Текст книги "С Хейердалом через Атлантику. О силе духа в диких условиях"

Итак, считая Нельсона, нас теперь в экипаже одиннадцать.

Мы восьмеро – это во-первых; обезьянка Сафи – во-вторых; в-третьих, среди кур, взятых для еды, опять, как в прошлый раз, объявилась утка, селезень, и мы снова назвали его Синдбадом, так что теперь у нас «Ра-2» и Синдбад-2.

А в-четвертых, ночью – она была тишайшей, мы едва двигались, и луна ярко светила – какая-то птица ударилась о парус, скользнула по нему, взлетела, сделала круг и опустилась на крышу хижины.

Я позвал Сантьяго, он дал мне сачок, и через минуту гость был в наших руках. Это оказался голубь, почти натуральный сизарь, и не простой, а окольцованный, – как следовало из надписи, в Испании, в 1968 году.

Его посадили в клетку, а утром решили отпустить, насильно покормили напоследок и подбросили в воздух, он покружил и снова уселся на площадку. И мы поняли, что он никуда не собирается от нас улетать, взяли его на довольствие и выбрали для него имя Юби – в честь грозного африканского мыса, мимо которого нам еще предстоит проходить.

Этим не кончилось. Тем же утром к нам залетела птица невероятно пестрой окраски, с длинным клювом, никто не знал, как она называется. Она сидела на мачте и не желала спускаться, Норман отнес ей туда поесть и попить в кружке. К вечеру она забралась между крышей хижины и площадкой и уснула. А на следующее утро появилась еще птичка, малюсенькая, вроде синицы, за ней еще такая же, потом третья, они принялись чистить нашу лодку, выковыривать из папируса мух и жучков.

Заниматься наведением порядка на корабле приходится не только птичкам. Я полез под кормовую бамбуковую палубу и обнаружил, что запасные веревки и деревяшки начали плесневеть, мы их вытащили, рассортировали вместе с Туром и выбросили половину. Тур обещал, что остальное выбросим, когда пройдем мыс Юби и сделаем все столярные работы. А пока дерево еще нужно – предстоит укрепить мостик, сколотить гнезда для посуды на обеденном столе и так далее.

Между прочим, отправили за борт и модель папирусной лодки, весьма большую, «действующую» – мы предполагали вести с нее киносъемки, но убедились, что это неудобно: лодка для оператора должна обладать собственным ходом, а идя на буксире, много ли снимешь? Да и слишком верткой модель оказалась. Так что мы от нее избавились, Тур привязал к ней бутылку с запиской – просил нашедшего сообщить, где и когда найдена, обещал вознаграждение.

Повторяется история прошлого плаванья – в нем четко прослеживались два этапа: на первом, до отплытия, мы тащили на корабль, что только могли, а на втором – после старта – принимались дружно и азартно все, что можно, выбрасывать.

Психологически это очень объяснимо; если вдруг обнаруживаешь, что папирус впитывает воду чересчур интенсивно и корабль оседает чуть не на глазах, многие вещи становятся лишними.

Да, похоже, что опять мы путешествуем на кусочке губки, – но об этом потом. Позвольте пока что пригласить вас на мостик.

Мостик пристроен к задней стенке хижины и снабжен трапом по левому борту. Кстати, то, что трап именно слева, не лучший вариант, потому что тут стоит вахтенный и подниматься неудобно.

Весла на этот раз у нас надежные – громадные сосновые бревна со съемными лопастями из кипариса и мощными, кривыми, похожими на ятаганы рукоятями. Правое закреплено намертво, ибо в нем до сих пор нет нужды, левое – постоянно в ходу. Только не нужно думать, что им гребут. Грести такой махиной и физически невозможно, а главное, не требуется. Нас движут ветер и течения, а веслом мы правим – поворачиваем его вокруг оси, фактически оно не весло, а руль, гигантский, с прямоугольным пером и саблевидным румпелем.

Руль опущен в воду наклонно и покоится средней своей частью на массивной балке, положенной поперек палубы между мостиком и кормой.

До кормы уже рукой подать, метра полтора-два. На этих метрах не разгуляешься, тесновато, причем теснота – в трех измерениях: над головой нависают, снижаясь, рули, а навстречу им с загнутого конца ахтерштевня тянется канат, напряженный, как тетива, и уходит под мостик – он сообщает ахтерштевню необходимую жесткость.

Здесь тоже использовано все пространство: мостик обшит бамбуком, и внутрь, между свай, уложена всякая всячина, вроде запасных канатов или мотора к «Зодиаку», надувной лодке, – все то, что мы уже, по своему обыкновению, начали понемногу отсюда убирать и перемещать.

Что еще? Еще за кораблем на длинном канате болтается буй – чтобы упавший в воду имел шанс поймать убегающий «Ра» за хвост.

На этом экскурсия завершается.

Островок размером двенадцать метров на пять, клочок соломы посреди океана, гладкого и недвижного в эти часы, как озеро, – и на островке восемь мужчин, уже малость небритых (кое-кто принялся отпускать бороду), слегка оглушенных пережитой трехдневной передрягой и отнюдь не теряющих бодрого расположения духа.

Помню, в прошлом году я с торжеством записал в дневнике: «Сегодня – первый ленивый день на “Ра”!» – это случилось уже где-то к середине пути, после изнурительной возни с веслами, а верней, с их обломками, после штормов, после мыса Юби, – нынче передышка настала значительно раньше.

Передышка, впрочем, весьма относительная.

Раньше по наивности представлялось: плыть – значит рулить понемножку, поглядывая вдаль. Оказывается, плыть, во всяком случае, на папирусе, – это непрестанно что-то приколачивать, надвязывать, разбирать, сортировать, переносить, словно мы переехали в новую квартиру и никак не можем устроиться.

Нужно, например, попробовать собрать и испытать резиновую лодку «Зодиак». И вот она разложена на площадке хижины и начинается решение головоломки: какая деталь куда вставляется. Инструкция, естественно, куда-то засунута или вообще оставлена в Сафи. Вариантов множество, страсти кипят, собирается консилиум. Норман, как самый сведущий, приглашен персонально, он долго прикидывает так и этак, щурится и наконец пожимает плечами: требуется поразмыслить, вернемся к этому вопросу завтра, со свежими силами.

А пока назрела необходимость разобраться с трапом, ведущим на мостик, – почему бы не перенести его с левого борта на корму?

Не успели покончить с трапом, как зовет встревоженный Норман: он заметил серьезный непорядок – рей перетирает канаты, которыми стянуты вверху две ноги мачты. Это уж совсем ни к чему! Мачта может распасться, развалиться и рухнуть! Нужно что-то придумать, ломаем головы, потом долго-долго ищем кусок кожи для прокладки. Кожи не находим, решаем заменить ее фанерой. Теперь, когда нет ветра и парус безжизненно висит, рей трется о фанеру с противным скрежетом, но зато снасти останутся целы.

Так и живем. В непрестанных хлопотах, занятые тысячей вроде бы пустяковых дел, а попробуй пренебречь хоть одним – начнется цепная реакция, как в балладе про гвоздь и подкову: лошадь захромала, командир убит, конница разбита, армия бежит, и так далее, чем дальше, тем печальней.

Кое-кто, читая эти строки, будет разочарован.

Он предпочел бы, возможно, чтобы отсвет подвижничества падал на любые наши поступки, чтобы сознание высокой научной миссии помогало нам драить кастрюли, чтобы ежеутренне и ежевечерне, собравшись на юте, мы хором провозглашали здравицу проблемам древних трансокеанских связей.

Не было этого!

Клятвы обесцениваются, если их без конца повторяют; что касается нас, то мы поклялись однажды и навсегда, ступив на палубу «Ра», а дальше, не произнося громких слов, просто старались доплыть и выжить, ибо в этом, в конечном счете, и заключалась суть эксперимента. Фритьоф Нансен, зимуя на «Фраме», не забывал о благородных целях и задачах своей экспедиции – но на страницах его дневника нет высокопарных излияний. Зато там есть подробные описания обеденного меню…

Сейчас я попробую остановить мгновенье, сделать как бы моментальный снимок – кто чем занимается на борту «Ра» в эту минуту. Подчеркиваю: минута совершенно безмятежная и спокойная, никакого аврала нет.

Полдень солнечен и горяч, на голубизну океана лучше не глядеть – глазам больно. По-прежнему штиль, парус повис и рули неподвижны. Их рукояти торчат над мостиком, как рога быка, и, положив на них, больше для порядка, руки, мается Сантьяго – вахта его не очень оправданна, днем в тихую погоду мы вообще стоим на мостике больше для порядка, но тем не менее порядок есть порядок и Сантьяго добросовестно скучает. Сейчас я его развлеку, поднимусь к нему и спрошу о чем-нибудь по-русски, а он ответит по-испански, и мы оба будем гадать, что спрошено и что отвечено: такая у нас игра, учимся понимать друг друга по интонации.

Впрочем, весьма вероятно, что я не доберусь до мостика, меня по дороге может перехватить Карло. Карло возится на камбузе, он занят обедом – так вышло, что Карло еще с прошлого плавания наш почти постоянный кок, никто на него эту обязанность не возлагал, он сам ее выбрал и исполняет с удовольствием, хотя и не без ворчанья, чтобы чувствовали и почаще хвалили.

Коллега Карло по штатной роли, Кей, устроился под мостиком, что-то он там пилит, точит, он вообще целыми днями трудится, как пчелка, и я не знаю, есть ли что-нибудь, чего Кей не умеет. До того как стать телевизионным кинооператором, он сменил двадцать восемь профессий: работал в прачечной, водил такси, был закройщиком, столярничал и т. д., – из всех нас он самый прилежный и старательный, и Тур на него не нарадуется.

Карло Маури (1930–1982) – итальянский альпинист и путешественник, участник экспедиции Тура Хейердала

Сам Тур сидит у входа в хижину, в руке его ножик – строгает деревянный брусок, интересно, для чего? И с каким же удовольствием он это делает!

Помню, чуть не в первый день нашего путешествия на «Ра-1» я увидел, как Тур разбирал вещи в своей сумке, сматывал нитки, приводил в порядок ножички, сверлышки, стамески, – увидел и усомнился, точно ли передо мной всемирно известный ученый и общественный деятель?!

Вероятно, подсознательно ожидалось, что он в основном будет выситься на мостике, приложив ладонь козырьком ко лбу, изъясняться же исключительно афоризмами. А вот он, Тур не выдуманный, а настоящий, сидит и блаженствует, мастерит черпак для воды – обрезал ручку у пластмассовой кружки, приделал длинную палочку и любуется.

По-иному сосредоточен Норман. Его качают, вдобавок к океанским, еще и радиоволны, он весь там, в наушниках, в шорохах и плесках, возникающих в их глубине.

Связь держать трудно, Норману подолгу приходится сидеть над рацией в полумраке хижины: в прошлом году мы принялись как-то хвастаться друг перед дружкой загаром, и вдруг Норман вздохнул: «Конечно, а кое-кто так и останется белым как молоко!» Он – настоящий парень, отважный моряк, умелый радист, – вот он поймал какого-то радиолюбителя из Флориды, затем еще двоих, и наконец заулыбался: на связи Крис Бокели, норвежец, знакомый нам по прошлому году. Можно передать все, что хотим: координаты, новости, телеграммы родным.

Теперь о моем приятеле Жорже. Куда бы мне его в эту минуту поместить? Проблема гораздо серьезней, чем кажется.

Вообще-то Жорж в данное мгновенье кончил умывать и переодевать обезьяну и приводит в порядок посуду на камбузе, он нынче «кухонный мужик». Но фиксировать это я остерегаюсь. Однажды, а если точно, то 27 июня прошлого года, на борту «Ра-1» Тур по обыкновению читал нам свой очередной предназначенный для пересылки по радио репортаж. Прочтя, он спросил: «Ну, как?» – и мы выразили свой восторг, Сантьяго, правда, внес пару стилистических уточнений, но это дела не меняло. И вдруг Жорж заворчал: «А почему я оказался на камбузе, хотя на самом деле был на носу?». Тур стал объяснять, что так наглядней видна работа экипажа. Но Жорж возразил: «Я второй раз оказываюсь на камбузе, я там уже был в прошлом репортаже». Делать нечего, пришлось Туру перекраивать абзац, а товарищи принялись наперебой предлагать Жоржу самые выигрышные места: «Хочешь на мостик?» – «А на мачту хочешь?» – «А за борт на тросе?» – и Жорж в конце концов смущенно примолк.

Что же предпринять, ведь Жорж сейчас действительно на камбузе, а ну как он опять сочтет этот пост невыигрышным и огорчится?

Вот что, отправлю его на корму, с удочкой, – правда, в этом году он еще ничего не поймал, но зато какое почетное занятие, достойное мужчины и спортсмена!

Итак, значит, Жорж, плечистый, узкобедрый, в ярком саронге, застыл на корме с удилищем. Осталось понаблюдать, чем занят сейчас Мадани.

Мадани занят чем-то странным. Он стоит на борту с сачком в руках и, как только заметит, что в океане плывет некая пакость, цепляет ее и кладет в бутылочку. Когда попадется особенно большой и жирный кусок битума или мазута, Мадани несет его Туру, и Тур проявляет живейшую заинтересованность, разглядывает его, разминает в ладонях. Если грязь замечена, но ее не подцепить, все равно: факт регистрируется в специальном журнале.

Сантьяго иронизирует: «На всех кораблях дерьмо выбрасывают, а мы подбираем».

Дело в том, что этот год объявлен Годом борьбы с загрязнением атмосферы и воды, и Тур придает большое значение вышеописанной охоте.

Тут, пожалуй, мне опять предстоит немного отвлечься. Плыви, «Ра», а мы поговорим о другом.

Рассуждение второе, главным героем которого является Океан

Мы плывем из Северной Африки к Южной Америке. Написал эту фразу и тотчас отметил: ошибка, по всем правилам доброго моряцкого жаргона, видимо, надо было сказать не «плывем», а «идем».

В первые дни первого плавания Норман всерьез огорчался, когда Жорж кричал: «тяни за эту веревку», а я в слове «компас» по-сухопутному ударял в первый слог.

Сам Норман оперировал морскими терминами щегольски, каждую веревочку и петельку называл именно так, как она у моряков и только у моряков называется, – ему казалось странным, если мы не всегда сразу соображали, что дергать и за что тянуть.

В конце концов Тур собрал специальное совещание, на котором попросил Нормана преподать нам терминологию и при этом, что возможно, упростить. Мы точно условились, что нам звать шкотом, а что брасом, – это, разумеется, в дальнейшем помогло при авралах, но записными «морскими волками» мы так и не стали: ни Жорж с его подводными приключениями, ни тем более Сантьяго и Карло, ни даже ветеран «Кон-Тики» Тур.

Как-то вечером мы занялись традиционной игрой – стали по очереди угадывать, сколько миль пройдено за день, называли более или менее вероятные цифры, и, как всегда, нас развеселил Жорж, вечно он готовил что-нибудь новенькое и сегодня не подкачал: загибая пальцы, шептал про себя и объявил: «Шестьдесят четыре мили сто два метра тридцать сантиметров с половиной».

– Ровно семьдесят девять миль! – радостно перебил его Норман, который не играл, а делал расчеты всерьез и как раз в эту минуту закончил выкладки.

Это невероятно – семьдесят девять миль, – мы и при свежем ветре столько не проходили, а сегодня ветер был средний и мы шли на хорошей, но нормальной скорости. Тур, как человек воспитанный, не стал подвергать сомнению Норманову математику, однако Норман сам почувствовал, что результат звучит неожиданно, и принялся комментировать и объяснять.

Он прочел целую лекцию о странных, извилистых, синусоидальных течениях, господствующих в этом районе, и о том, что мы, вероятно, попали «в струю».

Мы слушали, открыв рот, понимали меньше половины и радовались, что так здорово идем, и желали, чтобы и назавтра «струя» не пропала.

Однако назавтра при том же ветре скорость наша необъяснимо уменьшилась: всего пятьдесят две мили за целый день! Опять мы изумлялись капризам течений, и опять Норман готов был порассуждать насчет их синусоидальности, но ехидный Сантьяго поманил меня в сторонку и показал бумажный клочок, на котором он только что написал: «79+52 = 131; 131:2 = 65,5».

Конечная цифра была привычной; именно с такой скоростью мы шли все последние дни. И нам стало ясно: вчера штурман ошибся, а сегодня, чтобы скомпенсировать перебор, решил «ошибиться» еще раз, уже нарочно, и недобрал на столько же.

Вспоминая это, я вовсе не хочу Нормана в чем-либо упрекнуть. Норман ошибался не в пример реже, чем все мы. Он много и добросовестно работал. Но уж в слишком необычных условиях мы находились, слишком по-новому видели и небо, и воду.

Мы плыли, ничем не защищенные от океана – ни высотой бортов, палуб и мостиков, ни стеклом иллюминаторов, ни, наконец, техникой – параболами локаторов, мощью котлов и турбин. Волна плескалась у самых наших подошв, и это была не волна вообще, а конкретная, именно атлантическая, мы стали как бы частью Атлантики, мы в ней жили, она экспериментировала на нас едва ли не больше, чем мы на ней.

Однажды во время ужина разразилась буря споров. Мы с Жоржем и Карло заявили, что вчерашней ночью видели Южный Крест, остальные отказывались верить, не может быть, Южный Крест не виден под 25° северной широты. Тур закивал: да, конечно, древние мореплаватели именно по Южному Кресту определяли переход из полушария в полушарие, вы обознались, ребята. Но мы стояли на своем и решили специально дождаться темноты, в шутку пригрозив, что разбудим экипаж, когда Крест появится. Вскоре мрак сгустился и звезды зажглись, вон он, Крест, я отлично помню его по Антарктиде – но Карло и Жорж уже колебались, давление двух авторитетов сбило их с толку. Попробовали разбудить Нормана, он сонно отмахнулся – «Посмотрю завтра» – и повернулся на другой бок.

Он сдержал обещание. Назавтра вечером деловито подошел и сообщил, что созвездие, которое мы приняли за Южный Крест, на самом деле он и есть.

Как примирить этот факт с непогрешимой теорией, мы не знали. Возможно, имела место какая-нибудь особая атмосферная рефракция, или со времен древних мореплавателей сместилась земная ось, или прежние наблюдения были неточны, или – допускаю, в конце концов, – и наши.

Рассказываю об этом для того, чтобы подчеркнуть: всем нам – и Норману с его штурманским дипломом, и Туру с «Кон-Тики» – здесь пришлось начинать с самого начала, с азов, – предыдущий опыт никуда не годился, он приобретался совершенно при других обстоятельствах. Как часто в кромешной тьме, воюя с тяжеленными веслами, я вдруг ощущал: хорошо хоть в одном нам повезло, мы же хоть ведаем, куда идем!

У наших вероятных предшественников было то же, что у нас: мрак, дождь, ветер и волны – плюс полная неизвестность – скоро ли берег, будет ли берег, что там впереди, за косматыми валами, – не край ли земли?

В один из первых дней на «Ра-1» Тур с хитрым видом начал собирать какие-то дощечки.

– Что это?

– Хочу сделать прибор, примерно такой, как у древних. Ведь они имели приборы, с помощью которых могли определяться в море. Вот, смотри, мои расчеты нашего курса.

Я тут же достал собственные записи, сделанные по данным Нормана, – те и другие цифры, в общем, совпадали.

– Видишь! А уж когда сделаю прибор…

Весь вечер Тур мастерил, выстругивал, выпиливал, размечал. А мы сообща придумывали его детищу название: щепкоскоп? фараоноид? папирусолябия?

– Носометр, – внес ясность Тур. И показал, как он будет замерять угол между горизонтом и Полярной звездой, приставляя прибор к своему носу, для которого в деревяшке уже была прорезана специальная щель.

Скоро он кончил работу и удовлетворенно опробовал носометр; координаты совпадали с добытыми Норманом, и Сантьяго пошутил: «Теперь нам и штурман не нужен». Норман отозвался: «Пусть Тур заодно соорудит и древнеегипетскую рацию».

Норман был прав. Хорошо баловаться самодельными штучками, когда способен в любой момент подстраховаться. Все-таки наше плаванье в сравнении с плаваниями древних было гораздо менее рискованным. Можно запретить себе мотор или гирокомпас, но как запретишь знанье? А мы знали, знали заведомо, что вокруг нас Атлантический океан, что омывает он берега всех континентов, кроме Австралии, что площадь его – девяносто три с лишним миллиона квадратных километров, а наибольшая глубина – почти восемь с половиной километров, это возле Южных Сандвичевых островов, но мы там не будем, нас несет на юго-запад холодное Канарское течение, скоро оно перейдет в теплое Северное Экваториальное, романтические пассаты наполнят парус нашего суденышка и повлекут его к американским берегам.

Мы знали, какие клочки суши могут вдруг возникнуть в туманной дымке слева и справа по борту: Канарские острова, острова Зеленого Мыса. Знали, что нам угрожает больше всего: западная оконечность Африки, мыс Юби, неприютный, скалистый, с вечной непогодой, рифами и двадцатиметровыми валами. Знали, наконец, – пусть ориентировочно, – где мы пристанем, если все обойдется благополучно: Барбадос, Тринидад, Мартиника, возможно, даже и Юкатан…

И всем этим знанием мы были обязаны тем, кто прошел здесь до нас, на клиперах, фрегатах и каравеллах, а еще раньше – вероятно, и на таких же, как наша, папирусных лодочках, изнывая от голода и жажды, не страшась циклопов, сирен, псоглавцев, примитивными «носометрами» нащупывая путь…

«Судить о качествах папирусного судна, подвергая испытаниям связку папируса, так же нелепо, как утопить в корыте гвоздь и заключить из этого, что “Куин Мэри” не способна плавать»

(Тур Хейердал)

Нет, мы не совершали подвига. Мы только в меру сил повторяли, воссоздавали их давние дела.

А впрочем, что ж, мы тоже порой делали открытия. Маленькие открытия – не для человечества, для себя.

Например, мы постепенно уяснили: вот приближается туча, значит, пойдет дождь, тут уж будь начеку, потому что как только дождь придет – ветер утихнет и затем вдруг совершенно изменит направление, и тогда держись.

Мы научились вовремя предугадывать мгновение, когда корабль перестает слушаться руля, и держать курс под минимальным, критическим углом к ветру.

Оживали, наполнялись реальным смыслом сведения, почерпнутые ранее из книг. Что такое толчея, я умозрительно представлял себе и раньше – это результат сложения волн, оно происходит, когда встречаются различные по свойствам водные массы, а мы шли в Канарском течении, более холодном, чем окружающие воды, – но нутром я это прочувствовал на третий день совершенно безалаберной, несинхронной качки – «Ра» словно очутился внезапно на вибростенде, так его трясло и дергало.

Есть правила с длинным названием – «Правила по предупреждению столкновения судов в море», – они тоже не разрешали о себе забывать…

По мере того как мы продвигались на запад, океан пустел и нам попадалось все меньше кораблей. Иногда они проходили днем, но большей частью мы замечали их ночью. Ночью корабль легче заметить, он хорошо освещен.

Эти встречи вызывали в нас противоречивые чувства.

С одной стороны, приятно сознавать, что еще кто-то плавает рядом; однако, с другой стороны, – лучше бы он не плавал. Потому что, когда видишь, как в непосредственной близости идет громадный, весь – иллюминация, лайнер, когда даже слышишь музыку с него, тебя охватывает мелочная зависть, завидуешь людям, которые веселятся, пьют вино, и нет для них шторма, и парус у них не сорвет.

Кроме того, мы попросту боялись таких встреч: «Ра» даже по сравнению с траулером букашка, нас трудно разглядеть, особенно если ночь и туман, – налетит, потопит и в чем дело не сообразит.

Примерно месяц мы плыли в полнейшем одиночестве, а потом, уже близ Южной Америки, суда стали появляться вновь.

Однажды нас разбудил Жорж. Он кричал, что на нас движется корабль. Мы выскочили из хижины кто в чем был и залезли на крышу. Действительно, корабль шел прямо на нас, весь в огнях, как новогодняя елка, а у нас на мачте горела только жалкая керосиновая лампа. Мы схватили фонарики и принялись, соединяя лучи, бить общими усилиями в его рубку. Там нас заметили и, наверное, страшно удивились, зажгли мощный прожектор и долго слепили нас ярким лучом, видимо, силясь понять, что это перед ними такое.

Затем на корабле решили с нами поговорить.

Мы переговаривались азбукой Морзе, мигая фонариками, – вернее, это делал один Тур, он вспомнил свою военную молодость, снова и снова он твердил: «Экспедиция “Ра”»! Экспедиция “Ра”!» – а те, на корабле, не понимали и переспрашивали. Ветер был слабый, мы шли зигзагами, корабль тоже лавировал, боясь с нами столкнуться, временами он пропадал за нашим парусом и разговор обрывался, – я слез на палубу, на палубе парус не мешал и корабль был виден, – там сигналили напропалую, без перерывов, не заботясь, принимаем или нет, и Тур в азарте кричал мне с мостика:

– Что они сказали: ти-ти-та-та или ти-та-та-ти?

Откуда мне знать, что они сказали, я не могу читать эту штуку. Тур от возбуждения просто забыл, что не все учили азбуку Морзе, он вел себя в точности как любопытный, который переспрашивает, приставив ладонь к уху:

– А, что? Та-ти-та?

Потом, успокоившись, он очень смеялся.

Да, разные бывали случаи. Как-то вдруг показалось, что коллективно сходим с ума: по левому борту, чуть видимый вдалеке, плыл другой такой же «Ра»! Словно мы отразились в зеркале!

– Тур, – вскричали мы, – твой приоритет под угрозой!

Судно подходило ближе, и сходство исчезло: обыкновенное рыболовное суденышко, ничего общего с нами не имеющее, – океан пошутил.

Почти тотчас с правого уже борта явилось странное сооружение с высоченной башней, опять мы гадали, что за чудеса, и сошлись на том, что это, очевидно, бурильная платформа нефтяников…

Нам часто вспоминалась эта башня как некий символ, увы, довольно зловещий. Цивилизованное человечество и посреди океана давало знать о себе.

Порой противно было утром чистить зубы, столько грязи плавало у кормы. Ну, ладно, пустые бутылки, доски, пластиковые мешки – их как после воскресенья на дачной полянке, – но битум! Но мазут!!!

Куски темно-бурого цвета, величиной в кулак, а иногда крупнее, некоторые обросли ракушками и усеяны моллюсками, другие совершенно свеженькие – и это в центре Атлантики, а она довольно большая!

Едва первые наши отчеты появились в печати, возникли слухи о том, что мы из-за загрязненности воды якобы даже не решались купаться. Это, разумеется, не так. В сплошные поля нефтяной пленки мы все же не попадали, а что до остального – кто мы такие, чтобы привередничать?! Мы сами плоть от плоти тех, кто все исправней, вдохновенней и успешней разоряет свой общий дом; в отечестве Кея полисмены-регулировщики стоят на перекрестках в кислородных респираторах, потому что Токио фактически лишен атмосферы, преувеличения тут почти никакого: недавно в печати сообщалось, что токийцы вдруг забили тревогу, увидав над собой светящееся небесное тело – летающую тарелочку, а это была не тарелочка, это сквозь случайный разрыв в смоге и выхлопах проглянула Венера – город совсем отвык от звезд!

В США спускают в океан радиоактивные отходы и баллоны с нейропаралитическим газом, планируют подземные ядерные взрывы в тектонически активных районах, не беспокоясь о том, что глобальный спусковой механизм может сработать и планета лопнет, как петарда. В Африке все меньше становится красивых гордых зверей, в Италии тонет неповторимая Венеция, да и у нас в Союзе промелькнет иногда газетная информация: судят главного инженера и директора такого-то завода за то, что сливали в реку побочные продукты Большой химии…

Мы не обличаем свысока, не апеллируем ханжески к минувшим буколическим идиллиям – в тот миг, когда человек срубил первое дерево, он уже вступил с природой в сложные диалектические отношения, и сложность их не затушуешь, не избавишься от нее заклинаниями, и нам, экипажу «Ра», тоже не к лицу заниматься чистоплюйством. За нами тоже, бывало, тянулся хвост из съестных припасов, папирусных обломков – из всего, что мы вынуждены были выбрасывать за борт. И мы не били себя при этом в грудь и не посыпали головы пеплом, и если печалились, то отнюдь не по планетарным причинам: Норман жалел, что в рационе не будет орехов и чернослива, Тур сокрушался вон по той деревяшке, нет, вот по этой, эта наверняка была самая лучшая, как мы теперь без нее обойдемся?!

Но одновременно мы заботились о том, чтобы то, что может утонуть, утонуло, а то, что может быть съедено рыбами, было съедено. Вынимали продукты из мешков, привязывали груз к банкам и коробкам – мы надеемся, что океан не обижен на нас, что наше с ним сотрудничество развивалось на основе разумного компромисса, – и когда Карло и Кей наставляли свою обличающую кинооптику на очередную битумную лепешку в руках Тура, они имели на то бесспорное право.

Позднее я видел на экране эти кадры. Они медленные, длинные, чем-то похожи на спецкриминальные: преступление обнародуется, вещественное доказательство предъявляется, камера подробно, сантиметр за сантиметром, фиксирует одиозный предмет, размер его, форму, фактуру, – смотрите, люди! Вы рубите сук, на котором сидите! Вы лишаете себя завтрашнего источника существования, кладовой ваших завтрашних богатств, сферы завтрашнего обитания, наконец; это ведь уже не совсем фантастика, ведутся опыты по адаптации человека к водной среде, сбываются грезы о человеке-амфибии, – остановитесь, люди, во имя самих себя, завтрашних Ихтиандров!

Материалы, добытые экспедицией «Ра», явились в известном смысле сенсационными: действительно, никто до нас не наблюдал подобного, на современном корабле мореплаватель практически океана не видит, мало кто подозревал, что беда зашла так далеко. Вскоре по возвращении Тур был приглашен в США, на заседание сенатской комиссии, для обстоятельного отчета. Мир ужасался, негодовал, о нас говорили: «Те парни, которые обнаружили, что океан безумно грязен», – как будто это было единственным, чего мы добились в путешествии. Но мы не обижались. В конце концов, проблемы трансатлантической миграции – для знатоков, а вода нужна всем.

После плаваний на «Ра» каждый из нас получил на память пачку цветных диапозитивов. Мы пользуемся ими, рассказывая об экспедиции, и почти на каждом снимке, фоном ли, крупно ли, присутствует океан.

Иногда кажется, что это не один, а много океанов: и коричневый, вздыбленный штормом, и пепельный в туманном мареве, и синий-синий, солнечный, и уныло свинцовый – полно, да Атлантика ли это, не перепутал ли я коробки?

Но мачта «Ра», парус его, лица моих товарищей не дают усомниться. Океан есть океан, он изменчивый, он живой, и опасный, и в то же время нежный.

Его особенно чувствуешь ночью, он тогда весь светится, фосфоресцирует. Это красиво – но не дай бог оказаться в воде! Под конец пути на «Ра-1», когда корабль чуть ли не по хижину погрузился, нам приходилось порой управлять парусом, стоя по пояс в воде, нырять, чтобы развязать шкоты. Волна захлестывала, перед глазами плыли вспышки, огни какие-то, уже от этого становилось неуютно, даже если и забудешь на секунду об акулах.

Конечно, с ним можно, как это говорят, «сражаться», можно бороться с ним, – но меня всегда раздражает, когда о выдающихся мореплавателях говорят, что они, мол, океан победили. Колумб, Магеллан, Нансен, Амундсен, Крузенштерн, Чичестер, Бомбар – ничего они не побеждали, тем они и славны, что умели найти с океаном общий язык, согласовать его и свои усилия.