Текст книги "Дети Есенина. А разве они были?"

Власть действительно все могла. Тот же Буковский и несколько его активистов очень скоро оказались под замком в психбольницах и принять непосредственное участие в «митинге гласности» уже не могли. А те, кто смог, простояли на площади всего несколько минут. Но этого хватило, чтобы переломить общественное сознание. Да, все участники были задержаны, развезены по милицейским участкам, допрошены, но ни один не был арестован. Значит, прав был Есенин-Вольпин, утверждая, что можно чего-то добиться и в рамках закона. Правозащитное движение обрело платформу и голос. Голос принадлежал Александру Сергеевичу Есенину-Вольпину.

Все тот же Буковский утверждал, что «Алик был первым человеком в нашей жизни, всерьез говорившим о советских законах. Но мы все посмеивались над ним. Знали бы мы тогда, что таким вот нелепым образом, со смешного Алика Вольпина с кодексом в руках, начинается наше гражданско-правовое движение – движение за права человека в Советском Союзе».

Подводя предварительные итоги, сам вдохновитель «митинга гласности» говорил: «Власти усмотрели в этом совершенно законном движении социальную угрозу для себя, особенно после того, как гораздо более широкое и активное движение в защиту гражданских свобод восторжествовало в Чехословакии…»

С тех пор ежегодные встречи нескольких десятков московских либералов 5 декабря в 6 часов вечера у памятника Пушкину вошли в традицию. Люди приходили, стояли молча, сняв головные уборы, выражая тем самым свою солидарность с жертвами репрессий. Поначалу стояли пять минут, потом из осторожности – по одной минуте.

Много позже Александр Сергеевич скажет: «Я, строго говоря, с властью не боролся. Если власть станет соблюдать ею же принятую конституцию, то мне ничего другого от нее и не надо. Так что я даже не скажу, что был антисоветчиком. Хотя антикоммунистом – безусловно».

* * *

Записка председателя КГБ В. Е. Семичастного и Генерального прокурора СССР Р. А. Руденко:

«8 июня 1966 г.

Секретно

ЦК КПСС

В последние годы органы госбезопасности усилили профилактическую работу по предупреждению и пресечению особо опасных государственных преступлений, их количество из года в год неуклонно сокращается. В процессе этой работы органам власти приходится сталкиваться с проявлениями, которые представляют значительную общественную опасность, однако не являются наказуемыми по действующему уголовному закону.

К таким проявлениям относятся, в первую очередь, изготовление и распространение без цели подрыва или ослабления Советской власти листовок и других письменных документов с клеветническими измышлениями, порочащими советский государственный и общественный строй, а также попытки некоторых антиобщественных элементов под различными демагогическими предлогами организовать митинги, демонстрации и иные групповые выступления, направленные против отдельных мероприятий органов власти или общественных организаций.

Так, в ноябре и начале декабря 1965 г. в гор. Москве было распространено большое количество листовок, призывающих граждан принять участие в массовом митинге протеста против ареста Синявского и Даниэля. В результате этих подстрекательских действий 5 декабря 1965 г. на площади Пушкина собралась группа молодежи, пытавшаяся провести митинг с требованием «гласности суда» над Синявским и Даниэлем. Принятыми мерами митинг был предотвращен…

На практике эти действия квалифицируются или как антисоветская агитация и пропаганда, или как хулиганство, хотя для такой квалификации в большинстве случаев отсутствуют достаточные основания.

По нашему мнению, перечисленные антиобщественные действия не могут оставаться безнаказанными, однако их целесообразно рассматривать не как особо опасные государственные преступления, а как преступления, направленные против порядка управления и общественной безопасности.

В целях дальнейшего укрепления законности и правопорядка Комитет госбезопасности и Прокуратура СССР считают необходимым рекомендовать Президиумам Верховных Советов союзных республик внести в уголовный закон дополнения, предусматривающие ответственность за общественно опасные действия, указанные в настоящей записке. Проекты Указов Президиума Верховного Совета РСФСР прилагаются. Просим рассмотреть».

Предложения, разумеется, были мгновенно рассмотрены и приняты к безусловному исполнению указанными в записке Президиумами Верховных Советов.

В советском Уголовном кодексе появились остро востребованные статьи – 190-1, 190-2, 190-3, предусматривающие за распространение «заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, равно изготовление или распространение в письменной или иной форме произведений такого же содержания» лишение свободы на срок до трех лет, или исправительные работы на срок до одного года, или штраф до ста рублей.

И так далее. А еще говорят, что право – это то, что вне политики и над политикой, что это не то, что дарует власть, а то, чему власть обязана подчиняться…

Москва, Новинский бульвар, декабрь 1924 года

– Юрочка, сынок, а ты бы взял да и покатал девочку, – Анна Романовна тронула сына за плечо. – Смотри, какая славная.

Юра молча подтолкнул ногой саночки поближе к голубоглазой девчушке.

– Хочешь прокатиться? Могу…

Девочка кивнула: «Хочу» – и уселась на санки. Юра потянул за поводья, и они медленно покатили по заснеженной аллее. Костик, близоруко щурясь, равнодушно посмотрел им вслед и остался стоять у лавочки.

– Братик? – кивнула Анна Романовна на мальчика.

«Бонна» Ольга Георгиевна заботливо поправила Костику шарф и подтвердила: «Младшенький. Четыре уже, скоро пятый».

– И чьих же они будут? – поинтересовалась Юрина мама.

Словоохотливая Ольга Георгиевна, чуточку поколебавшись, выложила тайны семейной истории. Мама девочки и мальчика Зинаида Николаевна – актриса, может, знаете? Райх ее фамилия. Сама, говорят, вроде из немцев, но я так думаю, из немецких евреев будет. Муж у нее – Мейерхольд Всеволод Эмильевич, знаменитый режиссер. Ну, о нем-то вы наверняка слыхали, у него свой театр. Но детки эти ему не родные, хотя они его и папой зовут. А настоящий их отец, можете не поверить, знаменитый поэт – Сергей Александрович Есенин.

– Да вы что? Быть того не может! – Анна Романовна изобразила нешуточное изумление. – Вот так встреча! – Она посмотрела вслед уже далековато укатившимся от них саночкам. – Брат сестру везет, а сам того не знает…

Услышать подобное Ольга Георгиевна явно не ожидала. Она настороженно посмотрела на свою случайную собеседницу. Анна Романовна несколько смутилась, помолчала и все же призналась: «Юрка-то ведь мой – сын Сергея Александровича».

– Вы правду говорите?

Анна Романовна перекрестилась:

– Святой истинный крест! Ей-богу, не вру, типун мне на язык.

Если что она и таила, то самую малость: то, что уже давным-давно окольными путями она выяснила, что где-то здесь, на Новинском, проживает Зинаида Райх, бывшая законная супруга Сергея, мать его детей – девочки и мальчика; даже приезжала сюда, приглядывалась, добрые люди указали на них, сводных ее Юрию-Георгию братика и сестричку. Но если они сводные, стало быть, и эта Зинаида ей тоже не совсем чужой человек, а как бы даже родственница. Тем более сейчас, когда Сергей между ними уже не стоит, а где-то там со своей Айседорой по Европам и Америкам путешествует. Так что и дети у них, считай, почти что общие…

– И сколько уже вашему сыночку?

– На днях десять стукнет, – тут же откликнулась Анна Романовна.

Разговаривая, женщины внимательно присматривали за детьми, которые после саночных забав увлеклись игрой в снежки. Новинский бульвар – место оживленное и небезопасное. Все же рядом Смоленский рынок с огромной барахолкой, где во «французском ряду» гнездились «бывшие» – стареющие дамы в шляпках, стыдливо пряча под вуальками чуть подкрашенные глаза, распродавали свои последние «сокровища»: веерочки, шкатулки, вазочки, гравюры, изъясняясь при этом между собой исключительно по-французски. На бульваре вольготно чувствовали себя цыгане с унылыми медведями, беспризорники, бродячие акробаты.

Изрядно разоткровенничалась, вспоминая Есенина: «Мы с ним познакомились еще в начале 1913-го. Он тогда только-только приехал из деревни, но по внешнему виду на деревенского парня вовсе похож не был. На нем был коричневый костюм, высокий накрахмаленный воротник и зеленый галстук… С золотыми кудрями он был кукольно красив, окружающие по первому впечатлению окрестили его «вербным херувимом». Был очень заносчив, самолюбив, его невзлюбили за это. Настроение у него было угнетенное: он поэт, а никто не хочет этого понять, редакции не принимают стихов в печать. Отец журит, что занимается не тем делом, надо работать, а он стишки пишет…»

– А потом что? – не удержалась детская воспитательница.

– А что потом, – вздохнула Анна, – привязался ко мне очень, читал стихи. Мы ведь работали вместе в типографии товарищества Сытина. Я – корректором, он подчитчиком поначалу. Требователен был ужасно, не велел даже с женщинами разговаривать – они все нехорошие. Ходили мы с ним на лекции в университет Шанявского… Все свободное время читал, жалованье тратил на книги, журналы, нисколько не думая, как жить… Он же был младше меня на четыре года.

Наверное, она первой разглядела в нем настоящего поэта. В отличие от остальных женщин ничего не требовала, не просила и не напоминала о себе лишний раз, пока сам не вспомнит. Вечерами он провожал ее до дома, а потом спешил к себе на Серпуховку, где проживал тогда с отцом.

– Ну? – не унималась нянька.

– Жить мы стали вместе, – честно призналась Анна. – Забеременела и несколько месяцев скрывала это от Сергея. Только на шестом месяце, когда деваться уже было некуда, обо всем рассказала. И дома, и Сергею. В семье Изрядновых, конечно, случился скандал. Изрядный, – усмехнулась она. – Ушла из дома, сняла комнату возле Серпуховской заставы, и вскоре Сергей ко мне переселился. А после, уже летом 1914 года, он бросил работу и заявил: «Москва неприветливая – едем в Крым». Но куда мне в Крым, о будущем ребеночке надо подумать. Отправился один. Через месяц вернулся. От безденежья устроился работать корректором в типографию Чернышова-Кобелькова.

А в конце декабря родился сын. Сергею, конечно, пришлось много канителиться со мной, ведь жили-то мы только вдвоем, помощи ждать от родных не приходилось. Нужно было меня отправить в больницу, заботиться о квартире. Когда я вернулась домой, у него был образцовый порядок: везде вымыто, печи истоплены, и даже обед готов и куплено пирожное. Значит, ждал. На ребенка смотрел с любопытством, удивленно повторяя:

– Вот я и отец.

Потом скоро привык, полюбил сына, укачивал, баюкая, пел над ним песни. Заставлял меня, укачивая, тоже петь:

– Ты пой ему больше песен.

Весной поехал в Петроград искать счастье. Потом в Москву ненадолго вернулся, уже другой. А осенью говорит:

– Еду в Питер.

Вначале вроде бы звал с собой. Но потом, словно спохватившись, стал уверять:

– Я скоро вернусь, не буду жить там долго.

Но уже не вернулся. Там его принимали восторженно, вскоре вышел первый сборник. А потом призвали в армию. Служил в санитарном поезде, доставлявшем с фронта раненых. Но потом, когда его направляли в школу прапорщиков, уже после Февральской революции 17-го, дезертировал. Я где-то читала потом в его биографиях, что он не захотел, дескать, служить в армии Временного правительства Керенского. Какое там, сбежал просто. Не нужна была ему эта война. Не хотел он служить ни в царской армии, ни у Керенского. Не в политике дело было… Да, а потом уже до меня слухи дошли, что Сергей женился на какой-то девушке. После узнала, что дети у них появились.

Сына Георгия (родные звали Юрой) растить пришлось одной. Плохо жила, совсем плохо. Какая зарплата у корректора, наверное, догадываетесь… Правда, Есенин, бывая в Москве, наведывался время от времени, кое-что подкидывал. Слава богу, как матери-одиночке типография выделила комнатушку в 7 метров на Сивцевом Вражке. Вот там и ютимся. Хотя жить можно… Сергей Александрович приходит в любое время, телефона-то у нас не было. Обычно чай пьет, какие-то бумаги жжет в печке, а потом еще ругается, что я, мол, напрасно позволяю ему это делать.

Анна замолчала. Ольга Георгиевна помахала своим подопечным рукой: пора домой. Пока они приближались, Анна Романовна с надеждой спросила:

– А вы могли бы меня с Зинаидой Николаевной познакомить? Нет-нет, – она покачала головой, – мне ничего не нужно. Просто поговорить. Ведь не чужие все-таки люди.

– Не знаю, – поджала губы Ольга Георгиевна, вспомнив о своих домашних обязанностях и коря себя за чрезмерную болтливость. – Надо будет хозяйку спросить. Как она скажет…

– Ну конечно. До свиданья. Завтра увидимся?

– Возможно, – сухо ответила бонна, не зная, как отнесется Зинаида Николаевна, женщина строгая и своенравная, к этому уличному знакомству и неожиданной просьбе Изрядновой. Анны… как же там ее… Романовны…

Но к ее немалой радости, Зинаида Николаевна восприняла рассказ о встрече с матерью первенца Есенина весьма доброжелательно. Может быть, сыграло свою роль неистребимое женское любопытство, желание посмотреть, какова же была ее предшественница у Сергея. Во всяком случае, хозяйка попросила передать Анне Романовне, что ее с сыном ждут, скажем, в ближайший понедельник часам к пяти…

* * *

С тех пор сводный брат, рассказывал Костя Есенин, «много раз бывал у нас на Новинском, принимал участие в детских играх, шалостях… Бывал у нас и тогда, когда мы переехали на Брюсовский. Однажды пришел с Женей Долматовским, впервые читал нам свои стихи. Мейерхольду они не понравились… А у меня в памяти осталась строчка: «Видится облик, пушечный облик».

Бывал Юрий и на даче в Балашихе, в Горенках. Приезжал вместе с Анной Романовной. Запомнился голоколенным мальчишкой с тюбетейкой, полной земляники. Когда стал старше, уже затевал беседы с дедом (Николаем Андреевичем Райхом) о политике. Причем «яро реакционный» дед защищал советскую власть от Юркиного скепсиса. Была у него такая черта – скептический взгляд на многое… На бытие гражданское… Немного на женский род… Матери моей не нравился скепсис Юры. Считала его влияние на меня «вредным»… Года полтора-два не виделись…»

Отцовство и фамилию Есенин своему сыну пришлось доказывать Анне Романовне Изрядновой в Хамовническом суде уже после смерти Сергея Александровича.

Петроград, улица Галерная, 27, лето 1917 года

 
За то, что девочкой неловкой
Предстала на пути моем.
 

Сергей Есенин – Зинаиде Райх

– Так вы, Зинаида Николаевна, оказывается, нищая меценатка, – Ганин[7]7
  Ганин Алексей Алексеевич (1893–1925). Русский поэт и прозаик, друг С. Есенина. Расстрелян по обвинению в принадлежности к «Ордену русских фашистов». Посмертно реабилитирован.


[Закрыть] словно бы в шутку приобнял ее за талию и слегка притянул к себе. – Обещали устроить несчастных поэтов со всеми удобствами, а что в результате? Мы тут с Сережей всю ночь с устроенного ложа на пол брякались. – Он показал рукой на шесть стульев, составленных каре.

Воспользовавшись моментом, Зиночка ловко выскользнула из его невинных объятий и засмеялась, изящно поправляя свои тугие черные косы, уложенные вкруг головы:

– Ну, а чего вы, Алеша, хотели? Стулья великокняжеские, можно сказать, из самого дворца, дорогим шелком обитые, ножки гнутые, хлипкие, видите, не на крестьянских богатырей рассчитаны. Вот они и разъезжаются под вами, юноши.

– Ох, Зиночка, что же вы со мной делаете! – глядя на нее, театрально вздохнул Ганин.

Бездомных поэтов Зинаида Райх, которая служила здесь, в редакции левоэсеровской газеты «Дело народа», секретарем-машинисткой, согласилась приютить на пару ночей. Она была здесь на особом положении и многое могла себе позволить. Мина Свирская[8]8
  Свирская (Гиршевич) Мина Львовна (1901–1978). Активистка эсеровской партии. Подвергалась репрессиям, провела в лагерях около 25 лет. В 1963 г. эмигрировала в Израиль. Посмертно реабилитирована.


[Закрыть], работавшая в партийной библиотеке, рассказывала приятелям, что при создании общества распространения эсеровской литературы Зину единодушно избрали председателем: «Она умела вести собрания и, как говорится, представительствовать, чего мы по молодости не умели…» Да и образование вполне позволяло – все-таки не зря училась на историко-литературном факультете Высших женских курсов Раевского.

Есенин, лукаво улыбаясь, посматривал то на Алексея с Зиной, то на Мину, которая увлеченно листала свежий номер газеты и делала какие-то пометки на полях. Потом поднялся, поставил на полку потрепанный фолиант Щапова «История раскольнического движения», с которым он не разлучался целый вечер, и предложил:

– Ну что, други и подруги, вперед?

Вчетвером они отправились бродить по городу. Здесь, на Галерной, их – Ганина с Райх и Есенина с Миной – недаром все называли неразлучным квартетом. Возвращаясь в тот вечер из Павловска после скучного и пошлого концерта, в полупустом трамвае Ганин заунывно принялся декламировать свое новое стихотворение «Русалка», заранее предупредив слушателей: «Посвящается З. Р.»:

 
Русалка – зеленые косы,
Не бойся испуганных глаз,
На сером оглохшем утесе
Продли нецелованный час.
……………
Она далеко, – не услышит,
Услышит – забудет скорей;
Ей сказками на сердце дышит
Разбойник с кудрявых полей.
……………
Не вспенится звездное эхо
Над мертвою зябью пустынь,
И вечно без песен и смеха
Я буду один и один.
 

– Замечательно, – едва не захлопала в ладоши Мина. – «Я буду один и один…» Алеша, а почитайте еще разок, а?

– Конечно.

Пока Ганин повторял свою декламацию, Сергей достал листок бумаги и стал что-то быстро писать карандашом. Потом прочел. «В нем было два четверостишия, – вспоминала Мина. – Павловский парк превратился в березовую рощу, мои коротко остриженные и всегда растрепанные волосы сравнивались с веточками берез. Было оно посвящено «М. С.».

Зина с милым смешком сказала подруге: «Молодец Сергей. Теперь ты наконец будешь причесываться».

В один из летних дней Есенин ворвался в редакцию и с порога предложил Свирской:

– Мина, а не поехать ли вам с нами на Соловки? Что скажете? Мы с Алешей едем.

Заслуженная эсерка республики Софья Карклеазовна Макаева удивленно вздернула бровь, громко закашлялась, вытащила из пачки очередную папироску и безапелляционно изрекла: «Фантастическая глупость… Фантастическая! Какие могут быть путешествия, поездки, веселье, когда выборы в Учредительное собрание на носу? Что за чушь вы несете, молодой человек? Несерьезно все это… А вам, Мина, должно быть стыдно. Уши развесили…»

В тот же день, навестив Зинаиду в редакции, Мина рассказала подруге, что Есенин с Ганиным собираются на Соловки и зовут ее с собой. Говорят, таких северных мест нигде в мире больше нет. Зина тут же захлопала в ладоши: «Ох, как интересно! Я бы поехала… Сейчас пойду, попробую отпроситься…» Быстро вернулась, довольная, закружилась по комнате: «Отпустили!»

Возбуждение Зинаиды Николаевны, вспоминала Мина, может быть, на какое-то мгновение передалось мне. Но я не могла себе представить, что имею право бросить работу в обществе, которой в то время в связи с выборами было много. А Сергей и Зина уже обсуждали планы и маршруты. Только потом оказалось, что у кавалеров в карманах ветер гуляет. К счастью, у Зинаиды обнаружилась некая заветная сумма, которую она, ни на миг не поколебавшись, предложила на поездку…

Когда путешественники вернулись из «Соловецкой экспедиции», Мина тут же помчалась на Галерную. Зинаида была занята, готовила какую-то срочную справку, барабаня по клавишам своего старенького «Ремингтона». Закончив, выдернула лист из каретки, пробежала глазами текст, поставила подпись и протянула бумагу Мине:

– Читай.

В конце справки стояла подпись – «Есенина-Райх». Зинаида Николаевна усмехнулась и сказала обескураженной Мине:

– Знаешь, а нас с Сергеем на Соловках один добрый попик обвенчал.

Вот такая история. Уезжала на Север Зинаида Николаевна Райх невестой Ганина, а вернулась в Петроград женой Есенина.

А что, разве можно было устоять перед тем бешеным напором, с которым молодой поэт говорил ей на палубе белого парохода: «Зина, это очень серьезно. Поймите же, я люблю вас… С первого взгляда. Давайте обвенчаемся. Немедленно! Если откажете, покончу с собой… Скоро берег. Решайтесь! Да или нет?..»

– Да.

На вологодской пристани они сошли, в деревеньке со смешным названием Толстиково набрели на храм Святых Кирика и Иулиты. «Вот здесь и обвенчаемся!» – решил Сергей. Зинаиде ничего не оставалось, как телеграфировать отцу: «Вышли сто. Венчаюсь». Деньги Николай Андреевич прислал. Молодые обошлись без свадебных нарядов, Зина удовлетворилась обручальными кольцами, новой белой с блестками кофточкой и замечательно шуршащей черной юбкой. Ну и букетом полевых цветов от Сергея. Ганин? А что Ганин? Стал у них шафером, только и всего.

По возвращении в Питер Есенин всех знакомых горделиво оповещал: «У меня есть жена». Даже Александр Александрович Блок не преминул отметить в дневнике: «Есенин теперь женат. Привыкает к собственности». Хотя в жизнь семейную Сергей Александрович, пожалуй, больше играл. Поначалу, пока своего жилья не было, молодые супруги и вовсе существовали как бы порознь. Потом сняли пару плохоньких комнат, неуютных и мрачных, в какой-то гостиничке на Литейном.

Впрочем, молодая жена постаралась сделать их обитель уютной и гостеприимной. «Зина оказалась женщиной хозяйственной, энергичной, – похвалялся Есенин перед своим грузинским другом Тицианом Табидзе. – С продуктами было туговато, но и при всем их скромном наборе она придумывала необыкновенно вкусные блюда… С каким искусством она готовила борщ. Я думаю, если бы она пошла по поварской линии, из нее получился бы мастер своего дела. Я не раз наблюдал, как она священнодействовала…»

В день рождения Сергея жена, всеми правдами и неправдами раздобыв кое-какую закуску и несколько бутылок вина, собрала близких друзей. По тем временам – за месяц до ошеломительно накатывавшего на страну Октября 17-го – в полуголодном Питере накрытый ею стол выглядел по-настоящему праздничным. Электричество отключили? Не беда, есть керосиновая лампа. Свечи, в конце концов! Так даже лучше. Именинник был весел, оживлен, привечал всех. Неожиданно настоял, чтобы Мина выпила с ним на брудершафт. Выпили. Потом взял свечу и потянул девушку за руку: «Идем со мной». Молодая жена с удивлением смотрела им вслед. В соседней комнате Есенин сел за стол и принялся что-то писать. Порывавшуюся уйти Мину удерживал:

– Нет-нет, посиди, я сейчас. Погоди еще минуту…

Потом встал и проникновенно прочел:

Мине

 
От берегов, где просинь
Душистей, чем вода,
Я двадцать третью осень
Пришел встречать сюда.
 
 
О, радостная Мина,
Я так же, как и ты,
Влюблен в мои долины,
Как в детские мечты.
 
 
Но тяжелее чарку
Я подношу к губам,
Как нищий злато в сумку,
Со слезою пополам.
 

– Сережа, почему ты написал, что влюблен так же, как я? Ведь ты меня учил любить?

Он помолчал, внимательно глядя на Мину, и ушел: «Эх, девочка-эсерочка…» Потом, когда гости уже стали готовиться расходиться, Есенин вызвался проводить девушку. Домой вернулся не скоро. Зинаида, разумеется, обиделась и за позднее возвращение, и за то, что ей, законной жене, муж стихов еще не посвящал, а Мине успел…

Чуть позже, закончив поэму «Инония», он, недолго думая, поставит посвящение – «З. Н. Е.». Довольна?

В поэме были строки: «Обещаю вам град Инония, где живет божество живых». Была ли тогда Зинаида тем самым божеством? Возможно, да. Возможно, нет. Впрочем, после окончательного разрыва с ней инициалы Зинаиды Николаевны Есениной автор снял и посвятил поэму… пророку Иеремии.

* * *

…Когда у входа раздался звонок, Зинаида Николаевна не шелохнулась: есть кому дверь открыть. Но через минуту в «желтую» комнату осторожно постучала Ольга Георгиевна и с каким-то странным выражением лица сообщила, что пришла Мина Свирская.

– Кто? – вначале не поняла, а потом не поверила Зинаида Николаевна. – Кто пришел? Мина?

Она выбежала в коридор и остановилась: перед ней стояла… старуха. Согбенная, с потухшими глазами на потемневшем лице. Лишь тень осталась от прежней очаровательной Мины с ее своеобразной красотой. Однако Зинаиде удалось быстро взять себя в руки, все-таки годы на сцене не прошли напрасно. После объятий, поцелуев она провела подругу в свою комнату.

– Что ты? Как ты? Как меня разыскала?

– Разыскать-то как раз было несложно, – усмехнулась Свирская, – Зинаида Райх – имя в Москве известное. Немного дополнительных усилий – и вот я здесь, у тебя.

– Сколько же мы с тобой не виделись, Мина?

– Пятнадцать лет. С сентября 1920-го, с того самого дня, когда я прочитала в «Правде» твое письмо.

– Какое еще письмо?

– Забыла? А я помню. «Тов. редактор! Прошу напечатать, что я считаю себя вышедшей из партии социал-революционеров с сентября 1917 года. Зинаида Райх-Есенина».

– Ах, это! – Зинаида Николаевна засмеялась. – Ну, у тебя и память. Время было сложное, Мина, помнишь ведь. Мы с Сергеем тогда уже практически расстались. Но жить на что-то было надо, детей кормить. Я устроилась на службу в Наркомат просвещения, работала инспектором подотдела народных домов, музеев и клубов. Сама понимаешь, нужно было стать членом РКП (б).

Мина хихикнула:

– И ты все рассчитала… – но Зинаида, не обращая внимания на упрек, продолжала: «Вот так все и вышло… А ты-то как? Сгинула куда-то…»

Свирская, не вдаваясь в подробности, коротко рассказала подруге о своих житейских «приключениях». В 1921 году ее первый раз арестовали. После длительной голодовки в ВЧК этапировали в Сибирь. В следующем году последовал новый арест, сначала отбывала срок в Архангельском лагере, а потом на поселении – сначала в Киргизии, а далее в Оренбурге. В конце 20-х стала «лишенкой».

– ? – не поняла Райх.

– По постановлению Особого Совещания при коллегии ОГПУ была лишена права проживания в крупных городах страны, в том числе в Москве и Ленинграде. Ну вот, свой срок я уже отбыла. Теперь свободна. Пока. Что будет дальше, неизвестно…

Зинаида Николаевна засуетилась, отдала распоряжения насчет обеда. За столом разговор шел в основном о делах житейских, обыденных. Потом, представив Мине Львовне сына, хозяйка сказала: «А за этой женщиной, Костик, ухаживал твой отец». И даже процитировала, пристально глядя на старинную подругу:

 
…О, радостная Мина,
Я так же, как и ты,
Влюблен в мои долины,
Как в детские мечты…
 

Слово «ухаживал» Мину задело. Она попыталась не оправдаться – возразить:

– Ничего такого не было в наших отношениях. Это была дружба. Почему Есенин подружился со мной в то время? Кругом было много девушек красивых, многие умели говорить о поэзии, читать стихи. Я тоже знала много стихов, но читать я их боялась, они звучали у меня внутри… Есенин назвал меня «радостной». Видимо, я и была такой от счастья, что живу в революцию, которая меня сделала ее участницей. Все, что я делала, я считала очень нужным. Не было ничего, чего бы я хотела для себя лично. Я верила в очень близкое идеальное будущее. Своей непосредственностью, наивной верой я заражала других. Сергею это тоже, наверное, передавалось, когда он бывал со мной… Так что зря ты так, Зинаида Николаевна, ей-богу, зря… Русалка… Не придумывай лишнего.

Костик сидел тихо, не смея вмешиваться в разговор женщин. А потом, не сдержавшись, все же спросил:

– Мама, а каким папа был тогда?

– Каким? – Зинаида Николаевна ненадолго задумалась. – Ну вот, например, наша первая встреча. Пришел тогда в редакцию в шелковой рубашке с вышивкой у ворота и синей поддевке тонкого сукна. Обут был, как сейчас помню, в блестящие сапоги. Поздоровался, улыбнулся. Ему нужен был Иванов-Разумник, наш редактор.

– Кто? Разумник? – недоверчиво спросил подросток.

– Ну да, а что? Это – литературный псевдоним.

– Смело, – улыбнулся подросток. – Вызывающе.

– Так его родители назвали – Разумник Васильевич. Честное слово, я видела паспорт.

Костя засмеялся:

– Надо же! Стало быть, спасибо вам, что дали мне нормальное имя.

– Папу своего благодари… Когда ты родился, я после больницы у знакомых жила. Позвонила Сергею: «Как сына назвать?» Он думал-думал, все выбирал имя какое-нибудь нелитературное, – и сказал: «Константином». А потом спохватился: «Черт! Ведь Константином Бальмонта зовут!.. Хотя ладно, я ж родом из Константинова…»

Да, а что касается нашего редактора, то он был тогда чем-то занят, и мы с Сергеем разговорились. Он много шутил, а я была девушка смешливая, хохотунья… Сергей умел расспрашивать, а я – болтушка, и через пять минут он уже знал обо мне все-все: и то, что родилась в Одессе, и что была членом партии эсеров, и что в Питере училась на женских курсах Раевского, и что увлекалась скульптурой… А от него только и слышала – Рязанщина, Константиново, березки…

* * *

С первой брачной ночи Сергею не давал покоя деликатный вопрос. Он по-мужицки не мог простить, что на супружеском ложе оказался не первым. В тяжкие минуты приставал к друзьям: «Ну зачем она соврала, гадина?!»

И потом как-то слишком быстро все навалилось. Грустно. Тяжело. Один, и некому свою душу открыть, а люди так мелки и дики. Только и остается, что Шурке Ширявцу в жилетку поплакаться. Хе-хе-хе, что ж я скажу тебе, мой друг, когда на языке моем все слова пропали, как теперешние рубли. Были и не были. Или были и небыли. Вблизи мы всегда что-нибудь, но обязательно отыщем нехорошее, а вдали все одинаково походит на прошедшее, а что прошло, то будет мило, – еще сто лет назад сказал Пушкин. Бог с ними, с этими питерскими литераторами, ругаются они, лгут друг на друга… Приходится натягивать свои подлиннее голенища да забредать в этот пруд поглубже и мутить до тех пор, пока они, как рыбы, не высунут свои носы и не разглядят тебя, что это – «ты».

А вот с теперешними рублями и впрямь беда, удивительная у них все-таки способность ускользать сквозь пальцы. Зинаиде даже пришлось идти устраиваться машинисткой в Наркомпрод, где теперь пропадала с утра до ночи.

Однажды, вернувшись со службы, она застала в комнате, где Есенин обычно работал за обеденным столом, полный кавардак. На полу валялись раскрытые чемоданы, смятые вещи, скомканные листы исписанной бумаги. Сергей сидел на корточках перед горящей печью, но едва Зинаида вошла, сразу грозно обернулся, поднялся ей навстречу. Она застыла: совсем чужое, злое лицо, каким она его еще не видела. Ноги подкосились сами собой, и Зинаида рухнула на пол. Не в обморок, нет. Просто упала и разрыдалась. Когда поднялась, он, держа в руках какую-то коробочку, закричал, сделавшись красным от гнева:

– Что, подарки от любовников принимаешь?! Ты – б…! – бросил ей в лицо грязное, площадное оскорбление.

– Сам ты – б…! – в пылу она вернула это же ругательство ему.

Есенин ошеломленно замер и, опомнившись, почти простонал: «Зиночка, ведь ты моя тургеневская девушка! Что же я с тобой наделал?!»

Помирились они в тот же вечер. Но уже перешли какую-то грань, и восстановить прежнюю идиллическую близость было невозможно. Напрасно Зинаида старалась удержать тонкую ниточку, соединявшую их судьбы. Одной из своих сиюминутных подружек, гэпэушной библиотекарше Катюше Эйгес, Сергей жаловался: «Жизнь сделалась невозможная. Зинаида очень ревновала меня. К каждому звонку телефона подбегала, хватала трубку, не давая мне говорить…»