Текст книги "Второй вариант"

2

Две недели не был Савин в своем поселке. Первое, что он увидел через иллюминатор вертолета, – это белые клубы дымов: от топящихся печей, от выхлопных труб двигателей, от костров у строительных площадок. В центре поселка, вся в заснеженных деревьях, стояла, как памятник недавней глухомани, Соболиная сопка. Когда вертолет, накренившись, заходил на посадку, земля нереально и ощутимо приблизилась. Савин разглядел детвору, копошившуюся с санками и лыжами на ее склоне. Сопка исчезла из поля зрения, и тут же сбоку, прямо на заснеженном поле возник огромный неуклюжий кузнечик, размахивающий крыльями. То легла на землю вертолетная тень. Машина зависла, коснулась колесами площадки. Оборвалась воздушная тряска, и почти сразу же умолкли, оглушив тишиной, двигатели. Лопасти еще крутились по инерции, а Савин уже шагал по дощатому настилу. Его соорудили на летнее время, когда просыпалась марь, чтобы посуху добираться до отсыпанной дорожки. По привычке все пользовались этим деревянным тротуаром и зимой. Савин шагал по доскам, всем телом ощущая физическую легкость, хотя скребли на сердце кошки и мысли были смутными от неопределенности.

– Товарищ Савин! – окликнул его Давлетов.

Он стоял около уазика, подъехавшего к вертолету. Водитель пристраивал на заднее сиденье портфель с документацией, солдатский вещмешок с личным имуществом Давлетова.

– Садитесь, товарищ Савин, – предложил он.

– Если разрешите, я – пешком.

– Как хотите. Через два часа жду вас в штабе.

Савин пошел напрямую, мимо вагона-бани, мимо сборно-щитового магазина. Миновал такой же сборно-щитовой клуб с афишей, извещавшей о диспуте: «Комфорт для жизни или жизнь для комфорта?» Это была идея Насибуллина. Савин подумал отвлеченно: «Комфорту хоть отбавляй». Между двумя казармами, возведенными в стиле барака у самого подножия сопки, вышел на тропинку. Поднялся на самый верх, постоял, привалившись плечом к единственной березке, неизвестно как попавшей на лиственничную сопку. Бездумно глядел, как на безлесом склоне, вливающемся внизу в улицу Вагонную, возится детвора. Его заметили. Из общей ребячьей свалки выскочили мальчишки Синицына и со всех ног кинулись к нему.

– Дядя Жень, а папа не прилетел?

Савин даже огорчился из-за того, что не может обрадовать их.

– Нет, ребята. Только привет передал.

– А белку? – спросил младший, Димка.

Он смотрел на Савина, будто ждал, что тот сотворит чудо: пошарит за пазухой и посадит на ладонь черного пушистого зверька.

– Белку? Нет, белку он еще не поймал.

Вывалянные в снегу, в сбившихся офицерских шапках, с заиндевевшими белобрысыми чубчиками, они не скрыли разочарования. Савин виновато улыбнулся, восприняв детскую укоризну на свой счет, стал отряхивать их от снега.

– Если папа обещал, – приговаривал он, – обязательно поймает и привезет. Настоящую таежную – черную.

А сам вдруг впервые задумался о таких вот мальчишках, офицерских сыновьях, для которых появление отца в доме – праздник. И по-новому, совсем неожиданно для себя, подумал о женщинах, связавших свою судьбу с военным человеком. «Неужели тебе хочется, чтобы я стала офицершей?» Он будто наяву услышал давний голос с ироническим ударением на последнем слове. А получилась бы из нее офицерша? Савин представил, как в предвечерний час хлопают двери домиков и вагонов, как выходят на крыльцо женщины – в полушубках, в валенках, в платках. Спрашивают друг у друга: «Водовозка не приходила?» А ее не было в этот день и, может, вообще не быть. Потому что при морозе за пятьдесят металл и механизмы почти отказываются служить человеку. Пождали бабы, пождали, да и пошли гуськом по тропе, с ведрами, с топорами, – к перемерзшему ручью. Рубят лед вместо воды, а сами хохочут, осыпаемые ледяной крошкой: и толстуха Давлетова, мать-командирша, как ее зовут, которая в ночь-полночь дожидается хозяина со службы. И худенькая хохотушка Таня Синицына, как ее прозвал муж – Запятая, любительница попеть и поплясать, по-девичьи до сих пор влюбленная в своего неулыбчивого Птицу-Синицу… Рубят лед целым гуртом, а запыхавшись, устраивают передых. Присядут на поваленное дерево и поругивают мужей: «Все бы им работа!» – поругивают теплыми голосами, словно, истомившись в ожидании, объясняются в любви.

Мальчишки Синицыны уже убежали, уже свалились в общую кучу-малу, а Савин все еще видел укоризну в их глазах. Спускался вниз, отягченный необычными для него думами. «Нет, та бы, пожалуй, не смогла здесь жить… А вот Ольга смогла бы… У нас родится сын с серыми и немного синими глазами». Он вспомнил ее такой, какой она была в момент расставания: застывшим на снегу изваянием. У границы живого и мертвого леса… Не к чему оглядываться! Лыжня оборвалась на берегу Эльги, и даже стрекот вертолета затих несколько минут назад.

Из железной с гнутым колпачком трубы на крыше их вагона полз сизый дым. Значит, Сверяба был дома. Савин не понял, рад он этому или нет.

Иван могуче раскинулся на вагонном топчане, лежал в бриджах, голубой фланелевой рубашке, приспособив ноги в унтах на табурет. Спал не спал, но, стоило Савину появиться на пороге, сразу приоткрыл глаза, поднялся махом. Видно было, что обрадовался, и не скрывал этого.

– Здорово, дед! Здорово, ясень калиновый! Глотнул кислороду?

– Здравствуй, Трофимыч! – тряс его руку-лопату Савин, и что-то отпустило в груди, словно заботы сделались полегче.

– А Птицу-Синицу там бросил? Привет-то хоть нам передал, язви его в бочку?

– Передал. А белку и свисток, сказал, в другой раз пришлет.

– Пацанов, наверное, встретил?

– Встретил.

– И мне уши прожужжали про белку. Выпрошу при случае у охотников. Съездил как?

– Нормально.

– Дед, что-то не нравишься ты мне, а? Стряслось что?

И охота была рассказать все Сверябе, и не ко времени вроде бы. Потому Савин, чуть помедлив, ответил:

– Все в порядке.

– Не бреши. По физиономии вижу.

– А ты чего дома, Трофимыч?

– Какой я тебе Трофимыч? Трофимыч – козел в огороде. А я – Иван Сверяба. По матери – Потерушин. Дома я – по случаю выходной субботы. И потому, что ничего нигде не горит.

– А разве сегодня суббота?

– Закрутился ты, дед. Ладно. Раздевайся, полоскайся и выкладывай.

– Давлетов в штаб велел прибыть.

– Вот зануда! И бабку ему не надо…

Савин загремел умывальником, Сверяба выскочил в тамбур, принес ведерко, услужливо наполнил умывальник водой.

Между бритьем, мытьем и полосканием Савин рассказал Сверябе про подкову, про спрямление трассы. Тот выслушал его молча, с серьезным вниманием. Так же молча подошел к нему, оторвал от умывальника и ласково припечатал к стенке:

– Ты везун, дед. Везун в том, что у тебя мозги не захламлены обязаловкой. Глядишь не вприщур. Теперь понятно, почему тебя Давлет вызывает.

– Говорил я уже с ним. Ничего хорошего.

– А у меня другое предчувствие, дед. Если поддержит, то попрет, как бульдозер. И тебя, как волокушу, потянет. Ну, а нет – вот тебе рука Ивана Сверябы! – Он опять стиснул Савина, шлепнул своей дланью по его мокрой ладони. – Ладно. Домывайся. – И продолжал рассуждать вслух: – Я Арояна тогда втравлю в это дело. Его только убедить надо… Слышь, дед, а как ты наткнулся на эту прямую?

– Девушка одна показала.

Сверяба даже присел на свою лежанку, даже воздуху глотнул от неожиданности.

– Откуда же там баба взялась?

– Охотница.

– Молодая?

– Молодая.

– И так, за здорово живешь, она тебе все и высказала?

– Я женюсь на ней.

Сверяба еще раз судорожно заглотнул, вытаращил на Савина свои коровьи глаза. В них ничего не было, кроме непонимания.

– Может, повторишь, что сказал?

– Я женюсь на ней.

Лицо Сверябы выразило неподдельную тревогу.

– Ты разом не того?

– Не того.

– На ком ты хочешь жениться?

– На Ольге.

– На какой еще Ольге, язви тебя в бочку? – зарычал Сверяба.

– На охотнице.

– Ты что, совсем чокнулся! На кой хрен тебе прямая вместе с подковой, если за нее так дорого платить надо?!

– Не кричи, Трофимыч. Я все потом объясню.

Савин оделся, затянулся ремнем, перекинул поверх погона портупею. Сверяба мрачно сидел на топчане, зажав во рту незажженную сигарету. Морщил лоб, тер его пальцами и жалобно спросил:

– Дед, может, тебе выпить надо? Мозги встряхнуть? Так я смотаюсь в «Молдавстрой».

– Не хочу.

Уже в дверях Савин услышал про бочку, про бабье племя и про три ядреные кочерыжки.

3

Перед Давлетовым во весь стол лежала топокарта, по которой он путешествовал, опираясь на остро отточенный карандаш, в том самом районе, где они находились еще сегодня утром. Точку последней вертолетной площадки обозначал аккуратно нарисованный красный флажок, от которого неровным полукружьем шла жирная красная линия к зимовью на Юмурчене. Так выглядела на карте трасса.

– Покажите, как вы шли, товарищ Савин.

Савин тоже склонился над картой, пытаясь среди множества синих прожилок рек и ручьев определить Эльгу. Но она увертывалась от его глаз, терялась в безбрежности пространства. Тогда он мысленно провел прямую между красным флажком и черным кружочком на Юмурчене и тут же увидел голубенький червячок живой воды. Вот она. В этом самом месте, наверное, и сейчас поднимается надо льдом парной туман. А на высоком берегу прячется от посторонних глаз в густом лиственничнике Ольгино зимовье.

– Здесь, – показал Савин.

Давлетов, словно по линейке, начертил от руки карандашом ровную линию и стал вглядываться в нее, как будто хотел оживить карту.

– А вы подсчитали, во что обойдется выемка? – спросил он.

– Там не будет никакой выемки.

– Посмотрите внимательнее.

Сползая с хребта, голубенькая ниточка Эльги резала предгорье, один склон которого никак нельзя было миновать, кроме как проходить выемкой. Савин прикинул расстояние, и получалось на глаз не меньше двух километров. А это означало, что счет кубометров грунта пойдет на миллион, а то и поболе.

– Не должно быть там никакой выемки, Халиул Давлетович, – повторил он.

Вспомнил, что при расставании с Ольгой он все оборачивался, уходя, и боковое зрение уловило, что отбеленные дождями и снегом мертвые столбы лиственниц словно бы поднимались в гору, шагали тяжело и вразброд, уставшие от долгого подъема.

– Склон горбатый, Халиул Давлетович. Между горбами – распадок. Его нет на карте.

– Вы уверены?

– Я сам по нему шел.

Давлетов с сомнением качнул головой и снова задумался. Достал из стола знакомую амбарную книгу, открыл на заложенных страницах. Они были аккуратно и густо исписаны столбиками цифр. И Савин разом прозрел, понял, что вчера в палатке, когда они все улеглись после ужина на кровати, впервые за две недели добравшись до простыней и раздевшись до белья, Давлетов не просто сидел за столом над дневниковыми записями. Кроме как в те часы, некогда ему было считать, заполнять цифрами белые листы. Значит, не разобрался Савин, всегдашнюю невозмутимость принял за равнодушие и отсутствие заинтересованности. А тот воспринял его рассказ всерьез и по-деловому и вот, оказывается, думал, прикидывал, считал.

Савин глядел на могучую лысину Давлетова покаянно и с душевным расположением, а тот был сух и сосредоточен.

– Допустим, товарищ Савин.

Этим «допустим» он, казалось, старался убедить себя в чем-то. Видно, убедил, потому что решительно зачеркнул на одной странице целый столбик цифр снизу доверху и спросил:

– На выходе к Эльге какой берег?

– Гравийная коса.

– Где же вы предлагаете ставить береговые опоры?

– Я имел в виду карьер. До косы метров пятьсот. А искусственное сооружение – прямо на выходе из распадка. Берег крутой – порода почти скальная. – И не удержался, позволил себе пошутить: – На той стороне еж и ежиха.

Сказал, и самому стало хорошо, будто привет послал на Эльгу, и все же засмущался.

Подполковник поглядел на него, ни о чем не спрашивая, но взглядом требуя объяснения.

– Две скалы, Халиул Давлетович. Очень похожи на ежей.

– Понятно. Поэтический образ мышления, – сказал без улыбки.

Так они сидели до сумерек, разговаривая почти на равных. Давлетов был дотошен и придирчив, но Савин нутром чуял его сдержанное расположение к себе. Понимал, что придирчивость необходима, и даже радовался ей, хотя и не на все вопросы смог ответить. В такие моменты Давлетов недовольно покачивал головой: несерьезный, мол, вы человек, товарищ Савин.

– Вы представляете всю сложность того, что задумали?

– Представляю, – ответил Савин.

– А я думаю, что нет. Вы не предполагаете главной сложности: дефицит времени. Комплекс Синицына здесь. – Он ткнул карандашом в красный флажок. – Через три дня он начнет сыпать притрассовую автодорогу сюда, – показал на красную линию. – Коротеева мы должны выбросить на Юмурчен. Это вам понятно?

– Нет, – признался Савин.

Давлетов поглядел на него с недоумением:

– Что вам непонятно?

– Почему Синицын должен отсыпать дорогу на Юмурчен, а не на Эльгу?

– Потому что мы не можем начать работы по этому варианту, пока не утвердят ваше предложение.

– А разве могут не утвердить?

Давлетов снова глянул на Савина, как смотрят на неразумное дитя, играющее во взрослые игры.

– Могут и не утвердить, потому что мы не знаем, чем руководствовались проектировщики, игнорируя ваш распадок. Могут быть и «стратегические» соображения на этот счет, связанные с эксплуатацией недр, например. Сейчас об этом трудно судить.

– Значит, Синицын будет стоять все это время?

– Теперь вы поняли?… А план есть план, товарищ Савин. И сейчас, прошу, расскажите, что у вас произошло с Дрыхлиным?

И опять Савин переместился на Эльгу, шел вслед за Ольгой, опять стоял в шаге от Дрыхлина в кромешной темени и слышал: «Ты меня оскорбил, неблагодарный мальчик!»

– Конечно, если не хотите, можете не отвечать, – сказал Давлетов. – Но я спрашиваю не из любопытства. От Дрыхлина зависит очень много, если мы войдем с вашим предложением.

– Он же сам говорил, Халиул Давлетович, что, если найти прямую, премией бы не обошли.

– Потому и интересуюсь, что между вами произошло.

Все еще колеблясь, чувствуя шаткость своих доводов, Савин стал рассказывать. Пытался излагать с последовательностью и логикой, но, кроме эмоций и непрекословной веры в Ольгины слова, в его рассказе ничего не было. Однако Давлетов сказал:

– Я верю охотнице. Пожалуй, так и было.

Вздохнул, налил из графина в пиалу давно остывшего чаю, отпил.

– Не ко времени все это, товарищ Савин.

– Что же я должен был делать? Промолчать?

– Может быть, и промолчать.

– Халиул Давлетович!

– Вы не умеете слушать, Евгений Дмитриевич! – Он присадил Савина, назвав по имени-отчеству, что само по себе уже было отступлением от каких-то привычек и правил, выработанных Давлетовым. – Да, не умеете слушать. Давайте разберемся и проанализируем, в чем вы правы, а в чем – нет. Допустим, что Дрыхлин украл соболей…

– Даже не сомневаюсь.

– Допустим. Но что вы доказали?

Савин отмолчался.

– Вы считаете Дрыхлина глупцом?

– Нет. Но как же я должен был поступить?

– В первую очередь доложить мне как начальнику. Я подумал бы, как поступить. Во всяком случае, не позволил бы вам конфликтовать. А вы и дело не сделали, и в самое неподходящее время нажили врага. Как вы его назвали? Санитаром?

Савину даже почудилась усмешка в голосе Давлетова. Он поднял на него глаза, но лицо начальника было по-прежнему бесстрастным.

– Что же теперь делать, Халиул Давлетович?

– Ничего пока.

– Как «ничего»?…

В натопленном до одури кабинете было душно и тесно. Савин оглянулся на окна: все форточки были закрыты. Давлетов любил тепло.

– Вы упали духом, Евгений Дмитриевич? Насколько я понимаю, мы сидим здесь с вами по более серьезному поводу?

– Так точно.

– И обоснованно полагаем, что Дрыхлин помощником нам не будет.

– Не будет.

– Прежде чем высказываться далее, хочу вас спросить и услышать предельно откровенный ответ. Что для вас важнее: сдвинуть с места дело или ваше авторство на предложение?

– Я готов от авторства отказаться, Халиул Давлетович!

– Этого никто от вас не требует. А теперь выслушайте меня и постарайтесь понять правильно. Понимаю: то, что я хочу вам предложить, несколько неэтично. Но дело – высший судья. – Давлетов сделал паузу, словно собирался с духом. И продолжал, не глядя на Савина: – Я даже не предлагаю вам, но подсказываю компромиссное решение. Возьмите Дрыхлина в соавторы проекта по спрямлению трассы, и мы избавимся от многих хлопот.

Дрыхлина – в соавторы?! Для Савина такое предложение было настолько неожиданным, что он даже не отверг его сразу. Дрыхлина в соавторы? А как же красивая речка Эльга? А как же маленькое зимовье? Еж с ежихой? И Ольга?… Губы у нее шевелились, но слов не было слышно. Да и не надо их было слышать, потому что Савин читал слова по губам: «Не отдавай ему Эльгу, Женя».

– Нет, – сказал он. – Не отдам.

– Я так и думал, – ответил Давлетов. – И, вопреки здравому смыслу, согласен с вами. Но все будет труднее и дольше. И неизвестно, чем закончится.

Давлетов встал. Поднялся с места и Савин.

– На этом сегодня закончим, товарищ Савин. Завтра у вас выходной. Вы хоть и комсомольский работник, но еще и инженер. Потрудитесь оформить свое предложение и обосновать. Вот вам тетрадь с моими расчетами, – протянул ему амбарную книгу. – Вы хотите что-то сказать?

– Пусть одним из авторов предложения будет Ольга. Можно, Халиул Давлетович?

– Кстати, должен сказать, что не одобряю ваше поведение. По логике вещей я должен был бы проинформировать про этот случай членов партийного бюро. Но вынужден сделать вид, что ничего не знаю. Мне это очень неприятно… А насчет соавторства – справедливо. До свидания, товарищ Савин!

– В случае затруднения можно обратиться к вам завтра?

– Меня не будет. Завтра почтовым я улечу к Синицыну. Хочу своими глазами увидеть вашу прямую.

– Товарищ подполковник, разрешите с вами?

– Не разрешаю.

4

Света на всей улице Вагонной не было. Опять, наверное, забарахлил энергопоезд. Недаром его прозвали «нервопоезд». Оконца бледно мерцали разными подсобными светильниками. Только в их половинке вагона окно было чуть поярче. Сверяба приспособил для аварийного освещения аккумуляторы, протянув от них переноску, получилась настольная лампа.

Он хмуро сидел за столом, уперев подбородок в свои лапищи. На столе скатертью-самобранкой была расстелена газетка, на ней – бутылка молдавского коньяка, вскрытые консервные банки, алюминиевая миска с желтыми огурцами. Пышными ломтями был нарезан хлеб, свой, бамовский, который пекли свои же пекари-самоучки.

Сверяба молча следил, как Савин раздевается, как, сняв валенки, натягивает на ноги ватные чуни, подбитые кожей, а валенки привычно пристраивает к горячей трубе под самый потолок.

– Садись, дедуня.

Савин сел.

– Ну, что Давлетов?

– Поддержал.

– Я чуял, что поддержит. У него только сверху скорлупа. А под ней болит, колышется. У всех у нас своя скорлупа.

Он наплескал в кружки коньяк.

– Выпьем за то, чтобы твоя прямая дорогой стала!

Выпили. Закусили огурцом и салом. Огурцы отдавали бочкой, сало пожелтело от времени. Зато хлеб был мягкий и теплый. Научились солдаты выпекать хороший хлеб.

Савин осязаемо ощутил тепло, которое пошло изнутри. Окинул взглядом вагон: висевшее на стенках обмундирование, шубы на вешалке у порога, гитара, приткнувшаяся грифом к тумбочке. Сверяба брал ее редко, а если брал, то наигрывал только бамовские песни, которые сам и сочинял. Никому и никогда он своих песен не переписывал, но – неисповедимы пути – они как-то переползали за стенки вагона. И Савин время от времени слышал их то в палатке, то у костра. И почти всегда задумывался о том, отчего и как рождаются красивые и даже нежные слова у резкого и шального Сверябы. А ведь, наверное, это тоже внешняя оболочка, скорлупа?

– А у тебя снаружи живое мясо, дед, – сказал Сверяба. – Потому тебе бывает больно от самого слабенького укола.

– Мне не больно. Обидно бывает, – возразил Савин.

– Вот-вот. Защиты нету. И с аборигенкой-охотницей так получилось.

– Не надо, Трофимыч.

– Читал я в одной книжке, дед, про одного мужичка, у которого было прозвище Бедоносец. Я ведь, Женя, тоже бедоносец. Не такой, конечно, как тот. Он чистый. А я…

– Зачем на себя наговаривать?

– Не наговариваю. Гляжу на себя, на всамделишного… Понимаешь, есть люди, которые своим самым близким, самым любимым приносят только зло. Не из-за того, что хотят принести зло. Так у них получается. Вот и я такой же. Это моя беда, которую я несу как крест. Слыхал, наверно, что я алиментщик?

– Слыхал.

– Не могу я дать бабе счастья, дед, какая бы она хорошая ни была. И что меня теребит внутри, так это то, что виноватым себя не чувствую. Вроде бы как бабы во всем виноваты. Но не бывает же так. Вот и тормошу себя. И вывожу факт для сознания: не гожусь для семейной жизни.

Сверяба всегда отличался хорошим аппетитом, а тут – жевал вяло, как-то замедленно. И с озабоченностью, немного искоса поглядывая на Савина.

– Иногда лежу, гляжу в потолок, вон на ту трещину, и вдруг что-то толкнет в коробку: вот сейчас, сию минуту помереть, а все, что мне определено на оставшуюся жизнь хорошего, – детям. Всем поровну. Лежу и чувствую, что глаза стекленеют. Даже вроде вот-вот помру. Нет! Живой, язви ее в кочерыжку! Так что же получается: все запрограммировано? А? Заложено в генах от рождения и идет по проекту? А если в проекте ошибка? Если есть линия, которая ломает, к чертям собачьим, проект, а? Это я к тому, дед, что бедоносец запрограммирован на всю его сознательную жизнь. И я запрограммирован. И ты тоже.

– Ты в мистику ударился, Иван. – Савин назвал его по имени с естественной легкостью и даже не подивился тому, а воспринял как само собой разумеющееся. И вообще почувствовал легкость и умиротворение. Глядел на Сверябу влюбленными глазами, готовый ради него на любую самую трудную трудность.

Тот откинулся на топчане, прижался затылком к вагонной стенке, некоторое время молчал. И крупное лицо его с хищным носом ушло в тень. Потом он потянулся за гитарой, обхватил гриф толстыми волосатыми пальцами, тронул поочередно струны, в один заход крутанул колки. Прищурил грустно-шальные глаза и взял несколько аккордов. Без слов, чисто и басовито, завел тягучую незнакомую мелодию. Затем зашевелил губами, и Савин удивленно услышал:

 
…Когда одним лишь зеркалам
Мы тайны доверяем.
И из зеркальной глубины
в оправе из былых потерь
мне прокричат глаза: «Не верь!
Еще апрель! Еще апрель…»
 

И опять стал выводить мелодию без слов. Что-то в ней было такое, что уводило в забытое и очень давнее. Савину привиделось лето, заросший кувшинками пруд и босоногий мальчишка в засученных до колен штанах… Но это давнее накрепко было завязано на сегодняшнее. И в какое-то из мгновений Савин решил для себя, что все сегодняшнее обойдется благополучно. И с Ольгой он встретится. И повезет ее в теплые края, где в заросших кувшинками прудах плавают лебеди… И магистраль обязательно пройдет через Эльгу, где два громадных скалистых ежа будут пугливо прятать в снег носы, слушая, как гудят тепловозы.

Подумал так Савин и суеверно отогнал свои мысли. Он нередко замечал за собой, что с неоправданной легкостью переходит из одного душевного состояния в другое. Для этого иной раз было достаточно слова или пустякового случая. И уже развернулись мысли во фронт, ринулись вперед, без подготовки, без поддержки – не поймешь, где реальность, где фантазия.

А Сверяба будто забыл про Савина. Видно, в кудлатой его голове перерабатывались видения, потому что тихо и незаметно рождалась песня. Но вот он разом накрыл струны ладонью, отставил гитару. Потянулся к транзистору, крутанул колесико настройки. И сразу налетели в вагон чьи-то козлиные голоса.

– ВЫЯ, – сказал Сверяба. Так он называл ВИА.

– Выключи, – попросил Савин.

Сверяба убавил до самого тихого, но совсем не выключил.

– Пускай для контраста с лебедями… Понимаешь, мать у меня умела делать добро. Надежда Онуфриевна Потерушина. Чего ни скажет, до чего ни дотронется – одно добро исходило от нее.

– А у меня мать померла, Иван. Отца – не знаю.

– Вот и удивляюсь, что ты в детдоме скорлупой не оброс. Оно, может, и к лучшему… А добро делать, Женя, – целое искусство, которое до конца жизни можно не уразуметь. Искусство потому, что жизнь сотворена из парадоксов. Иначе как понять, что люди от добра тоже могут страдать?

Что-то в его словах связалось для Савина с Ольгой. Она тоже высказалась как-то похоже. Но Савин не запомнил, потому что слушал тогда, запахнувшись в свои мысли о прямой и подкове. Но сейчас ее мысль ожила и выбиралась из глубины памяти наружу. И он сказал:

– Ольга так же говорила.

– Охотница, что ли?

– Да.

– Бабам это не дано понять.

– Нет, Иван. Ольга мудрая.

– Мудрые бабы давно перевелись, дед.

– Как ты можешь, не зная человека?! – воскликнул Савин и неожиданно для себя стал рассказывать. О том, как они шли с Ольгой ночью на лыжах, как стучался в зимовье дятел, как косил лиловым глазом гордый глухарь Кешка, как прощались у горелого леса, когда Ольхон поскуливал от обиды и собачьего предчувствия.

Сверяба глядел на Савина не мигая и с горестью. Дослушав, спросил:

– Так и отказалась приехать к тебе?

– Отказалась.

– Ну и хитрый же народ – бабы! Они нашу психологию насквозь чуют.

Он тяжко вздохнул, уставился через узенький стол на друга и произнес, вкладывая в слова всю силу необъяснимого для Савина убеждения:

– Не надо тебе, дед, больше ездить туда.

– Ты ничего не понял, Иван.

– Как раз понял. Потому и говорю.

– Я все равно на ней женюсь.

– А потом?

– Что – потом?

– Во. Никто не знает, что будет потом. Сердце дверью прищемит, понял? И скорлупа расти начнет. – Он опять откинулся, массивно вдавившись в вагонную стенку, спросил заботливо: – Разогреть тушенку?

– Не надо.

– Так вот, дед, опыт имею. Веселый я был в молодости, да и внешностью не обиженный. Сам знаешь: где гитара, там и девки. Оглянусь – справа, слева, и кофточки от натуги лопаются. Легко все было… В общем, встретилась одна медсестричка. Я тогда в Челкаре работал, механиком в автохозяйстве. На танцульках познакомились. В общем, ребенок зародился. А я и не знал, хоть половина срока прошла. Приходит она как-то ко мне в общежитие, берет мою руку, кладет себе на живот. «Послушай», – говорит. И ведь точно, слышу: тук – в ладонь. Растерялся я, понял. И она вся как побитая. Жалко стало, не могу даже сказать, как. А еще жальче того человечка, что в ладонь меня тукнул. Словно сигнал о себе подал: тут я, живой… В общем, расписались. И пошел я к ним в дом примаком. Дочка народилась. Глазастая – в мать. Еще через полтора года – Эдик. Такой же глазастый. Только не складывалась у нас жизнь. Не буду, дед, ее охаивать. Но и себя не хочу хулить. Может, просто любви не было? Если вернуться по своим следам, поискать тот костерок, то ведь не нашли бы, наверно. Она с перепугу замуж за меня выскочила, я женился из жалости. А жалость тоже из доброты выходит, а? Но в общем-то и жить, и прожить было, конечно, можно. Ну, не выпало на долю любви, так ведь сколько людей живут без нее самым нормальным образом… Но тут, дедуня, вмешались материальные силы.

Он снова взялся за бутылку. Налил в кружки.

– Будь здоров, Женька! Наматывай на ус мою биографию. Так вот, дедуня, самое страшное зло вмешалось – деньги. Сначала бы вроде как заведено. Двуспальную лежанку надо, телевизор, большой холодильник. Влез я в это дело и начал жизнь в кредит. Принесу в получку полсотни, остальное в кассу взаимопомощи выдирают, а теща губы подожмет и цедит: «Как на такую зарплату прожить – ума не приложу». Я объясняю про кассу, а они мне – про соседа. А сосед сельхозтехникой заведовал. Он жене шубу приволок – и моей шубу надо. Они мебельный гарнитур купили – и моим стенка понадобилась. Супружница этого завмага, ядри ее в бочку, моим бабам все мозги прополоскала: механики прекрасно зарабатывают, пусть Иван Трофимович перейдет в сельхозтехнику.

До того я озверел, что один раз шуганул эту заразу матюгами. Это в разговоре сейчас все облегченно получается. А как вспомню – до сих пор молотком по темечку: деньги, деньги, деньги!..

Я ведь и в армию пошел, чтобы получать больше. Взял свой диплом – и в военкомат. Так же, как ты. Только тебя призвали на два года, а я – сразу в добровольцы. Красивый рапорт написал. А ведь из-за денег. Между прочим, не жалею: народ тут чище. Деньги, Женька, это социальное зло. Ну и воспринимай их как неприятную неизбежность. Не хватает – и черт с ними! У многих людей не хватает. Нарушено, Женька, равновесие возможностей и потребностей, тут главная беда человеков. А у баб моих это было в степень возведено. Сначала пытался вколотить им в головы, что счастье не в тряпках и деревяшках. Не руками вколотить, дед, упаси бог! Ни одну бабу в жизни пальцем не тронул… Но куда там! Понял, что бесполезно, и стих. А такая была охота шваркнуть все с балкона. Но ведь дети на меня смотрят. Потому, как краб, клешни подобрал – и молчок. В общем, дед, чего старое ворошить? Чужие болячки не чешутся. У тебя когда-нибудь зубы болели?

– Нет.

– Значит, не поймешь. А я хожу, смеюсь, лаюсь, а у самого будто все до одного зубы болят.

– Может, их сюда забрать? – сочувственно предложил Савин. – А теща пусть там остается.

– Кого – их? Поезд ушел, дед. Разошлись. Шмутки нас развели. А может, я брешу тебе сейчас? Может, себя обеляю? Ведь ушел я не в степь куда-нибудь, а к другой женщине. Может, по петушиной природе своей? Сам себе эти вопросы задаю и успокаиваю себя: нет все-таки. Если бы в сердце не образовалась пустота, то и ни ушел бы.

Савин глядел на Сверябу с изумлением. Тот всегда казался ему сильным, житейски беззаботным, легко отмахивающимся от каких-либо сомнений. И вот поди же! Совсем другой человек обнаруживается. И наверное, у каждого так, если просветить его житейским рентгеном. Потому что не объявился еще миру лекарь, умеющий лечить сразу все душевные недуги.

Сверяба замолчал, уйдя в свои мысли. Потом стал подкручивать колесико настройки транзистора. Приемник похрипывал, втягивая в вагончик со всего мира незнакомые голоса и мелодии. И вдруг совершенно чистый голос прорвался через километры и произнес: «Начинаем передачу для строителей Байкало-Амурской магистрали».

– Не забывают нас, – сказал Сверяба. И тут же сморщился, скривился, будто у него на самом деле заныли все до одного зубы.

– Послушай.

Савин прислушался. По улице Вагонной прошел груженый КрАЗ, они всю ночь ходили, отсыпали строительную площадку под банно-прачечный комбинат. В вагонном тамбуре, где стояла печка, урчала в тепловом котле вода.

– Поет, ядри его в бочку! – сказал Сверяба и подтянул приемник к самому уху. Вслушиваясь в голос певца, с гримасой отвращения спросил: – Ты можешь понять, что он поет?

Савин разобрал только слова «От Байкала до Амура…».

– А дальше? – спросил Сверяба.

– Вроде бы «небо ясно, небо хмуро».