Текст книги "Государственная недостаточность. Сборник интервью"

Перед учителями снимаю шляпу

Это интервью состоялось вскоре после того, как закрылся на ТВ канал «Российские университеты», на котором писатель Юрий Поляков, автор книг «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба» и многих других, вел передачу «Стихоборье» – единственное в европейском телевидении поэтическое шоу. Мой первый вопрос и был посвящен ушедшему в небытие каналу.

– Юрий Михайлович, в чем причина закрытия «Российских университетов»?

– В полном равнодушии к судьбе страны людей, наделенных властью. Я не думаю, что здесь какой-то злой умысел. Но в данном случае равнодушие – преступление. Я не против расширения НТВ на восток и на запад, но почему это надо делать за счет единственной программы, которая несла в себе духовность, непонятно. «Российские университеты» были одной из сильнейших в мире учебных программ. Чего стоила хотя бы передача Лотмана «Лекции о русской литературе»? А языки? Я, например, родился в небогатой рабочей семье, и нанимать репетиторов для поступления в институт родители себе позволить не могли. Так я выучил немецкий по телевизору, по той самой четвертой программе, которую сегодня закрыли. И успешно сдал экзамены в педагогический.

– Значит, ваша первая повесть «Работа над ошибками», где главный герой – учитель, автобиографична?

– Отчасти. Я в школе работал недолго, около двух лет. Когда учился в Пединституте имени Крупской, без отрыва от учебы, и немного преподавал после окончания института. Недавно перечитал повесть и понял, что, в сущности, ничего не изменилось. Нет уже той страны, идеологии, а проблемы те же: как донести до ученика свою точку зрения. Учитель и ученики сошлись в моей книге на том, что искали утерянную рукопись писателя, погибшего на фронте. Это тема тоже вечная. Но сегодня учителю сложнее. Потому что у государства нет идеологии. А ликвидировав комсомол и пионерскую организацию, оно ничего не дало взамен.

– Значит, вы скорбите о комсомоле, вы, который высмеивал его в своих книгах?

– Я высмеивал недостатки, которые присущи не именно комсомолу, а любой бюрократической системе. Скажем, наличие девочек у профсоюзных боссов – порок не профсоюза, а человеческой природы. Возьмите Библию. У царя Соломона были сотни девиц и жен, хотя он не был секретарем ВЛКСМ. Да, комсомольские лидеры пользовались благами, ездили за границу и т. д. Но они давали ездить и другим. У молодежи было немало дешевого и неплохого досуга. А во времена перестройки комсомол, кстати, совершенно деидеологизировался. Я был тогда членом бюро Краснопресненского РК ВЛКСМ, первым секретарем которого являлся сегодняшний главный редактор «Московского комсомольца» Павел Гусев. Мы принимаем людей в комсомол, а они не могут ответить на вопрос, как расшифровывается аббревиатура той организации, куда они вступают. Тогда нас это очень злило, а теперь я понимаю, что это и был признак деполитизации комсомола. На его базе необходимо было создать множество различных молодежных организаций, по примеру Запада. В США, например, таким организациям нет числа – и религиозные, и социал-демократические, и «зеленые»…

У нас же, когда комсомол развалился, получилось так, что его гигантские материальные ценности стали достоянием частных лиц. Первые наши миллионеры постсоветского периода вышли оттуда, сейчас это ни для кого не секрет.

– Одна идеология ушла безвозвратно, а новая пока не пришла на смену. Какой, на ваш взгляд, она должна быть?

– У любого государства она одна – государственно-патриотическая. Дальше идеологии отличаются друг от друга степенью внимания к личности. У нас этого внимания уделялось крайне мало, хотя… если сравнивать с сегодняшним временем… Раньше человек с пятью детьми хоть как-то мог встать в очередь на квартиру, и пусть медленно, но она продвигалась. Сегодня, будь у тебя хоть двадцать детей, без денег ты ничего не получишь. Подход у властей такой: нет денег – не заводи детей. А рождаемость катастрофически падает!

Если человек купил на ваучеры завод и продал его западной фирме, которая приобрела его только для того, чтобы убрать конкурента на рынке, то такой человек вредит Отечеству. Когда это становится нормой, страна разваливается. При господстве государственно-патриотической идеологии этого быть не может.

Если по телевизору начинаются дискуссии о том, отдавать или нет Курилы, это тоже говорит об отсутствии патриотической идеологии. Попробовал бы хоть один француз сказать с телеэкрана, что Рур надо вернуть немцам! Да те же либеральные французы тут же ему открутят голову. Или возьмем Штаты, «Бурю в пустыне». Вся интеллигенция единым фронтом выступила в поддержку своего правительства. Один журналист попытался выступить с противоположным мнением, так он на следующий день в своем издании уже не работал. А ведь и во Франции, и в Штатах демократические традиции посильнее, чем в России.

Прививается же такая идеология, безусловно, в школе. Я называю ее ратным сознанием, то есть пониманием человеком необходимости защищать свою Родину. Ученику должно внушаться, что он гражданин России и обязан служить в армии. А государство должно позаботиться о том, чтобы он вернулся оттуда не калекой и не моральным уродом, а нормальным крепким парнем.

– Ваша повесть «Сто дней до приказа» была посвящена как раз армии, ее тогда даже называли антиармейской…

– Но недавно один офицер сказал мне: «Знаешь, перечитал твои «Сто дней…» и удивился: чего тогда все так возмущались! Ведь по сравнению с тем, что в армии теперь, тогда был просто рай». Каждую неделю из сводок новостей мы узнаем о том, что солдаты падают в голодные обмороки, что офицеры увольняются пачками. В той армии, которую я описал в книге, была хоть какая-то боязнь закона. Однажды в нашей части кто-то из ребят стал рассказывать о том, что его товарищ «закосил». Мы тогда все испуганно оглянулись, не слышит ли кто-нибудь из офицеров. Теперь же любая молодежная газета может напечатать руководство для тех, кто решил «откосить» от службы.

А все потому, что нет национальной, патриотической идеи. Она должна витать в воздухе. Тогда и к армии готовить легче. А если рассуждать на уроке о том, должны мы были или нет выигрывать Отечественную войну, от страны вскоре останутся рожки да ножки.

Но мой опыт общения с учителями показывает, что, как правило, это очень порядочные люди. Особенно сегодня, когда они получают такую мизерную зарплату. Я снимаю перед ними шляпу, потому что они служат идее. Можно, конечно, служить безнравственной идее, но жизнь показывает, что ей служат только за деньги или за какие-то другие блага. О сегодняшней школе этого не скажешь.

Раньше все было проще. У Лены Ивановой машина и дача, потому что папа у нее профессор, или ударник труда, или слесарь какого-нибудь суперразряда. Теперь же Лена Иванова одета беднее всех, у нее нет ничего, потому что папа у нее ученый, кандидат технических наук. Зато у ее одноклассника есть все, что и не снилось профессору в советские времена. Папа у него ходит с цепью, а под перчаткой носит кастет. На каких ценностях воспитывать детей? На вечных, понятно. Но сегодня это гораздо сложней.

– Как помочь школе? Где взять деньги, чтобы поднять профессию учителя на должный уровень?

– Дело в том, что создание класса собственников стоит гораздо дороже, чем его ликвидация. Предпринимателям создали условия для обогащения. Помните, как было задумано? Они обогащаются и обогащают других, тянут за собой средний класс и т. д. А они взяли и увезли деньги за границу. По самым скромным подсчетам, четыреста миллиардов долларов. На эти деньги всю страну можно было вывезти отдыхать на Канары, как в фильме «Ширли-Мырли».

Пока будет существовать система, при которой предприниматели будут крутить бюджетные деньги, а чиновники брать взятки за разрешение бизнесменам этими деньгами пользоваться, их будет взять неоткуда.

– Но ведь всегда в России и в СССР чиновники брали взятки. Разве нет?

– Да, вы правы, это было всегда. Но скажите, куда мог директор Нижнетагильского комбината потратить деньги? Они все равно оставались в стране. Ну, в крайнем случае он мог купить за границей видеомагнитофон. Если у какого-то партийного функционера на книжке появлялась кругленькая сумма, то власти интересовались: откуда столько, когда зарплата триста рублей? Между прочим, в демократических Соединенных Штатах нашего разведчика Эймса вычислили именно по богатому коттеджу. А ведь он был завотделом в ЦРУ.

Необходимо вернуть государству регулирующую функцию. Оно должно следить за тем, чтобы чиновник не брал взятки, а заработок предпринимателя не шел во вред стране. Не затем, чтобы на земле был рай, а чтобы не было ада, как сказал русский философ Владимир Соловьев. Я верю, что у России сработает инстинкт самосохранения, он в критический момент срабатывал у многих государств. И она выплывет. Но для этого все мы должны вложить свою лепту. И в первую очередь интеллигенция. А не занимать такую позицию, какую она заняла в семнадцатом году, мол, моя хата с краю. Если тебе хорошо, это еще не значит, что хорошо всей стране. Существует Государственная дума, куда официально народ выбирает своих посланников. Но есть еще и неофициальная, Небесная дума, куда человек, который стоит у станка или пашет, делегировал нас с вами, потому что по роду своих занятий у него нет времени заниматься такими Проблемами. И мы не имеем права не оправдать его доверия. Если на площадь выходит даже один недовольный человек, стоит задуматься, а если это треть Москвы, пора бить тревогу.

Беседовал Юрий ЛУГОВСКОЙ

«Педагогический калейдоскоп», № 51,1996 г.

О козлах и великой России

Ко мне заходили знакомые, открывали «Козленка в молоке», и любое общение с ними становилось невозможным. С книжкой они пили чай, смотрели телевизор и принимали участие в беседе. Уходя, все просили ее «до завтра». А ее автор, Юрий Поляков, уже начал писать новую – «Гипсовый трубач». И мы все откладывали встречу по разным причинам, пока наконец не встретились в редакции.

– «Каждое неверное слово – пуля, выпущенная в чужое сердце», – говорит единственный положительный герой вашей новой книги Костожогов. Вам не страшно, что вы можете убивать?

– Страшно. И я стараюсь, чтобы литература моя не была злой. Человек, который чувствует свою неправоту, в тексте сползает на злость. Может, от моих вещей возникает грустное ощущение, но ведь не злое?

– Как вы отличаете талантливого человека?

– Если говорить о стихах, то от хороших стихов у меня выступают мурашки. А если о прозе, то считаю ее талантливой, когда не понимаю, как это сделано. Я даже говорю тогда: «Я должен разобраться в этом писателе». А у большинства писателей, особенно экспериментально-авангардного направления, я вижу, как это сделано и для чего, уже с первого абзаца.

– Есть у вас моменты в жизни, за которые вам стыдно?

– Стыдно… Нет. Совестно, да. По большому счету я ведь никому не изменял, не бросал детей в малолетстве, не совершал чудовищных подлостей, не плевал на режим, который меня вскормил. А совестно бывало за то, что когда-то где-то промолчал, где-то оказался в дурацкой ситуации в силу своей общественной деятельности, но это были такие мелкие компромиссы. Я не изменял себе.

У меня была книжечка про маршала Блюхера, написанная по заказу «Детгиза», но мне ее не стыдно перечитывать, она даже смелой была для своего времени. Я там писал о белых. У нас же все по фильму «Чапаев» думают, что они были вооружены до зубов. А на самом деле все было наоборот, и белым даже иногда вместо пулеметов приходилось использовать трещотки. Ведь революция финансировалась из-за рубежа, и белых никогда так не финансировали, как красных. Да, я это писал для денег. Я тогда ушел на вольные хлеба, в 84-м году, а до этого был главным редактором газеты «Московский литератор».

– Значит, приходилось писать пионерские приветствия профсоюзному съезду станкостроителей и в газету «За удои»?

– «За удои» нет. А всякие пионерские приветствия приходилось, да и другую журналистскую текучку. И надо сказать, приветствия писать мне очень нравилось. Я ведь профессиональный поэт, у меня четыре книги вышло. Ну, какой постмодернист сумеет с таким пародийным подтекстом, да еще на большую аудиторию:

 
Реет над нами победное знамя,
И, словно клятва, доносится клич:
«Мы счастливы жить в одно время с вами,
Дорогой Леонид Ильич!»
 

– Раньше были союзы, структуры, и человек, вступая в литературу, двигался по ступенькам, зная, куда и как. А что делать нынешним молодым писателям, которые не хотят трудиться на ниве порнобоевиков?

– Для тех, кто пытается заниматься литературой, сейчас времена очень тяжелые. Если при советской власти в ней была какая-то социальная значимость, слово «писатель» произносилось с придыханием и люди, совершенно не стесняясь, говорили: «Я поэт», то сейчас писатель – очень сомнительная профессия по сравнению с мелкооптовым торговцем или маклером.

Как расправились с искусством – в этом есть даже ухарство какое-то: «А вот как мы их по сусалам». А это люди, которые создают духовную атмосферу, в которой будут расти ваши дети. Вы сейчас нарубите этих денег, кто-то уедет, а кто-то нет. И наши дети будут жить в стране, где станут говорить: «Вот во Франции – литература, а у нас ее нет». То, что сейчас мы имеем два пропущенных поколения в литературе, – очень плохо. И поскольку существовать в ней трудно, то остались люди, которые действительно этим больны. И поэтому я решил свой общественный темперамент, который мне достался от мамы, направить на помощь молодым писателям.

– Вам много помогали, когда вы были молодым да начинающим?

– Моя писательская жизнь сложилась очень удачно. Я ведь из самой обычной рабочей семьи. И мне повезло, что я попал в заботливые руки комсомола, который мог поломать тебе жизнь, а мог и помочь. Это парадокс советской эпохи. Нас, молодых писателей, лелеяли и растили. Действительно, было условие: с советской властью напрямую не ссориться, «накривую» – пожалуйста. Я мог пойти тогда по диссидентской линии и печататься за границей. Но я прикинул: а что, собственно, мне лично плохого сделала советская власть? Да только хорошее! Я был секретарем Союза писателей по работе с молодыми, так что у меня есть опыт. И мы сейчас создаем фонд «Первая книга», который будет помогать писателям делать первые шаги. Для писателя первая книга – это как лишение невинности, он входит в другой мир. Я думаю, что сейчас удастся заинтересовать и коммерческие структуры, и государственные, я рассчитываю на поддержку мэрии, Юрия Михайловича Лужкова, который еще помнит Дни литературы в Москве. Кому было плохо оттого, что на завод приезжали писатели и немного рассказывали о литературе? Выходили из цехов обалдевшие от шума люди и слушали стихи про любовь. Конечно, были и комические моменты. Но я считаю, что некоторое насилие в приобщении к культуре необходимо, это не такой грех, как лишение людей возможности приобщиться к ней. У нас сейчас теория элиты, которая должна иметь все, а остальные – ничего. Но один раз, в семнадцатом году, это уже плохо закончилось.

– Сейчас, посмотрев назад, молено сказать, что вы уже создали свое «главненькое»?

– Как говорит старейший сотрудник вашей газеты, с которым мы дружим еще с Орехово-Борисова, Александр Аронов: «У каждого есть надежда выйти на сверхстихи». Но драма заключается в том, что пишущий не знает, способен он на создание сверхтекста или нет. Есть два пути: можно много работать и положить свою жизнь на создание сверхпрозы, сверхстихов и в результате ничего не сделать. Но это ясно станет только потом. И другой вариант: человек покорячится немного и бросает все. А потом выясняется, что он миллиметр не дотянул до этого «сверх».

– Вы, как я понимаю, пошли на рекорд, решили взять высоту и многого ради этого лишились?

– Не могу сказать, что я уж совсем свою жизнь из-за этого поломал, но от многих вещей отказался. От каких-то соблазнов личной жизни, которые могли уж совсем сильно увести меня в сторону. Отказался от политической карьеры, которая у меня была, и портфель высокий мне предлагали. Отказался и от больших денег, меня втягивали в различные коммерческие структуры. Так что, я думаю, последняя моя вещь – «Козленок в молоке» – это не «главненькое». Но если его сравнить с предыдущими произведениями, то я чувствую, что выход на новый уровень есть.

– В этом произведении есть новый уровень энергетики. Мне, например, после прочтения книги захотелось сесть и дописать все накопившиеся статьи, причем творила я с огромным удовольствием.

– Я очень рад. Ведь литература – это обмен тонкими энергиями. Чем человек талантливее, чем он больше вложил в книгу, тем сильнее это передается читателю, существует в нем и раскручивается самостоятельно, давая стимул жить и действовать.

– На мой взгляд, главным героем этого произведения стала «Амораловка» – «чудодейственный алкогольный напиток из маральих рогов от рогов супружеских». Откуда появилась такая идея?

– В мифах разных народов есть чудодейственные напитки, и у меня было желание решить при помощи такого напитка две основные проблемы: творческую и любовную.

– Очень увлекательно разгадывать, кого вы зашифровали под тем или иным именем в «Козленке…». Многие ли узнавали себя и били вас потом по лицу?

– По лицу меня бить опасно, я ведь могу дать сдачи. Разряднику-каратисту, может, и не получится ответить, но нашему дохлому брату писателю отвечу достойно. У меня нет ни одного героя, который полностью бы совпадал с реальным человеком. Вообще, люди, а писатели в особенности, замечательно видят чужие недостатки и не замечают свои. И поэтому мне звонят и говорят: «Как ты классно его приложил!» – хотя, может быть, я наполовину писал этого человека с того как раз, кто звонит.

Если воспринимать литературу с позиции либерала, то на эту книгу можно обидеться. Но если взглянуть с точки зрения здравого смысла, что произойдет с нами рано или поздно, то жизнь именно такая. И мне приятно думать, что кто-то потом скажет: «Все-таки были люди, которые понимали, что происходило на самом деле».

После «Ста дней до приказа» на меня обиделись военные, после «ЧП районного масштаба» – комсомольские работники, после «Апофегея» – партийные и так далее. Так вот, обида на «Козленка в молоке» со стороны ныне господствующих заключается в том, что, оказывается, на них можно посмотреть не только восторженными глазами, а увидеть в них негодяев и мерзавцев. Каковых в правящем слое всегда много, к сожалению. Потому что путь наверх в политике, да и в журналистике, связан с отказом от принципов, с потерей реального взгляда на вещи. И стачивается какая-то часть души, которая ведает порядочностью, чувством собственного достоинства.

– Когда вы понимаете, что все, роман готов?

– Я переписываю до тех пор, пока понимаю, что на уровне своего нынешнего развития – эмоционального, интеллектуального, литературного – я больше ничего сделать не смогу. Когда я заканчиваю работать, то разряжаюсь, как аккумулятор. И потом мне нужен минимум год, чтобы восстановить силы. Я могу в это время писать статьи, придумывать сценарии, заниматься общественной работой, но сесть и начать выстраивать новое произведение не могу. Я пробовал, говорил, что в этот раз я обману себя и прикурю одну вещь от другой. У меня всегда готов новый сюжет. Но это ни разу не получилось. Раньше, думаю, это было связано с тем, что я, как и большинство творческих людей, выпивал. Но вот уже несколько лет я алкоголь вообще не употребляю по идейным соображениям. Я просто понял, что пить – бессмысленная трата времени.

– «Как это водится между людьми интеллигентных профессий», вы предавались суицидальным размышлениям?

– Всерьез нет. У меня психика достаточно устойчивая. Хотя депрессии иногда бывают.

– И что, тогда хотелось махнуть в какой-нибудь Семиюртинск и преподавать в кружке бальных танцев?

– Для меня Семиюртинск – это моя дача по Ярославской дороге. Мое любимое занятие – сад-огород. У меня там все: капуста, кабачки, редиска. Мои родители – горожане в первом поколении, а корни и по отцовской, и по материнской линии в Рязанской губернии. Поэтому у меня всегда была тяга к земле, я решил: как заработаю первые большие деньги – куплю дачу. Так я и сделал.

– «Для того и существует литература, чтобы женщина, прочтя, плачущая и полуодетая, примчалась к тебе ночью навсегда», – пишете вы. И часто с вами такое случалось?

– Ну, если бы навсегда, то тогда это была бы одна женщина.

– Да, мы часто приходим навсегда, а уходим на следующий день.

– В принципе я никогда не был чужд этой стороны жизни. У поэта Вадима Сикорского есть замечательное стихотворение. Смысл такой: он идет по улице, и ему навстречу попадается «смертельно опасная женщина». И он говорит, что всю свою жизнь, все свои стихи «я б сжег, если б ей не понравилось, к ногам ее пепел сложив». А заканчивается все тем, что он с облегчением говорит: «Смертельно опасная женщина прошла, не коснувшись меня». Так вот, видимо, смертельно опасные женщины проходили мимо меня. Но я абсолютно уверен, что если такая женщина меня коснется, то ответ будет немедленным и адекватным. (Смеется.)

– Вы пишете о том, что измены в браке – это нечто профилактическое. «Если бы адюльтер входил в ежеквартальную медицинскую диспансеризацию, думаю, большинство мужчин бросило бы заниматься этой чепухой». И часто вы проходили профилактику?

– Все зависит от качества брака. А к любым видам профилактики я отношусь очень серьезно.

– И если женщина так же серьезно относится к этому?

– «Едина плоть», как известно, состоит из двух самостоятельных тел. Вот и весь ответ.

– А как у вас с содержанием «прикроватной тумбочки», где ваш герой хранил деньги?

– Я прилично зарабатываю. И мне друзья часто говорят: чего ты дергаешься, у тебя-то все в порядке. Я говорю: «Ребята, если писатель не будет дергаться по поводу того, что большая часть общества ничего не получила в результате реформ, то кто тогда будет?!» (Почти кричит.) Ведь в этом была функция русской литературы. Почему, например, филолог должен заниматься «купи-продай»! На Западе только 10 % населения занимается бизнесом, а остальные получают неунизительную для существования зарплату и делают любимое дело. А нам пытаются навязать, что если ты не можешь прокормить семью работой учителя, то иди на панель или езжай за шмотками в Турцию. И тогда ты будешь героем нашего времени. Только за одно это о нынешних политиках даже самые хладнокровные историки будут писать с омерзением!

– Что должен сказать читатель, чтобы вы поняли, что надо писать еще?

– Я читательским вниманием не обделен. Раньше, когда мои первые вещи публиковались в «Юности», ко мне приходили мешки писем. Поскольку я еще и телевизионный человек, то иногда и узнают. У меня такая мечта – написать книги, которые будут перечитываться. И для меня самая высокая похвала, когда говорят, что мои книги повышают настроение, люди их часто снимают с полки, чтобы прогнать грусть, например, с помощью «Парижской любви Кости Гуманкова».

– Были ли какие-то интересные отзывы по поводу «Козленка…»?

– У меня был интересный отзыв от моей семнадцатилетней дочери Алины. Она к моему творчеству скептически всегда относилась, а «Козленок в молоке» ей понравился. Так вот она говорит: «Вещь смешная, но у тебя очень много эротических сцен». Мне кажется, что все эротические сцены – функциональные. Хотя иногда хочется написать красивый эротический роман.

– То есть хочется что-то светлое, о любви?

– Да у меня все вещи о любви. В чем бредовость эротических фильмов? Ну не могут люди с утра до вечера заниматься только этим делом. Мне всегда интересно, как отношения между двумя людьми интегрированы в основную жизнь. Ведь любовь – это организм, который борется с окружающей средой, это мы с вами, которые ее вот так и вот так. (Делает движения, будто отжимает вещи после стирки.) А если я только буду писать: вот сегодня у них оргазм такой-то, а завтра такой-то яркости. Ну и что?! На пятой главе вы скажете: «Юр, напиши лучше о том, как они в магазин сходили, как его машина грязью обдала». В конце концов, как бы один оргазм ни отличался от другого, он либо есть, либо его нет!

– Думаю, на этой высокой ноте можно и закончить.

Мы смеемся и уходим из опустевшей редакции, где остаются уборщицы и охранники. На улице дождь, и в машине холодно.

«К элементам престижа я отношусь очень спокойно. У меня нет навязчивого желания разъезжать на лимузине. Писатель не имеет права себя вести, как эстрадная звезда. Он не может вести светскую жизнь, он всегда должен подглядывать из-за угла».

Завелся, машет руками, иногда с удивлением вспоминает о руле, и тогда мне приходится крепко держаться. «Ну просто все враги!» – кричит, возмущенно обгоняя обшарпанный «Москвич». И в очередной раз выезжает на любимые социально-политические темы.

«Парадокс заключается в том, что при советском режиме литература была большим нравственным корректором общества, чем сейчас, в демократическом обществе. А я веду на телевидении несколько передач, состою членом президиума «Клуба реалистов» и редактирую литературный альманах «Реалисты», подползал близко к политике. Я собирался написать роман о политике, мистический, многоплановый. Но сейчас опять отложил, что-то или кто-то говорит «подожди, еще посмотри». Правда, у меня никогда не было каши в голове. Я всегда говорил, что думать – мое ремесло. Меня еще в детском саду называли старичком, потому что я всегда все обдумывал. А сейчас мы живем в такое потрясающее время! Мы из социализма захреначили неизвестно куда, вчерашние члены Политбюро чуть ли не бомжами стали! Бомжи стали хозяевами жизни. Это просто находка для писателя! И если бы меня не пускали в Россию, я платил бы деньги, чтобы здесь жить!»

Нас обдал грязью пронесшийся мимо «Мерседес» и почти тут же остановил гаишник – Поляков пошел платить.

Милана БОГДАНОВА

«Московский комсомолец»,

22 декабря 1996 г.