Текст книги "Марина Влади, обаятельная «колдунья»"

Вы очень хорошо знаете также, что я Вас люблю гораздо больше, чем Вы того стоите, и отношусь к Вам лучше, чем Вы ко мне!.. Зачем же всю жизнь все сваливать на меня… Если Вы так слепы и не умеете разобрать хороших отношений, то не мне Вас от этой слепоты лечить. Иногда люди слепы, потому что это для них удобнее!

Л. Мизинова – А. Чехову

Париж:, 14 января 1899 года

– А знаешь, моя мама тоже когда-то училась в Санкт-Петербурге, в Смольном институте.

Марина недоверчиво посмотрела на Робера: «Ты шутишь?»

– Да нет же, клянусь, это – чистая правда. – Оссейн даже перекрестился. – Она родилась в Киеве, а потом ее родители перебрались в Петербург. Мамин дедушка был состоятельным, богатым человеком, банкиром. А в Питере он прикупил еще и доходные дома. В общем, жили Миневские до революции весьма неплохо. Деду, конечно, было все равно, кто у него квартировал, но для студентов-вольнодумцев всегда делал скидки. Он к ним как-то благоволил, заходил запросто, чаевничал, винцом угощал обязательно, вел всякие политические разговоры. Может, был человеком широких взглядов, таким либералом, а может, чуял, к чему все тогда в России катилось. А перед Первой мировой, мама рассказывала, все дедовы квартиранты куда-то исчезли. Поговаривали, что они вслед за своим Лениным отправились в Швейцарию.

– А дальше? – спросила Марина.

– Что «дальше»? Революция. Деда, естественно, арестовали. Но вот тут началось самое интересное. – Робер по привычке сделал многозначительную театральную паузу. – Комиссар, который вызвал его на допрос, оказался одним из тех его студентов-квартирантов. Благодарным человеком оказался. Узнал деда, помог ему выправить документы и вместе с семьей отправиться из России в Румынию. Вот так мамина семья оказалась в Европе…

В этот момент дверь в комнату внезапно распахнулась и заглянула сестра.

– О, а наши голубки, оказывается, здесь уединились и воркуют себе…

Марина обернулась к сестре и досадливо махнула рукой: «Элен!» А Робер покраснел.

Позже он вспоминал: «Когда я впервые увидел Марину, она была совсем ребенком… Я хорошо знал ее старших сестер: уважал ум и такт Ольги… дружил с Элен Валье, играл в театре «Старая голубятня» вместе с Одиль Версуа… Одиль как-то пригласила меня в гости. Едва переступил порог, сразу обратил внимание на Марину, которой в ту пору было всего 11 лет. Но при этом талантливая девочка уже успела дебютировать в кино… Она была похожа на ангела! Золотые локоны, лучистые глаза, белоснежная кожа! Такая хрупкая, эмоциональная, нежная! Но какие могут быть взаимоотношения между взрослым мужчиной и ребенком?..»

Какое-то время они не виделись, пока Оссейн не зазвал Одиль вместе с сестрами в свой театр «Ренессанс» на спектакль «Веревка», в котором он был занят в главной роли. После представления девушки шумной стайкой впорхнули к нему в гримерку и засыпали комплиментами. Оссейн не отводил глаз от Марины – из «маленькой мышки» балеринки она уже превратилась в настоящую красавицу. «Я был на десять лет старше, но при ней робел и краснел, словно мальчишка», – сознавался Робер.

Когда сестры Поляковы удалились, актриса, работавшая с Оссейном в театре, внимательно посмотрела на него и напророчила: «А ты ведь, пожалуй, женишься на Марине». – «Да ты что, ей всего шестнадцать!» – «А вот увидишь», – усмехнулась проницательная вещунья.

– …и в Париже твоя матушка встретила твоего будущего папу, – прервала затянувшуюся паузу Марина.

– Ах да, – кивнул Робер, – только не в Париже, а в Германии. Перед войной отца, как успешного студента Московской консерватории, направили на стажировку в Штутгарт и Берлин. Вот там-то он и познакомился с Анной Миневской. А счастливым результатом этой встречи стал я. Представляешь, какой коктейль во мне намешан? Папа – иранец (ну, перс, как раньше принято было говорить), мама – еврейка…

– То-то я смотрю, у нас много общего, – хитро прищурилась Марина. – Моя мама – русская дворянка со шведскими корнями, папа – из украинских цыган. Кроме того, в нашем роду были еще и татары.

– Не сочиняй, обманщица! – погрозил ей пальцем Робер.

– А вот и нет, – кокетливо нахмурилась Марина. – Прабабушка моя, удивительной, рассказывали, красоты девушка, была дочерью влиятельного муллы.

– И теперь мы оба – французы, – заключил Робер, поднес к губам Маринину руку и нежно поцеловал.

– Я – русская…

– Папа был очень талантливым скрипачом и композитором, – с гордостью рассказывал Робер. – Когда он, Аминулла Гуссейнов, сын богатого торговца из Самарканда, приехал в Москву поступать в консерваторию, то принял православие и имя Андрей. Сочинял симфонии, балеты, писал музыку по сюжетам известных литературных произведений. Те же пушкинские «Цыгане», может, слышала? Там его музыка… Через несколько месяцев после знакомства родители отправились во Францию… Жили трудно…

– Судьба всех эмигрантов, – совсем по-взрослому вздохнула Марина.

– Ну да, – согласно кивнул Робер. – Папа зарабатывал совсем немного, все время сочинял музыку, предлагал театрам, но там постоянно отказывали. Одно время ему пришлось быть тапером в кабаках. Помню, он как-то рассказывал мне о своем первом гонораре: кто-то из клиентов заведения подарил ему шоколадную скрипку. Папа пришел домой и грустно сказал: «Вот, Аня, впервые моя музыка кормит своего создателя…» Но мама все равно верила, что он гениальный музыкант… Ей тоже приходилось много работать. Играла в эмигрантских театрах, музицировала. Правда, больших успехов не достигла и поступила в модистки шляпного ателье.

А родился я… в гостинице. Да-да, в самом обыкновенном, захудалом парижском отеле. До сих пор помню его название «Отель-де-Нарм». Из-за постоянного безденежья родители сдавали меня в пансионы, которые тогда в пригороде держали семьи русских офицеров. Я этих пансионов сменил, наверное, штук десять: Версаль, Шату, Кламар, Медон…

– О, я помню, – перебила Марина, – в Медоне была детская русская школа отцов иезуитов Святого Георгия. В свое время мама там подрабатывала преподаванием танцев. И я там тоже танцевала…

– Я, к сожалению, не видел. Наверное, меня уже там не было.

– Ну, конечно! Это ведь было уже после войны…

В этот момент в дверь кто-то тихонько постучал. Марина громко сказала: «Да!», и в комнате появилась Татьяна с подносом, на котором красовался чайник и изящные фарфоровые чашечки, которыми Милица Евгеньевна разрешала пользоваться только по большим праздникам. И – о, боже! – даже блюдечки с вишневым вареньем.

– Угощайтесь, – предложила Таня. – А то вы так увлеклись своими разговорами, обо всех забыли. Мы там играем. Шарль пришел, будет петь…

– Спасибо, Одиль, – Робер встал и принял из ее рук поднос. – Так, знаешь, вспоминаем детские годы.

Татьяна покосилась на сестру: «Все в порядке?» – и, увидев забавную гримаску Марины, тактично удалилась.

– А знаешь, почему я кочевал из одного пансиона в другой? – улыбнулся Оссейн. – Это гениальное изобретение отца. Всякий раз, когда родителям нужно было вносить плату за мое обучение, они меня тут же переводили в другое заведение, объясняя это семейными обстоятельствами, переездом и так далее. Они же всегда копейки считали. Отец даже по улицам ходил зигзагами, то и дело меняя тротуары, как шахматный слон. Потому что деньги был должен всем: и булочнику, и мяснику, и зеленщику, и аптекарю, вот и шарахался от них… Но я, поверь, никогда не чувствовал себя в чем-то обделенным, ущербным. Даже когда было совсем худо…

– Я тоже, – негромко сказала Марина, и Роберу даже показалось, что она шмыгнула носом, но тут же неожиданно повеселела: – Нас всех Ольга вразумила, открыла глаза на то, как мы живем. Старшая сестра все-таки. Она как-то вернулась из мясной лавки, где обычно покупала фарш, завела всех нас в комнату, закрыла дверь и, вся в слезах, трагическим шепотом объявила: «Девочки, а мы – бедные!» И мы, как по команде, принялись реветь в три ручья. Конечно, мы догадывались, что не наследницы Ротшильда, раз носим платьица, перешитые из бабушкиных, и кушаем в основном котлеты с кашей, но чтобы так сразу признать себя бедными?!. Это было невыносимо!

Робер протянул руку и осторожно погладил ее по голове, потом по плечу. И, забыв убрать ладонь, вновь заговорил. Ведь Марина, Мариночка – родная душа, ей с легким сердцем можно было доверить все:

– Знаешь, у Рене Шара, одного из моих самых любимых поэтов, есть такая строка: «Долго плакать одному – не пройдет бесследно…» Я с детства был очень одинок, рос нелюдимым, друзей не было совсем… Не знал, что такое подарки и игрушки к празднику. Когда в пансион другим ребятам родители приносили разные вкусности, мне казалось, это они делают потому, что их дети больны, вот их и подкармливают. А я – здоровый, крепкий, и, стало быть, мне ничего не нужно. Так что никакой зависти или огорчений не возникало… А как я любил прогуливать занятия!

– Я тоже, – шепнула Марина.

– Забирался на самое высокое дерево и оттуда глазел на улицу: люди – как марионетки, какие-то странные звуки, неясный шум, запахи, доносящиеся из соседних дворов… Я фантазировал, мечтал, что-то придумывал. Причем только на русском языке. Первые годы я ни слова не знал по-французски.

– Я тоже, – опять чуть слышно проговорила она. Но ей хотелось, чтобы он ее услышал.

– А отец язык так толком и не выучил, – Робер, увлекшись, продолжал о своем. – Он до конца дней говорил с чудовищным акцентом. Маме очень хотелось, чтобы я знал русский в совершенстве. До сих пор помню молитву, которую она учила меня шептать на ночь. Я опускался на колени и говорил: «Отче наш…» Господи, я не забуду этого никогда. А позже мама стала обучать меня стихам. Я знал Пушкина: «Как скучно, скверно жить на этом свете, господа…» Мне кажется: лиши меня детства, я перестану существовать…

– А где вы тогда жили?

– На левом берегу Сены, на улице Vaugirard, знаешь такую? Самая длинная улица Парижа… Там у нас, на чердаке четырехэтажного дома, была малюсенькая, почти игрушечная, квартирка из двух комнат. Но, представь, даже в таких условиях маме удавалось создавать уют и иллюзию комфорта. Никаких, конечно, удобств, из обстановки – две кровати, шкаф, складной стол и… пианино. Туалет – на втором этаже. Там же была душевая. На кухне мама готовила на печке, которую топили углем. Она была замечательная кулинарка! Я и сейчас помню удивительный запах ее пожарских котлет и борща. Кстати, борщ я у нее и научился готовить. До сих пор я только сам хожу на рынок, выбираю свежие овощи. Никому не могу доверить этот важный процесс.

Марина засмеялась: «Завидую твоей жене!» – «Я не женат». – «Ну, будущей жене», – она улыбнулась. Мальчик, про себя решила Марина, робкий и неуклюжий взрослый мальчик. Не пропуская ни одной рецензии театральных и кинокритиков, она уже нахваталась специфической лексики. Оссейн, по их мнению, был «актером с отрицательным обаянием»: плечистый верзила с крупными чертами лица и тяжелым взглядом глубоко посаженных глаз. Но видели бы эти критики, как он сейчас смотрел на нее…

– Когда я сказал родителям, что собираюсь стать актером, они были счастливы – в доме еще кто-то станет зарабатывать… А на сцену меня всегда тянуло. В пятнадцать лет я посещал студию при театре «Старая голубятня». Потом наш педагог Таня Балашова рекомендовала меня на театральные курсы Рене Симона, куда таких, как я, голодранцев, принимали бесплатно. Моим первым театром стал «Гран Гиньоль». Но вот с кино у меня долго не получалось. Правда, недавно Роже Вадим[5]5
  Вадим Роже (Племянников Владимир Игоревич) (1928–2000) – французский режиссер, сценарист, актер. Автор к/ф «И Бог создал женщину», «Ювелиры лунного света», «Опасные связи», «Дон Жуан-73» и др. Первая жена – Б. Бардо, французская киноактриса.


[Закрыть] предложил мне роль в своем новом фильме… Ты, должно быть, его знаешь, он же из нашей русской колонии…

– Конечно, знаю. Он частенько бывает у нас дома, мы все с ним дружим. А что, Роже по-прежнему все еще со своей Брижит?

– Да. Они, по-моему, неразлучны. Кстати, ты на нее очень похожа…

Марина фыркнула: «Скорее она на меня!» И, покачав головой, добавила: «Кривляка…» Еще немного помолчала, а потом укоризненно сказала: «Робер, никогда не говори женщине, что она на кого-то похожа. Это мой тебе добрый совет». Он вновь – в который уже раз по счету за сегодняшний вечер? – смутился.

«Роже Вадим прославился тем, что всех своих жен делал звездами кино, – скажет Марина Влади много позже. – Да он и не скрывал никогда, что создавал Бардо по моему образцу, и она сама потом писала, что влюблена в меня и старалась во всем подражать. Ведь я же начала сниматься намного раньше ее. Можно сказать, что я открыла новую эстетику. Я не гримировалась, была естественна и безыскусна. Ни одна из актрис в те годы не появлялась в кадре без бюстгальтера под платьем, с распущенными волосами или обнаженная. Это был новый стиль. А Брижит с Роже Вадимом уже пошли по моим стопам…»

* * *

После той встречи с Мариной после спектакля впечатлительный Робер почувствовал, что эта самая «Веревка» свилась уже в петлю. Его действительно, как на аркане, тянуло к Марине. Всеми правдами и неправдами он набивался в гости к Поляковым, искал любой повод, чтобы пригласить белокурую красавицу на прогулку по парижским улицам, скупал журналы со снимками юной актрисы. «Моя гримуборная в театре пестрит ее фотографиями, – делился он своими терзаниями с друзьями. – Я готов на что угодно, лишь бы обратить на себя ее внимание».

В конце концов понял: единственный и самый верный способ – пригласить Марину на роль в кино. Приступив к экранизации пьесы своего друга, Фредерика Дара, «Негодяи отправляются в ад», Оссейн, естественно, главную роль отдал Марине.

«Он пришел к нам домой, чтобы предложить роль в фильме, своем режиссерском дебюте, – вспоминала она. – Я ничего не поняла из его рассказа, но, судя по названию, фильм должен был стать кассовым». Она не ошиблась. Начинающий режиссер тоже. И его любовная уловка оказалась удачной, и успех на долю картины выпал немалый. О дерзко красивой героине, которая лихо мчалась на коне по долинам Прованса, пресса уже стала писать как о «мадонне барокко послевоенной мелодрамы, символе рефлекторной женственности».

Съемки «Негодяев» проходили летом в курортном местечке, и в свободное время режиссер с актрисой босиком гуляли по пляжу Эспигетт. «Я был совершенно очарован, околдован, одурманен ею, – говорил Оссейн. – А она вела себя сдержанно».

Более того, однажды она заявила:

– Перестань стараться понравиться мне, Робер! Ты совсем не в моем вкусе… Впрочем, у меня есть к тебе предложение. Чтобы заполучить меня в жены, тебе надо будет чайной ложечкой вычерпать океан. Вот тогда я скажу тебе «да».

– Потребуется очень много времени, но я это сделаю, – не раздумывая, согласился Робер. Все-таки он тоже был актером.

Однако времени ему потребовалось не так уж много. Оссейн по-прежнему дневал и ночевал в доме Поляковых: «Все там дышало любовью, вкусом, утонченностью. На меня это действовало просто завораживающе. Я как будто попадал в какую-то русскую сказку: везде слышалась русская речь, музыка, песни. Мы играли в прятки, бегая наперегонки по заросшему парку… В доме всегда было полно гостей, устраивались шумные вечера с долгими застольями. Марина на них блистала… Казалось, в этом теплом оазисе я вдруг неожиданно обрел новую семью».

Вскоре режиссеру Жоржу Лампену пришла в голову светлая идея – пригласить Влади и Оссейна на съемки фильма по роману Федора Достоевского «Преступление и наказание». Марине предназначалась роль бедняжки Сонечки Мармеладовой (во французской интерпретации – Лили Марселен), а Роберу – главного злодея Родиона Раскольникова (по версии Лампена, Рене Брюнеля). Роль следователя Порфирия Петровича должен был играть беспроигрышный Жан Габен.

Вот так все и случилось: молодые люди, не откладывая, решили пожениться. Милица Евгеньевна рвала на себе волосы, умоляя дочь не совершать опрометчивого поступка: «Муж, дети, это – конец карьеры! Живи с ним, раз уж так получилось, но не посвящай ему всю себя!» Но Марина стояла на своем, ее выбор был идеален: «Творец, режиссер, актер. И так красив!.. Робер был первым мужчиной, с которым мне хотелось бы разделить жизнь… Я не могла себе представить иной жизни, как вместе с мужем и детьми. Я любила флирт и приключения, но все имело свои границы!..»

«В день свадьбы мы не снимались, – рассказывал жених, – но пришли с утра на съемочную площадку сообщить Габену радостную новость. Потом взялись за руки и побежали, смеясь, через весь Булонский лес – расписываться…»

Счастливая Марина парила в поднебесье: «Мы жили и работали вместе. Это был чудесный диалог, совершенное слияние. Я была убеждена, что всю жизнь мы и дальше проведем вместе… Прекрасные мечты! Мне было всего семнадцать лет…»

Еще в юности Робер Оссейн поверил, что обладает чудодейственным даром царя Мидаса: все, к чему он ни прикасался, должно превращаться в золото и драгоценности. Наивный человек…

Тем не менее именно Роберу Марина была благодарна за первый опыт работы на сцене. Правда, «на первом спектакле у меня так дрожали колени и я так волновалась, что театр обернулся для меня довольно неприятным переживанием, – вспоминала она. – Каждый вечер просто умирала от страха. Во второй пьесе «Юпитер», премьера которой состоялась в Брюсселе, добилась неожиданного комического эффекта. Мало того, что в первом акте перед моим появлением на сцену упали декорации, что меня страшно напугало и я не могла вымолвить ни слова, так во втором я, вся в огромном кружевном кринолине, опустилась в кресло – и оно разлетелось под моей тяжестью… На маленькие кусочки! Клоунское кресло! Публика лопалась от смеха. Наконец в последней сцене машинист раньше времени опустил занавес, который сбил меня с ног, и я, все в том же злосчастном платье, на коленях вынуждена была уползти назад. Публика уже просто выла от восторга!..»

Зато в кино Марина чувствовала себя более чем уверенно. Она уже завоевала себе право выбирать. Предложение кинорежиссера Андре Мишеля[6]6
  Мишель Андре (1910–1989) – французский режиссер, актер. Автор к/ф «Колдунья», «Без семьи», «Все дети мира» и др.


[Закрыть] поработать вместе на съемках фильма «La Sorcière» («Колдунья») поначалу она восприняла без особого энтузиазма.

Некий французский инженер Лоран Брюлар приезжает на север Скандинавии, в самый глухой уголок Швеции, чтобы руководить строительством дороги. Северная глубинка, лишенная благ цивилизации, околдовывает молодого искателя приключений своей патриархальностью, близостью к дикой природе, мистической верой местных жителей в могущество лесных духов – троллей. В лесных чащах Лоран встречает прелестную Ингу, внучку старой колдуньи Майлы. Когда между инженером и Ингой вспыхивает любовь, все – даже тролли – ополчились против счастья молодых людей. Словом, извечная борьба добра и зла, света и тьмы…

Имя режиссера Марине тоже ни о чем не говорило. Но Мишель оказался настойчив:

– Я совершенно уверен, что эта роль только ваша, Марина. Тем более что сюжет позаимствован у русского писателя Александра Куприна.

Вот как? Она отложила в сторону все дела и, порывшись в домашней библиотеке, отыскала старый сборник купринской прозы. Буквально за час Марина проглотила «Олесю». Затем взяла сценарий «Колдуньи», еще раз перелистала, сравнила, похихикала над несуразностями и тут же поняла, что все поправимо, но на съемочной площадке. Повесть сама по себе была кинематографична, отдельные фрагменты так и просились на экран, очень яркими были портретные описания героев, особенно ее Олеси. В какой-то момент Марина даже решила, что Куприн видел перед глазами именно ее лицо, фигуру, понимал ее нрав и характер:

«…Я невольно залюбовался ею. В ней не было ничего похожего на местных «дивчат», лица которых под уродливыми повязками, прикрывающими сверху лоб, а снизу рот и подбородок, носят такое однообразное, испуганное выражение. Моя незнакомка, высокая брюнетка, лет около двадцати – двадцати пяти, держалась легко и стройно. Просторная белая рубаха свободно и красиво обвивала ее молодую здоровую грудь. Оригинальную красоту ее лица, раз его увидев, нельзя было позабыть, но трудно было, даже привыкнув к нему, его описать. Прелесть его заключалась в этих больших, блестящих, темных глазах, которым тонкие, надломленные посредине брови придавали неуловимый оттенок лукавства, властности и наивности; в смугло-розовом тоне кожи, в своевольном изгибе губ, из которых нижняя, несколько более полная, выдавалась вперед с решительным и капризным видом…»

Что касается цвета волос купринской Олеси, то… Марина, улыбнувшись, встряхнула своей золотой гривой: посмотрим… Ну и пусть ее Олеся в фильме будет Ингой, а Иван Тимофеевич, рассказывающий историю Колдуньи, станет парижским инженером. Но Марина постарается остаться именно купринской девушкой, дикаркой с целомудренной душой.

Утром следующего дня она позвонила мсье Мишелю, сказала: «Да» и вскоре с легким сердцем впервые надолго уехала от мужа на съемки в далекую Швецию. Правда, в сопровождении старшей сестры Ольги, которую Мишель пригласил быть своим ассистентом.

Марину вовсе не смутило неожиданное требование режиссера постоянно находиться в кадре в платье на голом теле. Все верно, лесная колдунья и не должна иметь нижнего белья, стесняющего движений. Хотя в фильме не было ни одной эротической сцены, тем не менее Инга Влади даже участников съемок сводила с ума. А как потом рыдали зрительницы, видя, как жестокие крестьяне забивали белокурую красавицу камнями, а мужчины влюблялись в несравненную «колдунью» и выбирали для своих новорожденных дочерей загадочное имя Инга!

Пока Марина пропадала в своей дурацкой Лапландии, Робер места себе не находил. Но, решив проявить характер, умышленно не звонил и не писал жене ни строчки. Потом, правда, через десятые руки до него все-таки донесли информацию, что сама Марина переживает, грустит, а это плохо отражается на ходе съемок, и что режиссер якобы даже кричал на своих помощников: «Дозвонитесь, в конце концов, до ее мужа, потребуйте, чтобы он приехал! Она же просто чахнет на глазах!»

Эти слухи, с одной стороны, его радовали, но с другой, немало тревожили. Оссейн сам себе не мог объяснить, что с ним происходит. Может быть, чувствовал, что, обретая самостоятельность и независимость, Марина все дальше удаляется от него? Может быть…

Кроме того, Робера начала безумно раздражать обстановка в доме, который еще недавно он считал родным. Maisons-Laffïte, ранее казавшийся ему оазисом «любви, вкуса и утонченности», теперь казался ему «бабьим царством». Я и не предполагал, сокрушался Оссейн, что в результате окажусь единственным мужчиной в этой большой и дружной женской семье! Когда он обращался к Марине: «Дорогая!», на его зов откликались сразу все ее сестры: «Да-да?» И скоро ему стало мерещиться, что он женился не на одной из сестер Поляковых, а сразу на всех четырех. Ему с Мариной никогда не удавалось оставаться наедине, у них не было каких-то только своих, сокровенных тайн, неприкасаемого «интимного пространства».

По возвращении жены из скандинавских странствий они крупно повздорили. Недолго думая, Робер развернулся, отправился на вокзал – чтобы куда-нибудь умчаться и, «выбирая натуру для будущих съемок», привести в порядок нервы. Но la Sorcière Марина оказалась мудрее, чем предполагал Робер, тут же поспешила за ним и… купила билет в соседнее купе. Дорога, как известно, способна примирить кого угодно. А уж общая работа – и подавно…

Один за другим на экраны выходят их фильмы «Простите наши прегрешения», «Ты – яд», «Ночи шпионов»… Но постепенно эти съемки все больше начинали напоминать бесконечный производственный конвейер. «Не припомню дня даже короткого отдыха за это время, – сетовала Марина, – разве что последние две недели беременности, проведенные в Швейцарии…»

«По блестящим от дождя улицам пробираются пятеро пленников, окруженные эсэсовцами в форме, которые толкают их к пляжу, – как хроникер, фиксировала она свои впечатления о днях работы над «Шпионами». – Мы построены в ряд по кромке серых волн, лицом к тем, кто нас будет расстреливать. Мы чувствуем тревогу предстоящего момента, когда жизнь превратится в смерть. Мы смотрим на низкое небо, покрытое тучами, мы крепко держимся за руки. Один из нас снимает очки и аккуратно кладет в карман куртки. Мы дрожим от холода и страха. Короткий приказ, и легкий дымок поднимается над ружьями. Все кончено…

Эпизод снимали длинной фокусной линзой, вся съемочная группа пряталась в высокой траве. На несколько часов мы оказались в шкуре этих людей, так непохожих друг на друга, но объединенных абсурдностью этой казни… Мы все переживали отчаянный страх…»

Ее новеллы тех лет, репортажные зарисовки с натуры, наброски портретов актеров, друзей, коллег, режиссеров, великих и не очень, через полвека станут главами удивительной мемуарной книги «24 кадра в секунду», дневником эпохи, одной из главных героинь которой будет она сама, Марина Влади.

В 1959 году картина «Ночи шпионов» была включена в программу первой Недели французского кино в Москве. Для Робера, радуется Марина, это большая премьера. Но куда больше волнений доставляла грядущая встреча с родиной мамы и отца. Робер, как умел, успокаивал обеспокоенную Милицу Евгеньевну: «Я постоянно буду рядом».

Первый сюрприз их ждал уже в аэропорту Домодедово.

– Я сошла с трапа старого самолета, – рассказывала родным Марина, вернувшись в Париж, – знаете, еще такой – с пропеллерами, и внизу увидела девиц сто, не меньше! И все как одна – «колдуньи»… Я оказалась лицом к лицу с сотнями моих копий: больших и маленьких, толстых, в очках, с осветленными распущенными волосами. Завизжав, они бросились ко мне. Выкрикивали мое имя. В одно мгновение я покрылась слоем губной помады – лицо, шея, руки!.. Они меня зацеловали, я была вся в помаде… Мужчины? Ну, мужчины тоже пытались, но я не давалась. О, если бы на меня еще набросились и мужчины, меня бы уже не было – разорвали бы точно! Это было жутко, я же совсем не подозревала, что в России меня знают. Обалдела просто. Нет, я не испугалась, я именно обалдела…

Слава богу, вмешались бравые милиционеры, и дальнейшего бурного разгула страстей удалось не допустить. По пути из аэропорта в гостиницу встречавший парижских гостей молодой человек из оргкомитета, сам чрезвычайно взволнованный и этим rendez-vous – свиданием, и близостью к той, о которой позволительно было только мечтать, и своими особыми полномочиями и ответственностью, радостно лепетал о фантастическом успехе «Колдуньи» в Советском Союзе и о грандиозной славе madame Vlady: «Фильм посмотрели миллионы наших зрителей. В газетах писали о вашем русском происхождении… Вас у нас все знают, Марина Владимировна!»

Последнее – обращение, чисто русское, по имени-отчеству – ее немножко смутило, но она снисходительно кивнула: будем привыкать. Робер сидел рядом, внимательно наблюдая за пролетавшими мимо подмосковными пейзажами, и не произносил ни слова: он был еще более, чем обычно, угрюм и сумрачен. Она попыталась расшевелить мужа: «Ну, как тебе наша родина?» – «Wonderful», – почему-то по-английски отозвался он.

«Два дня я ходила по улицам, вокруг меня неизменно была толпа, меня без конца фотографировали, – пополнялся московский дневник Марины восторженными записями. – И в музеях тоже, а мне же хотелось все посмотреть… Это был шок… Мне присылали письма, в которых было вложено по пятьдесят использованных билетов. Люди писали, что они столько раз ходили на фильм с моим участием. И посылали билеты в качестве вещественных доказательств… Все российские бабы были колдуньями…»

Вчера еще чопорные, как монашки, застегнутые на все крючочки-застежки, наглухо запакованные в строгого кроя форменные платья и костюмы, окостеневшие в кольчугах-лифчиках, внезапно осмелели и уже щеголяли в легкомысленных платьицах, издалека напоминавших те, в которых Марина бегала по скандинавским чащам. Искусительница Влади, сама того не ведая, моментально соблазнила мужскую половину населения Советского Союза, одновременно раскрепостив, дав вольную, другой половине, женской.

Переполненная впечатлениями о Москве и москвичах, Марина по секрету, на ушко сообщала маме и сестрам: «Мой успех был необычайным, и Робер не мог этого вынести. Он не покидал гостиничный номер, а я одна разъезжала по приемам, пресс-конференциям. Все, что бы я там ни говорила, вызывало бурный восторг, аплодисменты…»

Так впервые Москва вмешалась в судьбу Влади, став «лобным местом», на котором схлестнулись характеры вчерашних пылких влюбленных. Позже этот город еще не однажды сыграет роковую роль в жизни Марины Поляковой-Байдаровой.

Впрочем, Оссейн объяснял разрыв не жестким состязанием амбиций, а более прозаичными причинами: «Огромное семейное гнездо Поляковых в Maisons-Laffitte… вечно полное людьми, шумом и застольем… Как в забытой русской сказке, слезы перемежались радостью, праздник – ностальгией… Но был ли этот уютный дом с властной, волевой тещей моим? Было ли в нем место для меня? Едва я спрашивал Марину: «Ты меня любишь?», не дослушав моего вопроса, она на сто ладов отвечала: «Да, да, да!» Когда я почувствовал, что играю роль любящего главы семьи, которой у меня нет, я решил прервать этот спектакль, как неудачно поставленный самой жизнью… Нельзя строить отношения, когда лишь один человек готов на все ради другого, а второй… Я искренне и беззаветно любил Марину. А что она испытывала ко мне, так и осталось для меня загадкой… Мне кажется, она так и не смогла расстаться со своим детством, мамой и домом, ничего не хотела менять в своей размеренной жизни ради меня. По этой причине мы не сумели свить общее гнездо».

Марина заочно возражала: «У меня были надежды иметь шестерых детей, организовать свой театр. А он стремился только делать кино. Детей иметь не хотел… Просто мы были очень молодые… Я надеялась, что нашла человека, похожего на моего отца: сильного главу семьи с твердой рукой. Робер же вне своей профессии уклонялся от принятия каких-либо решений, и я вынуждена была быть и его женой, и его доверенным лицом, и матерью, и правой рукой – одним словом, единственной хозяйкой в доме…»

Дети? О них Робер, разумеется, упоминал, но так, походя: «Постоянно выясняя, кто прав, кто виноват, мы прожили четыре года. Но были и победы – мы вместе снялись в девяти фильмах, сумели произвести на свет двух сыновей – Игоря и Петра…»

Окончательно они расстались в один вечер, после очередной затяжной и скверной ссоры. Потом он собрал свои вещи. Марина вызвалась проводить его до моста, где ждали друзья, согласившиеся дать ему временный приют. Шли молча. Кивнули друг другу на прощание. Робер медленно перешел мост. Обнялся с друзьями, потом обернулся – она так и стояла одна, как ему показалось, одинокая и растерянная…

Милица Евгеньевна, скорее всего, тайком торжествовала: сбылись ее печальные пророчества относительно непродолжительности замужества дочери. Сестры отнеслись к изменениям в супружеской жизни Марины по-разному. Ольга, например, ругала младшенькую, говорила, что она поступает поспешно и глупо. Елена была уверена, что лучшая партия Марину еще ждет впереди…