Текст книги "«Прииде окоянный сотона», или ОКО за ОКО. Роман"

– Он был несправедливо репрессирован, Ваня. Съезд вернул ему доброе имя. А тебе должны вернуть на хранение его орден. Он получил его за финскую кампанию.

– За что же его посадили?

Степан Герасимович вновь грустно покачал головой.

– Знаешь, что такое орденоносец перед большой войной? Их было очень мало. И все на виду. А бывший младший политрук Потерушин-Сверяба был единственным в районе.

– Кто был? – не понял Иван.

– Твой отец. У него была такая странная двойная фамилия: Потерушин-Сверяба. А ты носишь материну фамилию. Может быть, это и разумно по отношению к тебе… Так вот, Ваня, однажды твоего отца пригласили выступить к красноармейцам…

Настороженность покинула Ивана. Он впитывал слова отцова друга с жадностью и ощущением зыбкости происходящего. Отец оставался для него по-прежнему нереальным, но реально было то, что он воевал и был награжден, как многие другие отцы… А Степан Герасимович рассказывал:

– На той встрече кто-то задал твоему отцу вопрос: «Что вам больше всего запомнилось из войны?» Он ответил: «Морозы и мерзлый хлеб. А в старой русской армии в пайке всегда были сухари». И добавил: «У нас потерь было больше, чем у белофиннов»… Наутро его забрали.

– Не может быть, чтобы только за это! – воскликнул Иван.

– Может, Ваня. Но разговор этот долгий. Давай сначала уберем ту икону? – кивнул на портрет Сталина.

– Нет, – торопливо возразил Иван.

– Хорошо. Дождемся мать…

Иван никогда не видел в такой растерянности мать, обычно уверенную в себе и категоричную. Она слушала Степана Герасимовича, опустив голову, только руки ее находились в беспокойном движении.

– Вера Константиновна, – сказал Степан Герасимович, – в память Трофима – снимите, – показал на портрет Сталина.

Мать неуверенно качнула головой.

– Не могу, – помолчала, спросила: – Что же теперь будет?

– Будет лучше, чем было, – ответил Степан Герасимович. – Если, конечно, дела не уйдут в лозунги. Всякая власть, Вера Константиновна, обманывает народ с помощью лозунгов.

Мать испуганно оглянулась на Ивана, тот равнодушно отвернулся.

– Вам выдадут документ о реабилитации, – сказал Степан Герасимович, – и денежную компенсацию.

Мать слабо отмахнулась: какая уж тут, мол, компенсация, лишь бы самих не тронули.

Гость закашлялся. Кашлял с натугой, прикрываясь белым носовым платком. Кинул взгляд на темное узкое окно, в которое бился крупяной весенний ветер.

– Поздно уже. Пора.

– Где вы остановились? – спросила мать.

– Попрошусь в гостиницу.

– Чего ж в гостиницу? Оставайтесь у нас. Я вам на полу постелю.

– А не стесню?

Он остался. Места на полу как раз хватило на одну постель. Иван улегся на свой сундук, удлиненный двумя табуретками. Мать и Степан Герасимович все сидели, пили остывший чай, вели негромкий разговор. Она спросила:

– А вас-то – за что?

– За троцкизм.

Иван сначала не понял, а уразумев, даже скукожился на своей сундучной постели: живой троцкист! Как же его могли освободить-то? С отцом – понятно: ошибка. А троцкизм разве может быть ошибкой?

Мать видно тоже с трудом переваривала услышанное. Заикнулась о чем-то, но смолчала.

– Троцкий, Вера Константиновна, во многом был прав. Хотя позёр и безгранично властолюбив.

Мать обрела голос:

– Сколько же вам тогда было?

– Двадцать.

– Значит, и семьей не успели обзавестись?

– Не успел.

– Куда же вы теперь?

– Завтра пойду в обком партии…

Утром Иван проснулся с чувством, что началась новая жизнь. Степан Герасимович уже ушел. Мать глядела в окно.

– Мам, – спросил Иван, – а отцовой фотокарточки не сохранилось?

Она полезла в сундук, в котором хранила всякое старье. Достала с самого дна ридикюль, вытащила маленькую фотокарточку с оторванным верхним уголком. Протянула Ивану. С фотографии глядел чернокудрый молодец, в белой рубашке, подпоясанной тонким ремешком, и в кепке.

– Фамилия у тебя тогда была Потерушина-Сверяба?

– Была, Ваня.

– Почему же ты ее сменила?

– Нельзя иначе было. Да и поверила я, что он – враг.

– Как же поверила-то? У него же орден за финскую войну был!

– Я беременна тобой была, Ваня. Секретарь райкома вызвал меня и сказал: «Пиши заявление, что отрекаешься».

– И ты написала?

– Уж не осуждаешь ли ты меня, сын?

Иван осуждал, но вслух этого не сказал.

Мать достала из сундука большой конверт. Извлекла из него наклеенную на картон фотографию человека с могучим лбом и бородой по грудь.

– Это князь Кропоткин, – сказала.

– Вижу, что не Карл Маркс, – буркнул Иван.

– Твой дед твоему отцу завещал. Как семейную реликвию.

– Он что, князь-то, родственник нам что ли?

– Нет. Твой прадед был с ним в сибирской экспедиции…

Из тонкой багетной рамки в квартире Железнова глядел на комнатный мир мыслитель. Точно такой же портрет лежал в сундуке у матери…

Со сковородкой в комнату вошел Железнов, глянул на стоявшего перед портретом Ивана.

– Знакомая личность?

– Знакомая.

Письменный стол быстренько превратился в гостевальный.

– С какого боку, если не секр-рет, вы интересуетесь Петром Алексеевичем Кропоткиным? – спросил Железнов, когда выпили по первой.

Иван не сразу ответил. Да и трудно было сразу ответить, потому что князь возник в его жизни не просто с боку.

– Прадед мой был с ним в экспедиции.

– Очень даже интер-ресно! В первой, второй?

Откуда было знать Ивану, в первой или второй?.. Единственное, что он когда-то вычитал, так это то, что Кропоткин-анархист.

Почувствовал невольную вину за свое незнание, он вдруг рассказал незнакомому человеку то, что не пожелал открыть даже жене, когда она любопытствовала насчет его родителей. Капитан Железнов слушал Ивана, не перебивая. А когда тот кончил свою нежданную исповедь, произнес:

– Вины матери тут нет. Жизнь виновата. Документ о р-реабилитации вам прислали?

– Степан Герасимович выхлопотал.

– А орден?

– Пропал.

– Носит какой-нибудь мер-рзавец… Ну, а что касается князя…

Он снял со стеллажа три тонкие книжицы. В одной описывалась Сунгарийская экспедиция Кропоткина, в другой – Забайкальская. Третья представляла собой его доклад русскому географическому обществу.

– Не зачитайте, – предостерег. – Не выношу пир-ратов книжных полок.

Трофейная бутылка пригодилась. Она и разговору придавала настрой. Железнов поинтересовался:

– Где сейчас тр-рудитесь?

– На стройке. Механиком землеройной техники.

– Серьезная специальность! А мы без толкового механика загибаемся.

– Я – толковый, – без лишней скромности сказал Иван.

– Так давайте к нам! Механик в батальоне механизации – самый уважаемый человек. У комбата военком в приятелях ходит, в момент оформит на младшего лейтенанта.

Иван несогласно покачал головой.

– У меня, Алексей Михайлович, натура не подходит для субординации.

– Субординация нужна в пехоте. А наши войска – трудармия.

Железнов прервался, потому что в дверь вежливо постучали. В комнату вплыла намакияженная, при золотых висюльках чернобровая соседка.

– Я вам пирожков принесла.

Железнов принял от нее блюдо.

– За пирожки спасибо, а к мужикам, Наталья, не пр-риставай. Скоро твой на тр-рое суток приедет, ему и шевели бровями.

– Какие глупости! – соседка фыркнула и ушла.

– Между прочим, – сказал Железнов, – где-то в верхах крутится проект магистр-рали века. Ваш отец, говорите, в бамлаге погиб?.. Так вот, магистраль века – это БАМ. В тех местах и ходил с экспедицией офицер Кропоткин.

А время текло в черноту ночи. Неохота было уходить, но пора приспела. Железнов сказал на прощанье:

– Моя рота стрелочные пути расширяет для вашего комбината. Так что я на месте. Милости пр-рошу в любой день.

Степан Герасимович не совсем исчез в то апрельское утро, хотя и надолго. Его уж и вспоминать забыли, когда он снова появился перед ноябрьскими праздниками. С той же виновато-грустной улыбкой.

– Вызывали в Москву, – объяснил. – Работал в комиссии по реабилитации.

– Ну, и как? – спросила мать.

– Стена еще стоит. Чуть приоткрыли калитку – и по одному, через часового… Вот ваш документ, Вера Константиновна, о реабилитации.

– Спасибо.

Иван сказал:

– Я паспорт через месяц получаю. Возьму отцову фамилию…

Однако со сменой фамилии оказалось не так все просто. Одних справок понадобилось девять штук. А когда уже все бумаги были собраны, начальница над паспортами, напомнившая Ивану материну подругу Октябрину, объявила:

– Двойную фамилию не положено.

– Почему? – не понял он.

– Потому что это из прошлого, молодой человек. Салтыков-Щедрин, хоть и прогрессивный писатель, но из помещиков. Минин-Пожарский из князей…

– Минин – староста, – возразил Иван.

– Правильно. Новгородским старостой мог в то время стать только дворянин… Прошу не перебивать, Панихидин! Выбирай: или Потерушин, или Сверяба!

Ему надоела канитель со справками и очередями. Потому сказал хмуро:

– Пишите: Сверяба.

Вечером к ним пришел Степан Герасимович. Он уже работал в исполкоме, снял где-то комнату, ждал квартиру. Выслушав Ивана, грустно улыбнулся.

– Это культ должности, Ваня. Всю эту муть смоет, не сразу, а смоет… Поздравляю тебя, Иван Сверяба! И вот – тебе.

В свертке, который он протянул Ивану, оказался серый в светлую полоску костюм. Первый в Ванькиной жизни костюм!

Молодой Сверяба старался скрыть свою радость, но улыбка так и лезла на лицо. В костюме он выглядел взрослее, не то, что в сшитой матерью куртке, из которой торчали его несоразмерно крупные кистевые мослы. Обновка словно бы зафиксировала Иванову взрослость и самостоятельность.

В том костюме он и на сцену с гитарой не постеснялся выйти, и на манеже цирка чувствовал себя любимцем публики. В нем же он совершил под конвоем печальное путешествие в красное тюремное здание под названием «Вечный зов». А когда вышел оттуда старанием папы Каряги и явился домой, узнал, что и мать распрощалась со своей прежней фамилией – стала Кирюхиной.

Иван и в армию подался всего скорее из-за того, что вдруг ощутил себя лишним в новой материной жизни. Дружеские отношения с отчимом казались ему предательством памяти отца, которого и так много предавали. Мать – ладно, женщина – тяжело одной век коротать. Но теперь вроде бы предавал уже он, единственный на земле отцов наследник.

Через год, когда Иван осваивал в Карелии первую ударную стройку, Степан Герасимович помер. Как ни торопился на похороны Иван Сверяба – не успел. Закопали страдальца Кирюхина в полдень, а Иван прилетел вечером. Побыли вместе с матерью на могиле, утонувшей в райкомовских и ветеранских цветах. Мать сказала:

– Сначала угробили, а теперь цветами перед мертвым откупаются…

Погруженный в прошлое, Иван и не заметил, как дошел до Сиреневой улицы. Свет горел только в их комнате. Значит, Томка не спала, значит, ждала, значит, придется объясняться. Она и дверь открыла сама.

– Обнаглел, да? В гулянки ударился, да?

Иван, не говоря ни слова, прошел в комнату.

– Где шлялся, паразит?

– Тише! Дочь разбудишь.

– О дочери вспомнил? А когда шлялся, не помнил? Да еще и с покарябанными губами домой явился!

– С твоим усатиком и его дружками встретился. Капитан из гарнизона помог с ними справиться.

Томка осеклась. Лицо жалобно искривилось, казалось, вот-вот заплачет. Подняла на Ивана свои серые оресниченные глаза, сказала тоненьким голосом:

– Извелась я, Вань, тебя ожидаючи.

Эти человеческие слова тут же нашли отклик в Ивановом сердце. Ему стало жалко жену. Сел рядом с ней, даже потянулся обнять, но сдержал себя.

– Потом в гарнизоне был. Капитан пригласил.

Она удивленно заморгала.

– А чего так задержался-то?

– Серьезный разговор получился.

– Он что, холостой тот капитан?

– Женатый.

– О чем же у вас серьезный разговор был?

– О князе Кропоткине.

– О ком, о ком?

Иван повторил.

– Чего он вам сдался?

– Офицером был.

– Ну, и что?

– Меня тоже сватали в офицеры.

Жена несколько секунд лежала молча. Затем повернулась к нему.

– Как это – сватали в офицеры?

– А так. Через военкомат предложили призвать.

– Ну, а ты?

– Отказался.

– Да ты что, Вань! С ума сошел что ли? Офицеры знаешь, сколь зарабатывают? И квартиры им с удобствами дают, и одевают задарма.

– Спи! – сказал неприязненно.

– О жизни надо думать, Вань. Двое же у нас скоро будут. А ты все, как холостяк: ничего тебе не надо. Детям надо! И кормить их, и одевать, и учить.

– Хватит!

– Ладно, Вань, ладно. Не буду. Потом поговорим.

Она еще долго ворочалась, вздыхала. Иван так и не дождался, когда жена засопит в предвестии глубокого сна. Сам уснул и проспал ночь, как застреленный.

Ах, жены, жены! Мужья только думают, что они вершат семейные дела. А на самом-то деле их вершат жены. Не мытьем, так катаньем, где не додолбят, там кошачьим мурлыканьем возьмут. Через неделю Иван уже ничего необычного не видел в возможном повороте своей судьбы. Он и Железнову признался в том, когда принес ему прочитанные с пристрастием книги.

– Я пр-редполагал такой вариант, – сказал тот. – Комбат навел о вас справки. Вы на самом деле толковый механик…

Приказ о присвоении ему звания младшего лейтенанта пришел, когда уже родился сын. Иван настаивал дать ему имя Трофим. Но жена яро воспротивилась: деревенское де имя, сейчас никто так не называет! И записала сына Эдуардом.

3

После того, как присвоили Ивану Сверябе самое малое офицерское звание, перебрался он с семьей в военный городок. Прав Железнов оказался: службой, в уставном понимании, Ивану не докучали, лишь бы механизмы исправно работали. А они работали, несмотря на нехватку запчастей. Тут Ивану помогали прежние приятели по автобазе.

Стройка коммунизма снабжалась хорошо; чего-то верхние снабженцы и не додавали – не без того, но некоторых запчастей скопилось на складах с избытком. За бутылку казенного спирта, а его у военных гэсээмщиков стояла целая цистерна, можно было выменять любую деталь. Комбат, строго бдивший за тем, чтобы это казенное добро не перекачивалось в желудки подчиненных, на святое землеройное дело спирту не жалел. И чуть ли не молился на трудягу-механика, видя, как оживают самосвалы-покойнички, как однажды даже приполз в карьер пятисотсильный бульдозер, ржавевший до того в ожидании срока списания. Не было праздника, к которому командир не оделил бы Сверябу приличной премией.

Премиальные Иван от Томки заначивал, потому что выпросить у нее пятерку – лучше не просить. Лишь один раз она добровольно уделила ему от семейного бюджета полсотни. На его погонах тогда почти день в день по срокам появилась вторая звездочка. И третью он тоже получил без задержки.

Вскоре после этого новоиспеченному старшему лейтенанту было поручено задание особой важности. В неурочное время его пригласил в свой кабинет-клетушку майор Железнов, ставший к тому времени главным инженером.

– Придется вам пр-рокатиться в Алма-Ату, Иван Трофимович. Есть шанс разжиться авторезиной. Маленький шанс. Но р-рискнуть стоит. По слухам, Колбёшкин целый эшелон заполучил.

Начальника управления Колбешкина прозывали Большим Резинщиком. Не столько потому, что он распоряжался дефицитной колесной резиной, сколько за умение «резинить» просителей…

Приемная Резинщика оказалась пустой, и Иван без стука влез прямо в кабинет. За столом сидел в скучном одиночестве полковник с водянистыми глазами и с заметной сквозь реденькую волосяную маскировку плешью.

– Слушаю вас, – сказал он тонким, не вязавшимся с грузной фигурой, голосом.

Иван достал из портфеля заявочные документы, положил перед ним и со значением объяснил, что они обеспечивают фирму Курчатова.

– Понимаю, понимаю, – закивал тот головой. – Но резины нет.

– Есть! – наугад возразил Иван. – На днях эшелон разгрузили.

– Тот эшелон – по спецназначению.

– Мы – тоже спец. Выполняем правительственный заказ. Меня направил к вам генерал Гордиенко, – Иван попер наобум, смутно припоминая, что вроде бы есть такой генерал на полигоне. – Половина самосвалов у нас разута. Когда комиссия приедет разбираться, то станет искать за срыв задания крайнего. Объясним, что нас не обеспечили, и копии заявок за все годы представим.

Хозяин кабинета заулыбался.

– Намекаете на меня, как на крайнего, старший лейтенант? Не советую. Я тоже могу оправдаться любыми копиями. Вы эти бумаги, – он протянул обратно заявочные документы, – отдайте в приемной секретарю для регистрации.

– Там нет секретаря.

– Значит, отлучилась. Мы ваши просьбы рассмотрим.

– Когда я смогу узнать результат? – хмуро спросил Иван.

– Сообщим письменно.

– Я не уеду без резины. Буду ночевать в приемной.

– Вынесут, старший лейтенант. Ваша заявка, между прочим, подписана не генералом, а подполковником. Но так и быть, ускорим рассмотрение. Справьтесь послезавтра.

Иван вышел с ощущением, что его околпачили, и со смутной надеждой, что это не так. В запасе останется еще полтора командировочных дня…

Из-за секретарского столика на него с любопытством глядела ярко-аккуратненькая дамочка. Секретарши у начальников уродами не бывают.

– Вас вызывали? – спросила она.

– Сам приволокся, – ответил Иван и подал ей заявку.

Любопытство исчезло из ее глаз. Она небрежно сунула бумаги в синюю папку, казенно улыбнулась. Он хотел по давней своей методе спросить, не играет ли она на скрипке, но прозвучал нерезкий звонок, и она поспешила в кабинет начальника…

До «послезавтра» Иван бездельничал. В четверг явился к Колбешкину ровно к девяти. Дамочка была на месте и сразу его огорошила:

– Начальник на совещании.

– Когда будет? – спросил он.

– Трудно сказать. Возможно, во второй половине дня.

– Бандит он, ваш писклявый начальник.

– Сами вы бандит.

– Меня зовут Иваном. – Он осклабился и даже наклонил в знак предстоящего знакомства голову. – А вас?

– Не Марья. – В глазах ее мелькнула усмешка.

– Вы на скрипке случайно не играете?

– Я играю на нервах.

– Тогда я приду после обеда.

Дамочка знала себе цену. С наскоку такую не завербуешь. Потому Сверяба купил для послеобеденного визита пять роз.

– Вам опять не повезло, – встретила она его той же казенной улыбкой. – Товарищ Колбешкин был, но срочно выехал.

Иван достал из портфеля розы. Она покачала головой.

– Не поможет.

– А я не для помощи. Просто красивой женщине.

– Тогда заткнем горло этой вазе. – Сняла с телевизора вазу бордового стекла, наполнила из графина водой, поднесла Ивану. – Затыкайте!

Окинула его оценивающим взглядом:

– Хотите совет?

– Хочу.

– Езжайте домой. Ничего вы не добьетесь, все фонды уже расписаны.

Сверяба помрачнел, потоптался. Сказал, направляясь к выходу:

– Будь здорова, скрипачка.

– Может, и цветы заберете?

Иван обернулся.

– Красивая ты баба, а соображения не имеешь. – И вышел…

Нет, не напрасно дали Колбешкину прозвище. Он, как резиновый, никаким кулаком не прошибешь!

Настроение у Сверябы было отвратным. Поезд уходил только завтра вечером, и до той поры надо было убивать время. Он добрел до кэчевской гостиницы, замурзанного здания на углу улиц Тимирязева и Жарокова. Прошел в свой четырехместный клоповый номер. Помимо командировочных, у Ивана было еще полсотни с лишним от недавней квартальной премии. Недалеко от гостиницы он видел плакат с поваром в колпаке, зазывающим в ресторан «Достык». Вполне подходящее место, чтобы убить время.

В ресторане он заказал и первое, и второе, и все, что положено. Сидел, слушал музыку и чувствовал себя третьим лишним за столиком в компании двух угрюмых мужиков. Ивану было не то, чтобы скучно, но как-то неуютно. И он уже собирался попросить расчет, когда заметил секретаршу Колбешкина. Она и ее подруга сидели за столиком у самой сцены. Подруга – в платье с глубоким вырезом сзади, так что выглядывали худые лопатки, она – в вишневом костюме.

Секретарша тоже заметила Ивана. Даже кивнула, когда глаза их встретились, сказала что-то подруге с усмешкой. Та воззрилась на Ивана, и он, не раздумывая, двинулся к ним.

– Привет, скрипачки! Кто со мной на топтогон, чтобы без отказу?

Секретарша сказала подруге:

– Я же тебе говорила, что в нем есть что-то бандитское. И не только во внешности. Комплименты говорит, как кирпичи кидает. Его зовут Иван. – Повернулась к нему: – Ее – Алиса. А меня – Гуля.

Заиграла музыка, и Алиса сказала Ивану:

– Ну, выбирайте! Отказа не будет.

Но Гуля уже встала и положила руки ему на плечи.

– Браво! – хлопнула ладошками подруга. – Женщина выбирает черного короля, начинает и выигрывает…

– И когда вы к жене и детям? – спросила Гуля, когда они оказались в танцевальной тесноте.

– Утром.

– Много у вас детей?

– А у вас?

– Детей или мужей?

– Трави насчет мужей, – перешел он на «ты».

– Мужья, как и места под солнцем, разыгрываются в тени.

– Красиво придумала.

– Не я придумала – шеф.

– Ты знаешь, какое у него прозвище?

– Знаю, Большой Резинщик. А что ему делать? Лимиты каждый год урезают. Лучше Резинщик, чем булыжник – оружие пролетариата.

– Надо же, такая красивая, а палец в рот не клади! – сказал Иван.

– Ты так грубо говоришь приятные вещи, – она тоже перешла на «ты», – что возражать даже для приличия не хочется.

– И не возражай.

– Ты хорошо живешь с женой?

– Хорошо, – соврал он.

– Первый раз слышу, чтобы мужчина в этом признался.

– Я стараюсь бабам не врать.

– Значит, я баба?

– В тебе бабского на троих хватит.

Музыканты громыхнули последний аккорд и отставили инструменты. Он подвел ее к столику. Майор-авиатор привел ее подругу.

– Пересаживайся-ка, Иван, к нам, – сказала Гуля. – Твои кулаки и физиономия оградят нас от нежелательных поклонников.

Иван готовно исполнил команду. Тут же остановил официантку и попросил принести бутылку коньяку.

– И двести граммов в графинчике, – добавила Гуля, обращаясь к официантке. – Бутылку не открывайте, заберем с собой.

«Поехало, – подумал Иван. – Интересно, у кого из них квартира?»

– У тебя к коньяку что-нибудь дома найдется? – спросила Гуля подругу.

– Найдется…

У Алисы была однокомнатная квартира на втором этаже нового дома, похоже, кэчевского, потому что у двух подъездов стояли «Волги» с военными номерами. Мебель в квартире была какая-то вся несерьезная, ровно бы игрушечная: закругленная коротенькая тахта, возле нее тумбочка с крохотным ночником-шариком. На трельяже маленькая кругленькая шкатулочка и флакончик французских духов. Стола не было и стульев тоже. Алиса вкатила в комнату круглый столик на колесиках – со шпротами на махоньких тарелочках, тонкими лимонными колечками на блюдечке и ломтиками батона толщиной с фанеру в овальной соломенной хлебнице.

Коньяк пили из узеньких рюмок с ножками в виде змейки – наполнили все три, а в бутылке словно бы и не убавилось. Иван попросил себе стакан, чем вызвал восторженное одобрение хозяйки.

Между тем с гор давно опустилась ночь. Наступило время, когда все на сегодня переговорено, и пора уже что-то решать.

– Выползайте, – сказала Алиса. – Мне пора баиньки.

– Куда выползать? – возмутился Иван. – Мы гости до утра.

На его возмущение подружки отреагировали смешком. Гуля сказала:

– Пойдем, Иван. Нас здесь не поняли.

Оказывается, она жила в этом же доме, в соседнем подъезде.

– А где муж? – спросил он, когда очутился в темной прихожей.

– Объелся груш.

Никаких вопросов он больше не задавал. Когда утренняя заря заглянула в окно и осветила комнату и их – на сброшенной на пол постели – она сказала:

– С мужем мы разбежались, Иван.

– Характерами не сошлись?

– Вот тут не сошлись, – показала на скомканную простыню. – У него мама – ученый медик. Внушила, что сексом надо заниматься по графику.

– Как по графику? – удивился Иван.

– В определенный день недели. Полезно для здоровья.

– Раз в неделю что ли?

– Ну, да.

– Совсем мамаша чокнутая.

– Я тоже чуть не стала чокнутой. Меня тот график бесил и унижал. Я и женщиной себя не чувствовала.

– У вас детей не было?

– Дочка есть.

– А где она?

– Гостит у мамы в Чимкенте.

– С отцом-то видится?

– Нет.

– Уехал куда?

– Здесь, в городе.

– Помогает?

– Сам на себя подал на алименты. Чтобы все было по закону.

– Хахаля-то постоянного завела?

Она даже поднялась на локте, чтобы лучше его разглядеть.

– Не пойму я, Иван. То ли мне обижаться на тебя, то ли смеяться.

– Чего обижаться-то? Такой бабе, как ты, одной никак нельзя. Психика попортится.

– Вот и приезжай чаще, чтобы не попортилась.

– Не получится, Гуля. Не отпустят.

– Сделаю, чтобы отпустили. Помогу с резиной.

– Не дури! – повернулся он к ней. – Не за резину с тобой тут.

– Ах, Ванечка! – Она обхватила голыми руками его шею. – Я ведь подумала, что ты специально подкрался ко мне.

– Не я к тебе, а ты – ко мне. И в гробу я видал вашего Колбешкина!

– Сегодня же заберу твои бумаги и подсуну ему в красной папке. Есть у нас такая папочка-выручалочка.

– А как же фонды, которые исчерпаны? – съехидничал он.

– Своя бумажка ближе к телу, Иван. Ты же учил в школе закон сохранения. Если где-то кому-то что-то запрещают, значит, где-то кому-то что-то разрешают.

– Кончай базарить, Гуля!

– Хочу базарить! – капризным тоном проговорила она. – Хочу, чтобы тебя еще раз командировали к нам. Хочу, чтобы за ночь с тобой я весь месячный график проходила, – прижалась к нему и заплакала.

– Ну, ну, – Иван успокаивающе положил свою широкую ладонь на ее голову, ощутил, что волосы у нее гладкие и жесткие. Она шмыгнула последний раз и затихла.

В подъезде хлопнула дверь, проурчал лифт.

– Все, Иван. Рабочий день никто не отменял. Ты не уезжай сегодня. Вообще задержись. А сейчас позавтракаем, и отсыпайся, чтобы к ночи был, как огурчик.

Когда она ушла, он вроде бы мгновенно уснул. Но сон был похож на дремоту. Иван слышал, как шуршали за окном машины, как где-то неподалеку тарахтел дизель, наверно, вспарывали асфальт. Потом старушечий голос на лестничной клетке окликнул безответно: «Эдик, тапочки забыл!» И тут же Ивану привиделся его Эдик – с Томкиным лицом, обиженный и грустный. Иван тянул сына к себе, тот вяло сопротивлялся, затем уткнулся белой головенкой в отцову грудь. Нежность к родному дитю стеснила сердце, и он с неприязнью подумал о случайной встрече с Гулей. А случайной ли? Разве раньше он ее не знал?.. Тогда была река с караваном плотов посередине, некошеная трава на берегу, редкие дубки. И зеленый сарафан на зеленой ветке… Ящерка! Она, Ящерка с красными ноготками и всхлипывающими стонами… Погоди, Иван! Так спутаться все может только во сне…

Иван встал. Вышел в прихожую. Ванную комнату обозначала чеканка: бедрастая женщина под душем. Квартира оказалась двухкомнатной. Во второй, детской, стояло пианино с нотной тетрадью на крышке. Нет, не бедно жила Гуля. Ивановой семье до такого шику далеко, хотя тоже получил в городке однокомнатную квартиру.

В холодильнике Иван нашел котлеты, умял их. Напился кофе. Аппетит был волчий, несмотря на смутную тревогу после сна.

Гуля пришла вскоре после полудня. Объяснила весело:

– Отпросилась в поликлинику! – Пошарила в сумке, достала папку, протянула Ивану. – Это тебе! Наряд по всей заявке.

Иван обалдело глядел на столь желанный документ. Понимал, что хорошо бы возмутиться таким оборотом прошедшей ночи, но возмущения не было. Гуля верно поняла его состояние, сказала:

– Иван, не надо, где попало, оставлять о себе слишком хорошее впечатление. Эти бумаги нужным нам обоим…

В части его встретили, как возвратившегося на землю космонавта.

Комбат и Железнов разглядывали наряд, ровно бы вознамерились обнаружить подделку. Наконец, комбат торжественно произнес:

– Ты великий человек, Сверяба! Мы за десять лет столько резины не получили. Проси, что хочешь, кроме досрочного звания.

– Ничего не надо, – хмуро ответил Иван.

– Хочешь летом семейную путевку в санаторий?

– Нет, мать собираюсь навестить.

– Может, ковер вне очереди? Я дам команду в лавочную комиссию.

– В гробу я видал тот ковер! – отказался Иван.

– Ну, Сверяба, даешь! Всем надо, а тебе нет!.. Знаешь что? Бери на неделю отгул. За это дело, – комбат потряс папкой, – не жалко!..

На отгул Иван согласился. К детям и Томке в эти дни был внимателен, как никогда. Смастерил Верочке кукольную коляску, а Эдику – самокат.

А потом Томка разрушила весь отдых.

– Ты бы взял, Вань, в кассе взаимопомощи тысячу.

– Зачем?

– Послезавтра в магазин «Сильвию» привезут.

– Какую еще Сильвию?

– Спальный германский гарнитур. Не дорогой, Вань. Восемьсот с чем-то. Шкаф с антресолью до потолка

– Куда ставить-то будешь?

– Это барахло, – обвела рукой комнату, – маме отвезем. Она продаст. Сразу и телевизор купим.

– Ладно. Возьму деньги. Обставимся, как на складе, – сказал Иван.

Через несколько дней комната стала действительно похожа на склад. Чтобы избавиться от тесноты, Иван целую неделю изобретал вечерами двухэтажный спальный агрегат для детей. А когда он был готов, утихомиривал Веруньку с Эдиком: оба хотели наверх.

Как раз и время подошло отоваривать чудодейственный наряд. Сверяба нет-нет, да и вспоминал Гулю. Но тут же в память вторгалась Ящерка. Он отмахивался от такой непутевщины и ловил себя на мысли, что лучше бы с Гулей больше не встречаться. Однако когда увидел ее, все сомнительные мысли отлетели прочь. Глядел на нее, одетую в строгий темный костюм, а видел сброшенную на пол постель и разметавшиеся на белой подушке черные волосы.

– Отпросись, – шепнул он ей.

Она благодарно кивнула, сказала:

– А ты уходи, чтоб шеф не заподозрил…

В свой гарнизон он возвратился с грузом. Привез даже четыре новеньких колеса для «Волги», хотя у командира был штатный газик. Два колеса сразу же пошли в дело. На них он выменял бульдозерное оборудование и шесть тросов.

Была сухая паутинная осень. Роща возле городка пошла в желтизну. Иван, когда возвращался со службы засветло, отправлялся туда с детишками. Первоклассница Верунька, похоже, обещала стать книгочеем – брала с собой любимую книжку про Снежную королеву, пристраивалась на полянке и читала. Эдик гонял на самокате, кидал его, где попало, карабкался на деревья и окликал отца, чтобы тот искал его.

Дни текли привычно и буднично, складывались в недели и месяцы, накапливали год, чтобы начать новый отсчет. И служба шла, как втянувшийся в долгий ход путник – с дорожными огорчениями и радостями, с пониманием, что мир не без добрых людей. Одно только угнетало Ивана: стал он доставалой. Железнов, у которого он был в непосредственном подчинении, говорил:

– Деваться некуда, Иван Трофимыч. Выручай!

И он выручал с помощью Гули.

Наступил новый 1974 год. Газеты запестрели заголовками со словом БАМ. Перед очередной поездкой в Алма-Ату Железнов зазвал Ивана к себе, благо, квартиры им в новом доме выделили по соседству.

Хозяин выставил на стол бутылку коньяка, нарезал в тарелку лимонов. Сказал:

– Пр-редлагаю перейти на «ты», Иван.

– Согласен.

Выпили по одной.

– Почему твоя семья не едет сюда? – спросил Иван.

– И не приедет. Р-рапорт мой удовлетворили. Уезжаю на Бам комбатом. Туда с семьями пока нельзя.

Железнов убыл к новому месту службы. Иван даже проводить его не смог: находился в Алма-Ате. Гуля откровенно радовалась его приездам. Однако встречи их стали короче – оберегали дочь. Иван приходил в знакомый дом, когда та уже спала, и уходил с рассветом в гостиницу отсыпаться.