Текст книги "«Прииде окоянный сотона», или ОКО за ОКО. Роман"

Свадебный обруч

1

Отслужив срочную в железнодорожных войсках, Иван Сверяба решил внести свою лепту в строительство светлого будущего. В рембате, где он служил, старшина-сверхсрочник обнаружил у него золотые руки и смекалистые мозги, столь необходимые при ремонте механизмов, когда не хватает запчастей. Так что кадром на больших и малых стройках он был нужным. Но долго на одном месте не засиживался. Имущество его не обременяло: рюкзак с бельишком да гитара о семи струнах. Бельишко он время от времени выбрасывал из-за трудностей с отстиркой, а гитару берег и холил – она была ему помощницей в любой компании и, конечно же, в амурных делах. Однако связывать себя брачными узами он не собирался.

В Казахстане Иван оказался из-за красноречия вербовщика, а больше – по своей бродяжьей натуре. Вербовщик наговорил сказок: никакого уютного общежития на новой стройке не было. Да Иван и не надеялся на это, наученный прежним опытом. Иван Сверяба снял угол у разбитной старушенции, превратившей свою хибару в постоялый двор. Но запирать себя в этом углу еженощно – намерен не был.

Начиная ухаживать за какой-нибудь красотулей, он с места в карьер объяснял ей, что жениться не собирается, во всяком случае, в текущем году. Он так и говорил: в текущем. И попадал сразу в двух зайцев: не кривил душой (все равно же разбегаться придется!) и в то же время напускал туману, вроде бы намекал на будущее, когда текущий год пронесет мимо.

А женское сердце – инструмент особенный, со скрытым источником питания. Сразу и не предугадаешь, в какую сторону стрелку качнет. На прямые мужские слова стрелка чаще всего не реагирует. Ей бродячие токи нужны, что возникают вокруг слов, от второго или третьего их смысла, которого и нет вовсе. Обещает парень жениться – врет! Говорит: не женюсь – вдруг проверяет на выдержку в текущем году?..

Так получилось и с Томкой.

Была в пыльном городке аллейка вокруг замусоренного пруда с названием «Брод». Молодежь по вечерам выползала туда на погляделки. Иван подчалил к девчачьей парочке, устроившейся на вросшей в землю скамейке. Спросил ту, которая была поблондинестее и с грудями торчком:

– А где ваша скрипочка?

– Какая скрипочка? – та даже растерялась.

– А разве не вы вчера в доме культуры играли на скрипке? Ну, прямо копия: волосы, шея, плечи…

Пока выясняли, кто играл на скрипке и играл ли вообще, успели познакомиться. А потом и подругу спровадили. Стояло душное лето. Даже вечер не освободил землю от зноя. Жила Томка на Сиреневой улице, хотя ни одного куста сирени во всей округе Иван и в глаза не видел. Провожал он свою новую знакомую между какими-то поставленными вразброс бараками. Во дворе, куда они зашли, было темно и сладковато пахло гнилью. Подле высокого крыльца он обнял ее. Она пискнула: «Наглеть не надо!»

Между поцелуями выяснил, что живет она с матерью, но у нее своя комната, что работает медсестрой в больнице и что замуж пока тоже не хочет. У нее были красивые глаза, серые, большие, ресничные, под темными дугами бровей. Такие лица рисуют на парфюмерных этикетках. Только губы чуть подкачали, верхняя заметно перекрывала нижнюю. Впрочем, это не портило портрет, даже придавало некое своеобразие.

– А как насчет чаю? – спросил Иван, вдоволь натоптавшись у крыльца.

– Поздно. Маму разбудим…

Чай был через встречу. И уговаривать не пришлось, гитара уговорила. И мать спала праведницей, не мешая дочернему счастью. Она вообще предоставила Томке полную самостоятельность, и блуд воспринимала, как житейскую потребность.

Мать делала вид, что не слышит, когда он с рассветом выползал из сеней в носках, чтоб не топать, и, усевшись на крылечную ступеньку, надевал башмаки. Однажды, обувшись, задержался на крыльце, глядя, как отходит ночная синь от жухлых акаций, чудом пробившихся к свету. Посидел так минут пять-шесть и услыхал шаркающие шаги за дверью: мать встала, чтобы задвинуть за ночным гостем засов.

Иван взял себе за правило: не задерживаться долго в одной постели. Как учует, что руки подружки начинают сжиматься в свадебный обруч, так и ходу. По-честному, в открытую, чтобы избыть всякую надежду с ее стороны.

И с Томкой подошла пора расставаться. Он это почуял кожей. Пирожки с требухой, на которые ее мать была отменной мастерицей, стали застревать в горле. Совсем уж решился на последний разговор, но Томка опередила:

– Вань, – зашептала в одну из ночей – сказать тебе хочу, только не сердись… Понесла я, Вань. Второй месяц уже.

Он поначалу не понял, что такое она «понесла». А когда вдумался во «второй месяц», сообразил. И задосадовал на себя и на Томку. Даже отодвинулся от нее, вгляделся в бледное от лунного света лицо. Луна сияла в окно, как плохо вычищенная бронзовая тарелка. Лицо у Томки было вопросительно-испуганным, и верхняя губка с малой родинкой страдальчески оттопырилась.

– Как же ты, а? – не скрыл он огорчения. – Чего не береглась-то?

– Я береглась. Все равно попалась. Как решишь, так и будет.

– А чего решать-то? В больнице работаешь.

Он погладил ее по плечу. Она обиженно натянула до подбородка одеяло, отделив себя от его руки. Отвернувшись, произнесла:

– Ладно, сделаю…

Так обозначилась отсрочка прощального вечера. Пока она договаривалась с какой-то Маргаритой Станиславной, врачихой, он продолжал ходить к ней. Мать по-прежнему пекла пирожки, плавала по комнате утицей. Она напоминала Ивану утицу не только переваливающейся походкой, но и слегка сплюснутым на конце носом. У Томки нос был видно отцов, аккуратненький, с курносинкой. Потчевала бабка Ивана, как близкую родню и не скрывала, что мыслит его любимым зятем.

Через пару дней после того, как он узнал, что Томка забеременела, старая попросила:

– Ты бы, Иван, помог гардероб привезти. Сторговала я у одного бобыля по дешевке. Как-никак механиком в гараже трудишься, дадут, чай, машину…

Он и не просил машину. Уговорил одного из шоферов сделать после смены левую ходку, загрузил вместе с ним допотопный гроб с фанерными завитушками и перевез на пыльную Сиреневую улицу.

Полагалось соблюсти традицию – обмыть покупку. Мамаша сама водрузила на стол казенную белую головку. Выпили по одной и по другой, и тут в дверь громко застучали. Томка вздрогнула. Мать осторожно подплыла к сенным дверям, наклонилась к замочной скважине, прислушалась. Опять затарабанили.

– Кто там? – спросила она.

– Пусть Томка спустится, – послышался мужской, с сипотцой голос. – Поговорить надо.

– Багратка пришел, – испуганно повернулась мать к дочери.

Та вжалась в стул, потом распрямилась, гордо так вскинула голову. Сказала Ивану с извиняющейся улыбкой:

– Я сейчас.

Откинула в сенях засов. Оставив дверь открытой, сошла с крыльца.

– Ты что ходишь? – услышал Иван ее приглушенный голос. – Сгинь с глаз!

– Тамарочка, – засипел в ответ Багратка. – Мышка моя…

– Сгинь, паразит! – удерживая голос, прошипела Томка.

– Эт-та как эт-та «сгинь»? Зачем сгинь?.. Ах, ты, сученка клыкастая! Значит, я – сгинь, да? А как дрова или уголь надо – «в гости приходи»?..

Сверяба поднялся из-за стола. Мать хотела было остановить его, но опустила руки на колени и замерла.

– Ты мне кто, муж? – перешла на крик Томка. – Паразит ты сусатый и спекулянт! Топай отсюда, чтобы мои глаза тебя не видали!

– Я тебе покажу «не видали»! Я тебя приколочу, подошва!

Появившийся на крыльце Сверяба увидел, как Томка со всего размаху залепила ухажору пощечину. А тот был маленький и тощий. Только грозно топорщились шикарные усы. Выйдя из столбняка после оплеухи, усатик схватил Томку за ворот кофточки, рванул, располосовав до пояса. Иван спрыгнул с крыльца, вмиг оттеснил Томку, успел сказать ей: «Иди домой!», легко крутанул усачу руки:

– Г-гаденыш, язви тебя в бочку! Брысь отседова, покуда не завинтил по шляпку!

Тот вырывался, норовя пустить в ход зубы, время от времени вскрикивая:

– Я твою мать… Я весь твой род…

Иван треснул его по шее, от души так треснул. И еще раз – в подглазье. Тут Багратка изловчился, хватанул зубами его палец, вырвался и уже на бегу продолжал сыпать проклятия всем Ивановым предкам и потомкам.

После бегства усатого кавалера все почувствовали душевную неловкость. Томка кинулась смазывать йодом Иванов палец, бинтовать надумала, но он отмахнулся.

– Давай, Иван, еще по одной для успокоения, – предложила мать.

Но успокоиться не пришлось. Во дворе опять раздался Баграткин голос:

– Кучерявый! Если ты мужчина, выйди!

Иван тронулся было к дверям, но дочь с матерью усадили его.

– Буйный он. Ножиком чикнуть может. Не связывайся, Вань.

Мать проворно вынесла в сени табурет, забралась на него, выглянула в оконце под самой крышей и ахнула.

– Господи спаси! – пробормотала. – С косарем пришел.

Вообще-то Ивану не хотелось выходить под косарь. Но мужское достоинство не позволяло сидеть взаперти. Потому он дважды порывался к дверям и, не особо сопротивляясь, давал женщинам снова усадить себя за стол.

Через полчаса усатик утих. И все обошлось бы, все покатилось бы по привычному кругу, но вскоре в дверь снова постучали.

– Откройте – милиция!

Мать даже перекрестилась от неожиданности. Вошли старшина и сержант. За их спинами объявился Багратка, без косаря, зато с синяком под глазом.

– Вот он, – показал на Ивана.

Сверяба поежился, но виду не показал. Уставился на незваных гостей шалыми воловьими глазами.

– Ваши документы? – потребовал у него старшина.

– Я с собой в гости документов не беру.

– Это бандит! – вылез вперед Багратка. – Я экспертизу сниму!

– Что вы слушаете этого паразита! – вскинулась Томка, обращаясь к милиционерам. – Он сам с косарем прибежал, грозил всех порезать! Палец вон человеку до кости прокусил. Мы тоже экспертизу снимем…

– Старшина пытался остановить ее, но не тут-то было.

– Наглеть не надо! – не останавливалась она. – Спекулянт нестиранный! – это уже в адрес Багратки. – Все праздники привозными цветами торгует!

– Этот вот гражданин, – кивнув на Багратку, перебил ее, старшина, – жалуется, что вы устроили в квартире притон.

Томка аж задохнулась от возмущения.

– Я ему покажу притон! – попыталась обойти старшину и дотянуться до усатого ухажера. – Я ему…

Старшина безуспешно пытался ее успокоить. Сержант, в облике которого надежно осела скука, отступил на всякий случай к дверям.

Томка стихла внезапно, будто выдохлась. И старшина, отловив паузу, спросил у Сверябы:

– Что вы делаете в этой квартире?

Иван всем видом и даже пожатием плеч изобразил недоумение по поводу такого вопроса. И вдруг, с полнейшей неожиданностью для себя, ответил:

– Свататься пришел.

Произнес и оторопел от своих слов. Хотел одернуть себя, сказать, что пошутил, но язык нес полную околесицу, – Она вот, – кивнул на Томку, – согласна.

Говорил, погружаясь с головой в омут без дна – не вынырнуть и помощи ждать неоткуда. А в голову уже стукнула мысль: ну и что? Жениться все равно когда-нибудь надо. К тому же беременна. И женского в хорошем достатке. Глянул на нее и увидел: растерялась, даже кровь с лица ушла. Глаза то засияют, то потухнут. И неотрывно на него смотрят: что мол, ты, Вань, говоришь? Неужели взаправду?.. Не обращая внимания на старшину, Иван подошел к Томке, взял ее за плечи, легонько встряхнул своими лапищами: приди, мол, в себя. И отрезая себе все пути назад, сказал:

– Взаправду, Томка.

Та обессилено ткнулась ему в плечо и замерла. Старшина растерянно переминался. Мать проворно сунулась к завитушечному купленному шкафу. Дело поворачивалось от худа к добру, и она, с сознанием важности момента, водрузила на стол две поллитровки и граненые стопарики.. Достала из холодильника помидорную закусь и пирожки с требухой. Наполнила стакашки, обратилась к милиционерам:

– Не побрезгуйте за дочкино счастье!

– При исполнении, – отказался старшина.

А сержант, оживившись, сказал старшине с извинительным вздохом:

– Грех отказываться. Святое дело.

И старшина, чтобы не впасть в грех, махнул рукой на «исполнение». Оба уселись за стол. Багратка озирался, переводя взгляд с одного на другого, шевелил усами. Вякнул опять про экспертизу и вдруг завопил:

– На службе потребляете, граждане начальники!

Прожевав пирожок, старшина смерил его презрительным взглядом.

– Ах, ты, пьянь! С ножом бегаешь! Пальцы людям откусываешь! Мешаешь советскую семью создавать! Пошел вон, спекулянт! – повернулся к Ивану и Томке. – Извиняйте, молодые, за вторжение. Обязаны были откликнуться на сигнал…

Так Иван женился: будто вскочил на ходу в поезд и поехал неведомо куда. Однако куда бы ни ехал, а через семь месяцев родилась дочка, которую он настоял назвать в честь матери Верой.

Жизненную перемену Иван ощущал через борщи и оладушки, через жаркую перинную постель, на которой законно разбрасывалась в истоме и удовлетворении Томка. От всего этого у него было состояние сытого кота, оставалось жмуриться и мурлыкать.

Но такое состояние скоро прошло, и он заскучал. Однако избавился от скукоты, занявшись в послеработное время душевным делом. По первости оно вроде бы и душевным не было. Какая душа в том, чтобы укрепить ножки у стола или починить табуретку? А взялся за приобретенный тещей по случаю шкаф-гардероб и понял вдруг, с какой любовью творил его давний мастер. Ни гвоздя, ни шурупа не было в том творении, шпунты сидели, будто литые, а завитушки, когда он снял краску, стали похожи на диковинных, но знакомых зверьков и счету им было двенадцать – по числу месяцев в году.

– Покрасили бы голубеньким, и делу конец! – сказала теща.

Иван отмолчался, лишь подумал: «Голубеньким захотела? Под глазки? Не дам увечить красоту!»

Почти месяц возился он с тем шкафом под неодобрительными взглядами тещи. А когда отреставрировал, да все под мелкую шкурку, да слегка проолифил, сам залюбовался тем, что сделал. И теща расплылась в уважительной улыбке.

– Фактурная вещь получилась, Иван. На пару сотен потянет, а то и больше.

Иван отмахнулся от ее слов, а руки уже запросили другой работы, и чтобы тоже не тяп-ляп, а для глаз и сердца.

За божескую цену он купил у левака со стройки полмашины вагонки. Не торопясь, стал обшивать их с Томкой комнату. Сам и светильники придумал, сделал их из нержавейки и бараньих рогов… Превратив обшарпанную комнату в семейное гнездо, добрался до сеней. Выгородил там уголок с откатывающимися дверцами, разместил инструмент и разный домашний хлам. А когда родилась Верочка, смастерил для нее кроватку-качалку, да такую, что ни в одном магазине не сыщешь…

Всю ту домашнюю работу он делал с удовольствием, удивленно взглядывал на себя со стороны: с чего бы вдруг? Откуда взялась тяга к уюту и бытовой прочности?.. Или бродяжья жизнь опостылела? А может, в крови дремало чувство хозяина и пробудилось в барачном доме, где каждый закуток требовал мужского догляда?..

Теща теперь только похваливала зятя-примака и, ублажая, потчевала убойной самогонкой, чистой, с запахом трав и мяты. Он не отказывался от угощения, принимал с устатку пару стопок на сон грядущий. А пока сон пригрядет, укладывал Верочку. Рассказывал ей, ничего еще не понимавшей, сказки, в которых перемешивал быль и небыль, то, что слышал либо читал в детстве, а что и додумывал.

Томка злилась в такие минуты, говорила, чтобы он не городил чушь и не задуривал дочери мозги. Отгоняла его от качалки. Верочка начинала орать басом, никак не воспринимая материно «баюшки-баю».

Томка изменилась. Пока гуляли, преданно заглядывала в глаза Ивану, послушно исполняла все его желания. А тут покрикивать стала, ровно бы штамп в паспорте и дочь отдали ей супруга в полное владение.

В один ветреный субботний вечер Иван обнаружил, что все в доме переделано-перештопано, и что руки его, привыкшие к инструменту, оказались незанятыми.

Была весна, а вечер насупился не по-весеннему. Иван стоял во дворе и дымил. Томка позвала его ужинать. Но в дом не хотелось.

– Тебя десять раз звать?

Он отщелкнул окурок, вошел в дом. Сел за стол. Верочка потянулась к нему. Иван взял ее. Теща сказала:

– Не мущинское это дело – кормить ребенка.

Дело и впрямь было «не мущинским». Он обляпался кашей и передал дочь Томке.

– Чего не наливаешь? – спросила теща.

– Не охота.

Ужинал без аппетита. За чаем сказал:

– Длинный завтра день будет.

– Что так? – спросила теща.

– Руки занять нечем.

– Есть чем, Иван, е-есть! – радостно произнесла она. – Сколоти ты мне сарайку. И клеток штук пятнадцать. Кролей охота завесть. Мясцо свое будет. Свининки подкупим и колбас на зиму наделаем.

– Кролей обязательно белых, – сказала Томка.

– Почему белых? – спросил он.

– Шубу белую справлю. Как у Маргариты Станиславны.

– Что еще за Маргарита?

– Врачиха наша, забыл?.. Муж у нее сельхозтехникой заведует. Между прочим, ему нужны хорошие механики. Самое малое, три сотни обещает. Самое малое, – подчеркнула она.

– Это три тыщи что ли по-старому? – спросила теща.

Томка согласно кивнула. Теща вздохнула. Иван сказал:

– Нету таких зарплат.

– У них премии больше, чем зарплата.

– Воруют что ли?

– Дурак, – ответила Томка.

– Но-но! – остановил ее Иван.

– Что «но-но»? Ходим, как шарамыги. Пальто приличного справить не могу. Постели своей нет! На маминых подушках спим!

Иван отодвинул стакан с чаем. Начал багроветь. Томка глядела на него с опаской, но и с любопытством. Иван уловил то любопытство, и в нем разом вскипело бешенство. Он шмякнул ладонью о стол:

– Может, и ужин мамин едим?

Верочка закатилась в плаче.

– Наглеть не надо! – крикнула Томка.

Лицо у нее нервно и неровно зарумянилось, стало точно таким же, как тогда, при милиционерах, подтолкнувших Ивана к семейному счастью. Казалось, она вот-вот вскочит, чтобы дотянуться до Иванова лица, как пыталась достать в тот сватовской вечер усатого Багратку.

Иван выскочил в сени, схватил с вешалки плащ, заторопился в сумеречный двор. Встал под акациями. Слабый ветерок был влажным и теплым. От мусорных ящиков тянуло гнилью. Иван вдыхал гнилостный запах, воспринимая его неотъемлемо от себя сиюминутного, от своего состояния, будто гниль проникла в самое нутро. Ощущал обиду, злость, разжигал их в себе. Значит, пришла моя очередь, думал, значит, мне теперь «наглеть не надо»!

– Иван! – позвала с крыльца теща.

Он прикрыл ладонью сигаретный огонек, чтобы она не разглядела его среди акаций. Теща постояла на крыльце, сплюнула в сердцах. Иван дождался, пока она притворила за собой дверь, и крупно зашагал по улице, заторопился, будто кто-то где-то его ждал.

Лед на пруду уже сошел. Вода в свете фонарей казалась черной и масляной. Аллейка, где он подклеился полтора года назад к Томке, была по-весеннему неухоженной. Скамейки еще не отошли от сырости. Но парочки ждать тепла не желали, обсушивали скамейки беспокойными задами.

Иван запоздало удивился: чего это ему понадобилось «на броду»? Уж лучше бы заглянуть в забегаловку, где кучкуется неприкаянный вербованный люд. Но и в забегаловку не тянуло. Он вдруг понял, что тянуло его к Верочке, к ее пухлым, словно перевязанным ниточками, ручонкам, к ее агуканью и смеху. Она плакала, тянулась к нему, а он сбежал! Даже не обернулся, уходя! Ему, видишь ли, захотелось в себе поковыряться, «на брод» захотелось! Побеситься захотелось! А с чего беситься-то?

Злость потихоньку испарялась, уступая место покаянию. Покаянию перед маленькой дочкой. Да и не было большой причины для злости.

Он круто завернул и зашагал домой. Дверь открыла теща.

– Чего сбег, ровно оглашенный?

– Прогулялся, – буркнул Иван.

– А Томка-то плакала. Дите у нее маленькое, жалеть надо. И прощать надо. Семья, Иван – святое, а гульба – богопротивное…

Жена была уже в кровати, полусидела, откинувшись на подушки, вязала. Верочка спала. Иван подошел к кроватке, поглядел на дочь с пытливым вниманием, чувствуя нежность и беспокойство.

– Ложись, Вань, – позвала Томка.

Иван разделся, лег на спину. Она погасила свет, повернулась к нему, обняла в ожидании. Он сказал:

– Спи…

Сарайку он все же сколотил. И клетки для кролей сделал. Унылые получились клетки, под стать настрою мастера. Но теща осталась довольной. Из-за кролей она устроилась уборщицей в рабочую столовую. Каждый вечер притаскивала оттуда по два ведра объедков.

– Руки отваливаются, – говорила, будто укоряла.

Я, мол, слабая женщина, таскаю тяжести, а ты, здоровый бугай, даже не поможешь. Иван помог. Нашел на свалке колесо и смастерил ей тележку…

Жизнь текла ровно, сыто, уныло, с разговорами о ценах, кролях и Маргарите Станиславне. Иван свирепо запрезирал Томкину врачиху и ее удачливого супруга из сельхозтехники. Своей неприязни не смог и не захотел скрыть, когда однажды вечером, уже летом, застал Маргариту Станиславну на Сиреневой улице. С матово-смуглым лицом, полная, вальяжная, она сидела, не снимая соломенной шляпки, а вокруг увивались жена и теща. Знакомясь с Иваном, мадам оценивающе пробежалась по нему взглядом:

– Много о вас слышала. И о том, что у вас золотые руки, – кивнула на старинный шкаф.

– Ага, только грязь под ногтями, – буркнул Иван.

– Ваня! – воркующе-укоризненно произнесла Томка.

– Я в баню пошел, – сказал он, хотя в тот вечер в баню и не собирался.

И ушел.

На другой день, вернувшись с работы, он не увидел в доме ни шкафа старого мастера, ни светильников из бараньих рогов. Стоял и насуплено озирался. А Томка с ласковой опаской говорила:

– За три сотни Маргарита Станиславна взяла. И светильники за сотню. Ты же, Ванечка, светильников еще можешь наделать. А гардероб – мамин. Зато стенку купим. Сейчас у всех порядочных людей стенки… Ну, чего ты расстроился?

Иван не расстроился. Он затосковал, и тоска заползла в самое нутро.

– Деньги нам нужны будут, – сказала Томка. – Я еще не говорила тебе, Вань. У меня ведь снова задержка.

Иван продолжал молчать.

– Оно и ко времени, Вань. Сперва нянька, потом лялька. Рожу, и завяжем.

В тот вечер он снял со стены запылившуюся гитару, ушел в сенной закуток, сел на табуретку и стал бездумно тренькать. И так, пока не уловил, что какая-то мелодия пробивается на самой тонкой струне, а в голове роятся слова, из которых рождаются виденья. Чудные были те виденья: сосновый зимний лес, еле заметная запорошенная тропа, а обочь – молодой волк, попавший в капкан. Лежит с высунутым языком, и ничего ему не остается, как отгрызть лапу.

2

С того дня жизнь Ивана изменилась. То ли враз промахнул несколько лет, то ли поумнел, а, может, и оглупел. Оладушки и пирожки с требухой жевал, как купленные с уличного лотка. Новых светильников делать не стал.

Иногда в бездельном раздумьи, минуя поворот к семейному очагу, уходил за крайние дома. В той стороне рос лесок. Посадили его солдаты секретного гарнизона, скрытого высоким забором. Секрет, впрочем, был относительным. Все в округе знали, что это желдорбат, и строит он узкоколейки между ракетными площадками, прятавшимися в солончаковой степи.

Лесок делила асфальтовая дорожка. Ту часть, что примыкала к военному городку, охраняли надписи: «Стой! Запретная зона!» Не было ни часовых, ни патрулей, но запрет действовал надежно. Привычка – вторая натура: нельзя – значит, нельзя! Потому парочки и гулливые кампании облюбовали ту часть, что была ближе к поселку.

Ивана временами тоже тянуло в лесную зелень, да и просто к военному городку, все-таки три года отдал железнодорожным войскам. Однажды, в выходной, он шел вот так по лесной дорожке. День был на излете, уже тени испятнали землю. Шел, погруженный в себя, когда услышал голоса и вскрик женщины:

– Дочка у меня дома одна!

Иван решительно двинулся в сторону голосов. Мужиков было двое. Растопырив руки и гыгыкая, они загораживали женщине дорогу. Охоты ввязываться Иван не испытывал, тем более, что женщина вроде бы и не проявляла особой настойчивости. Даже сказала:

– Ну ладно, еще часок.

Тут только Иван обнаружил еще пару. У достархана с консервной закусью и тремя бутылками – нераспечатанной, початой и уже опорожненной – сидел рядом с пышнотелой блондинкой… усатый Багратка.

Он тоже заметил Ивана. Отодвинул подругу. Не торопясь, поднялся. Окликнул приятелей. Показал на Ивана:

– Он. Кучерявый. Тот самый!

И все трое двинулись к нему. Дело запахло керосином.

Можно, конечно, было дать деру. Но Иван никогда ни от кого не бегал. И в этот раз не побежал, хотя и видел, что расклад не в его пользу. Наоборот, сделал шаг навстречу. Медлить в таких случаях себе дороже. Надо бить первому, того вон, квадратного, без шеи.

– Ну, Кучерявый! – сказал Багратка. – Сразу ляжешь?

Иван сместился чуть вправо, чтобы оказаться поближе к Квадрату. Тот находился позади Багратки и сбоку. Двигался, наклонив голову, будто колхозный бугай.

Скосив глаза, Иван заметил, что у Багратки в руках появился нож. Медленно приближаясь, он слегка водил лезвием по ладони, ровно бы правил на ремне бритву.

– Может, спасибо скажешь, Кучерявый, что я тебе свою подстилку уступил?

Баграткины слова спутали весь Иванов план. Забыв про бугая, он кинулся на бывшего Томкиного ухажера, достал его ногой, и тот сразу проглотил то, что еще хотел сказать. Однако Иван не успел уклониться от тяжелого кулака главного противника, кувыркнулся через Багратку. Но сразу вскочил, изловчился попасть головой Квадрату в переносицу. А третьего выпустил из виду, и тот прыгнул на него сзади, сдавив рукой горло. Неизвестно, чем бы все закончилось, если б вдруг не раздался из ближних кустов голос:

– Патр-руль! Забр-рать всех до выяснения личности!

Кто-то стремительно влез в свалку. Оба нападавших метнулись в кусты. Следом – их шлюхи. Причем та, у которой дома осталась одинешенька дочь, успела прихватить стоявшую подле нее початую поллитровку.

– Патр-руль! – крикнул в кусты нежданный помощник. – Организовать пр-реследование!

Был он невысок, рыжеват, в полевой форме с погонами капитана. Светлые глаза под светлыми ресницами глядели сурово и официально. Багратка, продолжавший сидеть на земле, заегозил под его взглядом, попытался спрятать нож за спину.

– Пр-рошу! – произнес капитан и протянул за ножом руку.

– Это не мой! – сказал Багратка. – Это – его, – кивнул на Ивана.

– Р-разберемся. А теперь следуйте за мной!

– К-куда? – испуганно спросил тот.

– На гарнизонную гауптвахту. А утром пер-редам в КГБ.

– Зачем в КГБ? – завопил Багратка. – Это дело милицейское, начальник. Он сам на нас напал, этот кучерявый!

Усы у него обвисли. Он поднялся, переступил с ноги на ногу. И вдруг резво скакнул вбок. Помчался прыжками между деревьев, подгоняемый голосом капитана:

– Стой! Стр-релять буду!

– Спасибо, – сказал Иван, когда треск сучьев затих.

– Ненавижу, когда тр-рое на одного, – ответил тот. – Знакомые?

– Нет.

– Я так и думал… А портр-рет они вам подпортили!

– Чепуха, – проговорил Иван и почувствовал, что губы у него распухли.

– Давайте знакомиться, – капитан протянул ему руку. – Алексей Михайлович. Фамилия – Железнов.

Иван тоже представился по имени-отчеству.

– Женаты? – спросил Железнов.

– Женат.

– К жене в таком виде нельзя. К жене надо приходить кр-расиво!

Сперва Иван посчитал, что его новый знакомый нажимает на букву «р», когда отдает команды. Но, видно, такая у него была манера разговора.

– Пр-редлагаю пойти ко мне, – сказал он. – Временно холостякую. В пор-рядок себя приведете!

Железнов подошел к обезлюдевшему достархану. Брезгливо оглядел закусь. Поднял цельную поллитровку, протянул Ивану.

– Компенсация за ущерб.

Иван сунул бутылку в карман.

– Пошли? – полуспросил Железнов.

– А патрули?

– Не было патрулей. Психологическая обработка пр-ротивника.

На КПП Железнов сказал дежурному: «Со мной», и тот разрешающе козырнул.

В квартире их встретил детский плач. В коридоре на горшке сидел ребятенок и ритмично всхлипывал. Увидев вошедших, заревел целенаправленнее.

– С соседями живем, – объяснил Железнов, – тоже командир роты с семьей. Сам на точке вторую неделю, а жена, – кивнул на свет в ванном оконце, – постирушку затеяла… Чего хнычешь, Гор-рюха? – обратился к малышу. – Гар-рнизонные парни не хнычут!

Гарнизонный парень послушно замолчал. Загремели тазы. В коридоре появилась распаренная чернобровая мамаша. Увидев постороннего, да еще заметно побитого, она ахнула, подхватила сына с горшка и исчезла в своей комнате.

Иван погляделся в мутное зеркало. Правильно ахнула чернобровая: губы, как пережаренные оладьи. Умылся холодной водой. Прошел в комнату.

Она оказалась крохотной, метров двенадцать – не больше. Раздвижной диван, детская кроватка, платяной шкаф, письменный стол и три казенных стула – вот и вся мебель, целиком занявшая жилую площадь. Малую стену закрывал стеллаж с книгами. В стеллажных проемах на миниатюрных полочках лежали россыпью всякие разные камни – гладкие, иззубренные, серые, цветные, с блестящими вкраплениями. А в одном проеме висел в рамке портрет, увидев который, Иван даже не поверил, настолько это оказалось для него неожиданным. Невзначай и в негаданном месте приблизилось давнее, нисколь им не забытое, связанное с появлением человека из прошлого.

…Постучал он в их каморку под вечер, мать еще не вернулась с работы.

– Мне нужна Вера Константиновна Панихидина, – сказал от дверей незнакомец, промаргиваясь и потирая озябшие руки. Одет он был для птичьей, а не буранной весны – в новый серый макинтош и шляпу.

– Матери нет, – ответил Иван. – Скоро придет.

– Могу я ее подождать?

– Проходите.

Но тот проходить не торопился. Обежал печальными глазами все углы, задержался взглядом на портрете Сталина в черной траурной рамке.

– Вместо иконы? Мать молится? – спросил гость, указывая на портрет.

Ивану не понравился вопрос.

– Она неверующая.

Тот понимающе кивнул.

– А ты, вероятно, Иван Трофимович?

Нет, явно неспроста появился этот человек в их доме, имя-отчество Ванькино знает. А откуда знает? И что ему у них надо?

– Отец или отчим у тебя есть? – спросил гость.

– Отец на фронте погиб, – ответил он хмуро.

– Н-да, – произнес тот. – Он у тебя был настоящим бойцом. Орденоносцем был. «Красное Знамя» имел.

У Ивана екнуло сердце.

– Вы знали моего отца?

– Знал. И очень близко. Ты очень на него похож, Ваня, – сказал тот. – Извини, я не представился. Кирюхин Степан Герасимович. Он все время вспоминал тебя и твою маму. По его просьбе я и приехал.

– Как он погиб?

– Как человек. Погиб в бамлаге при попытке убежать на фронт.

– Так он – что, сидел что ли?

– Мы вместе сидели.

Это было выше Иванова понимания. Сидят за бандитизм, за воровство. Тети Фросин брат сидел за дезертирство. А они-то с отцом, за что?

Наверное, все Ивановы мысли были написаны на его лице, потому что Степан Герасимович грустно покачал головой.

– Твой отец, Ваня, был честным, преданным Родине большевиком… Ты про двадцатый партийный съезд слышал?..

Что-то такое, не очень ясное, Иван слыхал: «Втерся сволочь Берия к Сталину в доверие…»

Ивана не особо интересовали те дела. Но он знал, что Сталин каждый год снижал к первому марта цены. Потом цены еще раз снизил Маленков… Причем тут отец?