Текст книги "Икебана на мосту"

Юрий Вяземский
Икебана на мосту

Я посмотрел на часы. Без двадцати пяти семь. Рано пришел. Но я боялся опоздать. Я любил тебя ждать, замечать вдалеке твою фигуру, следить за тем, как ты идешь мне навстречу, помахивая одной рукой и чуть наклонив голову набок, как ты улыбаешься мне издали. Поэтому я всегда приходил на место нашей встречи раньше, чем мы договаривались. А ты почти всегда опаздывала.

Когда мы с тобой познакомились, этого моста ещё не было. Мы перебирались друг к другу через реку в обход, по другому мосту, по которому ходили трамваи. Давно это было…

Ты помнишь, мы проучились в одном классе целых три года и лишь за три месяца до окончания школы заметили друг друга. То есть я-то тебя заметил намного раньше, но мне и в голову не могло прийти, что у нас с тобой может «что-то получиться», как тогда мы говорили. Ты была такой взрослой, независимой, у тебя было много кавалеров и почти все старше тебя. Был даже, по-моему, один женатый или разведенный. А я был маленький и смешной и играл дома на виолончели.

Поэтому, хотя я давно был к тебе неравнодушен, мое неравнодушие носило характер немого обожания, смешанного с неприязнью, и смотрел я на тебя не как на девчонку, которую можно было пригласить в кино, на танцы, взять за руку, поцеловать – Боже упаси! – а как на недосягаемое, насмешливое, часто злое божество. Вдобавок ко всему, я тебя боялся физически: ты была решительна и неразборчива в поступках и при случае могла заехать по физиономии.

Я предпочитал дружить с другими девочками, с которыми я мог пойти в театр, на концерт классической музыки; с ними мне было свободно и просто, и, главное, с ними не надо было целоваться. Тем более что часто вместе с нами ходила моя бабушка.

На летние каникулы перед десятым классом я поехал отдыхать на дачу к другу. Он был старше меня на четыре года, уже успел вкусить многие удовольствия и невинные пороки юности, а кроме того, имел давнишнее намерение серьезно заняться моим воспитанием. К чести или ко стыду его будет сказано, он весьма преуспел в последнем. Я довольно скоро научился играть на гитаре (виолончель мне в этом сильно помогла), обращаться с магнитофоном, пить вино и целоваться с девушками.

Когда я пришел в школу, мои одноклассники сразу же заметили произошедшую во мне перемену и почти все одобрили ее, за исключением тех девочек, с которыми я ходил в театр и на концерты. Одна лишь ты никак не оценила моего развития.

– Да бросьте вы, ничуть он не изменился. Такой же счастливый розовый поросенок! – сказала ты.

Все тогда на тебя разозлились: ребятам стало обидно за меня. Но тебя это ничуть не тронуло: в школе ты почти ни с кем не дружила. А я понял, что безнадежно влюблен в тебя.

Прошли полгода, за которые я ни разу не сходил в театр или на концерт классической музыки, зато меня все чаще стали приглашать на дни рождения и школьные вечеринки. Мой гитарный репертуар разросся, а вместе с ним возросла и моя популярность в школе. На виолончели я играл все реже.

На некоторых вечеринках я встречал тебя и каждый раз все сильнее влюблялся. Признаться же тебе в своих, как мне тогда казалось, святотатственных чувствах, просто заговорить с тобой я не смел. С каждым днем видеть тебя в школе мне становилось все мучительнее и радостнее.

И все-таки я решился. Выбрал я для объяснений самый неподходящий момент и самую нелепую форму. В разгар перемены, когда школьный коридор кишел народом, я подошел к тебе и заявил:

– Я долго считал тебя богиней, но теперь вижу, что ты обыкновенная смертная. А значит, я могу тебя поцеловать и не осквернить при этом ложа богов.

Не помню, где я откопал этот пошлый текст. Сам я такого явно не мог придумать. Но духу и глупости у меня, как ни странно, хватило, чтобы произнести его до конца.

Мои одноклассники, присутствовавшие при сем, опешили, но ты не растерялась. Ты ласково улыбнулась мне и сказала, отрезая мне все пути к отступлению:

– Ну-ну, валяй, дерзкий!

И я поцеловал тебя в губы.

Брезгливо поморщившись, ты медленно вытерла рот и вдруг резко ударила меня кулаком в живот. У меня перехватило дыхание, и я согнулся. И тут же получил коленкой в подбородок. Это был первый и до сегодняшнего дня единственный раз, когда я потерял сознание. Видимо, при падении сильно ударился затылком. Как мне потом рассказали, меня подняли с пола и отнесли в медпункт, где долго давали нюхать нашатырь, прежде чем я пришел в себя.

Я тут же убежал из школы, даже в класс не зашел за портфелем – так мне было стыдно.

Неделю я не показывался на уроках. Бродил по городу. Ходил на утренние сеансы в кино. Так могло продолжаться и месяц, и два месяца. Никто и ничто не могло заставить меня пойти в школу. Но к концу седьмого дня моих прогулов ты позвонила мне по телефону.

– Юра, мне надо с тобой поговорить. Только не в школе. Знаешь, где строят новый мост через Яузу? Приходи туда завтра в семь часов вечера. Не бойся, в этот раз тебе ничего не угрожает, – сказала ты и повесила трубку, не дождавшись ответа.

Ты не представляешь, что за веселую ночку я провел после твоего звонка. Но дай мне Бог побольше таких бессонных ночей!

На следующий день я вышел из дома, перешел через реку по мосту с трамваями и в половине седьмого был там, где ты просила. Наш мост тогда только начинали строить…

Интересно, который час? Я отогнул рукав плаща и посмотрел на часы. Они показывали без пяти семь…

В тот раз я прождал тебя до пятнадцати минут восьмого. Я был уверен, что ты не придешь. Я не верил, что ты вообще можешь ко мне прийти, а тем более после того, что произошло. Но ты спустилась, помахивая одной рукой и чуть наклонив голову набок, по горбатой улице к тому месту, где стоял я. Ты улыбалась мне еще издали.

– Юра, – начала ты, не поздоровавшись, – вообще-то я очень спешу, так что давай сразу к делу. Видишь ли… ты мне нравишься. У меня – тебе уже, наверно, успели доложить наши классные сплетницы – много кавалеров. Но это не то, несерьезно. А ты мне нравишься… У тебя куртка очень приятно пахнет.

В ту весну мама привезла мне из Прибалтики заграничную куртку с весьма своеобразным запахом. Но…

– Я не шучу, – продолжала ты, – мне правда безумно нравится запах твоей куртки. Прямо голова кругом… Только давай не будем сегодня целоваться. Для первого раза, по-моему, достаточно.

Я и не помышлял. Я пальцем-то боялся пошевелить. Ты повернулась и пошла вверх по улице. Потом остановилась и крикнула мне:

– Завтра заходи за мной, вместе в школу поедем! Я там тоже неделю не появлялась!

– Обязательно приду! – крикнул я что было мочи, хотя ты не успела далеко отойти. Я, кстати, и адреса твоего не знал.

Ты ушла, а я до ночи бродил какими-то незнакомыми переулками и разговаривал сам с собой, как сумасшедший. Я никогда не был таким счастливым. Даже тогда, на даче…

Кто-то идет вниз по улице. Нет, это не ты, какая-то другая женщина. Не та походка. Да и рано для тебя. Всего пять минут восьмого. А ты постоянно опаздывала…

В дальнейшем счастливые и несчастливые моменты в наших с тобой отношениях чередовались почти с математической точностью. Я даже составил синусоиду нашей любви.

Когда синусоида была в положительной зоне, мы с тобой виделись каждый день, с утра и до позднего вечера, и целовались так много и безудержно, что по утрам губы у нас были синие, болели и мы с трудом могли их разлепить.

Когда же синусоида углублялась в отрицательное поле, мы встречались редко либо вообще не встречались. Помню, один раз ты уехала на машине в Ялту, даже не предупредив меня об этом. Тебя не было дома целую неделю, а я чуть с ума не сошел. Ты вернулась и тут же сообщила мне, где и с кем была.

– Во-первых, я не мещанка, – заявила ты в ответ на мое негодование, – и не потерплю, чтобы меня кто-нибудь ревновал. Даже ты. А во-вторых, эти парни мне абсолютно безразличны. – («Парням», как мне потом удалось выяснить, было от двадцати одного до тридцати двух). – Но кто же упустит возможность прокатиться на Черное море, тем более в компании на редкость просвещенных физиков? Тебя я, по понятным причинам, не могла захватить с собой.

Я тебе все прощал. А что мне еще оставалось? Поэтому и тогда, на даче…

Мы поехали к тебе на дачу в середине сентября. Мы уже были студентами. Я поступил на исторический факультет в МГУ, а ты – на японское отделение в Институт восточных языков (по-моему, он так тогда назывался). Я и не подозревал, что тебя интересовала Япония. В школе, насколько я помню, ты увлекалась точными науками, и все были уверены, что ты пойдешь на физфак или в физтех. Мне лично свой выбор ты объяснила тем, что японистика – самая точная из известных тебе наук.

Примерно в это же время в нашей жизни появилась икебана. Ты занималась ею везде, где бы ни находилась: в своей и в моей городских квартирах, на даче, в парке, в столовых, кафе и ресторанах, в поезде, если мы с тобой куда-нибудь ехали, даже в самолете и в такси. У тебя в сумке всегда можно было обнаружить одну, а то и несколько подставок для икебаны самых различных форм и конструкций. Ты делала икебану из всего, что попадалось тебе под руку: из садовых и полевых цветов, из колосков пшеницы и стеблей репейника, речных водорослей и болотного мха, кусочков коры и птичьих перьев. Ты создавала свои букетики радостная и печальная, сосредоточенная и небрежная, молча и разговаривая со мной, с другими. Ты никогда не восторгалась своими икебанами, не заставляла восторгаться ими окружающих.

Когда я однажды спросил тебя, зачем ты «занимаешься икебаной» – надеюсь, я употребляю правильное выражение, – ты ответила:

– Я оборудую для себя среду. Посмотри, как просто: всего три цветка, и любой угол можно сделать своим домом.

Кое-кто подшучивал над тобой, называл твое пристрастие к икебане пижонством, «японскими штучками», выпендрежем, но только не я. Я знал, что икебана была нужна тебе. Она была единственным, что ты могла с любовью создать и не бояться потерять.

…В тот день, на даче, ты тоже сделала икебану. Это была одна из первых твоих икебан.

Я колол дрова возле сарая, а ты приводила в порядок дачу – маленький однокомнатный домик с чуланчиком и летней верандой. Уже почти месяц в доме никто не жил, и в нем было холодно и сыро. Но вернуть ему жилой уют оказалось несложно: надо было лишь протопить печку и подмести в комнате пол.

Когда я вошел с охапкой дров на веранду, ты уже кончила убирать и разогревала на керогазе тушенку, а на столе стояла икебана.

– Слушай, Ленка, какая прелесть! – сказал я, разглядывая изящный букетик на линялой клеенке.

Ты как-то странно на меня посмотрела, потом подошла к столу, выдернула из подставки цветы и выбросила их в ведро.

– Зачем ты? – удивился я. – Испортила такую красоту!

Ты не ответила, взяла в руки дуршлаг и принялась сливать макароны, которые сварились на втором керогазе.

– Давай скорее затопи печку и иди есть, а то макароны остынут, – сказала ты.

Потом мы сидели на веранде, пили кисловатое вино и ели горячую туш

...

конец ознакомительного фрагмента