, школу, октябрятство, пионерию, комсомол, сразу попадал в диссидентское подполье. Но я продолжал писать о комсомоле и в романах, и в статьях, и в эфирных выступлениях. А к 80-летию ВЛКСМ написал нашумевшую статью «Поставим памятник комсомолу!», опубликованную в еженедельнике «Собеседник». Сейчас, когда идет подготовка к 100-летию ВЛКСМ, я вошел в центральный оргкомитет. Юбилей этой огромной и некогда могучей организации нужно отметить с размахом, хотя бы не слабее, чем 50-летие «Бульдозерной выставки»…

Меня иногда упрекают чуткие друзья: «Ну что тебя заклинило на комсомоле! Это теперь, понимаешь, не комильфо… Забудь ты о нем!» Я понимаю. Но понимаю я и другое: когда схлынет нетерпимость эпохи разрушения, вдумчивые люди захотят всерьез разобраться в том, чем была для России советская эра. Без гнева и пристрастия. Захотят взвесить грехи и добродетели ушедшей цивилизации на весах истории. Возможно, мои мысли о комсомоле, мое «ЧП районного масштаба» пригодятся и им. Пусть даже не как литературное произведение, а хотя бы как документ времени. Ведь понять, почему именно суетливый инструктор райкома комсомола с ленинским профилем на лацкане стал первым миллиардером в постсоветской России, значит понять очень многое…

Не так давно в Московском доме книги я подписывал читателям новый роман «Любовь в эпоху перемен». И вдруг паренек лет восемнадцати кладет передо мной для автографа свежее переиздание «ЧП районного масштаба».

– Молодой человек, вы, вероятно, ошиблись, – говорю я. – Это давняя моя повесть, про комсомол… Вам будет неинтересно…

– Нет, я не ошибся. Мне как раз интересно понять, что такое был комсомол. Да и вообще, что это было за время…

14. Молоденький учитель

«ЧП…» шумело по стране. Я мотался по городам и весям, рассказывая взволнованным читателям о том, как мне пришло в голову разоблачить комсомол. Кое-кто, выражаясь по-нынешнему, продвинутый осторожно интересовался на встречах: «А что там с запрещенными “Ста днями…”?» Я мученически возводил очи горе и жаловался на портупейное тупоумие военных. Потом, после окончания разговора с читателями, организаторы мероприятия, принадлежавшие, так сказать, к местной головке, вели меня ужинать и там, расслабившись, тоже начинали жаловаться. На жизнь. Я объехал множество областей и довольных своей жизнью почти не видел. Нет, это была не злость голодных людей, это больше напоминало глухое раздражение посетителей заводской столовой, которым надоели комплексные обеды. Хотелось иного…

Один умный старый писатель, следивший за моими успехами, как-то остановил меня в ЦДЛ, взял за пуговицу и сказал:

– Юра, поверь мне, старому литературному сычу, чем раньше ты забудешь о своем первом успехе, тем больше вероятность второго, третьего, четвертого успеха…

Потом мне не раз случалось наблюдать, как многолетнее упоение первичной славой губило таланты, что называется, на корню. И я сел за повесть «Работа над ошибками». Будучи уже профессиональным литератором, я даже провел несколько уроков в школе, чтобы вернуться в подзабытое учительское состояние духа. Учительство сильно влияет на человека, через несколько лет ты вдруг, не замечая того, даже с продавцом в гастрономе начинаешь разговаривать так, словно, положив на весы не тот кусок колбасы, он злостно нарушил дисциплину в классе или не выполнил домашнее задание. Любопытно, что на эту строгую учительскую интонацию продавцы, обычно нетерпимые к любому недовольству покупателей, не обижаются. Они ведь тоже в школе учились.

Как и всякому начинающему прозаику, мне хотелось прежде всего рассказать о том, что я знал, как теперь принято выражаться, «по жизни». Возможно, закончи я технический вуз и поработай, скажем, в НИИ, – я бы и написал о НИИ. Но я был, пусть недолго, учителем и написал о школе – третьей важнейшей основе советской цивилизации. Так случилось. Впрочем, в писательской судьбе случайностей не бывает.

Образование – основа основ любой социальной системы. И базовый советский миф закладывался в головы юных граждан именно в школе. Впрочем, при любом строе, за исключением дурацкого, царившего у нас в 1990-е, учитель, в особенности преподаватель словесности или истории, волей-неволей становится бойцом идеологического фронта. И хорошо, если он сидит в наших окопах. В 1990-е даже иные высшие чины Минобра воевали порой на той стороне. Я в какой-то статье даже дал обобщающую кличку этому явлению – «асмоловщина», по фамилии одного из членов гайдаровской команды, тогдашнего заместителя министра образования Асмолова, который настаивал на том, что школа вообще не должна воспитывать, а только давать сумму знаний, необходимых для практической жизни. Воспитывать и формировать должна семья. Вероятно, по этой причине его собственный сын, пока папа рулил российским просвещением, служил в офицером в чужеземной армии, о чем радостно сообщало НТВ, принадлежавшее в те годы Гусинскому. Я, как вы понимаете, не имею ничего против свободного выбора места проживания. Но мне почему-то кажется, что российская школа должна помогать семье воспитывать мужчину, который потом будет служить в российской армии. Или я неправ?

Но тогда, в 1980-е, проблема заключалась в том, что в своем большинстве бойцы идеологического фронта давно уже сами не верили в советский миф. Фронт держали, но не верили. Уточню: на протяжении всех этих заметок я употребляю слово «миф» не в осудительном смысле, но обозначаю им совокупность идеальных представлений общества о себе. Миф всегда далек от реальности. Например, американцы всегда считали себя самой свободной страной, даже когда у них было махровое плантаторское рабство. Миф необходим человеку и обществу, но миф, которому перестали верить, а точнее – доверять, это уже предрассудок. Парадокс, а может, и закономерность увядания советского мифа, заключался в том, что люди начинали ненавидеть его совсем не за то, что он звал к братству, равенству и социальной справедливости (как это пытаются представить ныне), а как раз наоборот – за то, что братства, равенства и справедливости в жизни становилось все меньше. Именно потому разрушение советской цивилизации началось под лозунгом «Больше социализма!».

И громче всех требовал социальной справедливости именно тот, кто уже нацелился на куски общенародной собственности и, едва выпал шанс, отхватил без колебаний. «Демократ» первой волны, возмущавшийся тем, что в багажнике черной райкомовской «Волги» нашли пять батонов колбасы, потом тихо за бесценок купил флагман советской металлургии, так же тихо продал его в миллион раз дороже и отбыл на ПМЖ в Ниццу Жаль, что его тогда не заставили сожрать все пять батонов. Может, подавился бы…

Заметьте, никто из экономистов, манивших нас в обильный рынок, никто из политиков, звавших в демократию и цивилизованный мир, потом, когда надежды и ожидания большинства не сбылись, даже не подумали повиниться. Почему бы это? Ведь явно ошиблись. Нет, как раз не ошиблись: их личные надежды и ожидания исполнились с лихвой. А народ… Ну, знаете ли, все до одного богатыми стать не могут. Такова простая арифметика жизни. А равенство в бедности вам самим не нравилось. Вы же не хотите назад, в социализм? Да как сказать… В советскую школу, например, хочу.

Тут я должен сделать небольшое отступление. В моей жизни школа сыграла огромную роль. Собственно, благодаря ей я, мальчик из заводского общежития, из семьи, где поначалу имелась одна-единственная книга «О вкусной и здоровой пище», смог развиться в мыслящего человека и подготовиться к поступлению на литфак пединститута, став первым в нашем роду человеком с высшим образованием. Обе мои бабушки, рязанские крестьянки, были неграмотными. И я, пионер, организовал на дому ликбез, учил их по букварю читать и писать. Не очень, правда, успешно.

Вспоминая учителей моей 348-й школы, я могу сказать: у этих очень разных педагогов было одно общее качество – бескорыстие. Во всяком случае, мне они помогали совершенно бескорыстно, то есть даром. Покойная ныне директор нашей школы Анна Марковна Ноткина даже ходила со мной на вступительные экзамены, чтобы никто не обидел ее выпускника. Удивительная женщина! Но сначала немного о том, как я сам стал работать учителем.

В 27-й школе я получил девятый класс, где после трудового дня «догоняли» полное среднее образование люди разных возрастов и судеб. Были почти сорокалетние работяги, которым аттестат требовался, чтобы, скажем, получить должность мастера. Они относились к учению серьезно, слушали внимательно, занятия пропускали только по уважительной причине, перебрав в дни аванса и получки. Были юные шалопаи, их родители загнали в «вечерку», потому что в дневной школе они всех достали. Были и жертвы плана по повышению образовательного уровня рабочего класса, который спускали в предприятия из райкома. Эти прогуливали при каждом удобном случае, частенько приходили выпившими и дерзили. С ними я не связывался. Большинство учеников мало что помнили из курса восьмилетки, мы занимались в основном повторением и ликбезом, поэтому к урокам я особенно не готовился. Главное – «борьба за контингент». В случае злостных прогулов надо звонить начальнику нерадивого ученика, а то и в профком или даже в партком. Не помогает – ловить по месту жительства и взывать к совести. Каждый урок начинался допросом прогульщиков: почему пропустили уроки? Была у меня одна семейная пара лет тридцати.

– Иванов, – строго спрашиваю. – Где ваша супруга?

– Отсутствует.

– Вижу что отсутствует. Не слепой. Почему?

– По уважительной причине. Можно, потом скажу?

– Нет уж… Говорите, чтобы все слышали!

– Аборт сделала…

Общий хохот, а я не знаю, куда глаза девать.

– Ну ладно… Бывает… А где Зелепукин? Где этот прогульщик?

– Перед армией все никак не нагуляется, стервец! – наябедничал кто-то.

– Сегодня же иду к нему на завод! Я ему покажу дорогу в страну знаний!

В общем, очень похоже на популярный в ту пору сериал «Большая перемена». С одной только разницей: ни в кого из учениц я, как герой ленты, тоже молодой педагог, не влюбился, хотя и видел, какой интерес питают к моей персоне молоденькие ткачихи и поварихи. Одна постоянно после уроков оставалась, чтобы задать мне вопросы по пройденному материалу, причем с каждым разом юбка становилась все короче, а вырез блузки – обширнее. Однажды утром, придя в учительскую, я услышал: сегодня ко мне на урок собирается директор школы Файнлейб, маленькая дама предпенсионного возраста – очень строгая. А у меня даже плана урока нет – собирался подбить какие-то хвосты. И вот я вхожу в класс, понимая, что впереди у меня серьезные неприятности. Класс притих, даже ученики, хватившие пивка перед уроком, стараются дышать куда-нибудь под парту. В заднем ряду сидит директриса, похожая на состарившуюся травести, всю жизнь игравшую строгих отличниц. Я беру мел, пишу на доске «На фронт ушедшие из школ…» и говорю:

– У нас сегодня свободный урок, а тема: «Подвиг советского народа в творчестве поэта-фронтовика Александра Межирова».

Класс облегченно вздыхает, я тоже – позориться перед начальством не придется. И тут же шпарю наизусть:

 
Повсеместно, где скрещены трассы свинца.
Где труда благородного невпроворот.
Навсегда, на века, навсегда, до конца:
«Коммунисты, вперед, коммунисты вперед!»
 

Мой урок был признан образцовым, и я стал любимцем суровой директрисы. Она даже порывалась выйти на военное начальство, чтобы мне дали доработать до лета, но я умолил этого не делать: Владимир Вишневский, ушедший в армию, написал мне, что витают слухи, будто с весны ребят с высшим образованием начнут призывать не на год, а на полтора. Полтора года мне, женатому и обуреваемому литературными мечтаниями, казались катастрофой. Я проработал в школе совсем недолго, получив под личную роспись повестку, в которой говорилось, что 25 октября 1976 года в 8.00 мне надлежит явиться на призывной пункт на стадион «Москворечье». А 23-го в Красной Пахре начинался семинар творческой молодежи, и я попал в список участников. Участие в семинаре – необыкновенная удача, важная веха в жизни и творчестве, переход в новую категорию – из начинающих в молодые поэты. Об участии в таких семинарах непременно упоминали в предисловиях к стихам, то был знак отличия, как у спортсменов поездка на международные соревнования. Я попытался получить недельную отсрочку, но в военкомате отмахнулись: закон для всех один, для поэтов тоже!

Сонно-сердитый майор посмотрел на меня с недоумением:

– Какая еще Пахра? Лишь бы в армию не идти, защитнички… До тебя тут скрипач приходил. В Вену собрался, а мы его – в Вытегру!

Я побежал в Бауманский райком, где меня помнили по комсомольской работе, но там ответили:

– Старик, с армией не договоришься. Сами же про них сочинили: «Как надену портупею, так тупею и тупею!»

Спасла Анна Марковна. Я пришел в школу, чтобы помочь с концертом к ноябрьским праздникам, и она заметила мою кислую физиономию:

– В чем дело? Жена бросила?

– Хуже… – скуксился я и поведал о своем горе.

– Мне бы твои проблемы! – воскликнула Ноткина, у которой накануне залило школьный подвал. Она сняла трубку: – Вася? Узнал? Как дети?.. Старший в школу пойдет?.. Летят годы! Ну приводи! Да, слушай, тут вот какое дело…

Через час тот же майор, но теперь оживленно-милый, исправил 25 октября на 4 ноября и вернул мне повестку.

– Теперь успеешь?

– Конечно!

– Что ж ты сразу не сказал, что от Анны Марковны…

Семинар творческой молодежи в Пахре превзошел все мои ожидания. Это была неделя воодушевляющего общения со знаменитыми сверстниками: Николаем Еременко, сыгравшим советского супермена в ленте «Пираты XX века», Натальей Белохвостиковой, прославившейся еще девочкой в герасимовском фильме «У озера», композитором Владимиром Мигулей, чьи песни каждый день звучали по радио, балериной Павловой, юной звездой Большого театра… Вернувшись из Пахры, я буквально через день оказался на призывном пункте и встретил там… Ну, вы помните! Зелепукина.