Текст книги "«Прииде окоянный сотона», или ОКО за ОКО. Роман"

К обеду Иван закончил свое не шибко длинное жизнеописание. Каряга прочитал, сложил вдвое и засунул в книжку…

Потом Иван целую неделю ходил вместе со всеми на работу. Пилили на внутреннем дворе сучковатые березовые бревна. Красный кирпичный забор поверху был обнесен колючей проволокой. В углу стояла вышка с часовым. Почти каждый раз из помещения выходил режимщик и, непонятно зачем, разглядывал пильщиков.

В одно серое утро Каряга сказал выводящему:

– Мальца оставь!..

5

Стал Каряга заметно разговорчивее, хотя откровения его были скупы и отрывочны. Однако и из них можно было воссоздать весь путь, в конце которого бывший Отец Владимир превратился в папу Карягу. Сам ли он отрекся от сана, влекомый мирскими соблазнами и буйным нравом, низложен ли был – Иван не понял. Расставшись с приходом, отправился буйный поп в Москву, затем в Ростов и в Одессу. Деловой и разухабистый НЭП правил отношениями людей. Бывал Каряга нищ и наг, при деньгах и в парижских шмотках, спознался с одесской малиной.

Однако нет-нет, да и являлся перед его хмельным взором старинный городок с деревянным храмом на возвышении, видимым с любого околичья, а особливо – с пароходной реки, на фоне голубых небес и заливных лугов. Он въяве ощущал запах ладана и видел крестьянский лик Богоматери, исполненный по великому вдохновению мучеником Андреем Рублевым. Воистину чудотворна была та икона. Божья матерь и младенец будто попали на нее из близкой жизни, чудились фамильными знакомыми. И такая всевидящая укоризна читалась в материнских глазах, что некуда было деться от ее взгляда. Откуда ни посмотрит на нее прихожанин, а Богоматерь, обыкновенная российская баба, глядит прямо ему в очи, ровно бы взывает к совести.

В далеком городе у моря слышался беглому священнику колокольный звон своей церквушки. Отливал те колокола новгородский мастер за большие деньги, собранные по грошику с верующих. Говорливые получились колокола. Их малиновое многогласье всегда напоминало Отцу Владимиру работящую дружную семью на покосе – у каждого свой голос: у ребятишек, у рожавшей досыта матери, у самого хозяина, что дает басовый сигнал на косьбу и на обеденный роздых.

Допек тот малиновый звон, дозвался, заставил мерить обратные версты. А лучше бы не дозывался, не заставлял. Оказалось, то сам вечный изгой Сатана назвонил ему в уши: вернись, полюбуйся на божий дом!

Когда бывший Отец Владимир вернулся, уже отполыхал большой костер, зажженный безбожниками. Сгорели в том костре церковные святыни, а среди них и творение мученика Андрея.

Погрязший в мирских утехах, сам ставший носителем греха, он воспринял тот узаконенный разбой, как Грех наибольший, которому нет прощения. Не перед Всевышним грех, а перед вечной материнской любовью и перед совестью, что питают святыни. В нем подымалась лютость против тех, кто сгубил творение Гения.

К пасхальному воскресенью, в канун державного праздника, приурочено было открыть в храме клуб воинствующих безбожников. Затеи своей они не скрывали, заранее обнародовали, что скинут колокола, как символ крестьянской темноты и поповского мракобесия. Бывший Отец Владимир поклялся: не дам!

Толпа, собравшаяся в тот день у церкви, лишь глухо роптала, шевелилась в гуще своей, но оставалась недвижимой. Да и куда ей было двигаться, ежели сам начальник милиции был тут, стоял в красных галифе, с маузером на боку и держал под уздцы нетерпеливого коня.

Старый знакомый юродивый, босой, в одних подштанниках и с веригами на теле, завопил проклятья. Завыли бабы. Двое молодых и решительных скрутили юродивого, отволокли с глаз людских. А двое других открыли замок и по-хозяйски вошли в храм.

Не узнанный никем бывший Отец Владимир скользнул за ними. Людской ропот остался за спиной. В храме было тихо и голо. Там, где висела икона Богоматери, краснел бумажный лозунг: «Религия – опиум для народа». Следом за комсюками он стал подниматься по крепким дубовым ступеням на колокольню. Тот из молодых, что был в кожанке, достал складень, чтобы перерезать пеньку, когда колокол-хозяин зависнет над пустотой.

Они заметили его без удивления. Кожаный произнес:

– Вот и помощник!

– Не тревожь хозяина! – угрюмо ответил он. И в сей миг снова ощутил себя служителем храма, опять стал Отцом Владимиром.

Оба недоуменно переглянулись.

– Какого хозяина?

– Не троньте колокола. Они вам не мешают творить безверие.

– А ты что за опиум! – возмутился в кожанке. – Катись отседова, пока по ушам не получил!

– Господи, прости меня грешного! – забывший трехперстие, он истово и в последний раз в жизни перекрестился и шагнул к порушителю. Тот не дрогнул, только чуть попятился, открыл складень, призвал товарища:

– Сенька!

Борьбы не было. Бывший поп легко сграбастал хлипкого безбожника, и, не дав тому взмахнуть ножом, выкинул его в голый оконный проем. Второго, прыгнувшего ему на спину, отряхнул на пол, зарычал на него, ровно раненый медведь. Тот заторопился, на карачках покатился по крутой лесенке.

Спустившись вниз, Отец Владимир оглядел застывшую в ужасе толпу. В могильной тишине по-заячьи вскрикивал Сенька, склонившийся над телом товарища.

– И поиде Господь Бог очи имати от солнца, и оставил Адама единого, лежаща на земле, – провозгласил с паперти Отец Владимир.

Тут его и признали.

– Батюшка! – ахнули, сдвинулись к паперти.

– Прииде же окоянный Сотона ко Адаму и измаза его калом и тиною и возгрями!

Начальник милиции отстегнул маузер и, раздвигая толпу, двинулся к нему. И тогда он бросил своей бывшей пастве прощальное:

– Поем Воскресение Его, распятие бо претерпев, смертию смерть разруши!.. – и почти безо всякого перехода, обратился к приблизившемуся представителю власти: – Вот он – я! Бери последнего священнослужителя!..

Ивана вызвали поздним вечером. Следователь, с тонкой шеей и длинными руками, спросил фамилию, имя, отчество. Заполнял протокол медленно и очень разборчиво. Протянул Ивану:

– Подпиши.

Иван тут же вознамерился подписать, но тот остановил его:

– Прочитай сначала, обормот.

«Обормот» прозвучало вдруг для Ивана музыкой, разорвало казенную нудность, и он, помимо воли, расплылся в улыбке. И следователь улыбнулся, голова его при этом склонилась на бок, ровно бы он дал отдых шее.

Иван прочитал. Все было написано правильно. Расписался. Спросил:

– А когда меня судить будут?

– В зону захотел? – в голосе следователя опять прозвучала усмешка.

– Нет. Суд оправдает.

– А на меня не надеешься?

– Нет, – не решился соврать Иван.

– Домой готовься послезавтра. Нашли бархат, а шелк уплыл.

Иван даже растерялся от такой великой неожиданности. Сердце заколотилось так, что, кажется, самому стало слышно. Какие-то слова рвались наружу – «спасибо» или другие похожие, но вдруг напугался до конца поверить и напугался неверием спугнуть ясную надежду. А улыбка так и ползла по лицу; и вовсе не в такт ей, не шибко понимая, о чем говорит, спросил по-деловому:

– Где нашли-то?

– Много знать будешь – такой же, как я, станешь.

– Может, вы меня сейчас отпустите?

– Подождешь. Завтра привезут Камаляна, я и побеседую с ним при тебе.

– Так это Камалян украл материал? – спросил он.

– Он и его сожительница.

Вот это было в самое темечко. Иван мысленно охнул, все его естество запротестовало: нет, нет! Не может быть, чтобы Ящерка – тоже! Или она нарочно заволокла его к тем дубкам? Неужели все ее слова были актерством?..

– Вот что, Иван Сверяба, – сказал следователь. – Слушай безо всякого суда мой приговор: вымыть весь коридор и этот кабинет. Вон в углу ведро и швабра… Да не вздумай сорваться, внизу охрана…

Последние две ночи и день были для Ивана самыми длинными. Из встречи с Камаляном почти ничего не запомнилось, разве что посеревшее лицо циркача и испуганные глаза, когда Иван, не совладав с собой, завопил:

– Ах, ты падла! – и приложился к его породистому носу и раз, и два.

Следователь, уронивший голову на бок, не торопился его остановить. Лишь когда тот оказался зажатым в углу, когда призывно промычал:

– Гражданин начальник!

Только тогда среагировал:

– Отвались, обормот! – и сухо, нудно, не вставая со стула, закончил: – За нетактичное поведение на очной ставке объявляю свидетелю замечание!..

Утром выводящий выкликнул Иванову фамилию и добавил: – С вещами.

– До свидания, – сказал Иван всем и Каряге наособицу.

– Погоди, – остановил его бывший поп. – В пиджаке по морозу пойдешь?.. Арбуз! Подай бакланов клифт!

Тот недовольно зыркнул глазами, а ослушаться не посмел. Нехотя достал куртку на меху, которую передали с воли баклану, а уж он, само собой, преподнес ее Каряге. Куртка оказалась Ивану почти впору.

Каряга вытянул из-под изголовья Иванову мерлушковую шапку и сам напялил ему на голову.

– До свидания, – еще раз сказал Иван.

– Прощай, – сипло пробасил Каряга…

Домой Иван заявился, ровно бы после окончания цирковых гастролей. Понятно, что его ждали. И он ждал встречи с домом. Но жизнь непредсказуема.

Через две недели он втихую от матери явился в военкомат и упросил призвать его в армию добровольцем, потому как призыва ему надо было ждать почти год. Маманя поахала, но военкоматовская повестка была уже в руках.

И попал он служить в железнодорожные войска.

Лейтенант Давлетов и комбат Прокопчук

1

В тот год, когда Иван Сверяба начал солдатскую службу в Карелии, лейтенант Халиул Давлетов окончил железнодорожное училище, получил назначение в Забайкалье и прибыл в свой первый офицерский отпуск в деревню Иткуль, прилепившуюся одним боком к озеру, а другим – к уральским холмам. Там ждала его Райхан, а ее и его родители загодя подготовились к свадьбе.

До сельсовета, где им с Райхан предстояло зарегистрироваться, было пешком десять минут. Но председатель колхоза выделил тарантасную пару, помчавшую их кружным путем, берегом озера, мимо развешенных на шестах рыбацких сетей. Звенели бубенцы, ленты полыхали на дугах. Было жарко, но Халиул в тарантасе сидел при золотых погонах, накинув офицерскую плащ-накидку, ровно бурку, и законно обнимал невесту.

Деревня, хоть и носила татарское название, однако уже давно обрусела. Больше половины колхозников были из русских. Свадьба получилась разбродная и веселая. Пожилые люди перепели все песни, и татарские, и русские. Райхан сидела подле жениха, прижималась к нему полным плечом, жарким даже сквозь новое белое платье.

Позже их прилюдно и с прибаутками выпроводили в зерновой амбар на первую брачную ночь, и две матери, задув свечи, оставили молодых вдвоем. Халиул на ощупь путался в каких-то тесемочных узелках на спине юной жены. Узелки никак не хотели развязываться, тогда он дернул посильнее и услышал, как треснула материя.

Они упали на перинную постель: губы, груди, ноги – все стало единым и невесомым до звона и кружения в голове. Все для них исчезло: амбарные стены, свадьба, гулеваные голоса гостей. В мире остались только двое – Ева и Адам, и надкусанное яблоко закатилось куда-то в дальний угол. А потом вдруг в бессонную тишину ворвался крик петуха, и они обнаружили, что амбарные потемки растаяли, то народившийся рассвет подглядывал за молодыми сквозь верхние щели…

Через месяц Халиул привез молодую жену в Забайкалье.

Издалека оно представлялось ему сплошной зеленой тайгой. А военный городок оказался в голой Маньчжурской степи, да и не городок вовсе, а несколько бараков, обдуваемые со всех сторон пыльными ветрами. И еще красивая будка КПП с новеньким шлагбаумом. Зачем шлагбаум, когда нигде не было никакого ограждения? Эта мысль мелькнула в голове Халиула, когда он усадил в тенечке Райхан, а сам отправился к начальству.

Комбат майор Прокопчук при портупее и в бутылочно-зеркальных сапогах, стоял посреди кабинета, будто ждал гостей. Поглядел на переминавшегося у двери лейтенанта Давлетова с прищуром, и тому показалось, что в глазах начальника запрыгали зеленые бесенята.

– Серу жуешь, лейтенант? Четче докладывай!

Халиул доложил еще раз.

– Почему сапоги не почистил?

– Не успел с дороги.

– Офицер обязан все успевать. А сапожная щетка и носовой платок всегда должны быть под рукой. Понял, лейтенант?

– Так точно.

– Пойдешь на Узень командиром мостового взвода.

– Жена у меня, товарищ майор…

– Не понял, – сказал комбат, словно услышал об инопланетянах.

Подошел к Давлетову вплотную, повел четко вылепленным носом.

– Жена у меня, – повторил Давлетов. – У КПП сидит.

– Ты что, лейтенант, рехнулся?

Давлетов растерянно молчал.

– Какого лешего на Маньчжурку ее приволок? Жилья здесь нет.

Майор еще раз повел носом, отвернулся от Давлетова, заходил взад-вперед, ступая по ковровой дорожке зеркальными хромачами.

– Ну, и лейтенанты пошли! Не успела женилка вырасти, жену подавай! – повернулся к Халиулу: – Что, сперма в мозги бросилась?

– Так точно, – плохо соображая, ответил Халиул.

– Правильно делаешь, что соглашаешься. Перечить начальству – что мочиться против ветра… Как твоя фамилия, говоришь?

– Давлетов.

– Твой объект, Давлетов – ИсСо-3. К сроку не сдашь, штаны спущу и набью морду, понял?.. Тут с вашей роты на продскладе машина. Грузи жену, и отправляйтесь. Разбирайся на месте!

Райхан ничего не сказала, но, видно, почуяла растерянность родимого супруга, погладила тихонько его руку. Он бодренько сказал:

– Все в порядке.

Но не стало больше того Халиула, что гордо восседал в тарантасе и по-хозяйски прижимал невесту. Неуверенность постучалась в его душу. Нет, он не надломился в тот день, но словно бы ощутил на себе преследующий взгляд, отчего хотелось обернуться, укрыться за плотной дверью… Так бывает с незащищенными душами, на них всегда остаются заметные следы от окрика, от угрозы и даже от идиотского: «Сниму штаны и набью морду»…

Однако все худо-бедно устроилось. Ротный, плешивый и неказистый капитан, с колодками фронтовых наград, сказал Халиулу:

– Не горюй, Давлетов. Видал за крайней палаткой вагон на полозьях? Бесхозный вагон. Старшина у геологов на бутылку спирта выменял, теперь там барахло держит. – Он снял телефонную трубку, приказал не по-приказному: – Старшину ко мне!

Тот вошел без стука.

– Помочь человеку надо, Егор Лукич, – кивнул на Давлетова ротный. – С женой приехал. Женщине спать негде. Имущество в старую будку перетащишь.

Старшина скрипуче согласился и вышел.

– Вот и уладилось, Давлетов, – сказал ротный. – Обустраивайтесь. Сутки на это дело. Мосток твой недалеко, километров восемь. Для молодых ног – ерунда. Раза три в неделю будешь проведывать жену…

Райхан, когда узнала, что Халиул не каждую ночь сможет ночевать дома, замотала головой: нет, нет, я с тобой! А куда «с тобой»? В палатку с солдатами?..

Она завздыхала, затем как-то вмиг успокоилась, вооружилась выпрошенной у «дяди Егора» шваброй и стала наводить в вагончике уют.

Когда через трое суток Халиул прибежал к Райхан, то не узнал своего жилья. Все было вычищено, выскоблено, подкрашено. У стены притулился широкий топчан, заправленный цветастым покрывалом с двумя подушками под кружевными накидками. На вагонных окошках висели марлевые занавески.

– Ужин горячий, Халиул. Айда умываться, солью тебе из ковшика.

За ужином Райхан спросила:

– Летающий Вагон у тебя был?

– Разве вагоны летают? – мягко вразумил он жену. – Летают вертолеты.

– Нет – возразила она. – Так вашего командира батальона, майора, зовут. Мне старшина дядя Егор сказал…

И ведь точно, было такое прозвище у комбата, на слуху носилось, а услышал его впервые Давлетов от жены. «Летающий» – потому что сплетничали, будто списали в свое время Прокопчука за какую-то провинность из летного училища. А «Вагон» – наверно из-за того, что без него не обойтись никакой стройке. Появлялся майор Прокопчук на объектах неожиданно, сваливался, как вагон на голову, не дай бог, если кто отскочить не успеет.

В первую неделю комбат дважды наведывался на ИсСо-3, так именовалось на казенном языке искусственное сооружение, а попросту мост через реку Узень. Не мост, конечно, а мосток, как сказал ротный, но мосток капитальный, под железную дорогу, на которую пока не было и намека.

Приезжал Прокопчук на газике. Из машины сначала показывались блескучие хромачи, затем на землю ступал их обладатель. Давлетов успевал заскочить в прорабку, на скоростях скидывал яловые сапоги и натягивал начищенные для такого случая хромовые. Прокопчук понимающе ждал возле машины, стоял посреди строительного мусора, покачиваясь с пяток на носки. Давлетов рысью и с замиранием сердца мчался к нему.

– Сколько? – спрашивал отрывисто комбат.

– Сто пять, – отвечал Халиул.

Это означало, что норма выработки по отрывке котлована составляла в среднем сто пять процентов. Она, конечно, была пониже, может, чуть доходила до девяноста восьми. Но ротный – мужик битый – проинструктировал молодого взводного: меньше ста пяти цифру не называть. Да Халиул и сам понимал, что доложить, как есть, равно, что лечь на амбразуру.

– Сроки, лейтенант, сроки! – напоминал комбат.

А сроки показались лейтенанту Давлетову неоправданно завышенными. Сделав такое открытие, он мысленно ахнул и возгордился. Вот когда пригодились учебники, которые он тащил с собой через всю страну. Несколько ночей он сидел в прорабке, рассчитывая и подсчитывая. Даже Райхан не проведывал. И ведь прав оказался. Вышло, что все работы можно закончить недели на две раньше.

Никому не сказал об этом, решив удивить мир и майора Прокопчука. Чтобы поглядел на него комбат уважительно, без зеленых бесенят, чтобы руку при встрече подал и запомнил Давлетова на случай, если понадобится на выдвижение толковый офицер.

Он дневал и ночевал на объекте. К Райхан прибегал лишь раз в неделю. И, наверное, получилось бы, как задумывалось – закончили объект на одиннадцать дней раньше срока. А сдали представителю заказчика позже, потому что пришлось переделывать. Оказалось, скосили мост на полтора градуса. По недосмотру, по оплошности, а не из-за расчетов.

Майор Прокопчук прикатил тогда спозаранку. Прямо из машины заорал:

– Ко мне!

Давлетов даже сапоги не успел сменить, подбежал к командиру и сразу наткнулся на злых бесенят в глазах.

– Какой ишак надоумил тебя вмешиваться в проект?

Тоскливо прошел за комбатом в прорабку, остановился у порога, как чужак, забредший в незнакомый дом.

– Расчеты правильные, – робко сказал Давлетов и протянул комбату тетрадь.

Тот отшвырнул ее, привстал, опершись ладонями о стол, проткнул Давлетова взглядом. Потом сплюнул на пол и сказал:

– Премии лишил людей, дур-рак!..

И Давлетов ушел в тот вечер в свой семейный вагон. Увидев его растерянным, с перекосившимся от внутренней боли лицом, жена залопотала, захлопотала, закрутилась вокруг него, обволакивая жалостью и сочувствием. А он все никак не мог отмякнуть, словно внутри засела железная скоба. Только ночью, когда рассказал ей все, отошел, оттаял и сразу изнемог от слабости. А она шептала:

– Зачем тебе это, Халиул? У каждого свое место. Воробей только у курицы может зерно стащить. А коршун разве позволит?

И запела тихонько старую песню, где главным было то, что девушка любит батыра, и все об этом знают: конь знает, вода знает. Он один не знает.

– Знаю, – сказал он.

– Ты скоро отцом будешь, – шепнула она.

После ее слов горечь перемешалась с радостью.

– Дочку назовем – Зифа, – снова шепотом сказала жена.

Халиул не спросил: почему дочку, а вдруг сын будет? Ответил:

– Да, Зифа. Зифа-Буйла.

Они лежали рядышком в полном значения и смысла молчании и сами были полны смыслом имени еще неродившейся дочери. Оно на их родном языке означало самое красивое, что есть вокруг… Вон стоит стройная и кудрявая, глаз не отвести, березка – значит, Зифа-Буйла. Хрустальный родник под горой – тоже Зифа. И дочка у них будет самая красивая, самая стройная.

Что-то свершилось в ту ночь в молодом Давлетове, он еще сам этого не ведал. Наутро встал успокоенный, преисполненный нежности к Райхан, словно она и будущий ребенок стали ему щитом от всех житейских невзгод.

Он нашел Прокопчука на объекте по соседству. Повинился перед ним, спокойно так сказав, что больше подобного не повторится. Тот махнул рукой.

– Выговорешник все равно схлопочешь. Катись, подбирай свои орешки…

Больше Давлетов с колеи не сворачивал. Куда она вела, туда и шел. Первое время еще возвращался мысленно к случившемуся, даже иногда появлялось желание что-то сделать по своему, что-то переиначить. Но вспоминал крутой подбородок Прокопчука и его зеленоватые глаза. Нет уж! Воробей он и есть воробей…

В передовиках Давлетов не ходил, потому, наверно, и командовал взводом целых десять лет, дослужившись лишь до старшего лейтенанта. Изредка подступала обида: не из худших офицер Давлетов, не на левом фланге стоял по производственным показателям. Пускай бы обгоняли с правого фланга! Но ведь и с левого проскакивали. Обиду он жевал молча и терпеливо. Для него не было секретом мнение начальства: звезд с неба не хватает, но надежен. Тоже хорошо. Арба переворачивается реже, чем быстрый автомобиль.

Он убедился в этом позже, когда вдруг стали сокращать армию. Не признававший ничьих мнений Хрущев выкинул лозунг: «Перекуем мечи на орала!» И пошли наперегонки перековывать. Мимо их «точки» в сторону границы прошли два саперных батальона. Зачем? С какой целью?.. Оказывается, взрывать бронеколпаки укрепрайонов, которые еще Блюхер строил. А к чему взрывать? Не нужны стали, пускай стоят с малой охраной!.. Линейные корабли стали резать на металл. Строили, строили – и резать!.. Лейтенантский ум отказывался понимать такую перековку.

Однако та политика коснулась и Давлетова. Те, кто высовывался да вперед скакал, попали под сокращение в первую волну. Дураку и то ясно, что начальство не любит таких, с ними, хоть и считаются, а не любят. Вот и загремели под фанфары мирного сосуществования в свинари.

И ротного тоже подмели, всего год не дотянул до полной пенсии. Прокопчук, верно, помог. Ротный однажды посмел сказать ему, чтобы тот судил о службе не по сапогам…

Так для старшего лейтенанта Давлетова освободилась капитанская должность. Видать, оценил Прокопчук надежность и послушание, представил его в такое смутное время на роту.

Жена в ту весну как раз за дочкой поехала. Зифу пришлось отправить на жительство к бабкам, потому что пришло время вести ее в школу. А школы не было. Две зимы прожила маленькая Зифа в Иткуле. Лучше бы, конечно, оставлять ее на лето у бабок, там все-таки лес, озеро, два огорода. Но Райхан упертая: что решила, то и сделает. А на Маньчжурке – пылюка и безлесая речушка Узень, через которую он строил свой первый несчастливый мост. Тоскливое место – Маньчжурка. Но Давлетов его не сам выбирал, служебный жребий такой выпал. Со жребием же, как известно, не спорят… Да и легче стало, чем в первые годы. Жилой городок появился. Однокомнатную квартиру ему дали, хотя и без удобств, но после вагончика – дворец. А с новой должностью он заполучил и бывшую квартиру ротного, из двух комнат.

Давлетов внутренне распрямился и как-то разом перестал считать себя неудачником. Да и раньше он об этом не шибко задумывался, разве что изредка, когда узнавал, что тот или иной его однокашник стал капитаном. Где они теперь, те капитаны?.. Перековали их на орала, а он вот служит, и на его погонах вот-вот появится четвертая звездочка. Красивое звание – капитан.

Значимость своего нового положения он ощутил скоро.

Однажды к нему в роту явились двое: капитан и старшина из внутренних войск.

– Командир, дай бульдозер на неделю!

Давлетов знал, что километрах в тридцати от их «точки» была зона. Чем там зэки занимались, он понятия не имел. Кто говорил, что золото роют в шахте, а кто утверждал, что ковыряют урановую руду. Ковыряют, и бог с ними! Значит, заслужили, чтобы ковырять, у каждого свое дело и свои заботы… И вот надо же, понадобился им командир роты Давлетов!

– Озерцо хотим выкопать, командир, – сказал капитан. – Ручеек рядом бежит, можно запруду сделать. Чтобы окунуться после службы. Сам понимаешь, какая у нас служба.

– Не могу, – ответил Давлетов. – Обратитесь к вышестоящему командованию.

– Да нам на неделю всего, зачем начальство тревожить? – возразил капитан. – Ты сам начальник не из маленьких, вон сколько техники! А мы тебе подбросим ящик тушенки, огурчиков там, помидор.

Давлетов сделал отвергающий жест, и капитан с хитрой укоризной добавил:

– Да не персонально для тебя, командир! Для солдатского котла. Можешь и оприходовать, если желание есть.

– Не положено, – сказал Давлетов.

Старшина в сердцах матюгнулся, а капитан, уходя, сказал:

– Чурка ты, а не командир! – И тоже загнул трехэтажным…

Через трое суток от Прокопчука пришли две телефонограммы. В первой он сообщал о присвоении Давлетову очередного воинского звания. Во второй приказывал выделить для оказания помощи соседям бульдозер сроком на восемнадцать дней.

Капитан Давлетов выделил, потому что теперь было положено…