Текст книги "«Прииде окоянный сотона», или ОКО за ОКО. Роман"

Совесть перед женой его не мучила. Лишь когда видел задумчивую Веруньку и лупоглазенького взъерошенного Эдика, неуверенно искал себе оправдание:. А Гуля – просто отдушина, глоток кислорода.

Однажды она спросила его:

– В Алма-Ату не хочешь перебраться?

– А тебя что, начальником отдела кадров назначили?

– У нас капитанская должность освободилась.

Иван уже давно поверил, что его черноокая подруга может многое. Как она все устраивает – понятия не имел. Впрочем, в жизни так часто бывает: дела вершат не начальники, а клерки, потому что начальники ленивы и неумны.

– Не хочу, – ответил он.

Он как-то сразу разложил все по полочкам. Не для него была бумажная работа. Да и со встречами будет сложнее. Сейчас он уехал с Томкиных глаз – и гуляй. А тогда придется выискивать предлоги для ночных отлучек. Какая уж тут к черту отдушина, если из нее пойдет не кислород, а углекислый газ!

– Ты все же подумай, Иван, – не отступила от своего Гуля.

Наверное, так бы тот разговор и остался без последствий. Но бывают в семейной жизни часы, когда некровное родство кажется крепче кровного. Тогда тянет на ненужную откровенность, и выходит наружу то, что надо схоронить. Таким ночным часом и сказал Иван жене о Гулином предложении. Может, потому и сказал, что оно исходило от женщины, о которой и упоминать нельзя было. Но бес потянул за язык, и Иван поддался ему. Но повернул так, будто разговаривал с ним сам Колбешкин.

– А ты, Вань, чего ответил? – спросила жена.

– Что не люблю с бумажками возиться.

– Да ты что? Работа чистая, не то, что теперь, все время в мазуте. Люди мечтают в большой город вырваться. Там и театры, и музеи. Я один раз была в Алма-Ате, такая красота! В магазинах всего полно!

– Опять любимая мозоль!

– А что ты хочешь, Ваня? Такая уж наша женская порода. Вам проще, у вас про домашние дела голова не болит. Ты вон погладил ребятишек – и все заботы. А я – постирай, накорми, одень, обуй. Насчет квартиры полковник ничего не говорил?

– Ты что? Какая квартира? Меня еще никто никуда не берет.

– Сам же сказал.

– Сказал, что намекнули.

– Все одно, Вань. Значит, и на квартиру в очередь поставят. Нам меньше двух комнат по закону не положено. Как очередь подойдет, так и вызовешь нас.

Последние ее слова дали мыслям Ивана новый поворот. Когда еще дадут квартиру? Через год, через два?.. Все это время он – вольный казак. Детишек можно проведывать… Подумал так и тут же понял, что неспроста он проговорился жене. Что мысль о переезде сидела в его мозгах, ей нужен был только толчок извне, чтобы дать ход. Вроде бы не сам решил, а жена настояла.

Он повернулся к ней, сказал в раскаяньи:

– Давай не будем никуда отсюда рваться, а? Телек скоро купим, культуры и по экрану можно набираться.

– Совсем ты, Вань, спятил. Такое везение в руки идет! Постарайся, Вань.

Иван постарался. И вскоре, к расстройству комбата, состоялся приказ о его назначении в управление Большого Резинщика.

4

Новая служба показалась Ивану бездельной и тоскливой. Вместо объектов – письменный стол и сейф. Взамен тревожных вызовов на объекты – присутственное время – от сих до сих. В отделе, куда его назначили, работала и Гулина подруга Алиса: разносила по кабинетам бумаги.

В первый же день она заглянула к Ивану. Его напарника как раз не было в кабинете. Уселась одной ягодицей на край стола и сказала:

– Поздравляю Гульку!

– С чем?

– С тобой. Будь бдителен, бандит. Отобьет тебя у жены.

– Если я отбиться захочу.

– А разве не хочешь?

Он не успел ответить «нет», по коридорам разнесся звонок.

– Тревога, что ли? – спросил он.

– Сигнал переходить от семейной жизни к личной…

Этот звонок раздавался каждодневно в восемнадцать часов. В тот миг по всему зданию начинали хлопать дверцы сейфов и письменных столов, упрятывая на ночь служебные бумажки. Торопливо топали по коридорам армейские ботинки и женские каблуки. Такое поспешное бегство с работы Ивана удивляло. Да и вообще удивляло многое. Особенно совещания по нескольку раз на дню. Полковник Колбешкин собирал офицеров «для краткого инструктажа». Краткость оборачивалась двумя часами. Речи Колбешкин любил длинные, и каждый раз цитировал что-нибудь из Пушкина, безбожно перевирая слова.

Кроме того, один день в неделю был занят командирской подготовкой, другой – марксистско-ленинской. Еще полдня занимала читка приказов, переходящая в очередной «краткий» инструктаж. Если вычесть из рабочего времени всю эту трехомудию, то получалось, что своим основным делом управленцы занимались не больше часа в день.

«К чему вся эта суета? – думал Иван. – Какая от всех нас польза тем, кто копает землю, строит мосты и дороги?» Поделился своими сомнениями с Гулей. Она усмехнулась:

– Кто-то варится в собственном соку, а кто-то снимает пенки.

– Мы что ли пенки снимаем?

– Ну, что ты, Иван? Не став на ноги, не становись на дыбы…

У Гули Иван ночевал, хоть и не каждый раз, но часто. Она предупредила, чтобы он не заявлялся неожиданно: нельзя, чтобы дочь видела их вместе – большая уже, все понимает. К такой причине Иван отнесся очень даже уважительно.

Свободные от встреч вечера коротал в офицерском общежитии, что располагалось на верхнем этаже знакомой ему кэчевской гостиницы. Домой писал раз в неделю – сразу три письма: дочке, сыну и жене. И в ответ получал три. Читал их в том же порядке: старательные буковки Веруньки, каракули Эдика, а уж потом – Томкины охи и извинительные рассуждения о том, что приезжать ей в Алма-Ату пока не стоит, чтобы не тратиться. Деньги понадобятся, когда он получит квартиру…

Настало лето, а с ним подошел очередной отпуск. За всю службу Иван впервые выбрал отпускной месяц по желанию. В батальоне так не получалось, лето там – самая землеройная пора, и без механика на комплексах не обойтись.

Гуля сказала, что ей обещали домик на берегу Иссык-Куля с полным пансионом на двоих.

– Я детей должен проведать, – неуверенно воспротивился он.

– Конечно, – согласилась она. – Пол-отпуска с семьей, а пол-отпуска позагораем…

Когда подходила к концу вторая отпускная неделя, он сказал жене:

– В управлении должны квартиры распределять. Не прозевать бы.

– Чего же ты не едешь? – всполошилась та. – Завтра же выезжай.

– Я с тобой поеду, папа – неожиданно вмешалась Верочка.

Иван растерянно привлек ее к себе. Подумал: вот и хорошо – само провидение.

– Конечно, поедем с тобой, – сказал он дочери. – Ты уже большая, помощницей мне будешь.

– А я? – насупился Эдик.

– Не дети, а наказание божье! – воскликнула Томка. – Отцу надо квартиру хлопотать, а вы его хотите по ногам спутать!

– Тогда и ты собирайся, – буркнул ей Эдик.

– А денег где вязть на такую ораву!

– У бабки, – нашелся он. – Она же говорила, что хочет тебе дубленку справить.

– Молчи! – цыкнула на него мать.

– Я пошутила, пап, – произнесла с запинкой Верунька.

– Ступай за билетом, Вань, – сказала Томка.

Однокомнатный домик был у них с Гулей на Иссык-Куле. Он отгораживал их от всего мира, от знакомых и от семейных забот. Но спокойствия в Ивановой душе не было. Так и преследовали его глаза детей, понимающие – Верунькины, и насупленные – Эдика. Однако Гуле он своего настроя не выказывал, и она беззаботно плескалась в соленых волнах горного моря-озера, выбредала из воды, ровно царица водяных чертей, и разметывалась на белом песке малолюдного пляжа. Досыта навалявшись, взглядывала на Ивана вопросительно, и они скрывались от любопытных глаз…

А по возвращении в Алма-Ату старшего лейтенанта Сверябу ждал сюрприз. Его вызвал полковник Колбешкин и объявил, придав своему бабьему голосу подобающую торжественность:

– Вам выделена трехкомнатная квартира. Можете получать ордер.

Иван даже оторопел от такого сообщения. Выходило, что он и не наврал вовсе Томке насчет распределения квартир. И вот выхлопотал, да не двух, а трехкомнатную! Такие чудеса могли происходить только в их управлении.

– Поздравляю! – полковник протянул ему влажную ладонь. – Должен вам сообщить еще одну вещь. Партком рекомендует вас заместителем председателя жилищной комиссии. Не возражаете?

– Надо так надо, – ответил Иван.

– Вот и прекрасно. Как писал один поэт: «Если нам скажут: надо! – мы тут же ответим: есть!..»

В тот же вечер Иван дал телеграмму на адрес тещи: быстрее дойдет. И через полтора месяца встречал семейство на вокзале.

Дети выпрыгнули из вагона первыми, облепили его. Затем он поскидывал из тамбура на перрон узлы и чемоданы. И вдруг увидел тещу. Сперва изумился, но решил, что старая поехала провожать, а заодно и поглядеть на дочерины хоромы.

Дома, в пустой и просторной квартире, Иван спросил жену:

– Контейнер-то со своей «Сильвией» отправила?

– Мама ее продала, Вань. Нормально продала. Сюда «Сильвия» не годится, Вань. Мы большой гарнитур купим.

– На какие капиталы?

– Мама нашла покупателя на свой дом. Задаток уже взяла.

– Так она что, насовсем приехала?

– Одной-то ей там чего делать? А тут за детями присмотрит. Я на работу устроюсь. Медсестер, Вань, везде не хватает.

– Значит, без меня все решили. Ну, ну!

Он адресовал последнюю фразу даже не Томке – себе самому. И вдруг почувствовал, что утратил всякий интерес к новой квартире.

Жена и теща расхаживали по комнатам. Распределяли: маленькая – спальня, побольше – теще и детям, третья – зал. В зал обязательно импортную стенку и раздвижной полированный стол, а к нему – восемь мягких стульев. В приятных хлопотах жена и теща не замечали отстраненности Ивана. С полным небрежением восприняли его сообщение о том, что он на сутки убывает в недальний гарнизон. Ночь он провел у Гули – впервые после приезда семьи.

Под новосельную чехарду он еще несколько раз отбывал в недальний гарнизон, где, как он объяснил любопытный теще, были управленческие склады. Гуля пытливо взглядывала на него, но ни о чем не спрашивала. А Иван уже настолько привык к ночным свиданиям с ней, что и помыслить не хотел о том, чтобы прекратить их.

Эх, Иван, Иван, разбойная головушка! Вроде бы всякого в жизни повидал, а глядишь на свет божий, как буйволенок, не знающий в какую податься сторону. Хотя кто может похвалиться, что испробовал жизненную кашу до дна, и разобрался, на чем она замешана! Кто может предугадать повороты и спуски, подстерегающие безоглядного человека!

Иван не оглядывался, не задумывался, не размышлял. Он ровно бы забыл свое давнишнее правило: не задерживаться долго в чужой постели. Потому разразившийся через полгода скандал оказался для него, как упавший на голову кирпич.

В то весеннее субботнее утро он явился от Гули, отпер своим ключом дверь и сразу же наткнулся на пулевые взгляды жены и тещи.

– Это в какой же гарнизон ты шастаешь? – недобро спросила теща.

Иван тяжело заворочал мыслями: может, посыльный из управления прибегал?

– Что случилось?

– Это тебя надо спросить, что случилось? – вскинулась Томка. – На черных потянуло! Сволочь ты! Паразит!.. Детям пирожное не на что купить, на материной шее сидим, а отец любовницу завел!

Она махала перед его лицом руками, а он стоял, будто столб, не в силах поверить, что все раскрылось.

– Я ей, змее подколодной, все космы повыдергаю! Ты тоже наплачешься горючими слезами! – она протянула ногтистые пальцы к его глазам, словно хотела в сей же момент выжать горючие слезы.

Иван автоматически перехватил ее руки, придавил к низу.

– Караул! – закричала теща. – Убьет, бандит!

Томка, не в силах вырваться из Ивановых клещей, густо плюнула ему в лицо. Плевок пришелся в подбородок.

Слава богу, Верунька была в школе. Эдик тоже должен бы находиться на уроках, заканчивал первый класс. Но он почему-то оказался дома, вцепился в дверной косяк и не сводил с отца глаз.

Иван отстранил жену, вытер плевок, сказал:

– Давайте без крику поговорим.

Но этим только подлил масла в огонь.

– Чтобы ноги твоей больше не было в квартире! Под забором ночуй!

Иван переступил с ноги на ногу. Позвал:

– Эдик!

Но тот метнулся от него. Иван повернулся к двери. Нащупал в кармане плаща ключи от квартиры. Не оглядываясь, швырнул их на пол. И вышел.

К Гулиному дому, который он покинул только утром, шел пешком. Мысли его были угрюмы и разбродны. Они ни к чему не побуждали, их невозможно было собрать воедино. Шел часа полтора. Но едва уткнулся в знакомый подъезд, как повернул назад. Неподалеку был сквер. Иван прибрел туда и долго сидел на скамейке. Затем тяжело встал и вновь пошел к Гулиному дому. Поднялся на четвертый этаж пешком, позвонил.

Двери открыла она сама. И вроде бы даже не удивилась его появлению. В прихожую выскочила с кухни девчушка с красным бантом в пышных волосах и любопытными глазами.

– Я пришел совсем, – сказал Иван.

– Раздевайся. Проходи, – ответила Гуля…

Золотой прииск Фомы – кержака

1

Зиму Лева Присыпкин перекантовался в Чите, пристроился к одной немолодой бобылке. За то, что ублажал ее со всей молодой силой, она и кормила, и поила, и даже башлями после базарных дней снабжала. Те вшивые деньги и помогли напасть на след артельщика.

Встретился Лева в забегаловке с одним пропойцей, поставил ему от бобылкиных щедрот кружку пива. А когда услыхал, что тот из старателей и весной собирается на вольный прииск, не пожалел для него и сотки с прицепом.

– Фому знаешь? – спросил.

– А как же! Самый разнаилучший кореш!

Разнаилучший кореш оказался крут к пропойному старателю. Едва увидел его, как взял за шкирку, развернул и пнул под зад.

– Тебя тоже? – спросил Леву.

Был Фома двухметрового росту, голову венчала копна спутанных пепельных волос. Лицо с крыльчатым носом и пастью с похожими на клавиши старого пианино зубами, имело буроватый оттенок.

– Я не с ним, – открестился Лева от недавнего собутыльника, тоскливо сидевшего прямо в луже. – Хлеборез меня к тебе направил.

Услыхав про Хлебореза, Фома снизошел.

– Пачпорт есть?

Лева показал выправленный в Ярославле с помощью Фени новенький паспорт. Но тот не стал его глядеть, сунул в карман.

– На промывку станешь. И на подхват. Да не вздумай крысятничать!

Лева заверил, что он весь с потрохами принадлежит артельному старосте. И не кривил душой: без Фомы ему не было хода ни к золоту, ни с золотом.

Лотковое умение оказалось нехитрым. Хитрость была в другом: выбрать участок. По каким приметам Фома определял выход жилы, Лева так и не разобрался. Свои секреты тот держал при себе и даже по великой пьяни не пробалтывался.

Сперва Левина старательская жизнь складывалась несладко. От восхода до заката на карачках. Лицо от мошкары оплыло. Руки и ноги гудели, будто неподъемные бревна ворочал. А на сетку оседало с гулькин нос. Но потом подфартило.

В комариный зной это случилось. Его напарник уже обеденную клеенку постелил на землю, а Лева все ковырялся с решетом. И вдруг в лотке блеснуло. Он глазам не поверил. Разинул рот и глядел на самородочек, такой еще никому не попадался, корявый, крупный – с орех.

Напарник тоже узрел. Вскочил с земли, протянул лапу, выхватил из-под Левиного носа. Приложил грязный палец к губам, сказал:

– На двоих.

– Я те, падла, покажу на двоих! – завопил пришедший в себя Лева. – Положь в кисет!

– А ху-ху не хо-хо? За него любой зубодер косыми отвалит.

– Положь, сука, пока Фому не кликнул!

А тот оказался тут как тут. Откуда взялся, вроде и не было близко. Надвинулся на Левиного напарника, сунул кулаком-кувалдой в скулу. Тот расстелился на изгрызенном речном песке, а самородка не выпустил. Фома наступил ему на руку, пальцы разжались. Он поднял желтый орех, ощупал, понюхал, сунул в карман. После этого поставил перед собой старателя, взял за подбородок, подтянул вверх, ровно бы хотел рассмотреть получше. Отпустил тычком, отчего тот снова шмякнулся. Пошарил в нагрудном кармане, достал деньги и вложил их в ладонь Левиного напарника.

– Чтоб ни духу! – наподдал под зад коленкой…

Хоть и не собирался больше амнистированный Лева ходить перед кем-либо на цырлах, а давняя привычка сказалась. Фома стал для него паханом. Лева крутился, как вошь на сковородке, чтобы угодить хозяину. И тот начал ценить его незаменимость, даже в свою палатку предложил перебраться.

В артели был сухой закон. Но у Фомы в палатке стоял кожаный баул, набитый бутылками со спиртом, и каждая переложена ватой. Он уснуть не мог, пока не глотнет полстакана. Но спал все равно буйно, орал и матерился – по всей реке было слыхать…

Дурных самородков больше не попалось, а крупянка шла. И деньги в расчет Лева получил большие. Но о миллионе, о котором толковал Хлеборез, и помина не было. Может, тот хотел хапнуть золотишко и смылиться? Хапнуть было трудно. Фома ссыпал песочек в большой кожаный кисет, а самородное рыжье – в другой, и убирал в огромный железный ящик с тремя запорами. Причем, один запор был цифровой, а два ключа он все время таскал с собой на шейной цепке. Да и удалось бы хапнуть, все равно далеко бы не ушел. У Фомы была рация, живо бы вертолетом выследили.

Инкассаторский вертолет прилетал точно в назначенные дни. Из него появлялись двое с автоматами и тощий мужичок. Тощий взвешивал содержимое кисета на своих весах. Расписывался вместе с Фомой в тетрадке с сургучными печатями. Кисеты уплывали в казну.

Нет, насчет миллиона Хлеборез явно загнул.

В Читу старатели вернулись тоже на вертолете. Выпускали их по одному, через пустую комнату с выкрашенными белой краской стенами. Там раздевали догола, прощупывали одежду, а мужик в белом халате и в резиновых перчатках даже пальцем в человеческое дупло лазил, золото искал… Разве при таком шмоне можно рыжье заныкать?

Родни у Фомы в городе не было. И надежной марухи тоже. Лева позвал его к своей бобылке. Та возрадовалась мужикам, с охами да ахами сообразила небедный стол с водочной бутылкой посередине.

– Это все? – кивнув на бутылку, брезгливо спросил Фома.

– Еще одна найдется, – готовно отозвалась хозяйка.

– И все?

– Сколь же тебе надоть?

– Один пузырь на глоток.

– Неужли ты такой могутный?

Фома сковырнул желтым ногтем пробку, ощерился, выставив клавишные зубы, и опрокинул бутылку в пасть. Он не глотал, водка лилась прямо в нутро. Опростал и звучно припечатал донышком к столу. Лева восхитился такому фокусу, ухватил соленый помидор, преподнес Фоме. Но тот отстранил закусь. Достал из бездонного внутреннего кармана пачку сотенных, отслюнил несколько штук и протянул хозяйке.

– Сходи, возьми на все. А пока тащи второй пузырь.

Лева в тот вечер ухлестался так, что уснул под столом. Когда очухался в предрассветных сумерках, никак не мог взять в толк, где находится. Тыкался вокруг стола, боясь от него оторваться. Смутно увидал чашку с капустой, поднес ее ко рту, глотнул рассола. Но не напился, капуста вывалилась из чашки, залепила физиономию. Он стряхнул ее на пол, и только тут его взгляд остановился на широкой деревянной кровати, в которой обнаружил свою бобылку вместе с артельным. В недоумении и обиде глядел он на них, пока Фома не открыл глаза:

– Была твоя, стала моя. – Ткнул под бок хозяйку: – Вставай! Проводы хахаленку устроим.

Вылез из-под одеяла нагишом, поднял с полу свои давно не стираные трусы, надел. Прошел к столу.

– Садись, Арбуз!

Лева выпучил глаза: откуда знает?

– Чего уставился? Сам вчера похвалялся, что ты Арбуз и в авторитете. Арбуз – в это верю. Садись!

Лева сел в полной прострации. И лишь когда опрокинул свои похмельные полстакана, пришел в себя. Какой же он придурок! Нажрался и выболтал биографию! Хватит! Пьянству – бой, как пишут на вокзалах.

– Ты вот что, – сказал Фома, – линяй с фатеры. Найдешь, где переболтаться. Весной встретимся. Ты не прогадал, Арбуз. Я тебе за нее, – кивнул на хозяйку, – хорошо возверну…

Так Лева оказался на улице со старой котомкой и восемью тысячами чистоганом. Куда податься? А ноги сами несли к вокзалу.

Был предзимний день. Народу на улицах шлялось не густо, вкалывают люди, зарабатывают на пропитание. Им и не снились такие башли, что у него в кармане. Да и у самого, признаться, столько отродясь не было. Сейчас бы он запросто мог надеть ярославской Нинке рыжие бочата (золотые часы) и кинуть к ее ногам меховой клифт. А может, махнуть в добрый Ярославль и вымолить у Нины с Феней прощение? Сказать: «Через год вернусь». И уехать…

И надо же такому быть: попался, как по заказу, на Левином пути ювелирный магазин. Часы он выбрал самые дорогие. Теперь вроде бы и деваться некуда, только на вокзал и в литер…

А накой ему тот майдан сперся – с паспортом в кармане и с чистоганом? Можно ведь и аэропланом, никогда еще не летал. Сегодня сел и сегодня же в Москве! Присмотрит там Нинке шубу, а заодно и сам приоденется, не заявляться же в Ярославль в телогрейке.

Скор был в молодости Лева на поступки. Как невзначай задумал, так и сделал. Но скорости его хватило лишь до Фениного покосившегося дома. Был уже вечер, в доме горел свет. Значит, депутатша Феня так и не получила квартиру с удобствами, не пустили ее бугры в калашный ряд… Лева пытался высмотреть хозяек в окно, но занавески были задвинуты плотно.

До утра просидел со своим новым чемоданом на берегу Которосли. Хотел забраться в стог, но побоялся измять купленный в Москве синий в красную полоску костюм и габардиновый клифт с подкладкой на меху. Подкладка и выручила, а то бы совсем задрог.

Дождался, когда тетка с племянницей должны были уйти на работу, и прошел в незапертую калитку. Где они оставляли ключ, он помнил. Там он и лежал – под крылечной половицей.

Лева перешагнул порог и остановился в дверях горницы в недоумении. В комнате стояла лишь одна кровать – Фенина. Он заглянул во все углы, в платяной шкаф, пытаясь обнаружить какую-нибудь Нинину вещь. В шкафу висела ее красная вязаная кофта, в которой он увидел ее на пароходе. Оставив чемодан, вышел на улицу. Огляделся. У соседней калитки стояла бабка. Подошел к ней.

– Ответь-ка, живет вон в том доме Иванова Нина или нет?

Она обежала его любопытным взглядом, но, видно, не признала в богатой одежде, хотя и видала раньше.

– Уехала Нинка, – прошамкала, – к чехам завербовалась. А ты ей кто?

Лева не ответил, двинулся не торопясь к Фениному дому.

– Куда ты? Фенька на работе.

– Грабить, мамаша, – обернулся к ней Лева.

У старухи отвисла челюсть, она несколько раз перекрестилась и юркнула в свою калитку. В доме Лева вытащил из чемодана шубу, кинул на кровать. Коробочку с часами положил на стол. Снял со стены численник и написал на нем огрызком карандаша: «Феня, шмотье не ворованное, в тайге вкалывал, для Нины. Или сама носи. Был Лева».

Подхватил опустевший чемодан, запер входную дверь и отправился знакомой дорогой на вокзал. Самолеты он в гробу видал! Проваливаешься черт-те куда, а потом тошнит, как с перепою. То ли дело поезд! Везет красиво, и не тошнит.

По дороге он отоварился водкой и коньяком. В вокзальной кассе, над окошком которой висела чернильная записка: «Билетов нет», пришлось кинуть полтинник сверху. Кассирша сразу нашла билет в мягкий вагон. Проводница, запускавшая его, была костлявой и страшной. С такой каши лучше не варить. Но он все же спросил ее вместо знакомства:

– Коньячку не хочешь, манюня?

– Не положено, – ответила манюня с лошадиным лицом, но Лева почувствовал ее расположение по взгляду, которым она его одарила.

Поместила его проводница в купе, где ехала старушенция – божий одуванчик. Не в жилу, конечно, такая попутчица, но он и ее спросил:

– Коньячку не хочешь, мамаша?

Она с ужасом глянула на него, поджала губы и вышла в коридор. Поезд тронулся. Лева сходил к проводнице за бельем.

– Коньяк за мной, – сказал он и ушел отсыпаться.

Уснул сразу – ночь-то на берегу промаялся. Проспал весь божий день. Проснулся уже в сумерках, от голодухи. Свесил ноги с дивана, огляделся: одуванчика в купе не было, и вешалка ее пустовала. Либо приехала уже, либо выпросилась в другое купе, подальше от соседа с коньяком.

Жратвой он не запасся. Придется сходить в вагонный кабак, если, конечно, у манюни пожрать не найдется. Он помнил о своем обещании. Прихватив коньячную бутылку, Лева прошествовал мотающимся коридором к служебному купе и без стука откинул дверь. Что за чертовщина? Вместо костлявой и страшной, там сидела бабенка очень даже ничего. Рыхловата малость, но все женское было на месте.

– Ты тоже наша? – разулыбался Лева.

– Ваша, – она глядела на него с заметной заинтересованностью.

– Целиком или как?

– Или как.

– Где же ты была, когда я садился?

– Спала после смены.

Лева жестом фокусника вытянул из-за спины бутылку.

– За закусью в ресторан сбегать или как?

– Или как.

Новая проводница, ее звали Зойкой, оказалась бабонькой запасливой: у нее было и сальцо, и вареная картошка, и колбаса. Даже килька для закуски нашлась. Ехали они той ночью – не в самолете летели. Поезд останавливался редко. Лева сам выходил в тамбур с флажками и открывал дверь.

Поезд трогался, и он возвращался к Зойке. Пить – она пила, обжимать не отказывала, а дальше – хоть кумполом бей о стенку.

– Девка что ли? – спросил ее Лева.

– Ага, – жалобно пискнула она.

– Все равно, наверно, охота?

Помедлив, она согласно кивнула головой.

– Чего же упираешься?

– Муж потом спросит…

– Может, я мужем стану?

– Из пассажиров мужей не бывает.

– Где живешь-то?

– В Иркутске.

– С родителями?

– Одна. Мама в Кемерово уехала. К моей старшей сестре. Дите у нее.

– Фамилия твоя как?

– Дрыхлина. А что?

– Должен же я знать фамилию невесты!

– Зачем шутишь так?

– Какие шутки! – воскликнул Лева. – Я полюбил тебя с первого взгляду! – А сам подумал: телка, конечно, но фамилия подходящая и живет одна. В случае чего – и сорваться можно. – Полюбил от всего одинокого сердца! – продолжал он. – Не веришь?

– Чай, женатый? – неуверенно спросила она.

Лева выпустил ее, поднялся, достал из пиджака на вешалке свой паспорт.

– На! Пускай у тебя будет, пока не распишемся. Так полюбил, что даже твою фамилию возьму!

Очумелая Зойка такого натиска выдержать не смогла.

– Верю, – пролепетала, а паспорт все же сунула в свою сумку.

Дальше они ехали, как муж с женой, на зависть Зойкиной напарнице. Поначалу та озлилась, но, когда Лева сунул ей полсотни и попросил подежурить за Зойку, подобрела. За лето он изголодался по женскому телу, был с невестой щедр и могуч. Она же ходила по вагону, как оглушенная, только испуганно заглядывала в купе, когда он отсыпался, не испарилось ли ее дорожное счастье.

Через месяц Лева Присыпкин намертво выкинул свою родную фамилию. Пускай теперь ищет его Хлеборез по всем паспортным столам. Новый человек родился.

– А ты вообще кто? – спросила его Зойка после регистрации.

– Не видишь что ли?

– По работе кто?

– Геолог по золоту.

– Как это?

– Ищу золото в тайге. С весны до осени. Зимой отдыхаю.

– Значит, на работу не пойдешь?

– Накой она мне?

– Тускло жить на одну мою зарплату.

– Дура! – сказал он ей. – Моя зарплата в сто раз больше твоей. На вот, присмотри мебель поиностраннее, – вручил ей тысячу.

– Ой! Много-то как!

– Не ойкай! Со мной не пропадешь!..

Долгой показалась Леве зима. К весне Зойка ему так обрыдла, что, собираясь к Фоме, он вознамерился к ней не возвращаться.

2

Артельный староста встретил его словами:

– Фома долги не забывает.

Лева помнил, как тот сказал у бобылки: «Я тебе за нее возверну». Что возвернет и чем? Может, рыжье где припрятал? Так ведь не вывезти, не вынести, их даже мужик в резиновых перчатках караулит…

Сезон начали в другом месте, хоть и на том же Федькином ключе. Прежде, чем развести старателей, Фома объявил:

– Меня неделю не будет. Вот он будет сымать золотинки, – показал на Леву. – Слушаться, как меня!

И исчез. Лева добросовестно исполнял все, что ему поручил Фома. С оглядкой и важностью набирал цифру 346 на железном ящике, когда укладывал туда тощий кисет с желтым песком. Бедно песок шел, но в первые дни всегда так.

Фома явился на восьмые сутки с двумя лошадями.

– Где ты их словил? – спросил Лева.

– Купил.

– На хрена они нам?

– Надо. Поедем с тобой по осени в Читу на лощадях. В конторе согласились, чтобы мы новые ключи поискали.

– Не хочу я искать.

– Замри, Арбуз! Знаю, что делаю.

Лева Дрыхлин передернулся, услышав свою кликуху, но смолчал. Еще сезон он потерпит этого чумового, а там вольному воля. Паспорт на этот раз Фома не потребовал, да и не собирался Лева его показывать, не хотел светить новую фамилию.

Фома знал, что делал. Под осенние заморозки Левин миллион въяви замаячил перед глазами. Это была последняя его игра с уголовкой в очко. Но с тузом в рукаве и с надеждой сорвать банк…

Артельный староста умел не только пить. Оказывается, утопил цветняк до поры до времени. Притащил четыре полных банки, когда вертолет увез артельщиков. И все – песочком. Объяснил Леве, что самородный фарт на слуху, счет имеет, могли и капнуть.

Три дня они колыхались по мари, тянули лошадей в поводу. Потом продирались сквозь чапыжник. Вышли на твердую тропу и остановились у каменистого ручья.

– Сиди тут! – сказал Фома. – Жди, сколь придется. С места не двигайся.

Прихватил рюкзачишко с драгоценными банками и с двумя последними бутылками спирта, к которым, зубами скрежетал, а не притрагивался,.

Лева день сидел, второй. Пек из муки лепешки, варил пшенную кашу с китайской тушенкой и ждал. На третий день закралось в его голову большое подозрение: смылся Фома с рыжьем, бросив его в тайге одного. Лева заволновался, забыл про желанный миллион. В груди засвербило: одному отсюда ему не выбраться. В какой стороне Чита? Где железка? Как добраться до какого-нибудь жилья?.. Эти мысли захватили его без остатка. Он не чувствовал, что вдруг круто посиверело, не видел стайку пугливых кабарожек, сунувшихся к водопою, не слышал, как шелестит голышами ручей.

Он успокаивал себя: если бы сбежал, то на лошади. А они обе тут, при нем. Но все равно сник и положил на ум: если через пять дней Фома не объявится, он станет выбираться сам, пойдет по ручью, может, куда и выйдет.

Фома пришел к исходу загаданных суток.

– Жрать хочу! – сказал.

Лева засуетился, схватил котелок, кинулся к роднику. Фома остановил его.

– Выкинь ту посуду! – развязал свой рюкзак, вытащил из него закопченный котелок и два чайника.

– Вот наша посуда! Один чайник твой.

«Сдурел совсем», – подумал Лева.

Но подошел и взял чайник. Тот неожиданно оказался тяжелым. Фома захохотал.

– Видал, во что золотишко превратилось!

Сперва Лева не врубился, а сообразив, восхитился:

– Как же ты сумел?

– Есть один знакомый тунгус. Обтрухлявился весь, а умелец. Без спирта ни за что бы не согласился сляпать такую чуду! Ни один кордонщик не докумекает.

Кордонов на пути было два. Их не обойти, ни объехать: топи справа и слева. Хочешь – не хочешь, а вылазь на тропу. Тут тебя и цап-царап!.. Но Фома с Левой никуда не сворачивали, трусили на лошадках с несполоснутой золотой посудой, притороченной к седлам.

Остановивший их на первом кордоне пучеглазый страж сказал после того, как поглядел у Фомы справку от конторы: