Текст книги "Время не устает"

 
Душа, как судорогой сведена,
Когда я думаю о тех солдатах наших,
Двадцать второго,
                                      на рассвете,
                                                               павших
И даже не узнавших,
                                            что – война!
И если есть какой-то мир иной,
Где тем погибшим суждено собраться,
Стоят они там смутною толпой
И вопрошают:
                              – Что случилось, братцы?!
 

 
Порой война теряется из вида:
Уже комдивы – нефронтовики.
И всё ж у мира, как у инвалида,
Болит ладонь потерянной руки.
 

 
Значкам, погонам, лычкам
Отныне вышел срок.
И надо ж – по привычке
Рука под козырёк
Взлетает…
                      Я ж вернулся!
Я в штатском. Что за вздор?
– Бывает! – улыбнулся
Молоденький майор.
Пора тревог полночных —
Армейская страда!
И как-то жаль «так точно»,
Сменённое на «да».
 

 
Мне снится сон! Уже в который раз:
Осенняя листва в морозной пыли,
Приспело увольнение в запас,
Друзья ушли,
                             а про меня забыли!
Наверно, писарь – батальонный бог —
Меня не внёс в какой-то главный список.
А «дембель» близок, бесконечно близок,
Как тот, из поговорки, локоток.
Я вновь шагаю по скрипучим лужам
На ужин
                  строевым, плечо к плечу,
Смеётся старшина: «Ещё послужим!
А? Поляков?!»
                                Киваю и молчу…
 

 
Была разлука из неодолимых,
Когда в былое верится едва,
Но я нежданно в письмах торопливых
Вдруг для своей любви нашел слова.
Рукой заледенелой на привале
Царапал: «Здравствуй…» – и валился спать,
Но там, где слёзы раньше подступали,
Слова вдруг научились проступать.
 

 
Три письма затерялись в пути.
Три тоски. Три страданья. Три воя.
Три нечеловечьих почти
Не услышаны были тобою.
Я писал, что терпеть не смогу
Эти непоправимые боли.
Три письма, как следы на снегу
В белом-белом, нетронутом поле.
А в четвёртом спокойно и зло,
А в четвёртом легко и устало
Я тебе сообщал: «Тяжело…»
Самым первым четвёртое стало.
И когда обрывается свет,
Тяжесть кажется неодолимой,
Ставлю адрес, которого нет,
А потом уже имя любимой.
 

 
Такого можно не понять годами,
Но вдруг коснуться в озаренье лба!
Та женщина
                          с упрямыми глазами,
Как говорили встарь, —
                                                  моя судьба!
Её улыбка – от печалей средство,
Её слова – они хмельней вина!
Вот жизнь моя:
                                сначала было детство,
За детством – юность,
                                                а потом – она!
Конечно, счастье – это тоже тяжесть,
И потому чуть сгорбленный стою.
Не умер бы я, с ней не повстречавшись,
И жизнь бы прожил.
                                            Только не свою!
 

 
Роща качает листвою,
Делая нам знак:
Видно, у нас с тобою
Что-то не так,
Что-то не так!
Наши тела, порывы,
Помыслы и слова —
Всё быть должно красиво,
Как дерева,
Как дерева!
Те, что шумят над нами,
Воздух струя густой
На обделённых корнями,
На обойдённых листвой.
 

 
Любовь рождается,
                                         взрослеет,
                                                              умирает.
Есть у любви дитя —
                                            любовь детей.
И каждый каждым шагом попирает
Невидимые скопища костей:
За сотни лет,
                           за сонмы поколений
Шёл пласт на пласт,
                                          на ряд ложился ряд.
И нижние уже окаменели,
Став углем, разжигающим закат.
Когда-нибудь, уверенно шагая
По трепетной весенней мостовой,
Почувствую,
                           что грудью раздвигаю
Я самый верхний,
                                      самый свежий слой.
И если мы любовь уже не ценим
За красоту, как небо и цветы,
Попробуем беречь хотя бы в целях
Охраны
                 окружающей
                                            среды…
 

 
Гуляют двое, обнявшись, по скверу.
И все глядят на них, разинув рты:
Он Квазимодо, а она Венера…
За что ж такому столько красоты?
Но кто судья душе, её глубинам?!
И понимают, паре глядя вслед:
Когда влюблён, весь белый свет
                                                    в любимом.
А разве не прекрасен белый свет?
 

 
Обычай светский нетерпимо строг:
Какое б горе сердце ни сжимало,
Будь мраморной,
                                    дабы никто не смог
Понять, как ты, красавица, устала.
Взирай сквозь паутинку на холсте
Так,
        чтобы не поведать поневоле
Мужчинам – о сокрытой наготе,
А женщинам – о потаённой боли.
Будь существом недостижимых сфер.
Пусть очи твои сравнивают с бездной…
А в них всего лишь
                                        статный офицер,
Такой желанный и такой бесчестный!
…Но что мне до услужливой молвы,
Когда твой взгляд смиряет в сердце смуту.
А тот жуир – в запаснике.
                                                       Увы!
Он зрителям не нужен почему-то.
 

 
Простое платье и лицо простое.
Цвет беглых глаз как будто голубой.
Она нехороша —
                                   некрасотою
Всех женщин с несложившейся судьбой.
Струятся дни, её обиды студят.
Их описать – всего одна строка.
А вон они, обугленные судьбы,
Рядами с пола и до потолка!
Да есть ли хоть одно движенье духа,
Которое б художник не постиг?
Ещё немного – и она старуха.
Об этом тоже очень много книг.
Они на всё, они на всё ответят,
Над прошлым с нею будут причитать…
Зачем же так несчастно жить на свете,
Когда про это можно прочитать?
 

 
Небо – словно тяжёлые своды,
А со сводов сочится вода.
Вот сюда в баснословные годы
Не смогла дотянуться орда.
Не домчалась кровавая туча.
И врагу, и соседу назло
Град остался живым и могучим —
Так в ту пору немногим везло.
Время годы, как волны, катило.
Город рос, куполами блистал,
Красоты набирался и силы —
Чуть столицей российской не стал.
Но чего-то ему недостало:
Иль казна оказалась слаба,
Может, просто была не судьба,
То ли крови за Русь пролил мало…
 

 
«…Когда-нибудь потомки всё исправят:
Сорвут оковы и растопчут кнут,
И юношей замученных восславят —
Убийц, почивших в бозе, проклянут!
И будут, верю я, в грядущем веке
Чисты и зорки взгляды у людей:
Вспомянется несчастный Кюхельбекер,
Осмеян будет мерзостный Фаддей.
О новый век! Он будет безупречен.
На всё ответит острый ум людской:
Зачем мы ждали гибельной картечи
И почему нас предал Трубецкой?
Как шахматы, без гнева и без пыла —
Всех нас расставят хладные умы…
Когда бы так же на Сенатской было,
Господь свидетель, победили б мы!»
 

 
Всему черёд. И мщение настало.
Свет, словно снег, спускается с небес.
Сейчас они сойдутся по сигналу —
И не успеет выстрелить Дантес…
Не зря ж поэт мечтал служить гусаром!
И у барьера Пушкин не впервой!
Он подведёт черту обидам старым —
За всех француз ответит головой.
Он им покажет – этой светской дряни, —
Как жжёт сердца губительный свинец.
И д’Аршиак склонится к страшной ране
И, содрогнувшись, выдохнет: «Конец!»
Потом… Монарший гнев, чреда гонений,
Смятенье в сердце, ропот за спиной,
Но главное: он жил бы, русский гений,
Любил, писал…
                                Пускай такой ценой!
А мы бы знали, понимали с детства,
Что Пушкин прав…
                                         А что бы мыслил он,
Обмолвившийся: «Гений и злодейство —
Две вещи несовместные…»
 

 
Я ищу девятнадцатый век
В подворотнях,
Как неярким апрелем припрятанный снег
От лучей посторонних.
Старый дом. В нём уже не зажжётся окно:
Новоселье – поминки.
Мне шагать через век – от Бородино
До Ходынки.
Есть в модерне какой-то предсмертный надлом…
Переулки кривые.
Революция за поворотом. Потом
Сороковые.
Где-то рядом автомобили трубят
И дрожит мостовая.
Мне в глаза ударяет высокий Арбат.
Я глаза закрываю.
 

 
В заводском общежитии
                                                 жили крикливо и тесно,
Но зато как-то просто
                                              и, я бы сказал, налегке.
Это был особняк,
                                очень дряхлый и неинтересный:
Старина ничего
                                 не оставила в особняке.
Разве только сквозняк,
                                       вероятно из старорежимных,
В коридорной системе
                                             никак разобраться не мог,
Он выискивал запахи
                                         давних времён
                                                                      и кружил их…
А ещё были в доме
                                       паркет и лепной потолок,
Украшавшие прежде
                                            чудесную бальную залу,
Что, к несчастью, была,
                             как жилищный вопрос, велика.
И её поделили
                         так, чтоб каждой семье выпадало
Понемногу паркета старинного и потолка.
А потом всё забылось.
                                       Жильцы и не подозревали
Среди дымной стряпни,
                                             беготни,
                                                       подметанья полов,
Что живут так обычно,
                                    так непритязательно в зале,
Где давался, быть может,
                                         один из последних балов.
Это выяснил я!
                           И, ужасно взволнованный этим,
Отложил на потом
                                        все другие ребячьи дела,
И в течение дня,
                                 до чертей надоевши соседям,
Разузнал, что за чудо
                                             пропавшая зала была!
…В эту ночь мне приснился
                               какой-то блестящий военный,
На кого-то похожий
                                   (но только лица нет на нём),
Он метался по комнате,
                                          бился в фанерные стены,
И его эполеты
                              горели недобрым огнём.
А в потерянной зале,
                                      за тонкой стеною невидим,
Замечательный бал:
                                 звуки музыки, светская речь.
И несчастный военный,
                                    на волю отчаявшись выйти,
Принимается саблей
                                          преграду фанерную сечь.
Только стены стояли,
                                         хотя от ударов трещали…
– Мальчик! Где же здесь выход?
                                 (Суёт мне в карманы рубли.)
Ах, княжна, так нельзя!
                                        Пощадите!
                                                          Вы мне обещали:
Ведь мазурка моя!
                                Вы смеялись…
                                                    О, как вы могли?! —
Но ни слова в ответ.
                                  Или он не расслышал ответа
Среди звуков мазурки.
                                           Внезапно кончается бал.
Поцелуи, прощанья.
                           – Такому-то князю – карету! —
И со стоном «уехала!»
                                    Странный военный пропал.
…Поутру я проснулся
                               в глубокой, недетской печали.
Чем-то вкусным тянуло
                                      (наверное, был выходной).
В коридоре ходили.
                                  Друзья за окошком кричали.
Мама нежно пытала,
                                          что нынче такое со мной.
 

 
Клинки со свистом резали эпоху.
Стояло завтра на повестке дня.
Кроился мир на «хорошо» и «плохо»,
Чтоб самым лучшим наделить меня.
И веря в Маркса, как недавно в Бога,
Красноармейцы брали города.
Опять тревога, но совсем немного
До счастья и свободного труда.
Отряд уходит: песня глуше, глуше…
Отбитый город в кумаче хорош!
Горели души и чадили души.
А души, их атакой не возьмешь.
А им, во зле приученным влачиться,
Им, за добро встававшим с топором,
Пришла пора учиться и учиться,
Учиться жить и царствовать добром.
 

 
Старичок бредёт по новой улице
(Все дома равны, как на подбор),
Под ноги глядит себе – любуется:
Старый парк, особняки, собор.
Следом я иду,
                             сосредоточенно
Думая про ту, что всех милей.
Замечаю: домик скособоченный,
Несколько старинных тополей.
А за нами – мальчуган,
                                                 уверенно
Едущий на папе в детский сад,
Видит, как шумит большое дерево,
Срубленное год тому назад.
 

 
Отец и дед рыбачили вдвоём.
Был (час езды от Курского вокзала)
Известный лишь немногим водоём,
В котором потрясающе клевало.
И наступал счастливейший из дней,
И я стоял дозорным при уловах
И до смерти боялся окуней,
Огромных, неестественно лиловых.
Когда мы наш улов несли домой,
Прохожие с расспросами совались.
А дед с отцом рядили меж собой
О рыбинах, которые сорвались.
О! Были удивительно вкусны
Уловы те. От памяти немею…
А после про рыбалку снились сны
Такие,
             что куда Хемингуэю!
Но так бывало только раз в году,
В конце весны.
                               От мая и до мая
Я ждал, не понимая, что расту,
Как до сих пор ещё не понимаю.
…И по чему судить, что мы растём?
По счёту дней, иль памяти былого,
Иль по тому, что умер водоём,
А дед уже не принесёт улова?
 

 
Читая сказки – мучась, холодея,
Желая зла кощеям и ягам,
Я удивлялся, что и чародеи
Неравнодушны всё-таки к деньгам!
А ведь у колдунов свои законы,
Им ведом всемогущества секрет:
Взмахнут рукою – прилетят драконы,
Шепнут – и грянет ливень из монет.
У магов на цепях томятся смерчи,
А их чертоги только снятся нам.
Но, видимо, платить по-человечьи
Приходится порой и колдунам…
 

 
По духу, по плоти, по сути —
Во всём, что природой дано,
Они очень добрые – люди
И очень сердечные,
                                         но
Их много,
                     их много на свете,
Их море – людей!
                                      Оттого
Им трудно бывает заметить.
Заметить тебя,
                               одного…
 

 
Раз в год, в преддверье холодов,
Отводят воду из прудов.
И вот открыта память дна,
Душа пруда обнажена!
Дно вычистят. И лишь тогда
Сюда опять придёт вода.
Младенческую память дна
Укроет мутная волна.
…А я бы не прожил и дня,
Когда б хоть раз вот так меня!
 

 
Очень хочется петь о России,
Будто светлая тягость во мне!
Много пели, но можно красивей.
Как весомы слова в тишине!
Вот и я начинаю: «Россия…»
Но едва первый звук раздался,
Обступают
                       иные по силе
Голоса. Голоса. Голоса.
И они горячее и выше
И, наверно, звучат искони.
Я меж ними свой голос не слышу
Ни к чему он,
                             когда есть они!
Я замолк и уже не посмею…
Здесь важнее молчание,
                                                  ведь
В этом случае слушать честнее
И весомее, нежели петь…
 

 
Я разбираю прожитую жизнь.
Чужой судьбы распутываю нити:
Вот здесь он посмелее окажись —
И всё могло совсем иначе выйти.
И всё б сложилось ярче и стройней,
Не увлекись он целями пустыми,
Не познакомься в одночасье с ней
И не рассорься ненароком с ними.
Здесь помешал какой-нибудь пустяк,
Там средь друзей запрятавшийся недруг.
А это вот задумано не так.
А это вот исполнено не эдак.
Чужая жизнь! Какая суета!
Как скроено и сшито неумело!
А жизнь моя, она не прожита
И потому логична до предела.
 

 
– Зачем вы пишете стихи?
Вы что же думаете,
                                        строки
Способны исцелять пороки
И даже исправлять грехи?
Зачем вы пишете стихи?
Ну, хоть один
                             от ваших виршей
Стал добродетельней и выше?
Скажите прямо,
                                  не тая.
– Один?
                   Конечно!
                                       Это я…
 

Из книги «Разговор с другом» (1981)

 
Апрельские снега…
                                        Апрельские метели
Опять леса накрыл тяжёлый снегопад.
И это —
                 после птичьих трелей и капели,
Как будто времена попятились назад.
Но я везуч!
                        И здесь мне подфартило тоже.
И я возврат зимы
                                     приветствовать готов:
Когда-нибудь скажу,
                                           судьбу свою итожа,
Что вёсен было
                                больше, чем годов!
 

 
Не обожжённые сороковыми,
Сердцами вросшие в тишину,
Конечно,
                   мы смотрим глазами
                                                               другими
На вашу большую войну.
Мы знаем по сбивчивым,
                                                     трудным рассказам
О горьком победном пути,
Поэтому должен хотя бы наш разум
Дорогой страданья пройти.
И мы разобраться
                                      обязаны сами
В той боли,
                        что мир перенёс…
Конечно,
                   мы смотрим другими глазами,
Такими же,
                        полными слёз.
 

 
Мой переулок! Ты уже не тот:
Иные зданья, запахи и звуки…
И только маргариновый завод
Дымит, как будто не было разлуки.
И достают ветвями провода
Деревья, что мы с другом посадили…
Ну вот и воротился я туда,
Куда вернуться я уже не в силе.
Ну вот и оглядел свой старый дом,
Где так легко дружилось и мечталось,
Ну вот и убедил себя,
                                             что в нём
Уж ничего от детства не осталось…
Спасибо, жизнь, за то, что ты добра!
За новизну, за нужные утраты,
За то, что всё вокруг не как вчера…
Так легче понимать,
                                          что нет возврата!
 

 
На Родине другие небеса!
Двадцатый век!
                                 Ты этому виною,
Что можно за неполных три часа
Перенестись туда, где всё иное!
И обменять российскую метель
На мелкий дождь,
                             что над землёю виснет.
Привычную одежду – на шинель,
А женщину любимую – на письма.
И как-то сразу подобреть душой.
Душой понять
                              однажды утром сизым,
Что пишут слово «Родина» с большой
Не по орфографическим капризам!
 

 
От любви остаётся
                                        щемящая память о том,
Как по чёрному лесу
                                      от шумного ливня бежали,
Как смешную зверушку
                                             из снега лепили вдвоём
И любовь,
                словно жизнь,
                                       бесконечною воображали,
Как на всех одиноких поглядывали свысока,
Как в счастливое сердце
                                       тихонько вползала
                                                                       усталость…
А ещё от любви
                                 остаётся такая тоска,
Что уж лучше б совсем
                                           от неё ничего
                                                                     не осталось!
 

 
Черты родной забытой старины
Ищу в строках, написанных когда-то,
Но те черты туманит дым войны
И заслоняют гибельные даты.
Я словно вижу:
                                род встаёт на род,
Кичливые друзья куют измены,
Идут полки в бессмысленный поход,
И в прах ложатся вековые стены.
Да был ли ведом пращурам покой?
Да нисходила ль радость к ним на лица?
Конечно, да.
                          Но матерьял такой
Не вдохновлял усердье летописца.
 

 
Старик налил коричневого чая
И, трогая на скатерти узор,
Мой довод слушал,
                                         головой качая:
Добро и зло – у нас был разговор.
Старик был тёртый,
                                          много повидавший,
В добре и зле горбом узнавший толк.
Старик был злой,
                                   бесчестье испытавший,
Но твёрдо говоривший слово «долг»…
А чай дымился облаком горячим,
Туманно оседая на стекле…
– Со злом, сынок, не раз ещё поплачем:
Уж больно много добрых на земле!
 

Посвящается светлой памяти моего деда

младшего лейтенанта Ильи Бурминова,

погибшего летом 1941 года

 
Друг сказал однажды мне
Как-то сухо очень:
«Что ты пишешь о войне?
Ты ж неправомочен!
Ведь когда чернела высь,
Твердь когда алела,
Мы ещё не родились —
Так судьба велела.
Как же можно – просто так —
О кровавой доле,
О неистовстве атак,
О смертельной боли?!
Что за странный перегиб?
Ты подумай здраво…»
– Правомочен, кто погиб —
Я пишу без права.
 

 
До фронта не доехал он,
Дорогой не прошёл победной.
Взлетел на воздух эшелон —
И стал воспоминаньем
                                                дед мой.
Вот он стоит передо мной —
Русоволосый, сероглазый
Солдат,
                шагнувший в мир иной,
Так и не выстрелив ни разу…
Война!
               Ты очень далека.
Но вечно близок
                                   День Победы!
И в этот день я пью за деда —
За моего фронтовика!