Текст книги "Цветущий холм среди пустого поля (сборник)"

Геннадий сел за стол и принялся разглядывать узоры на занавесках. Он сидел не шевелясь, разглядывая узоры на занавесках, пока в коридоре снова не зазвонил телефон.

Это была Наталья.

– Геннадий Евгеньевич, ну разве можно быть таким копушей! – сказала она. – У меня давно все готово. Я уже утку поставила.

– Кто это? – спросил Геннадий.

– Ты что – не узнал меня? – удивилась Наталья.

– Нет, а кто говорит?

– Да хватит валять дурака, Генка! Это я, Наталья!

– Какая Наталья?

– Невеста твоя – вот какая Наталья!

– А Наталья-то здесь при чем?! – вдруг рассмеялся Геннадий.

В трубке стало тихо.

– Ты что – серьезно? – немного погодя спросила Наталья.

– Конечно – несерьезно. Конечно – шучу. Конечно – уже в пальто и через двадцать минут буду, – ответил Геннадий и повесил трубку.

Геннадий вернулся в комнату, побрился, надел выходной костюм, повязал галстук. Когда он протирал лицо лосьоном, взгляд его случайно наткнулся на выдвинутый ящик стола, в котором лежал рассказ. Геннадий шагнул к столу и ногой задвинул ящик.

На набережной Геннадий сел в такси и назвал водителю Натальин адрес.

Сначала они ехали по набережной, потом повернули налево и поехали по бульвару мимо академии. Они попали в «зеленую улицу» и ехали без остановок; красный свет преградил им путь лишь на площади, на которой стоял собор с маятником.

– Товарищ водитель, – вдруг обратился Геннадий к таксисту, – вы очень на меня рассердитесь, если я не поеду дальше и выйду здесь?

– Здесь нельзя выходить, – строго заметил шофер.

– Как раз только здесь и можно выйти, – усмехнулся Геннадий, положил на переднее сиденье деньги, рывком открыл дверь и выскочил из машины.

– Ты что – спятил, олух чертов! – крикнул ему вдогонку таксист.

Геннадий пошел через площадь навстречу собору, темному, полубесформенному, почти невидимому. Прожектора освещали лишь золоченый купол, отторгая его от собора, превращая его в гигантскую люстру-колокол, подвешенную к низкому оледеневшему небу, а ветер с залива, слезивший глаза, словно слегка раскачивал этот гигантский колокол, или эту исполинскую люстру.

Дойдя до собора, Геннадий сел на ступени перед центральным входом. Было в этом поступке нечто нелепо нарочитое, так как ступени были мокрыми и холодными, а ветер в колоннаде собора особенно неистовствовал, но Геннадий то ли не замечал этого, то ли именно к этой нарочитости подсознательно сейчас стремился.

«Да нет, конечно, на самом деле ничего неожиданного, – думал Геннадий, сидя на ступеньках. – Я и раньше замечал… Но мне казалось, что все это из-за того, что наш период влюбленности слишком затянулся… что слишком зрелый я уже человек, чтобы несколько месяцев подряд ходить под ручку, заглядывать в глаза….»

– Какой дурак! – вслух произнес Геннадий.

«Но мне казалось, – продолжал думать он, – что, если я женюсь на ней, все сразу встанет на свои места… Я буду работать, а она будет заниматься хозяйством… родит мне ребенка… Мы будем вместе, нам уже не надо будет часами сидеть друг против друга… Мы уже не станем целоваться только потому, что больше нам нечем занять себя… Нам уже не надо будет каждый вечер изобретать, к кому бы нам поехать в гости, и не пойти ли нам в кино, и на какой фильм… Я понимал, что лучше жены, чем Наталья, я себе все равно не найду… Да и не так уж часто это случалось…»

Съежившись от холода и ветра, Геннадий сидел на ступенях собора и думал. Думал об одном и том же, по нескольку раз и почти без вариаций. В конце концов он заметил, что мысли его уже давно попали в некий порочный круг и что этак он до утра просидит.

«А чего я, собственно, жду?!» – сердито подумал Геннадий.

Он вскочил на ноги и сбежал по гранитной лестнице на площадь.

«Я ждал ее. Я с таким напряжением всматривался в площадь, что иногда даже видел, как она идет ко мне навстречу угловатой своей походкой, слегка сутулая, чуть коротконогая, прекрасно-длинноволосая… Она так и не пришла к маятнику, отсчитывающему Земные Повороты, а я понял, что нечаянно для себя, но теперь уже на всю жизнь полюбил ее, что, как это ни странно, я должен был влюбиться в нее именно сегодня. И именно поэтому она должна была не прийти», – вспомнил Геннадий из своего рассказа.

«А ведь тоже сюжет! – думал Геннадий, идя через площадь. – Один чудак накануне свадьбы пишет рассказ и вдруг понимает… Так тебе и надо! Не будешь писать хороших рассказов накануне свадьбы!»

Геннадий вышел на набережную, остановился на тротуаре и подумал: «Черт! Как назло – ни одного такси! Наталья мне голову оторвет!»

Геннадий усмехнулся и вдруг сказал самому себе, но вслух и громко:

– Наталья?! А Наталья-то здесь при чем?!

Он перебежал через дорогу и быстро пошел вдоль реки в направлении своего дома.

На следующее утро, отметившись на работе в книге приходов и уходов, Геннадий направился в редакцию, неся с собой второй экземпляр рассказа с новым названием.

Был вторник. Небо было настолько голубым, что голубизна его смущала глаз, а все вокруг: земля, деревья, парапет набережной – было укрыто снегом, непривычно белым, неестественно пухлым, нестерпимо искрящимся. И только река оставалась прежней – угрюмой, холодной, непроницаемо матовой.

На душе у Геннадия было пусто и тихо.

Так, например, полностью оборвалась связь с Тиролем
Рассказ в одиннадцати письмах

1

3 января

Милый Володя. Я никогда не любил и не умел писать письма. Поэтому не отвечал тебе. Впрочем, не только поэтому. Понимаешь, слишком велико стало между нами расстояние. Нет, не в пространстве, а во времени. Письмо из Москвы в Хабаровск, насколько я понимаю, идет не долее десяти дней. Но преодолеть те годы, которые разделяют нас, которые накопились между «нами – теперь» и «нами – тогда», когда вместе ходили в школу, когда каждый день виделись, когда, как нам казалось, жить не могли друг без друга…

Нет, опять вру. Не во времени дело. А в том, наверное, что за последние десять лет мне не о чем было сообщить тебе.

И только сейчас появилось. И вот хочу рассказать:

Сегодня утром шел снег. Странный какой-то: как бы замедленный. Сверху на меня опускались маленькие белые крупинки, тысячи их; на глаз они казались сухими, а прикосновение было влажным. Они так плавно и обособленно падали, что можно было выбрать в вышине отдельную снежинку и проводить ее взглядом до земли; можно было поймать в кулак; можно было, рассчитав, где она упадет, встать на то место, поднять голову – и она влажно умирала на моем лице.

И тут я вспомнил о тебе. И вдруг подумал, что ты единственный человек, которому мне хочется и которому я могу рассказать об этом.

Вот и все. Твой «двадцать-лет-назад-друг» Иван.

Р. S. Если адрес твой не переменился и ты получишь это письмо, не пугайся: я не сумасшедший. Я потом постараюсь объяснить, если сам пойму и вновь родится желание написать тебе.

2

4 января

Здравствуй, любимая моя мамулечка!

Как ты там? Как чувствуешь себя в Новом году? Получила ли нашу поздравительную открытку? Как, кстати, твои ноги? Помнишь, ты писала мне, что Зина К. обещала показать тебя какой-то вашей местной знаменитости. Обязательно напиши мне поподробнее.

Теперь о нас. Мамуленька, я сначала вообще не хотела тебе писать об этом. Но теперь, когда, слава Богу, все позади, когда кончился этот жуткий обезьяний год! Только умоляю тебя – не волнуйся! Повторяю – все теперь в порядке. Все – живы и здоровы, и это – главное! А теперь рассказываю все, как было.

21 декабря Ваня попал в автомобильную катастрофу. Вечером он возвращался на такси от Кости Комплектова (помнишь? они с женой уже четвертый год живут в Австрии, а сейчас Костя по делам приехал в Москву), и в них врезался пьяный на самосвале. То есть лоб в лоб. Таксиста – в лепешку! Но Ваня (он сидел рядом с водителем на переднем сиденье) каким-то чудом остался цел и невредим. Его выкинуло через дверь в сугроб. Бывает же такое везенье! Только разодрал щеку и ушиб коленку. (А водителя, говорят, по частям вынимали из машины!)

Но ты представляешь мое состояние?! Когда среди ночи мне вдруг позвонили из больницы и сообщили, что мой муж попал в аварию! Я чуть с ума не сошла! Ужас что пережила и сколько всего передумала, пока добиралась до больницы!

Но все-таки есть на свете Бог! И он – Добрый! Он спас Ваню, спас меня, наших девочек! Что бы мы все делали, если бы… Нет, даже подумать жутко!!!

Правда, неделю Ваню продержали в больнице – врачи подозревали, что у него сотрясение мозга. Действительно, когда я его увидела, вид у него был дикий – лицо белое как полотно и отсутствующий взгляд. В первый момент он меня даже не узнал – посмотрел на меня как на чужую. Еще бы! После такого шока! Он, оказывается, несколько часов был без сознания!

Но теперь уже все позади. Как кошмарный сон! Ваню уже выписали. Врачи считают, что если у него и было сотрясение, то очень небольшое. Главное – кончился этот жуткий год!

Боже мой! Теперь-то наконец я поняла, что такое счастье! И как я только смела раньше жаловаться на свою судьбу, ныть по каким-то пустякам, расстраиваться из-за мелочей. Теперь я чуть ли не каждую минуту повторяю про себя: «Господи! Спасибо тебе за все! Я так тебе благодарна! И я счастлива. Счастлива! Счастлива!!!»

Мамуленька! Честное слово, до этого я даже не подозревала, что так сильно люблю своего мужа!

Ваня шлет тебе горячий привет, а я кончаю, потому что иду кормить ужином моего любимого мужа.

Целую,

твоя Светланка,

самая счастливая женщина на свете!!!

3

19 января

Милый Володя.

От своего дома до станции метро я добираюсь пешком. В течение нескольких лет два раза в день я проходил по одной и той же улице, туда и обратно. Казалось бы, улица эта должна быть мне знакома до последней выбоины в тротуаре. Но вчера вдруг впервые замечаю на одном из перекрестков газетный киоск. Заинтересовавшись, подхожу и говорю киоскеру: «Можно поздравить вас с новосельем?» А он улыбается мне: «Я в этом киоске, между прочим, уже три года работаю».

Купил я газету, отошел от киоска, огляделся по сторонам, и вдруг – поверишь ли? – показалось мне, будто я впервые на этой улице. То есть все на ней мне вроде бы знакомо, но один из домов точно стал выше, а на крыше его появилась странного вида конструкция, напоминающая купол обсерватории. Никогда до этого я не замечал этого купола, равно как и орнамента из разноцветных кирпичей на доме напротив.

Меня теперь все чаще навещает странное ощущение: будто я заново родился – в том же мире, в котором жил до этого, но более цельном и полном, что ли. Словно во мне, как в фотоаппарате, кто-то подправил фокус, и вот прежде размытое стало каким-то неожиданно явственным. И эдак каждый день понемножечку подправляют во мне, и я вижу все дальше, все глубже и резче.

Крупинки снега, помнишь?

Вчера меня навестил мой лучший друг Константин, и я рискнул рассказать ему о том самом, как бы замедленном, сентиментальном, снеге. Показалось мне, что снег этот – именно то, что я должен подарить своему другу на прощание.

Костя слушал меня рассеянно, с неловкой улыбочкой, то и дело переглядываясь с моей женой. А когда я кончил, вздохнул с облегчением. «Снег – это прекрасно, старичок, – сказал он. – Между прочим, у нас в Австрии в этом году очень мало снега. А Кирка моя, ты же знаешь, – заядлая горнолыжница».

Между прочим, мой друг уже четвертый год работает в Австрии в каком-то международном институте. И опять-таки между прочим он сообщил мне, что каждый «уик-энд» они с женой Кирой ездят на машине из Вены в Тироль кататься на горных лыжах. И там, в Тироле, между прочим, никаких очередей перед подъемниками. Хотя дорого, разумеется, но они, между прочим, никогда не экономят на своих удовольствиях, и так далее и тому подобное.

Между прочим, он пробыл у меня недолго и, рассказав о Тироле, об отелях, подъемниках и экипировке горнолыжников, почти сразу ушел.

А во мне словно опять подправили фокус, и я вдруг увидел, что мой друг Константин и прочие мои многочисленные приятели, все они и впрямь – «между прочим».

То есть, когда я не жил, они мне были желанны и необходимы. Мы как бы не жили вместе: сладко пили, вкусно ели, говорили каждый о своем и о себе, но радостно и со вкусом. Мы и прежде были чужими друг другу, но в нашей отчужденности было нечто общее, связывающее нас – слепота и глухота наши, наверно. И вот мы словно цеплялись друг за дружку, скучивались в стаю, вместе праздновали наши дни рождения и встречали старый Новый год.

Но теперь мне стало невозможно с ними. Их общество тяготит меня, а я, должно быть, кажусь им чужим и странным.

И все-таки есть нечто грустное в том, что с нетерпением ждешь их ухода, и в том, как неловко за торопливый свой уход они оправдываются. Твой друг Иван.

Р. S. Прости, Володя, что не задаю тебе обычных вопросов о делах и самочувствии. Если захочешь, сам обо всем мне напишешь. Если, разумеется, адрес у тебя за десять лет не переменился и ты получаешь мои письма.

4

19 января

Мулик мой драгоценный, здравствуй! Ну зачем так волноваться?! Ведь я же написала тебе, что теперь у нас все в порядке! Ваня чувствует себя прекрасно, ссадина у него на лице зажила, коленка уже не болит. О катастрофе он даже не вспоминает. Ему сейчас не до этого – он очень много работает, пишет свою докторскую. В апреле защищается его начальник, в ноябре – завсектором, а на январь будущего года планируется Ванина защита. Конечно, впереди еще целый год, но ведь это докторская, мамочка! Сейчас для докторов придумали столько много новых требований – застрелиться можно!

Не знаю, правда, можно ли ему так много работать. Но лично я считаю – в таких случаях даже чудесно, что человек занят приятным для него делом и не роется в прошлом.

Тем более из-за того, что он так много работает, Ваня в последнее время полностью изменил образ жизни. Он, например, бросил курить и не берет в рот ни грамма спиртного. Все его друзья в полном недоумении. Даже возмущаются: «Раньше был человек как человек. Можно было поговорить с ним по душам, обсудить животрепещущие проблемы. А теперь сидит как сыч, ничего не пьет, и у нас водка в горле застревает».

А я, честное слово, рада. Нет, я совершенно не хочу сказать, что Ваня у меня был пьяницей. Но, ей-богу, слишком часто у нас раньше собирался разный народ – прямо не дом был, а какой-то караван-сарай. Нагрянут без предупреждения со своими «животрепещущими проблемами», принесут батарею бутылок. А я их, сама понимаешь, обхаживай, закуски им подавай, сиди с ними до утра. Люди всё, правда, приличные, интеллигентные. Но сколько же можно, в конце концов – одни и те же тосты, одни и те же анекдоты. И каждый дудит в свою дуду, никого не слушая.

А сейчас, когда Ваня перестал выпивать, такая тишина в квартире наступила! Теперь только звонят по телефону и выпытывают у меня: «Ну как твой муж? Не бросил еще дурью маяться?»

Вчера, например, зашел к нам Костя Комплектов (помнишь? тот, который с женой в Австрии живет – сегодня он опять туда уехал). Так и он пробыл у нас совсем недолго. Как узнал, что Ваня ничего не пьет, растерялся, загрустил, рассказал немного об Австрии и ушел.

Зато Ваня теперь по вечерам обязательно гуляет – обдумывает свою диссертацию на свежем воздухе. Раньше у него было только два занятия – либо до часу ночи строчил на машинке, либо кутил с друзьями. А теперь вовсю следит за своим здоровьем. Даже спать стал отдельно – в своем кабинете. Говорит, так ему удобнее и так он лучше высыпается. Пусть делает как считает нужным. Я так теперь люблю теперешнего своего Ванечку, что, кажется, на все для него готова. Разве может женщина желать себе лучшего мужа?!

Вот такие у нас дела. А в остальном – без изменений. Машеньку в школе по-прежнему ругают за рассеянность и «некоммуникабельность», а Варька по-прежнему не столько ходит в детский сад, сколько болеет и сидит дома. Не волнуйся, ничего серьезного – одни ОРЗ. Может быть, устроить ее на пятидневку? Говорят, что на пятидневке дети болеют реже.

Мамочка, как же тебе не стыдно? Почему ты ничего не напишешь о себе? Как твои ноги? Что тебе сказал доктор? Была ли ты у него? А может быть, тебе все-таки стоит приехать к нам и мы с Ваней покажем тебя какому-нибудь хорошему специалисту? Все-таки Москва есть Москва.

Целую тебя крепко-крепко и иду спать. Твоя Светочка.

5

25 января

Милый Володя.

Теперь, когда я все для себя окончательно уяснил, и об этом хочу рассказать.

Я уже, помнится, писал тебе, что как бы заново родился на свет. И первым человеком, которого я увидел, придя в сознание – кроме незнакомых людей в белых халатах, которые приняли мои роды, уложили меня на носилки и отвезли в палату, – была моя жена. Она подбежала к койке, на которой я лежал, принялась обнимать меня, плакать, смеяться. Вернее, то, что это моя жена, я вспомнил лишь спустя некоторое время, а в первый момент был весьма растерян, так как решительно не понимал, что надо от меня этой интересной, совершенно незнакомой мне женщине, почему она меня обнимает, над чем плачет и как ей не совестно так шумно вести себя, когда вокруг спят другие люди. Клянусь тебе, я действительно не узнал ее.

Видишь ли, это как с газетным киоском. С той лишь разницей – и разница эта для меня с каждым днем все мучительнее, – что киоск впервые возник передо мной, не имея следов в моей памяти, а женщина эта, по мере того как я к ней присматривался, пробуждала во мне воспоминания, сначала смутные, но постепенно все более отчетливые, знакомые и дорогие сердцу, в то время как сама она по-прежнему оставалась для меня чужой и какой-то досадной, что ли.

То есть я теперь прекрасно понимаю, что передо мной моя жена, что я любил ее многие годы; я узнаю ее движения, ее манеру говорить и вести себя настолько, что заранее могу предсказать, как она поступит в следующую минуту: улыбнется ли, нахмурится ли, и как улыбнется, и как нахмурится, – я все это узнаю, но ничего к ней не чувствую.

Нет, чувствую! Я словно предугадываю и сам переживаю ту боль и то горе, которое я неминуемо должен причинить этой любящей и беззащитной женщине. Мне стыдно и больно смотреть ей в глаза, мне горько за нее и страшно. Но…

Есть такая притча у древних китайцев. Двое мужчин заболели и пришли к врачу. Тот осмотрел их и сказал: «У одного из вас сильная воля, но слабое сердце, а у другого – наоборот. Если переставить ваши сердца, то, к счастью для обоих, восстановится равновесие». Так он и сделал. Одурманил своих пациентов вином, разрезал у каждого грудь, вытащил сердца и переменил их местами. Придя в сознание, оба почувствовали себя вполне здоровыми. Но, вернувшись домой, не признали своих жен и прогнали их.

Бедные женщины! Почему они всегда страдают, когда мы восстанавливаем свое равновесие?

Будь здоров. Твой Иван.

Р. S. Ты, кстати, знаком ли со Светланой, моей женой? Кажется, вы виделись в тот единственный раз, когда ты приезжал в Москву.

Впрочем, какое это сейчас имеет значение?

6

5 февраля

Здравствуй, дорогая мамочка!

Получила твое письмо. Очень ты меня им огорчила. Нет, не своей болезнью, а своим отношением к ней. Доктор этот тоже – хорош гусь! Во-первых, кто говорит такие вещи больным?! А во-вторых, врет он все! О каком таком «престарелом возрасте» может идти речь, когда тебе еще 65 нет?! И потом, не знаю, как в вашем захолустье, но во всем мире сейчас медицина так далеко ушла вперед, что лечат теперь значительно более сложные болезни, чем твой тромбофлебит. В общем так – приезжай к нам в Москву, и будем срочно лечить твои ноги! Пока Иван еще окончательно не растерял свои знакомства.

У нас все в порядке. Ваня чувствует себя нормально. Работать стал меньше, но зато много времени уделяет детям. Подолгу гуляет с ними, читает им книги, укладывает спать. Машеньку записал в секцию юных фигуристов, а Варьку вчера водил в кукольный театр.

Раньше мне казалось, что он вообще не замечает детей. Вернется с работы, потреплет детишек по головкам и уйдет к себе в комнату. И вдруг такие сильные отцовские чувства и такое внимание. Даже странно как-то!

Да, сейчас устраиваюсь на работу. Иван настоял. Говорит, что современная женщина должна жить полноценной общественной жизнью, а не деградировать в домашнее животное. Нашел мне приличное место с интересной работой, неплохим окладом и тремя присутственными днями. Вроде я там понравилась, и меня берут, но пока не скажу – куда, чтобы не сглазить.

Вот такие у нас дела.

Мама, ждем тебя в самое ближайшее время, чтобы всерьез заняться твоими ногами. Света.

7

8 февраля

Милый Володя.

Не знаю, есть ли у тебя дети. У меня детей не было. То есть в моей квартире жили две девочки: Мария и Варвара, которых я считал своими дочерьми. Когда они плакали, я гладил их по головкам или совал им соски; когда озорничали, я наказывал их или заставлял себя не обращать внимания на шум, ими производимый; когда они хотели есть, я кормил их, если рядом не было их матери. Все эти операции я производил настолько автоматически, что, работая у себя в кабинете и услышав шум за дверью, мог прерваться на середине мысли, выйти из кабинета, сунуть соску, дать шлепок или отрезать хлебную горбушку, не потеряв нити рассуждения, и, вернувшись к столу, без труда продолжить прерванное.

Или, скажем, мне нравилось гладить Варины пеленки и подгузники. Но, как я теперь понимаю, гладил я их для собственного развлечения, а не для нее, моей дочери. Поэтому, когда случалось Варе, в то время как я гладил, разрыдаться, описавшись или потеряв соску, я с досадой оставлял утюг и с раздражением подходил к девочке, а то и вовсе не обращал внимания на ее плач.

Так жил я бездетным отцом.

Но вот две недели назад жена попросила меня отвести Варю в поликлинику. Мы шли с дочерью по улице, как вдруг из подворотни выскочила большая мохнатая собака. Увидев ее, Варя спряталась за мою спину, обхватив меня ручонками и дрожа от страха. И тут я впервые почувствовал, что эта ищущая у меня защиты девочка – мой ребенок, мое собственное продолжение! И в страхе ее – моя уверенность, в слабости ее – мое мужество, и в этот чудный момент я не только от собаки, я от целого полчища чудовищ смогу ее защитить: такую всепобеждающую и радостную силу сообщили мне эти маленькие, обхватившие меня ручонки.

Не знаю, возможно ли описать словами подобное откровение. Мне это, как видишь, не очень-то удалось.

Но с той поры я словно прозрел и разглядел рядом с собой двух маленьких женщин, чудесно родных мне и до боли мне неизвестных, две самостоятельные и непохожие одна на другую личности, со своими уже сложившимися характерами, собственным миропониманием, своей любовью и своим неприятием. Удивленно в них вглядываясь, я, к ужасу своему, стал понимать, что ничего пока не дал им, кроме некоторых черт лица и нескольких свойств характера, а все остальное в них развивается без моего участия.

Хуже, я мешал им расти, бесчувственностью своей портил то прекрасное, что заложено в них природой. Например, я считал справедливым одинаково относиться к обоим детям, тогда как именно в одинаковости этой заключалась несправедливость. Маша по характеру своему – чуткая, ранимая и обидчивая девочка, и любой мой окрик, любой шлепок – даже заслуженные – по отношению к ней были непростительны, развивали в ней нервозность, укрепляли замкнутость. Варя, наоборот, своенравна и не по-женски умна; она во что бы то ни стало настоит на своем, сколько ты ее ни одергивай, и вот получается, что своей «равной справедливостью» я лишь потворствовал ее упрямству.

Впрочем, есть у меня надежда, что мне хотя бы частично удастся загладить свою вину перед детьми.

Привет. Твой Иван.

Р. S. Тебе никогда не приходило в голову, что человек слишком рано производит на свет потомство, когда он еще ничему не может научить своих детей, а то и вовсе к ним безразличен; что запоздалое наше прозрение слишком дорого обходится, детям нашим в первую очередь?

8

21 февраля

Мама, как же тебе не стыдно?! Разве можно так наплевательски относиться к своему здоровью?! Все твои объяснения просто смехотворны! Я ничего не понимаю в медицине, но даже я знаю, что тромбофлебит прекрасно лечат! И как тебе только не стыдно, мама, писать мне, что ты своим приездом стеснишь нас, помешаешь работе Ивана! Когда он пачками таскал сюда своих дружков, кутил с ними до утра – это не мешало его работе! А ты, моя больная мама, стеснишь вдруг и помешаешь? Что за чушь!

Короче, и слышать не желаю! Срочно сообщи мне, когда приедешь. А я покажу тебя Ирине Борисовне. Она – просто волшебница! Одной моей знакомой она за неделю удалила опухоль из груди. Без всяких лекарств и тем более – без всякого скальпеля! Ты представляешь?!

Я уже рассказала о твоих ногах Ирине Борисовне. Она только посмотрела на твою фотокарточку и тут же сообщила, что после нескольких ее сеансов ты будешь бегать как козочка. Такие у нас теперь есть врачи. Они называют себя «сенсами». Их все критикуют, но все у них лечатся. Они, правда, довольно дорого берут за лечение. Но какие могут быть счеты, когда речь идет о здоровье человека!

Ты поняла меня, мамочка?!

Целую тебя крепко-крепко, очень люблю, очень скучаю и жду как можно скорее. Твоя Светка.

9

24 февраля

Милый Володя.

До сих пор не получил от тебя ни одного ответного письма и, зная твою отзывчивость, полагаю, что ты уже давно не живешь там, куда я тебе пишу. А посему беззастенчиво продолжаю, не боясь тебе наскучить своими откровениями.

Недавно я прочел роман швейцарского писателя Германа Гессе «Игра в бисер». И теперь в ужасе от того, как эта замечательная книга передвинула во мне фокус моего мировосприятия.

Вот уже неделю, приходя на работу, я не могу отделаться от впечатления, что я не у себя в институте, а как бы в романе Гессе, в его фантастической Касталии. Лаборатория, в которой я имею честь трудиться и которую не могу теперь именовать иначе, как «Проблемная научно-исследовательская лаборатория игры стеклянных бус» (сокращенно будет ПНИЛИСБ), даже по внутреннему устройству напоминает эту Касталию.

Во главе ее стоит «Магистр Игры» – заведующий лабораторией, внешне похожий на Петра Первого, но крошечного росточка, без усов и торжественного и самовлюбленного до чрезвычайности. Чуть ниже на ступеньках «касталийской лестницы» располагаются у нас «тени Магистра» – заведующие секторами; оба они долговязы, и один похож на Карла Двенадцатого, а другой – на царевича Алексея в сильном подпитии. Далее следует «элита»: ее формируют «ведущие адепты Игры», или «методологи», как их у нас называют – то есть только те из старших научных сотрудников, которые в неприемные часы могут входить в кабинет завлаба – я теперь именую его «магистерским садом», ибо в нем произрастают две натуральные пальмы в массивных деревянных кадках, обитых светло-бежевым дерматином. Ниже – еще две ступени: простые «старшие адепты» (то есть «неведущие» и «неметодологи») и, наконец, «младшие адепты Игры».

Есть у нас свой «Архив Игры», иначе именуемый «банком матричных данных». Что это такое, затрудняюсь тебе сказать с определенностью и полагаю, что ни один из ПНИЛИСБистов не сможет вывести меня из этого затруднения, но ссылаться на необходимость «развития и неуклонного совершенствования банка данных» считается среди нас совершенно обязательным делом.

Еженедельно под руководством одного из высокопросвещенных «Членов Верховной Коллегии» – научных консультантов лаборатории, убогих доцентов на своих кафедрах, но непререкаемых авторитетов и монопольных идеедержцев в ПНИЛИСБе – у нас проводятся учебно-методологические семинары для «оттачивания мастерства подлинных адептов», а раз в год в масштабах всего института организовывается «Блестящая Ежегодная Игра», то есть научно-теоретическая конференция, на которой председательствует самолично «Предстоятель Ордена» – ректор института.

Ты спросишь, чем мы все же занимаемся? Это, пожалуй, самый трудный вопрос. Вообще-то изыскания наши официально именуются «системным анализом», но, по сути, это – та же самая «Игра». (Попробуй-ка найти у Гессе четкое ей определение!) Различные и весьма солидные организации делают нам заказы, а мы в форме аналитических записок разрабатываем для них «старинную конфуцианскую схему китайского дворика». Едва ли наш заказчик способен извлечь из этих записок нечто практически для себя ценное, но зато, перелистывая наши матрицы, разноцветные графики, схемы и таблицы, может потешить глаз и отвлечься на некоторое время от нудной, черно-белой своей текучки.

Лучше всего характер нашей деятельности и те цели, которые мы перед собой ставим, обрисовал наш Магистр в своем недавнем выступлении перед ведущими адептами:

«Необходимость нашей Игры, да и нас самих, мы можем доказать только в том случае, если будем поддерживать ее на своем высоком уровне, чутко подхватывать каждый новый успех, каждое новое направление и научную проблему, если нашей универсальности, нашей благородной Игре с мыслью о единстве мы будем придавать самый заманчивый, привлекательный и убедительный характер и будем играть в нашу Игру так, что и серьезнейший исследователь, и прилежнейший специалист не смогут уклониться от ее призыва, от ее пленительного зова».

Да, это цитата из Гессе. Но одновременно – почти дословная выдержка из выступления нашего завлаба с незначительной лишь «касталийской» орнаментацией. И суть наших усилий видна в ней отчетливейше: действительно «чутко подхватываем» каждую новую научную проблему – от генной инженерии до освоения ресурсов Мирового океана – и, описав ее «старинной конфуцианской схемой китайского дворика» – виноват, системного анализа, – делаем ее привлекательной и пленительной и для «серьезнейшего исследователя», и для «прилежнейшего специалиста» – наших работодателей и кураторов.

За широкой негнущейся спиной Предстоятеля Ордена – человека своевольного и высокомогущественного – и под ласково-бдительным взглядом Магистра Игры адепты ПНИЛИСБа страшатся лишь одного: как бы случайной улыбкой своей или неосторожным замечанием не вызвать у Верховной Коллегии подозрений в том, что они осмеливаются подвергать сомнению «сакральный характер функции Игры», и тем самым получить репутацию «неподлинного адепта». В этом вопросе наш Магистр чрезвычайно принципиален и бескомпромиссен. Он и в недавнем своем выступлении недвусмысленно подчеркивал: «Чему мы в состоянии и обязаны воспрепятствовать – так это дискредитации и обесцениванию Игры на ее родине, в нашей Педагогической провинции. Здесь борьба наша имеет смысл и приводит все к новым и новым победам».

Это изречение – тоже цитата из Гессе. Однако я могу представить тебе целый список реальных людей, уволенных из нашей лаборатории («по собственному желанию», разумеется) исключительно за эти «дискредитацию и обесценивание» и во имя «новых и новых побед».