Текст книги "Убегающий от любви (сборник)"

11

Утром, когда я умывался, вернулся Спецкор – загадочно-бледный и томно-вялый.

– Ну и как? – спросил я.

– Париж – город влюбленных! – ответил он и упал на кровать. – Если будут спрашивать, почему меня нет на планерке, скажи им, что я выпит до дна…

Но на планерке было не до моего выпитого соседа: мучительно решали, что делать с Поэтом-метеористом и Пейзанкой. Постановили: пускать их в простые французские семьи невозможно, так как он может навсегда исказить представление о советском творческом работнике, а она – окончательно чокнуться. Пусть сидят в отеле и приходят в себя.

Потом говорили о распределении по семьям. Товарищ Буров разъяснил, что при составлении списков учитывались запросы как нашей, так и французской стороны. Друг Народов, выставив по-заячьи зубы и прихихикивая, добавил, что французы – затейники, любят разные штучки и вот учудили: каждому члену нашей группы выдается картонная половинка какого-нибудь животного, а вторая половинка – у французов. Таким образом, как и предполагал старик Платон, каждый находит свою половину. Мне досталась ушастая ослиная голова.

Во время завтрака обсуждались баснословные случаи, когда, попав в богатую буржуазную семейку, советские туристы возвращались домой сказочно ода́ренными. Так, например, в прошлом году зафиксирован факт, когда владелец фирмы готового платья одел своего гостя буквально с головы до ног. Ходят также легендарные слухи о подаренных двухкассетниках, видеомагнитофонах, даже телевизорах. Сомнение вызвала история новенького «рено», якобы презентованного чрезвычайно полюбившемуся советскому гостю. Особенно много таких фантастических случаев знал Торгонавт.

– Еще египтяне считали, что крокодилы приносят удачу! – говорил он, показывая всем остальным свою половину с длинной зубастой пастью.

За завтраком Алла села рядом со мной, но ела молча, не отрывая глаза от тарелки, и лишь однажды царапнула меня отчужденным, бабушкиным взглядом. Разумеется, первым не выдержал я:

– Не надо так на меня смотреть… Случилось непредвиденное…

– Возможно, но на вас, Костя, нельзя положиться…

– На вас тоже…

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду ваши матримониальные планы!

– Я женщина свободная!

– Оно и заметно…

Йогурт – к изумлению аборигенов, мы сгваздывали по три-четыре упаковки за завтрак, чтобы попробовать разные сорта – вишневый, клубничный, банановый, апельсиновый, черничный и так далее, – так вот, йогурт мы ели во враждебном молчании. Гегемон Толя, к полному ужасу официантов, приволок со шведского стола огромный ананас, имевший явно рекламное назначение и даже для долговечности покрытый глицерином. Пока звали метрдотеля, Толя уже отломил жесткое зеленое оперение и по-арбузному, прижав ананас к груди, взрезал его зубчатым столовым ножом.

– Ладно, – нарушила молчание Алла. – Если вам наплевать на меня, сдержите по крайней мере слово, которое вы дали Пековскому!

– Что я должен делать?

– Когда будут распределять по семьям, стойте рядом со мной.

– И только-то?

– Достаточно…

Распределение по семьям происходило в холле. Французы оживленно переговаривались, смеялись и помахивали своими половинками картонных зверушек. Мадам Лану что-то сказала им – и это было, как выстрел из стартового пистолета.

– Пролетарии всех стран, соединяйтесь! – пробурчал еще сонный Спецкор, рассматривая своего с опозданием полученного полужирафа.

Первой соединилась Пипа Суринамская. Ее хозяйка оказалась такой же дородной и осанистой, поэтому, чтобы приветственно чмокнуться, им пришлось основательно вмяться животами друг в друга. Кажется, товарищ Буров не соврал: при распределении действительно учитывались взаимные интересы. Ослабленного Спецкора увел длинный француз в берете и свободной блузе «гогеновке» – скорее всего, художник. Друга Народов забрал респектабельный, до синевы выбритый господин, несомненно имевший отношение к финансово-банковской системе.

Товарищ Буров наблюдал за этой разборкой с полководческой усмешкой, иногда при этом он нежно посматривал на Аллу и снисходительно – на меня. А тем временем оборванный парень с петушиным гребнем на голове, заглядывая в картонку, изображавшую крокодилий хвост, словно в бумажку с адресом, шел вдоль наших поредевших рядов.

– Почему я? – всхлипнул Торгонавт и спрятал за спину зубастую пасть аллигатора.

– Судьба! – посочувствовал я.

– К черту! – прошептал Торгонавт, метнулся к Гегемону Толе, равнодушно ожидавшему своей участи, и быстро поменялся с ним картонками.

– На хрена? – удивился Гегемон Толя, обнаружив, что носорог в его руках вдруг превратился в крокодила.

– Буров велел! – объяснил коварный Торгонавт.

– Ну и хрен с ним! – смирился обманутый.

Обмен привел к тому, что через минуту Торгонавт уже пожимал руку стройному седовласому кюре, одетому в строгий костюм со стоячим клерикальным воротничком. Кисло улыбаясь, Торгонавт давал понять, что святой отец, конечно, не предел желаний, но все-таки лучше, чем немытый панк!

А панк тем временем высмотрел в мозолистой руке Гегемона Толи недостающую половинку своей рептилии, приблизился, восторженно оглядел его с ног до головы и, тщательно коверкая русские слова, сказал:

– Ви э-э-э есть… наша… гость… Ви?

– А хрен его знает…

– Как э-э… вам зовут?

– Толик…

Тогда парень, тряхнув своим петушиным гребнем, обернулся и крикнул в распахнутые двери отеля:

– Мама́, папа́! Мосье Толик…

Там, на тротуаре, возле ослепительного, длиной вполулицы лимузина стояла аристократическая пара: у мужчины в петлице был цветок, кажется, орхидея, а женщина куталась в серенькое манто.

– Костя, а вы знаете, что это за мех? – тихо спросила Алла.

– Кажется, мерлушка…

– Сами вы мерлушка. Это – шиншилла!

Уводимый кюре Торгонавт оглядывался на все это полуобморочным взором и шарил по карманам с той нервной торопливостью, с какой обычно ищут валидол. А Гегемона Толю уже бережно влекли к лимузину, пожимали руку, выскочивший из машины шофер с полупоклоном открывал ему дверцу, а господин с орхидеей помогал забраться в сафьяновое нутро автомобиля, который наконец плавно тронулся и тянулся вдоль окон долго-долго, как поезд. И по тому, каким мечтательным взглядом проводил их товарищ Буров, я осознал: изначально аристократическая семейка предназначалась ему, но рукспецтургруппы пожертвовал очевидной выгодой ради иных, более дорогих удовольствий.

У бедного и безвластного мужчины есть одно преимущество: если женщина ему и достается, то даром.

Алла незаметно толкнула меня локтем в бок: перед нами стояла пожилая чета – старичок в добротном клетчатом пиджаке, пестром платке, повязанном вокруг морщинистой шеи, и фиолетово-седая дама в брюках и кофте с глубоким вырезом. Они смотрели на нас, улыбаясь совершенно одинаково, – так бывает у супругов, проживших вместе всю жизнь. Дама протянула Алле свою половинку медвежонка и что-то зажурчала по-французски.

– Мы очень рады, что нам пошли навстречу и предоставили возможность принять у себя советскую супружескую пару! – перевела Алла и посмотрела на меня со строгостью.

Но пока она отвечала французам пространной и, судя по выражению их лиц, тонкой любезностью, товарищ Буров, торжествуя, подвел ко мне толстенького господина в полицейской форме и представил:

– Мосье Гуманков – рашен програмишен…

– Ес ит из! – обрадовался ажан, тоже, видимо, не полиглот.

Алла засмеялась, взяла из моих рук ушастую ослиную голову и приложила ее к хвостовой части, которую держал француз.

– Хау проблемз? – озадачился товарищ Буров.

Алла долго что-то разъясняла по-французски, в результате чего старички громко засмеялись, а полицейский восторженно хлопнул рукспецтургруппы по спине.

– Фальшен ситуэйшен! – взмолился товарищ Буров, догадываясь, что становится жертвой чудовищного по своей несправедливости обмана.

Алла улыбнулась и, понизив голос, сообщила что-то специально служителю закона. В ответ он щелкнул каблуками и, взяв нашего руководителя профессиональной хваткой, повлек его к стоявшей у дверей полицейской машине, умчавшейся в тот же миг с пронзительным воем.

– Что ты ему сказала? – спросил я.

– Когда?

– Сейчас.

– Сказала, что товарищ Буров с удовольствием отдает себя в руки славной французской полиции…

– Понял… А до этого?

– До этого… – Алла посмотрела на меня с сомнением. – Пусть это останется моей маленькой тайной. Но боюсь, что больше меня за границу не пустят…

– Меня-то уж точно не пустят… – вздохнул я.

12

Наши хозяева – мадам Марта и месье Антуан – оказались пенсионерами, а в прошлом школьными учителями: она – химии, он – истории. Пока на метро мы ехали к ним домой – на северо-запад Парижа, выяснилось, что у них две дочери, обе замужем: младшая – в Риме, а старшая – в Лионе. Мадам Марта, совсем как советская бабушка, постоянно ездит по дочкам и помогает растить четырех внучат. Месье Антуан, что типично для учителя истории, выйдя на пенсию, занимается Великой французской революцией, а также коллекционирует холодное оружие той эпохи.

Кстати, парижское метро не имеет ничего общего с нашими подземными дворцами: голая функциональность плюс большие рекламные щиты. Мне кажется, следующая цивилизация, раскопав останки нашего метрополитена, долго будет ломать голову над прежним назначением этих мраморных колонн, мозаичных панно, расписанных потолков… Как водится, возникнут гипотезы: культовая (ритуальные знаки – кабалистические звезды и перекрещенные орудия труда), сатурнально-эротическая (обилие изображений женщин с подчеркнутыми половыми признаками), внеземная концепция (изображение летательных снарядов и людей в скафандрах)… Но чудака, который выскажет бредовую мысль, будто все это имело всего лишь транспортное назначение, обсмеют и лишат ученой степени.

Еще я заметил, что в парижском метро много цветных – примерно столько же, сколько в московском – приезжих. Через Аллу я решил прояснить этот вопрос, и месье Антуан с выстраданным интернационализмом сообщил, что Париж становится новым Вавилоном.

– Это плохо? – уточнил я.

– Это неизбежно! – мужественно улыбнулся бывший учитель истории.

Наши новые французские друзья жили в многоэтажном доме, отдаленно напоминающем московские башни улучшенной планировки, выстроенные специально для каких-нибудь могучих организаций. В подъезде, правда, не было выгородки с дотошным дежурным ветераном, но зато парадную дверь месье Антуан открыл своим собственным ключом, чем, наверное, и объяснялась министерская чистота на лестнице и противоестественная нетронутость полированных стенок лифта. Пока мы поднимались на восьмой этаж, мадам Марта объяснила, что раньше они имели квартиру побольше и поближе к центру, но после того как дочки разлетелись из родительского гнезда, решено было перебраться сюда: и подешевле, и потише… А воздух!

Квартирка состояла из трех комнат, кухни-столовой, просторной прихожей и двух ванных-туалетов – одним словом, мечта народного депутата! Нас определили на жительство в просторной комнате с широким супружеским ложем. Двуспальные кровати просто преследовали меня! На крашеных стенах висели шпаги, палаши, кинжалы и даже алебарда. Нам разъяснили, что в этой комнате, когда наезжают, останавливаются дочери с мужьями. Алла озабоченно посмотрела сначала на постель, потом на меня и вздохнула. Как только мы остались одни, я предложил:

– Давай скажем, что у нас в СССР супруги спят отдельно!

– Не поймут… Еще подумают, что мы поссорились…

– А что бы ты делала, если бы на моем месте все-таки оказался Буров? – ехидно спросил я.

– То же самое – переодевалась…

– Мне выйти?

– Можешь просто отвернуться…

– А Буров не отвернулся бы…

– Константин Григорьевич! – гневно, по-бабушкиному глянув на меня, прикрикнула Алла. – Вы дурак и зануда, станьте в угол!

Слушая мягкое шуршание за моей спиной и опасливые предупреждения Аллы о том, что она еще не готова, я думал об одной странной особенности моего мужского воображения: чем красивее женщина, тем труднее мне представить ее наготу. Вот и сейчас я совершенно бессилен вообразить Аллу без одежды. Мне кажется, если я вдруг обернусь, то увижу нечто вроде огромной куклы: лицо, глаза, ресницы, волосы, руки, ноги, а посредине бесполое тряпичное туловище, сшитое из разноцветных лоскутов.

– Я готова! – сообщила она. На ней было нежно-лиловое шерстяное платье, черные лаковые туфельки и такой же поясок. – Костя, какие у вас сувениры?

– Самовар. А у вас?

– Матрешки. Вручение даров только по моей команде. Ясно?

– Ясно.

Обед начался с салата, политого маслом и посыпанного чем-то хрустящим. А потом был классический луковый суп, о котором я много слышал и прелесть которого так и не понял. Говорили о семейной жизни. Оказалось, во Франции, как и у нас, жуткое число разводов, семьи распадаются, безотцовщина и прочие кошмарные вещи. Со слов Аллы я понял, что желание наших хозяев принять у себя советскую супружескую пару связано с тем, что они состоят в каком-то добровольном обществе спасения семьи как основы общества и очень рады видеть нас – молодых, красивых, дружных, удивительно подходящих друг другу. Незаметно показав мне язык, Алла принялась рассказывать о нашем изумительном браке. Оказывается, мы познакомились еще в студенчестве и женаты двенадцать лет! Нашему Мише («О, Мишель!») – десять годков, он занимается музыкой, языками, футболом…

– И синхронным плаванием! – бухнул я, вспомнив, как водил Вику в эту самую секцию, ждал ее в сыром предбаннике бассейна, как она старалась и даже научилась высовывать ножку из воды, а потом охладела, простудилась и бросила это самое синхронное плавание.

Алла тяжело вздохнула и продолжала свой рассказ, изредка поясняя мне, о чем идет речь. Оказалось: помимо шикарной квартиры, у нас дача и два автомобиля: один – мой, а второй – ее. Дальше – больше! Мы оба увлекаемся большим теннисом, а служим программистами в престижной фирме. И эта единственная правдивая информация привела наших хозяев в бурный восторг. Мы узнали, что программисты – люди очень обеспеченные, не то что учителя…

Во время второго блюда, тушеного мяса, которое мы запивали сухим красным вином, напоминающим наше «каберне», обсуждали потрясший наших хозяев факт, что проезд в советском метро стоит всего пять копеек. Эти сведения сообщил я, совершенно забыв про свой автомобиль. Месье Антуан долго считал, царапая карандашом по салфетке, потом показал результат жене, – и они хором застонали. Чтобы вывести их из шока, Алла дала команду нести дары. И мы узнали, что матрешки – их давняя любовь, а самовар – недостижимая мечта! Восторг был полный!

После короткого совещания с мадам Мартой месье Антуан удалился и скоро вернулся с запыленной бутылкой. На этикетке значился 1962 год! Он глядел на нас в ожидании ответного восторга и получил его в полной мере. Выяснилось: каждый сезон они покупают несколько дюжин бутылок нового вина, часть выпивают, остальное хранят в чулане. Год от года вино становится выдержаннее, вкуснее, крепче, а значит, – дороже. «Ведь в шестьдесят втором, – страстно рассказывал месье Антуан, – эта бутылка стоила всего несколько франков, а нынче – минимум сто!» Кстати, на сегодняшний день это самое старое вино в их коллекции.

Вино пили с сыром – сортов десять было разложено на большом фарфоровом блюде. На вопрос, любят ли сыр в России, мы ответили утвердительно и стали перечислять исторические названия: костромской, ярославский, пошехонский, степной, пикантный, голландский, колбасный, сулугуни, плавленый сырок «Дружба»…

– За дружбу! – почти по-русски провозгласил месье Антуан и поднял свой бокал с темно-красным, но не ярким, а словно чуть выцветшим вином урожая 1962 года, когда я пошел в четвертый класс. Вино было сухое, терпкое и очень крепкое, от него сразу затеплилось внутри, как от «Старки».

Потом снова говорили о детях, внуках, мадам Марта показывала фотографии, и Алла в самый последний момент пресекла мою попытку достать из бумажника снимок Вики в пионерской форме. Месье Антуан снова куда-то ушел и принес резную шкатулку из черного дерева. Внутри на красной бархатной подушечке покоился кинжал с инкрустированной ручкой. Понизив голос, бывший учитель истории сообщил, что, возможно, именно этим кинжалом был смертельно ранен Лепелетье. Мадам Марта театрально расхохоталась и что-то раздраженно сказала мужу, тот нахмурился и унес шкатулку, держа ее в руках осторожно, словно отец – позднего ребенка. Из перевода раскрасневшейся от вина Аллы я понял, что несовпадение взглядов на историческую достоверность кинжала, а главное, на его цену, несколько омрачает безоблачную старость супругов.

Спать мы разошлись за полночь. Я еще походил по квартире, якобы рассматривая коллекцию оружия, а на самом деле давая возможность Алле нестесненно подготовиться ко сну. Когда я вступил в нашу комнату, она уже лежала на краешке ложа, до горла закрывшись одеялом, а в воздухе витал свежий запах ее духов.

– Я на тебя не смотрю! – успокоила она и закрыла глаза.

«Было бы на что смотреть!» – подумал я, разувшись, и на всякий случай спрятал носки в карманы брюк.

Позже, выйдя из ванной, примыкавшей к нашей комнате, я ощутил себя гораздо увереннее, привлекательнее и чище.

– Теперь мне понятно, почему товарищ Буров… – игриво начал я.

– Товарищ Буров зря надеялся… – ответила Алла, не открывая глаз.

– А я?

– И не мечтай!

– А как же супружеский долг?

– Я буду кричать!

– Тогда французы подумают, что советские женщины – нимфоманки!

– Неужели ты этим воспользуешься? – спросила она тихо и еще крепче зажмурилась.

– Можешь не сомневаться.

– А мне казалось, ты не такой, как все…

Поразительно, но эта среднешкольная уловка, с помощью которой некогда мои одноклассницы пытались пресекать попытки во время танго сдвинуть ладонь чуть ниже талии, подействовала на меня совершенно обескураживающе. Я осторожно снял со стены шпагу с резным эфесом и, отсекая себе путь к соблазну, положил ее на постель – вдоль сокрытого одеялом Аллиного тела, а сам осторожно улегся по другую сторону клинка.

– Можешь открыть глаза.

– Это по-рыцарски! – после некоторого молчания сказала она. – Ты прелесть…

Шпага начищенно блестела, и только внутри глубокого кровотока сохранилась чернота времени. Алла выключила ночник. От ее тела исходил какой-то странный, одновременно пряный и очень домашний запах, и чем дольше я вдыхал его, тем явственнее ощущал, как внутри меня все туже и туже закручивается сладостная пружина безрассудства. О том, что случится, когда она – очень скоро! – распрямится, я догадывался и потому встал с постели, ощупью нашел в темноте кресло и устроился там в позе эмбриона, укрывшись своим пиджаком. Вино 1962 года почти заставило меня позабыть, что у Аллы нет наготы.

– Там удобнее? – спросила она.

– Спокойнее.

– Ты настоящий мужчина, – вздохнула Алла. – Я тебя уважаю…

– А зачем ты врала им про нас?.. И еще про дачу, теннис, машины?..

– Не знаю… Пусть думают, что мы счастливые и богатые…

– Пусть…

– Но мы же в самом деле могли познакомиться в институте… И все остальное… И дача у нас могла быть… И машина… Разве нет?

– Спокойной ночи, – ответил я.

– Спасибо, – отозвалась Алла, и мне послышалось, что она улыбается.

13

Утром я проснулся от того, что в грудь мне уперлось холодное острие. Надо мной стояла Алла, и в руке у нее была вчерашняя шпага.

– Вставай, Тристан! – смеялась она.

– Я проспал? – Мне показалось, что я дома и нужно мчаться на работу.

– Проспал! – кивнула Алла.

За завтраком мы пили кофе с молоком из чашек, похожих на большие пиалы, и ели булочки с маслом и джемом. Потом нас повезли в парк, вроде Сокольников, там мы гуляли, ели мороженое и обсуждали нелегкое существование французских пенсионеров в сравнении с беззаботной житухой советских ветеранов труда. В конце концов, забывшись, я все-таки вытащил фотографию Вики, и наши хозяева, вообразив, очевидно, недоброе, все оставшееся время поглядывали на Аллу с ободряющим сочувствием.

К обеду мы должны были вернуться в лоно родной спецтургруппы. Почти у самого отеля месье Антуан вручил нам подарки – два целлофановых мешочка, в которых лежали белые носки с надписью «теннис», матерчатые повязки на голову и махровые браслеты, называющиеся, как выяснилось впоследствии, «напульсниками»… Из сопроводительного объяснения сияющего месье Антуана я уловил только одно слово – «хобби».

– О! – только и удалось выговорить мне.

– Ах! – воскликнула Алла и бросилась ему на шею, как если бы ей подарили «рено»…

Прощаясь, Алла и мадам Марта всплакнули.

Надо ли говорить, что Гегемон Толя вернулся с японским двухкассетным магнитофоном. Это вызвало приступы зависти различной силы у всех, а Торгонавта повергло в мрачное оцепенение: ему-то была подарена хлопчатобумажная маечка с изображением Эйфелевой башни.

На оперативном совещании, проведенном сразу же после обеда и посвященном пребыванию во французских семьях, нам с Аллой был объявлен строжайший выговор за внесение злостной путаницы в утвержденный порядок расселения и целенаправленный обман надежд французской общественности. Друг Народов истерично крикнул, что за такие выходки становятся невыездными, а товарищ Буров, обманутый вместе с французской общественностью, обиженно кивнул. В ответ Алла с чисто бабушкиным негодованием отвергла домыслы о каких-то там выходках и всю вину возложила на организаторов, которые вместо четкого распределения по спискам устроили какой-то детский сад с картонными зверушками, что и явилось подлинной причиной возникшей путаницы… А я добавил, что ошибка вышла не только с нами, но и с Гегемоном Толей, например. Нельзя же, в самом деле, на этом основании потребовать, чтобы он передал свой благоприобретенный магнитофон Торгонавту, первоначально запланированному для проживания в семье аристократов…

Торгонавт вскинулся и посмотрел на нас глазами смертельно больного человека, на мгновение вообразившего, что врачи просто-напросто перепутали пробирки с анализами.

– Как вам не стыдно! – возмутился Друг Народов. – Мы вас пожалели, записали в резерв, а вы…

– Ладно, – тяжело вздохнул товарищ Буров. – Оргвыводы раньше нужно было делать… Теперь-то что говорить…

И мне стало жалко его, захотелось подойти, хлопнуть по начальственному плечу и сказать: «Не горюй, Буров, ничего же не было! Между нами лежала шпага!»

Вторым вопросом рассматривали заявление Поэта-метеориста и Пейзанки. Оказалось, пока мы прохлаждались в семьях, у них все стало совсем серьезно. Он читал ей стихи, она внимала в недоуменном восхищении, бегала в бар за выпивкой, а поутру лелеяла его похмельную грусть. Для целенаправленно пьющего человека очень важно, чтобы утром был кто-нибудь рядом. Исходя из моего личного опыта, похмелье можно условно разделить на три стадии:

Плохендро-I (5–6 часов утра).

Плохендро-II (11–12 часов дня).

Плохендро-III (4–5 часов дня).

Искусство заключается в том, чтобы лаской и строго последовательным введением в организм определенных доз алкоголя избавить похмельный организм от мучений на этапе Плохендро-I, в крайнем случае, на этапе Плохендро-II, не доводя дело до ужасного Плохендро-III. Все три предыдущие жены Поэта-метеориста этим искусством так и не овладели, хотя были женщинами тонкими и образованными. А вот Пейзанка, выросшая в колхозе с прочными питейными традициями, сызмальства приставленная к безбрежно пьющим отцу, старшему брату и крестному, играючи разобралась в недужных ритмах Поэта-метеориста – все остальное упиралось в денежную проблему, но Машенька отнеслась к своим франкам с той же беззаботностью, с какой некогда ее мама – к облигациям государственного займа 1947 года. Короче, теперь, найдя друг друга, они обратились с просьбой разрешить им проживание в одном номере.

– Мы тут вам не загс! – угрюмо отрубил товарищ Буров, забыв, что сам еще вчера пытался навязаться Алле в мужья.

– Что же делать? – огорчилась Пейзанка.

– Идите в мэрию и оформите брак! – со смехом посоветовал Спецкор.

– Странные у вас шуточки! – неизвестно кого одернул Друг Народов.

Он вообще был озлоблен, так как принимавший его финансовый деятель подарил ему визитную карточку и предложил широко пользоваться услугами своего банка.

– Мы с тобою – городские чайки! – высокомерно пробубнил Поэт-метеорист, обнял свою новую подругу, и они покинули штабной номер.

Во второй половине дня нас возили по революционным местам Парижа. Мадам Лану объясняла: вот здесь стояла гильотина, а тут везли на казнь Дантона, и он крикнул: «Робеспьер, ты последуешь за мной!» А там были баррикады в 1848 году. Возложили цветы у Стены коммунаров на кладбище Пер-Лашез. В завершение отправились в музей-квартиру Ленина.

– Интересно, какие у него были суточные? – тихонько спросил меня Спецкор, осматривая помещение, в котором живал вождь.

Я хотел было пошутить про то, что суточные ему, видимо, платили большие, но потом сэкономили на проезде в германском опломбированном вагоне, но, поймав на себе исполненный священного идеологического гнева взгляд Диаматыча, промолчал.

Вечером мы лежали со Спецкором в постели, попивали красное винцо из бутылки, уведенной с ужина, и смотрели по телевизору фильм о любви стареющей врачихи к красивому, но обреченному юноше. Она делала все, чтобы облегчить его участь, даже знакомила его с хорошенькими девчушками, подглядывала, как он занимался с ними любовью в отдельной больничной палате, и плакала от ревности, нежности и бессилия…

– Ой! – вдруг подскочил я. – Забыл!

– Ты куда? – удивился Спецкор.

– Сегодня же выход на связь!

– Не забудь, что прелюдия должна быть в три раза длиннее, чем сама связь! – посоветовал он мне вдогонку.

Диаматыча я обнаружил недалеко от отеля, в скверике, возле огромного зелено-бронзового льва, под постаментом которого, если верить мадам Лану, находится лаз в парижские катакомбы. Рядом с профессором стояли не слишком молодая и привлекательная, но хорошо одетая женщина в очках и мальчик, почти подросток, иронически рассматривавший уже знакомого мне киборга с зажигающимися глазами. Я не слышал, о чем они говорили, так как спрятался за деревом шагах в пятнадцати от них, но судя по тому, как Диаматыч мотал головой, он отказывался от каких-то настойчивых предложений женщины, которая вдруг заплакала, полезла в сумочку за платком, а мальчик, выключив киборга, с досадой посмотрел на нее и даже осуждающе дернул за рукав. Тогда женщина дала мальчику деньги и отправила к лотку с прохладительными напитками, работающему, несмотря на такой поздний час. Едва пацан, сверкая белыми кроссовками, убежал, женщина обняла Диаматыча за шею и стала гладить по голове. Поначалу он стоял, беспомощно опустив руки, а потом тоже обнял ее, но неловко и очень вежливо, точно незнакомку в танце. Воротился мальчик с тремя банками кока-колы. Диаматыч опасливо, как если бы это была граната, потянул за кольцо и именно тогда увидел меня.

Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза, а потом, сжав в руке банку, как булыжник, он двинулся в мою сторону. Нет, сначала он что-то сказал женщине, и она сразу изменилась в лице. А вот мальчик, слышавший те же слова, глянул на меня без всякого интереса. Диаматыч подошел ко мне вплотную. Банка в его кулаке сплющилась, и мокрая лампасина тянулась вдоль брючины. Губы у него дрожали, словно он хотел зарычать, приоткрывались, и я заметил, что верхние зубы у Диаматыча пластмассово-белые, а нижние – желтые и выщербленные.

– Все-таки выследил, филер проклятый! – задыхаясь от ненависти, проговорил он. – Шпион… Сексот… Стукач… Доносчик…

Сосредоточившись на разнообразии слов, обозначающих в русском языке эту древнюю профессию, я поначалу не въехал, что в данном конкретном случае сказанное относится непосредственно ко мне, а когда понял, то от удивления не смог вымолвить ни звука.

– Это вас не касается! – продолжал он, но уже не так кровожадно. – Это мое личное дело! Почему вы всюду лезете? Я честный человек! Я член партии! Почему я не могу увидеть женщину, которую люблю… любил…

То, что Диаматыч никакой не глубинщик, я понял сразу, как только увидел в руках у парнишки киборга, но то, что у этого старого марксоведа и энгельсолюба здесь, в Париже, есть любимая женщина, было настолько ошеломляющим, что я снова не нашелся что ответить.

– Я знаю, вас специально ко мне приставили! – оскалился Диаматыч. – Вы меня нарочно со своим дружком подначивали! Кололи? Да? Радуйтесь, раскололи… Теперь медаль получите! А я ее все равно должен был увидеть. Мы десять лет не виделись! Мальчик уже вырос, а я ему игрушку купил… Вы должны меня понять! Вы же тоже коммунист… У вас ведь в КГБ все коммунисты? Да? – И он с жалобной надеждой посмотрел на меня.

– Я не из КГБ. – Ко мне наконец вернулся дар речи.

– А откуда? – почти с ужасом спросил он.

– Из вычислительного центра «Алгоритм».

– Понятно, – обреченно кивнул Диаматыч. – Товарищ… Простите, не знаю вашего звания, что мне за это будет?

– Трудно сказать…

– Прошу вас, скажите правду!

– Кто эта женщина? Только сразу и честно! – строго спросил я, подражая какому-то чекисту из какой-то детективной многосерятины.

– Она была моей аспиранткой, – с готовностью сообщил Диаматыч. – Но я не мог развестись с женой… Потом она уехала к родственникам. Сюда… Я тоже мог уехать с ней… Но для меня Родина…

– Да бросьте… Я же сказал, что не из органов…

– Да, разумеется! – закивал он, давая понять, что правила конспирации им поняты и приняты к исполнению. – Что мне за это будет?

– Оставаться не собираетесь? – глядя ему в переносицу, спросил я.

– В каком смысле?

– В смысле политического убежища…

– Что вы! – возмутился он и вспотел. – У меня в Москве жена полупарализованная… Что я говорю! Я Родину никогда не продам…

– Ясно! – сурово перебил я. – Это меняет дело. Вашу ситуацию в рапорт включать не буду. Женщина. Ребенок. Это мы понимаем. Такие же люди, между прочим…

– Спасибо! – вздохнул Диаматыч, и глаза его замутились ожиданием слез.

– Сегодня уже поздно. Даю вам десять минут на окончание разговора и прощание. Завтра разрешаю вам сходить к ним в гости. Ненадолго!

– Спасибо… – заплакал он.

– Прекратите! На нас смотрят! – одернул я, поражаясь своей почти профессиональной суровости. – И запомните: мы здесь не встречались. Работаю я в вычислительном центре «Алгоритм»!

– Да… Конечно… Я понимаю… Ваша работа очень важная! Мы все должны помогать!

«Боже мой, – думал я, возвращаясь в отель. – Как, оказывается, просто и сладко быть судьей ближнего своего, как это легко и азартно карать или миловать по своему усмотрению и видеть в глазах испуг, вызванный одним-единственным словом твоим, одной-единственной усмешкой, одним-единственным жестом! Не-ет, если жизнь ни разу по-настоящему не искушала тебя, нельзя гордиться чистотой своей совести… Как нельзя гордиться тем, что, родившись в Москве, ты не «окаешь»… Но что он нашел в этой очкастой аспирантке, не понимаю!»