Текст книги "Государственная недостаточность. Сборник интервью"

Другой Поляков

Писателя Юрия Полякова представлять не нужно. Его повести «Апофегей», «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», «Работа над ошибками» известны самому широкому читателю.

«Козленок в молоке» – новый роман Юрия Полякова (и первый в его творческой биографии) рассказывает о литературных нравах, и не только о них. Этот роман заинтересует читателя мастерски закрученной, почти детективной интригой со множеством сюжетных поворотов, изощренностью мысли, изобретательностью и точностью в обрисовке характеров, яркостью и афористичностью языка. У «Козленка в молоке» есть все шансы для того, чтобы стать бестселлером.

– Юрий Михайлович, откуда у вашего романа такое необычное и труднообъяснимое название?

– Лет десять-двенадцать назад у меня возник замысел написать маленький рассказик о литературных нравах под названием «Мастер лирической концовки». Меня уже тогда поразило наблюдение: чтобы стать полноправным обитателем литературного мира, совсем необязательно иметь талант и даже какие-то сочинения, достаточно усвоить некоторые закономерности игры в искусство, элементарные, как правила дорожного движения. Так вот, в том рассказе парень, совершенно случайно забредший в Дом литераторов, повторяет в любой ситуации, но с различной интонацией одну-единственную случайно где-то слышанную фразу: «Не вари козленка в молоке матери его». Фраза понравилась ему своей странноватостью, и он даже не подозревал, что это заповедь Моисея, что написаны горы исследований, предлагающих различные толкования этого библейского табу. Вскоре парень благодаря этой фразе становится, не сочинив ни строчки, полноправным членом писательского коллектива. Впрочем, рассказ я тогда так и не написал, но сюжет засел где-то в извивах памяти и зрел там, пока не дозрел до романа.

– Вы определяете жанр вашего произведения как роман-эпиграмму. Что вы имели в виду?

– Прежде всего я имел в виду эпиграмму как сатирический жанр. Бывают эпохи романтические, героические, даже мелодраматические. Мы живем в сатирическую эпоху. Писать о нашем времени с придыханием невозможно, только – с усмешкой. Но есть, конечно, в романе и мотив «надгробного мадригала». На наших глазах погибла целая эпоха, целая страна, целая система жизни. Я сам порой себя ощущаю козленком, сваренным заживо в молоке собственной матери. Наверное, поэтому в веселости моего романа, как уже успела отметить критика, есть сильный привкус горечи.

– «Козленок в молоке» – своего рода «литературный роман», где вы смело и вкусно описываете нравы литературной богемы. Вы не боитесь, что после выхода в свет книги у вас появятся враги, ведь под вымышленными фамилиями легко угадываются реальные прототипы?

– В повседневной жизни, честно говоря, я очень осторожный и неконфликтный человек. Когда я написал «ЧП районного масштаба» и рукопись попала на стол к большому комсомольскому начальнику, хорошо знавшему меня, он воскликнул: «Не может быть! Это какой-то другой Поляков!» Действительно, когда я пишу, я становлюсь «другим Поляковым», мне важно высказаться, и о последствиях я никогда не думаю. До сих пор многие военные не могут простить мне «Сто дней до приказа». Наиболее воинственные демократы до сих пор припоминают, как в повести «Апофегей» я под именем БМП вывел Б. Ельцина. А в октябре 1993-го из-за моей статьи «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!» чуть не закрыли «Комсомольскую правду». Поэтому чего-чего, а уж писательских обид я не боюсь. К тому же срабатывает психологический механизм: все узнают других и никто не узнает собственную персону, или, точнее сказать, свой типаж. Наконец, справедливости ради, я и себя изобразил в романе без малейшего снисхождения.

– Главный герой романа – весьма странный персонаж, у него даже нет имени. Он как бы является и участником всех событий, и сторонним наблюдателем. С чем связан такой мистический колорит?

– Самая драматическая фигура окололитературной жизни – бесплодный талант. Эти люди знают, как делать искусство, но это знание почти никогда не становится самим искусством. Любопытно, что такие люди чаще всего оказываются закулисными вдохновителями и организаторами литературного процесса. Имена таких бесплодно талантливых людей не имеют никакого значения, ведь настоящая интрига всегда безымянна. Мой герой – гений литературной интриги, поэтому имя ему ни к чему. Но мне захотелось дать бесплодному таланту шанс, и я придумал «Амораловку», чудодейственный напиток, делающий даже бесплодного литератора плодовитым. Но судьбу не обманешь, в тот момент, когда кажется, что автор обрел свой роман, происходит обратное: роман теряет своего автора…

– Поговорим еще о главном герое. Он бросает вызов судьбе, когда берется ради пари сделать из простого чальщика Витька мировую знаменитость. Это ему вполне удается, хотя последствия у затеянной им авантюры – самые неожиданные. Ваш герой самоутверждается подобным образом или пытается доказать, что литература страдает от случайных людей, когда-то, кем-то и за что-то «раскрученных»?

– В моем романе несколько смысловых пластов. Один из них – это спор с постмодернизмом, пытающимся в искусстве как бы вынести за скобки художественный дар, превратить, в частности, литературу в элитно-кастовый вид деятельности, самодостаточный и абсолютно не зависящий от читательской оценки. Принцип постмодернизма: «Хочешь быть писателем – будь им!» Принцип «традиционного» искусства: «Можешь быть писателем – стань им!» Сегодня в литературе торжество тех, кто хочет быть писателем, а не тех, кто может. Но это ненадолго и уже проходит, ибо, как говорит один из героев моего романа критик Любин-Любченко: «Каков текст – таков контекст!»

– Юрий Михайлович, в вашем романе много курьезных ситуаций, в которые попадают персонажи, обнаруживая при этом свою карикатурность, но в целом картина складывается неутешительная. Единственный порядочный и талантливый писатель покончил с собой, новоиспеченная знаменитость Витек становится новым русским с пещерным интеллектом, который не повысился от поездок за границу. Хочется надеяться, что главный герой обрел наконец покой и любимую женщину. Ваш оптимизм лишь в этом?

– Да, мой оптимизм в этом: со вкусом, талантливо выстроить свою жизнь, найти Богом тебе предназначенную женщину, принести хоть какую-то пользу своему Отечеству – это уже не мало.

– Вас выдвинули на престижную Букеровскую премию. Как вы оцениваете ваши шансы?

– Шансов нет. Писатель, высмеявший в своем романе Бейкеровскую премию, вряд ли станет обладателем Букеровской премии. Моя главная премия заключается в том, что даже при нынешнем книжном изобилии – мои книги на прилавках не залеживаются…

Беседовала Екатерина АМИРХАНОВА

«Вечерняя Москва», 26 июня 1996 г.

«Литература мне не интересна, если героев я не воспринимаю как живых людей»

Корреспондент «Витрины» встретился с писателем Юрием Поляковым и попросил рассказать его о творчестве, житейских заботах, а также оценить современную издательскую ситуацию.

– Юрий, странное дело: читаешь ваши произведения критической направленности, а в душе остается ощущение чего-то доброго…

– В этом-то и отличие, например, «Ста дней» от «Стройбата» Сергея Каледина. У меня идея не доминирует над образом. В «Ста днях» отразился опыт службы в Германии в 1976–1977 годах. Но Германию в повести мне изобразить не дали. Поэтому получилось, что служат герои вроде бы в России, но в увольнения почему-то не ходят. Сейчас армия стала хуже, чем тогда. Сказалась многолетняя антиармейская кампания, ряды Вооруженных сил вынуждены были покинуть наиболее опытные офицеры. И в обществе отношение к армии изменилось. Сейчас уклоняется от призыва 20–30 процентов призывников. В советское время такое даже представить было невозможно.

– А как вы расцениваете современную ситуацию в стране?

– В годы перестройки били по всему советскому – культуре, патриотизму, армии, не замечая, что за десятилетия после 1917 года все это уже прикипело к русскому, неразрывно соединилось с ним. В результате сейчас в обществе нет никакой идеологии. В 80-е годы был произведен демонтаж прежних ценностей, и в результате мы получили, по сути, то же общество, что при социализме, но без каких-либо социальных гарантий для человека. Основная масса населения, как и раньше, живет как бы в социалистическом обществе, но без прежних гарантированных государством благ. Верхние же несколько процентов живут как при капитализме, но без накладываемых на Западе юридических и налоговых ограничений на богатых.

– Юрий, в литературе вы какого направления придерживаетесь?

– Я – сторонник реализма в широком смысле слова. Кроме Булгакова на меня в наибольшей степени повлиял Бунин, а из поэтов – Тютчев, Блок, поздний Заболоцкий. Пушкина даже не называю, его влияние и так понятно и неизмеримо. Он повлиял на всю русскую культуру.

– Каково значение языка в вашем творчестве?

– Язык – одна из главных моих проблем. Новая тематика всегда рождает и новый языковой аспект. Например, я впервые ввел в литературу аппаратный язык и язык казармы. Обновление языка идет посредством внесения в литературные тексты новой языковой формулы. Я горжусь, что ввел в русский язык несколько новых слов: «апофегей», «господарищи», «отчизнопродавцы». А названия моих произведений стали нарицательны и часто используются в прессе: «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», «Работа над ошибками», «Демгородок». Тоже своего рода лексический ассоциативный прорыв.

– Юрий, пора поговорить о вашем «Козленке». Мне кажется, что здесь вы, опираясь на опыт «Двенадцати стульев» и «Мастера и Маргариты», сумели блестяще спародировать процесс создания литературной репутации.

– Если «Демгородок» – повесть-памфлет, то «Козленок в молоке» – роман-эпиграмма. Как-то я просматривал список нобелевских лауреатов и поймал себя на мысли, что многие из них выпали из дальнейшего развития литературы. В советский период у нас была идеологическая обойма прижизненных классиков. Но посмотрите, многие ли, например писатели 30-х годов, пережили свое время? Никто или немногие, единицы. Иллюзия, что с крахом коммунистической идеологии положение изменилось. Принципы формирования литературных репутаций остались те же. Так же как когда-то ВААП проталкивал за границу произведения «идеологически выдержанных» писателей. Только критерии поменялись на противоположные. Отсюда и родилась идея писателя без текста, как Виктора Акашина в «Козленке», которого проталкивает к вершинам литературной славы безымянный автор. Все остальные персонажи играют роль ретрансляторов для Акашина.

– Ваша оценка современной издательской ситуации?

– Ее состояние я ощущаю на себе. В 1991–1993 годах был кризис, в 1994 году началось возрождение интереса к отечественной литературе. Благодаря этому и у меня вышло несколько книг – двухтомник в издательстве «Культура», однотомники в «Республике» и «Стелле», причем не такими уж маленькими тиражами – от 30 до 50 тысяч. «Козленок в молоке» должен выйти еще в «Роман-газете», пойдет в библиотеки. Сейчас больше стали издавать современную русскую прозу. Окончательно читательский вкус не испорчен.

– Что, по вашему мнению, необходимо издать сейчас?

– Преступление, что до сих пор не издан «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского. Можно по-разному относиться к этому автору, но его книга – незаурядное произведение. Фактически прекращен выпуск поэзии. Ведь поэзия у нас, в отличие от других стран, не была герметизирована, являлась общенациональным чтением.

– Ваше эстетическое кредо?

– Без гнева, но с пристрастием.

– Какая у вас мечта?

– Написать книгу, которую будут перечитывать, – вот моя сверхзадача, как и у всякого писателя.

Беседу вел Борис СОКОЛОВ

«Витрина», № 7–8, 1996 г.

«Литература – это обмен тонкими энергиями»

– Владимир Валентиныч, а ваше место-то заняли! – беспечно заметил сидевший впереди кудрявый Писатель.

– Как-то ехидно вы это сказали… – вздохнул водитель.

Он выпустил всех, а потом, отогнав машину, присоединился уже в номере, в который мы попали прямо с улицы через балкон-веранду – заходи, кто хочешь! Коллега остался допрашивать водителя Меньшова – неизбежная издержка популярности Режиссера, – а мы с Писателем прошли в его номер.

– Мы с Меньшовым сценарий пишем тут, в Доме творчества, – потыкал пальцем Писатель в сторону обоев с причудливым орнаментом. В некоторых местах они заслонялись от обзора книжным шкафом, тахтой, прикроватной тумбочкой – удобный номер, не возбуждающий побочных мыслей о роскошествовании.

– По «Козленку»?

– Нет, это оригинальный замысел.

Писатель сидит рядом в спортивном костюме. Иногда уверенно прикасается к лежащему перед ним на столе чемоданчику портативного компьютера. За его спиной майское солнце проецирует силуэт балконного проема на пол, который уже здорово нагрелся, особенно если ступить на него босой ногой… Да-а, разочаровали они слегка! Уж больно интересна сама идея восхождения на литературный олимп без малейшего профессионального багажа! Как, кстати, она возникла?

– А она едва ли не в чистом виде витала – на глазах ведь появлялись какие-то бездарные люди, которые внезапно провозглашались крупными литераторами и вскоре исчезали. Так что это просто доведенный до абсурда факт, когда уровень текста, предлагаемый автором, не соответствует его месту в литературной иерархии. Ведь если человек может написать плохой роман, который впоследствии объявят «романом года», – Писатель указал рукой в сторону окна, примерно в направлении Кунцева, но, видимо, имея в виду окружающий мир, – то почему он не может его вовсе не написать?!

– Юрий Михайлович, а прототипы у персонажей существуют?

– Стопроцентных нет, все собирательные.

– А, вот так?

– Да, в печати уже где-то об этом появлялось. Чистых аналогий нет.

– Коллеги-то как откликнулись на роман? Вы порой нелицеприятно пишете о своей среде, пытаетесь подметить нездоровые тенденции в литературном процессе.

– Особенно раздражены либеральные писатели. Многие не то чтобы себя узнали, но свою позицию, неблаговидности свои какие-то – целый слой писателей. А я ведь старался написать, если хотите, картину эпохи. Видение сатирика очень сильно влияет на общественное сознание, возьмите Ильфа и Петрова. И мне хотелось, чтобы о нашем времени остался такой документ.

Тут приходится напомнить Писателю, что по крайней мере одного персонажа он выводит без всякого смущения – «кудрявого юношу с ранним брюшком», то есть себя.

– Так я же тоже был смешон!

– Там у вас, я заметил, прием есть своеобразный – фиксация в скобках: «запомнить!» или, наоборот, «не запоминать!»…

– Это имитация творческого процесса… Вообще, роман – в каком-то смысле полемика с постмодернистами. Не стоит, мол, поднимать шум из-за некой усложненной формы, нормальный писатель-реалист может этой усложненности выдать сколько угодно. Но кроме этого должен быть язык, социальная сверхзадача, запоминающиеся герои – попробуйте все это сразу сделать! Ведь самое сложное – держать в себе весь текст, прозванивая его сверху вниз, сбоку, по диагонали…

Почетна обязанность вытянуть Писателя на откровения о собственном творческом процессе. Да что там, его самого, верно, подтачивает временами желание в периоды блаженного отдохновения от этих галерных истязаний, именуемых творчеством, небрежно коснуться перед малосведущими тайн и принципов ремесла, утверждаясь лишний раз в самом себе.

– Я замечаю в себе этот рефлекс: ага, надо запомнить! Профессиональная болезнь. Я не записываю; считаю, что если мысль или наблюдение удачное, то рано или поздно всплывет. И вообще не работаю с записями: появляется какая-то искусственность, нарочитость. А образ должен сидеть в подкорке, и, когда возникает в нем необходимость, он сам всплывает и встает на место. И только тогда перед нами полное ощущение естественности.

– Юрий Михайлович, бывает у вас такое состояние, – пытаюсь выяснить, что подстегивает пишущих людей в так или иначе существующей атмосфере соперничества, – когда, оглядевшись, вы замечаете как бы затишье на литературном фронте и возникает желание, вполне честолюбивое, сделать рывок и вырваться вперед?

– Да нет, у меня другой стимул… – Писатель в некотором недоумении. Ему не то чтобы непонятна постановка вопроса, скорее представленная мной ситуация кажется ему нелепой. – После того как литература перестала кормить, очень многие из нее ушли. Остались люди, которые научились писанием зарабатывать – лудят бесконечные «Банды», или те, кто не может не писать. Я вещь закончил – должен прийти в себя, накопить энергетику; потом она сама начинает пробиваться. У меня есть такая установка: когда я начинаю вещь, я стараюсь максимально вытянуть на возможно высокий уровень. Доделываю ее, насыщаю, потом наступает момент: все, на нынешнем своем уровне развития я лучше сделать не смогу. И тогда я останавливаюсь.

Он действительно замолчал, и, застигнутый врасплох, стал явственнее слышен шелестяще-щебечущий фон, долетающий снаружи.

– Если говорить об ориентире эстетическом, то мне вспоминаются слова Владимира Соколова (он писал предисловие к моей первой книге стихов): «Стиль свой обретаешь не тогда, когда знаешь, как ты должен писать, а когда знаешь – как не должен». И сейчас у меня ощущение, что я вышел как раз на такой уровень. Когда пишу, то уже знаю, что эта вещь будет иметь успех. Уже примерно знаю своего читателя…

– В смысле, сознательно стремитесь писать для него?

– Это как внутри звучащая мелодия… Нет, не потому, что хочу понравиться, а, уже написав, думаю: вот, это должно понравиться!

– То есть, даже если вы видите, что какие-то места могут и не понравиться, но лично вам дороги, вы их оставляете?

– Но при этом всегда помню о том, что эту вещь будут читать. Ведь в чем недостаток нынешних писателей-авангардистов: они совершенно забывают, что книги читают.

– Их на Западе широко издают.

– Конечно, такая литература имеет право на существование, она и должна быть, но не надо ее выдавать за вершину национальной литературы. Это одна из расселин… – Писатель оживился, довольный, что вспомнил наконец в связи с темой пример для иллюстрации. – Один мой приятель раньше писал огромные сюрреалистические романы – по два-три в год… Потом мы на некоторое время потеряли друг друга из вида, вслед за чем он объявляется в качестве автора маленьких, но очень точных и очень милых реалистических рассказиков. Спрашиваю его: «Что у тебя так мало рассказов?» – «Тру-удно писать…» Понятное дело!

Начав шаблонной фразой: «Вы производите впечатление благополучного человека», пробую узнать, явилась ли известность и в понятной мере стабильность панацеей от рефлексии и душевного смятения, свойственных обычно несостоявшимся авторам, – в последнем произведении Писателя видны намеки на далеко не безмятежное существование в минувшее десятилетие.

– У меня был мощный кризис с 91-го по 93-й – я просто на год вообще выпал отовсюду. Очень тяжело переживал развал страны…

– Страна страной, но каждый живет прежде всего своей жизнью.

– Нет, вы знаете, я понял одну такую вещь. Чем старше становлюсь, тем сильнее ощущение себя как элемента чего-то большого, этнически целого. Меня поражение страны, ее унижение в международном плане, ее распад ранили буквально на органическом уровне. Это, видимо, таинственная связь каждого человека со своим народом, как клетки с живым организмом.

– Как выходили из этого кризиса?

– Так и выходил – работой. Я в «Демгородке», что называется, «отдуплился». Кстати, не люблю этот писательский тип, что я вывел в «Козленке» в лице поэта Шерстяного, который всюду появляется с застывшей на лице гримасой неудавшейся жизни, хотя жил при этом не кисло, – я видел таких людей немало! Считаю, что человек должен «держать» лицо независимо от обстоятельств.

– Юрий Михайлович, с годами, по мере того как у вас выходит очередная вещь, корректируется ли ваша жизненная позиция по отношению, допустим, к ситуации в стране?

– Мы жили в закрытом, дисциплинированном, напряженном обществе, но вместе с тем мощном и достаточно справедливом и не могли понять – кто мы? Ты обязан быть одновременно патриотом и интернационалистом – и попробуй дернись! А когда начались все эти преобразования, началась и идентификация. Человек, который прежде сидел с тобой на партсобраниях и был замечательным советским патриотом, вдруг превратился в махрового прозападника. А про себя я понял, что я патриот и государственник.

– Это, видимо, опять-таки связано с ощущением на, так сказать, биологическом уровне, о котором вы упомянули?

– Ну да! Уверен, что в России проблема прав человека не главная в том смысле, в котором сейчас нам пытаются преподнести, а главная – проблема мощного и достаточно гуманного государства. Только мощное государство может быть гуманным. А сейчас, я считаю, значительная часть населения лишилась гораздо больших прав, чем имела.

Разговорились о поездках Писателя, которых у него было немало, в том числе и заграничных. Оказалось, что он к этому стал спокойней относиться, второй раз в страну уже не едет. В Америке готовили к изданию «Апофегей», предлагали приехать, поработать с переводчиком – отказался: это ж месяц выпадает!

– Вы настолько цените сейчас свое время?! – искренне удивился я.

– Конечно… – предупредительно и вместе с тем с некоторым замешательством откликнулся он. – Есть люди, которые могут работать в любом положении: в самолете, на конференции. Я в самолете могу, ну, максимум корректуру прочитать и выправить. Для творческой работы мне надо настроиться, я очень медленно вхожу в материал, да и пишу медленно. Но ведь только таким образом постигается атмосфера вещи, когда ты в нее входишь! А когда она написана в президиуме или на перекладных – этого не скроешь… Ведь что такое литература? Это некий обмен тончайшими энергиями. А как ты эту энергию саккумулируешь? Чем больше ты работаешь над вещью, чем больше отдаешь энергии, тем больше она потом разряжается в читателя. Вот механизм-то какой!

Тут я услышал глуховатый голос Режиссера, который провожал параллельного коллегу мимо нашего балкона-веранды. На табло электрических часов, что в шкафу, – зелененькие цифры: «4.44». Писатель сидел к ним спиной, но изредка, как бы невзначай, барабанил по крышке лежащего перед ним компьютерного чемоданчика.

– Завязка-то у вас хоть оформилась? – спросил я его напоследок о новом сценарии.

– Да, мы уже продумали сюжет. – Снова дробный стук по пластиковой крышке. – Теперь надо садиться писать, это самое сложное.

Аркадий ЛЫГИН

«Новое книжное обозрение»,

№ 13,1996 г.