Текст книги "Пушки привезли"

Бэстолочь

Потом, как обычно, он ушел на кухню. Она, как обычно, попросила его остаться и курить в комнате, но он, как обычно, не послушал ее.

Когда через несколько минут она вслед за ним пришла на кухню, он сидел за столом на табуретке, прижавшись спиной к холодильнику и запрокинув голову.

– Галкин, дай мне, пожалуйста, сигарету. У меня, оказывается, пустая пачка, – попросил он, сидя с запрокинутой головой.

– Ты же знаешь, я не курю, – ответила она.

– Я знаю, что ты не куришь. Но я хочу курить.

– Ну и хоти себе на здоровье, – сказала она и пошла в комнату.

Она всегда держала в доме сигареты. Потому что обычно, когда он приходил к ней, он находил в кармане пустую пачку.

Вернувшись, она протянула ему сигареты и, устроившись за столом напротив, молча смотрела, как он курит.

– Галкин, ты не представляешь себе, как мне с тобой здорово! – сказал он, глядя не на нее, а в потолок, глубоко затягиваясь и выпуская дым через ноздри. – Галкин! Ты нездешняя женщина!.. С тобой ведь с ума сойти можно! – задумчиво произносил он в перерывах между затяжками.

– Поставить чайник? Чай будешь пить? – спросила она.

– Просто кошмар какой-то! – ответил он.

Она зажгла газ и поставила на конфорку чайник.

– Послушай, а твоя жена… Что ты ей теперь скажешь?

– Как обычно: был на ночном дежурстве.

– И она поверит?

– Не знаю… Скорее всего – нет, не поверит.

Она засмеялась.

– Или я ей скажу, что был у любовницы. И тогда она поверит, что я был на ночном дежурстве, – сказал он, оттолкнулся спиной от холодильника, посмотрел на нее и тоже засмеялся.

– Какая же ты… бэстолочь! – улыбаясь, сказала она.

Она его так часто называла, иногда через «э» оборотное.

– Между прочим, она всё понимает, – улыбнулся он. – Она прекрасно понимает, что если она вдруг станет пиявить меня вопросами, ей самой только будет хуже… И потом она жалеет меня. Она очень добрый человек и всё понимает.

– Не понимаю, как ты можешь с ней жить. Ведь ты ее совсем не любишь. Ты любишь меня.

– Очень люблю. В этом-то и кошмар!..

– Нет, Галкин, не поэтому, – погодя возразил он, хотя она молчала. – Не из-за дочки… Она мне, между прочим, как-то пообещала, что Сашка всегда будет моей. Даже если я уйду… В любой момент, когда мне захочется, я могу видеться с девочкой, брать ее к себе. Она сказала, что никогда не уподобится тем женщинам, которые считают себя вправе лишать детей хороших отцов только потому, что отцам надоело жить с матерями…

– Да, от меня ты детей не дождешься.

– Ну сколько можно! – Лицо его болезненно скривилось. – Ты же знаешь, не из-за этого! Как тебе не стыдно!

– Стыдно. Стыдно. Но при всем моем желании и твоей любви к детям…

– Да замолчи ты! – закричал он на нее. – Причем здесь дети?! Чушь какая! Я же тебе объясняю!..

Он вдруг перестал кричать, и в наступившей тишине загудел закипавший чайник.

– Мне тут недавно сон приснился. Очень занятный, – объявила она, а он сидел, опустив голову, и большими пальцами массировал себе виски.

– Сон, говорю, приснился, – продолжала она. – Как будто ты заболел и тебя на целых полгода упекли в больницу. А я, значит, подкупила медсестер и раз в неделю приходила к тебе ночью. С тобой в палате лежали еще двое каких-то мужчин. Один из них никак не мог заснуть, все ворочался с боку на бок, кашлял, пил воду из стакана. А я, как дурочка, сидела в коридоре и ждала, когда он наконец затихнет…

Он молчал, растирая себе виски, а она выключила газ под кипящим чайником и потянулась к мойке с чашками, но вдруг резко обернулась, подсела к столу. Она взяла его за подбородок, подняла его голову, заглянула ему в лицо.

– И ведь всё как наяву, – заговорила она. – До мельчайших подробностей. До сих пор помню!.. Потрескавшуюся краску на стене между двумя окнами. Ядовитый такой цвет… Помню, сбоку от двери, слева… да, слева от входа в палату – плакат о вреде курения… Помню, как каждые пять минут вскакивала, подходила к двери, прижималась к ней, стараясь не дышать, и тогда слышала, как крутится на постели и скрипит пружинами тот проклятый мужик, который никак не хотел заснуть… Всё помню!

– А дальше… Дальше помнишь?

– Бэстолочь! Да ну тебя!

– Еще раз, пожалуйста.

– Что еще раз?

– Еще раз бестолочью назови.

– Бестолочь ты, – сказала она.

– Нет, не так.

– Ну бэ-э-столочь!.. Доволен?

– Спасибо, Галкин!

Достав из пачки вторую сигарету, он принялся разминать ее между пальцами, а она поднялась, подошла к плите и стала заваривать чай.

– Зря благодаришь, – сказала она. – Я вот возьму сейчас и выставлю тебя. Убирайся к своей жене. Пусть она называет тебя «бэстолочью». Пусть рожает детей. Заваривает тебе чай. Беседует с тобой по ночам на кухне… Она добрая и всё понимает. А я не хочу понимать!

Впрочем, всё это она произнесла беззлобно, безразличным тоном и не оборачиваясь.

– Никогда ты этого не сделаешь. – Он устало вздохнул.

– Это почему же?

– Потому что любишь меня, между прочим.

– Ну и что?

– Потому что я не могу без тебя.

– А мне-то какое дело!

– Потому что я от тебя все равно никуда не денусь. Даже если ты меня сейчас выгонишь. И ты это прекрасно знаешь.

Она ему не ответила.

– Нет, Галкин, я не могу ее бросить, – сказал он немного погодя. – И не из-за Сашки. Понимаешь… я люблю ее. По-своему. Как бы тебе это объяснить?.. У нее ведь никого нет. Она совершенно одинока!

– Это она-то совершенно одинока?! Ах, несчастная страдалица! А ребенок? А родители? Да пошел ты! Ей двадцать четыре года в конце концов, а не тридцать пять, как мне!

– Не надо, Галкин. Ты же прекрасно знаешь: Сашка еще маленькая. Она не помощь, а обуза… А родители у нее… Сама знаешь, какие у нее с ними отношения!

– Как же! Хуже не придумаешь! То-то ее мамаша, когда их любимая дочурка у тебя на шее повисла, а потом «залетела», даже увидеться с тобой не пожелала, а прямиком к тебе на работу. До сих пор ходишь на службе оплеванным! Но своего добилась! Сразу просекла, что с бестолочью связалась, с христосиком, слюнтяем! – Это говорилось уже в полный голос, с болью и с яростью. – Господи, как я иногда тебя презираю! Разве ты мужчина?! Ты… Знаешь, кто ты..?

– Бэстолочь, – радостно произнес он и покорно вздохнул.

Ярость в ней тут же иссякла. Она поспешно отвернулась, чтобы не улыбнуться.

– Не надо, Галкин, – осторожно попросил он. – Ну сколько можно! Она-то здесь при чем? Она ведь мать свою за это до сих пор простить не может. А отца боится!

– А я что, по-твоему, не одинока? Ведь у меня ни детей, ни родителей. У меня-то действительно никого нет на белом свете!

– У тебя есть я, – сказал он.

– Ты издеваешься? – спросила она почти испуганно.

– У тебя есть я, – тихо и виновато повторил он. – Ты знаешь, я всегда тебя любил и буду любить. А у нее не может быть такой уверенности.

– Ах вот оно что! Ловко, однако! – с издевкой произнесла она и поставила на стол две чайные чашки без блюдец.

– А я, между прочим, замуж собираюсь. Надо же как-то устраивать свою личную жизнь, – сообщила она. – Ты слышишь меня?

Он посмотрел на нее задумчиво.

– Да и потом – ты красивая. У тебя хорошая фигура, длинные ноги, замечательные глаза – всё в тебе прекрасно… Она тебе по всем статьям проигрывает.

– При чем здесь это?

– При том, что бросить сейчас ее и уйти к тебе – совсем нечестно, подло даже. Понимаешь?

– Понимаю, – вздохнула она и вдруг ласково добавила: – И вот от сострадания решил родить второго ребенка.

– Откуда ты знаешь?! – испугался он.

– Я всё про тебя знаю.

Он вскочил с табуретки, вышел в коридор, потом вернулся на кухню.

– Между прочим, я не собирался! И она не хотела! Но так получилось, и ее врачиха теперь настаивает…

– Тебе сколько ложек: две или три? – перебила она его, кладя ему в чай три ложки сахара. – Так ты слышал, что я собираюсь замуж?

Он снова вышел в коридор. На этот раз он пробыл там довольно долго, стоял возле вешалки и теребил пуговицы на своем плаще.

Потом радостный вбежал на кухню. Схватил ее за руки, поднял с табуретки, притянул к себе.

– Слушай, Галкин, – торопливо зашептал он ей на ухо. – У меня только что родилась грандиозная идея! У моей жены в Сочи целый дом. В нем жила ее бабка. Но бабка умерла, и дом теперь пустой. Давай плюнем на всё и рванем в Сочи. А?! Ты представляешь, как будет здорово! Вдвоем! В пустом доме! На берегу моря!

– Ну и бестолочь ты! – засмеялась она, обхватила его за шею.

– Нет, но почему сразу же бестолочь! – От возмущенно воскликнул он. – Я хочу быть с тобой!

Она вдруг резко оттолкнула его от себя, села за стол, взяла чашку с чаем.

– Самое смешное, – улыбнулась она, отхлебывая из чашки, – что я действительно никогда не выйду замуж. Нет, не воображай себе: кавалеров у меня хоть отбавляй, и многие из них с радостью женятся на мне… Один из них по крайней мере… Но все они для меня… Кавалеры! Вот именно. Понимаешь, пока они за мной просто ухаживают, приглашают меня в театр, в ресторан, танцуют со мной, осторожно прижимая и с надеждой заглядывая… Да, мне приятно. Я чувствую себя женщиной. Но стоит мне только представить себе… Да нет, я даже представить не могу без содрогания…

Он потянулся за сигаретой, стараясь не встречаться с ней взглядом. Но она не смотрела в его сторону, прихлебывала чай маленькими глотками, произносила фразу, прихлебывала и снова произносила спокойным, удивительно безразличным тоном:

– Получается, что я ни разу не изменила тебе… А кто ты мне, спрашивается?.. Муж?.. Какой ты мне муж… когда ты женат на другой…

– Пойми, Галкин, – начал он совсем тихо, теребя в руках сигарету и к чаю не притрагиваясь. – Я, честное слово, не виноват во всей этой истории. Я тебе говорю, что ни я, ни она не хотели…

– Да заткнись ты! – вдруг закричала она и с такой силой ударила ладонью по столу, что чай из его чашки выплеснулся на клеенку. – Ты же все-таки из интеллигентной семьи! Я понимаю, ты всё мне привык рассказывать! Но есть ведь какой-то предел, какие-то вещи…

Она перестала кричать так же неожиданно, как начала, и продолжала отхлебывать из чашки маленькими глотками. Лицо у нее было снова спокойным, а взгляд безразличным.

– Я просто хотел тебе… я хотел только объяснить… – Он тоже замолчал, не докончив.

– Ничего мне не надо объяснять, – сказала она. – Зачем? Что вообще может объяснить мужчина?! А тем более такая бестолочь, как ты. Разве ты что-нибудь понимаешь в своей жизни? Минуточку! Теперь я тебе объясняю… Как ты, женатый мужчина, спутался с этой девчонкой, тут всё ясно. Девять месяцев без меня. Одиночество. Чужая страна. Чужие люди. И вдруг встречается тоже одинокая. Наша, отечественная, слава тебе господи! Хоть не красавица и тоже в общем-то чужая, но зато двадцатилетняя… А главное – девять месяцев одиночества!.. Потом ее высылают почти следом за тобой, на год раньше срока. Действительно, кому в советском посольстве нужна беременная машинистка?!

Он хотел что-то сказать, но она не дала ему.

– Минуточку! Твои объяснения я уже слышала, два года назад, здесь, на этой вот кухне. Что любишь ты меня, ее не любишь, но после этого не можешь ее предать. Что со мной тебе все равно житься не будет, так как совесть не даст, с ума сойдешь от стыда, от жалости к той, соблазненной и покинутой… Верно, не смог бы. Такой уж ты недоделанный у меня мужчина! И люблю я тебя, может быть, именно за это. Другой бы и глазом не моргнул. Ах, ну да, скандал на работе… Но ведь я тебя знаю! Из-за одного скандала ты бы ни за что на ней не женился. Не из тех ты!

И опять он хотел возразить, и опять она ему не дала, закрыв ему рот рукой.

– Все-все я тогда поняла и сейчас понимаю. Кроме одного: почему ты пожалел ее, а не меня? Свою жену, с которой прожил почти десять лет?!

– Потому что люблю тебя, а ее не люблю, – сказал он, отводя от своего рта ее руку и целуя ее. – По моей вине произошла трагедия. И я решил… Понимаешь, я подумал, что справедливее будет, если мне будет хуже…

– Врешь! – улыбнулась она. – Ты не так подумал. Ты подумал: даже если я с ней разведусь, все равно никуда от меня не денется. Потому что любит меня, как кошка. Жить буду с другой, а любить буду ее. Раз уж так все «трагически» получилось!.. Разве посмел бы ты бросить меня, если бы в глубине души не был твердо уверен, что все равно я, дура, никуда от тебя не денусь?

Он так сильно стиснул ей руку, что она поморщилась и замолчала.

– А ей, ты считаешь, легче стало от того, что ты на ней женился? – спросила она, когда он отпустил ее руку. – Не думаю… Знаешь, как бы погано мне сейчас ни было, я бы ни за что не поменялась с ней местами. Ей-богу!

– Но теперь у нее будет второй ребенок. И врачиха обещает, что ее аллергия после родов… Нет, теперь я уже совсем в безвыходном положении! – воскликнул он и посмотрел на нее с таким обезоруживающим отчаянием, что она рассмеялась.

Она смеялась беззаботно и совершенно искренне.

– Ну и бэ-э-столочь ты, – сказала она, кончив смеяться.

Потом они поговорили о его работе. Потом – о ее работе. Потом она пересказала ему содержание шведского фильма, который недавно видела в Доме кино. Потом, по ее просьбе, он рассказал ей, как развиваются наши отношения с Америкой и что происходит в нашем здравоохранении. А потом, как обычно, долго сидели на кухне, сдвинув табуретки, обнявшись и ничего не говоря друг другу…

Когда он ушел, она привычным движением поставила около себя телефон.

Он позвонил минут через пятнадцать.

– Галкин, это я, – сообщил он. – Только не удивляйся. Я звоню из автомата. Значит, так: сейчас я иду к начальнику и говорю ему, что мне нужен отпуск за свой счет на неделю. А после работы еду в трансагентство и заказываю два билета до Адлера. Ты слышишь меня? Я больше так не могу! Ясно?! А как только вернемся в Москву, тут же подаю на развод и снова женюсь на тебе. Всё! Я решил! Бесповоротно!

Всякий раз, уйдя от нее, он звонил ей из автомата и просил не удивляться. Обычно они должны были куда-то отправиться. Как правило – на самолете. И часто по возвращении собирались снова пожениться…

– Бэстолочь! – сказал она. И, как обычно, не дожидаясь ответа, повесила трубку.

Цветущий холм среди пустого поля

Тане, моей жене

Исповедь и письмо

– Понимаете, еще до того как она появилась, я уже почувствовала ее, раньше самого Аркадия… Нет, это не было ощущением чужого присутствия, узнаванием соперницы, вторгшейся в мою жизнь и вставшей между мной и моим мужем, – я лишь потом сформулировала для себя, что у Аркадия есть другая женщина… Как бы это точнее выразить?.. Представьте себе: вы летите в самолете, и вдруг самолет начинает падать, а вы, еще не успев ужаснуться, думаете: Господи, я столько раз читала о том, как это бывает. А вот теперь это происходит со мной. Не может быть!.. Я поняла, что все теперь бесполезно: хочешь – кричи, хочешь – молись Богу, хочешь – вспоминай свою жизнь; все равно рано или поздно наступит этот страшный последний удар. Потому что все кончилось уже тогда, когда самолет начал падать.

Она подняла бокал с минеральной водой, но не отпила из него, а лишь смочила губы.

– Я схватила пальто и выбежала на улицу. Я не отдавала себе отчета в том, что делаю. И я ничего не помню. Помню лишь, что мир показался мне сплющенным. Будто сдвинулись дома, стиснув поле, на краю которого стоит наш дом, а все окружающее – улица, фонари, деревья – стало словно продолжением меня самой, таким же испуганным, таким же живым, кричащим. Словно мир стал моими нервами, плотной паутиной кровоточащих волокон, а я бежала сквозь нее и рвала их в клочья, натягивала и рвала, и чем быстрее бежала, тем сильнее натягивала и тем больнее рвала, и тем страшнее мне было остановиться… Поймите, Аркадий был всем для меня: родители мои умерли, детей у меня нет и не может быть… Но я другое хочу сказать. Понимаете, некоторые женщины тут же начинают ненавидеть. Они загораются спасительной для них ненавистью, желанием отомстить неверному мужу, сопернице, разлучнице, или как там еще принято называть этих женщин. Но у меня ненависти не было. В этот момент я любила своего мужа еще сильнее, чем прежде. Так любят при последнем расставании покойного, жадно, ненаглядно, безумно, но все-таки боясь прикоснуться… Нет, вы понимаете, что это еще недавно живое, это одухотворенное мною, самое дорогое мое «я» уходило от меня, унося с собой все, чем я дышала, чем жила. А мне предстояло жить дальше, в том страшном, безлюдном мире, на который он меня обрекал, в котором вроде была лишь пустота одна, от горизонта и до горизонта, и в то же время все жгло и напоминало – каждая улица, каждый угол дома, каждая трещина в асфальте.

Она поставила бокал и отдернула руку, точно стекло обожгло ей пальцы.

– Я бы наверняка покончила жизнь самоубийством, если бы подобная мысль пришла мне тогда в голову. Но я придумала куда более нелепый выход. Я попросила свою подругу, чтобы она познакомила меня с каким-нибудь мужчиной. Мне было решительно все равно, с кем она меня познакомит. Я заранее пообещала себе, что всецело отдам себя в руки этого человека, каким бы он ни оказался… Нет, вы меня не поняли. Я вовсе не собиралась изменять мужу, мстить ему. Я лишь чувствовала, что не вынесу этой безлюдной пустоты, то есть выносить ее более не желаю, что я на все готова!.. Он оказался довольно привлекательным внешне, предположительно тактичным и неглупым человеком. Он был другом кавалера моей подруги. Мы вчетвером поехали к нему на дачу… Но, понимаете, едва мы сели в машину, я тут же как бы пережила все то, что ждало меня впереди. Вы можете не верить мне, но я даже обои увидела, те, на которые я смотрела бы, лежа в его постели. И меня охватило такое физическое отвращение, такое протестующее отчаяние, что я попросила остановить машину… Я шла пешком домой и смеялась, пока не заплакала… Даже в этот момент я не испытывала к Аркадию никакой ненависти. А мне так хотелось презирать его и ненавидеть, как я ненавидела и презирала самое себя.

Она взяла солонку и высыпала на ладонь щепотку соли.

– Когда я добралась до дому, Аркадий сидел в гостиной и смотрел «Кинопанораму». Он даже головы не повернул в мою сторону. Мне хотелось кричать от ужаса и стыда, звать на помощь и биться в истерике, но я тихо села на диван сбоку от мужа и стала смотреть телевизор… В это время зазвонил телефон. Я сняла трубку, услышала частые гудки… Не знаю, как это случилось. То есть я хочу сказать, что никакого заранее составленного плана у меня не было. Я вдруг повернулась спиной к Аркадию и стала говорить в трубку: «Ну куда же вы пропали?.. Почему неудобно? Конечно, я могу с вами говорить…» Минут пять я так разговаривала по телефону; мне в ответ неслись частые гудки, а я расспрашивала своего несуществующего собеседника о делах и самочувствии, долго договаривалась с ним о встрече. Под конец я даже назвала его по имени – Сережа. Почему Сережа? Не могу вам объяснить. Может быть, потому, что никого из наших знакомых так не звали… Нет, вы не поняли. Я вовсе не собиралась этим инсценированным разговором разбудить в муже ревность. Я просто не могла больше молчать. Если угодно, я пыталась заполнить окружающую тишину хоть звуком собственного голоса… Как бы то ни было, муж остался безучастным. Мы молча досмотрели «Кинопанораму», после чего Аркадий встал и, не произнеся ни единого слова, ушел к себе в кабинет. А я схватила пальто и выбежала на улицу. У меня было такое состояние, в котором оставаться на одном месте совершенно невозможно! Нужно все время двигаться, тогда еще как-то можно терпеть… Я шла, ничего вокруг себя не видя. Кажется, я сделала несколько кругов вокруг нашего пустыря… Наш дом стоит на краю пустыря, вернее, даже не пустыря, а поля, настолько пустырь этот большой и широкий. Со всех сторон поле окружено домами новостроек. Вы представляете себе?.. Сколько времени я так кружила, понятия не имею. Но вдруг я остановилась и тут же сказала себе, что Аркадий мог не слышать моего разговора по телефону – говорила я достаточно тихо… А вдруг он расслышал мои слова, они задели его за живое, но он не пожелал обнаруживать свои чувства; ведь это так естественно!.. Уговаривая себя подобным образом, я побежала домой, с каждым шагом все более веря в то, в чем я себя уговаривала. Внутри меня все замирало от надежды, и я бежала все быстрее и быстрее в направлении дома, точно боясь, что, если я вдруг остановлюсь, мой самообман обнаружится и надежда исчезнет.

Она взяла нож и прижала его к щеке.

– Когда я вбежала в квартиру, муж сидел на кухне, пил чай и читал газету. Подняв голову, он посмотрел в мою сторону, но как бы сквозь меня и снова уткнулся в газету… Этот взгляд словно взорвал меня. «Ты не думай, что я совершенно одинока и беззащитна! – закричала я на Аркадия. – У меня есть человек, который меня любит. Он давно меня ждет. Только не воображай себе, что если я тебе не нужна, значит, я уже вообще никому не нужна…» Я не понимала, что говорю. Говорила не я – говорило мое отчаяние… Это, наверно, очень смешно выглядело. Женщин, способных вести себя подобным образом, я всегда считала, по меньшей мере, дурно воспитанными… Когда же я кончила кричать и опустилась на стул, Аркадий с улыбкой посмотрел на меня, покачал головой и ушел к себе в кабинет… Боже, вы даже не представляете, как я любила его в этот момент! Я боготворила его!

Она оторвала нож от щеки, взяла вилку.

– Дальше я плохо помню. Помню, что несколько дней подряд… Мне звонили реальные люди; они удивлялись тому, что я называла их Сережами, смеялись, требовали, чтобы я перестала дурачиться, обижались. Один раз я поймала себя на том, что разговариваю с Сережей в отсутствие мужа… Я возвращалась домой за полночь, а один раз осталась ночевать у подруги, не предупредив об этом Аркадия… Я со всеми пыталась заговорить о Сереже – с подругами, сослуживцами. Они смотрели на меня с нескрываемой жалостью. Большинство из них вообще не верило в существование Сережи; а те, которые верили, сострадали, пожалуй, даже больше. Они не противоречили мне, не отговаривали, но на их лицах я читала: «Несчастная ты женщина! Разве мы не понимаем, что ты любишь Аркадия, а не этого Сережу? Разве может какой-то там Сережа – пусть добрый, славный, милый – сравниться с твоим мужем? Кого ты хочешь обмануть – нас, себя?..» Я не выдержала и снова грубо нарушила правила игры. Я вбежала к мужу в кабинет. «Да, он действительно не такой интересный человек, как ты, – объявила я Аркадию. – И конечно же, я никогда не смогу полюбить его так, как любила тебя. Но он милый, заботливый, он любит меня. Пойми ты, самое главное для женщины, чтобы ее любили. Ради этого можно жить и с нелюбимым человеком. Лучше с ним, чем с тобой…» Знаете, что мне ответил Аркадий? Ничего. Усмехнулся, покачал головой и вышел. Боже, как я презирала себя в этот момент!

Она отрезала маленький кусочек мяса.

– Одна знакомая актриса рассказывала мне, как она работает над ролью. «Я должна, – объясняла она, – знать о своей героине буквально все: не только то, чем она живет и дышит в рамках пьесы или картины, но и весь тот мир, который ее окружает, так сказать, за кадром, за действием. Иначе зритель мне не поверит…» Видите ли, я вдруг поняла, что мне надо так же. И первым делом необходимо силой воображения как бы поменять местами Аркадия и Сережу, первого из них сделав нереальным, а второго – реальным. Ведь Аркадий и в самом деле стал для меня нереальным, рассуждала я. Он умер, он прошлое, которого мне уже не вернуть. Но ведь жизнь моя еще не кончена, и весьма вероятно, что рано или поздно я встречу человека, которого смогу полюбить так же сильно, как Аркадия. Ведь живет же он сейчас где-то, и встреться мы с ним теперь, я бы быстро забыла об Аркадии, перестала вспоминать, мучить себя. Надо лишь поверить в существование Сережи, поселить его в моем настоящем, пусть пока лишь воображаемом… П о с е л и т ь! Я тут же уцепилась за это слово и принялась искать для своего Сережи соответствующее жилище. После нескольких часов блуждания по району я выбрала наконец для него дом на противоположной стороне пустыря… Я, кажется, забыла вам сказать, что этот наш пустырь такой большой, что скорее похож на поле… Я зашла в подъезд и тут же почувствовала запах, обычный запах недавно выстроенного блочного дома… Это было ужасно! Я не могу вам передать это словами, но в какую-то секунду передо мной словно пронеслось… Будто бы снова въезжала я с Аркадием в нашу новую квартиру, такая счастливая!.. Это было так неожиданно и больно, что я пришла в себя, лишь когда уже бежала вокруг пустыря-поля.

Она резала мясо на мелкие кусочки.

– Но я упрямая женщина… Нет, вы не поняли, это от безысходности… Я убедила себя в том, что Сережа не может жить в моем районе, что он должен жить на противоположном конце города. На следующий день после работы я отправилась в самый отдаленный район – полчаса на метро и столько же на автобусе. Я выбрала дом, выбрала этаж, окна и, глядя на окна – в подъезд я уже не решалась зайти, – принялась мысленно обставлять его квартиру… Я довольно легко управилась с кухней; тем более что мне в этом сильно помогло ее освещенное, но незашторенное окно. Потом перебралась в темную гостиную. Я старалась представлять ее себе как можно детальнее, то есть не только расставляла в ней мебель, но и повесила на стену картину, поставила на стол старинную лампу и вазочку с засохшими розами, телевизор поместила к окну, магнитофон… Магнитофон меня и погубил. Потому что тут же зазвучала музыка… Вряд ли вы знаете эту музыку. Но для меня в ней тогда моментально соединилось и вспыхнуло такое нестерпимое, такое выворачивающее наизнанку!.. Я тут же перестала представлять себе комнату, а вместо нее представила, как я бросаюсь наперерез первой попавшейся машине, мчусь к себе домой, влетаю в квартиру, падаю на колени перед Аркадием и вою от страха, от боли, от звериного желания схватить, удержать, вырвать… Я действительно бросилась наперерез, заставила перепуганного водителя везти меня на противоположную сторону города… От бесполезного унижения меня спасло лишь то, что Аркадия не оказалось дома. В ту ночь он вообще не пришел ночевать. Я прождала его до утра… Нет, такой боли я еще никогда не испытывала. Понимаете, это когда все, на что ты натыкаешься взглядом, словно впивается в тебя, режет, душит, жжет: угол подоконника, пуф возле торшера, чашка с блюдцем на кухонном столе – все это твоей болью словно пропитано, вернее, усиливает то, что горит и корчится внутри тебя. А если закрыть глаза, то совсем уже невыносимо становится… Впрочем, это невозможно объяснить.

Она отложила вилку и нож, взяла бокал с минеральной водой и осушила его залпом.

– Как только рассвело, я ушла из дому. Я шла как будто с закрытыми глазами. Я не заметила, как свернула с бетонной дорожки, огибающей поле, и пошла напрямик. Ноги мои утопали в грязи, но я не обращала внимания и шла все вперед и вперед, через лужи, через кочки по вязкой, чавкающей глине…

Я забыла вам сказать, что была ранняя весна… Меня остановил ветер. Внезапный порыв ветра толкнул меня в грудь… Нет, это был даже не порыв ветра, а стена, упругая воздушная стена, на которую я натолкнулась, о которую ударилась грудью и остановилась, не в силах преодолеть ее. Стена эта медленно окружила меня, как бы обернув в кокон… Это было странное ощущение. Мне вдруг показалось, что я взята в плен какой-то магической силой… Я словно прозрела и огляделась вокруг.

Я стояла на некотором возвышении, то ли большом бугре, то ли небольшом холме, а со всех сторон меня окружало широкое пространство нашего пустыря-поля. Холм, на котором я остановилась, был совершенно голым; даже прошлогодней травы на нем не было. Представьте себе: гладкая песчаная площадка, в центре которой лежит обрубок толстой, какой-то чересчур уж неметаллической трубы, а чуть в стороне от трубы – средних размеров камень, не то чтобы валун, но и не булыжник…

Я зачем-то села на эту трубу и, глядя на камень, вдруг подумала: неужели и он будет причинять мне боль? Неужели нельзя так сделать, чтобы он был сам по себе, простым камнем, никакого отношения ко мне и моей прошлой жизни не имеющим, ни о чем не напоминающим? Пусть он будет тем единственным в мире предметом, глядя на который я смогу если не отдать ему часть своей боли, то по крайней мере не черпать из него дополнительные страдания. Я принялась напряженно всматриваться в этот камень, старательно изучая каждую выемку в нем, каждый выступ, при этом пытаясь ни о чем не думать, ни о чем не вспоминать, а как бы впитывать то, на что смотрела, пропуская через себя, погружаясь в это каменное бесчувствие… Погодите, я потом объясню… Понимаете, мне было чрезвычайно трудно сосредоточиться, но я старалась из последних сил.

Я так туго стянула пояс своего плаща, что едва могла дышать; я зажала уши руками, стиснула зубы, как можно шире открыла глаза… Не знаю, сколько времени я так сидела, но постепенно мысли мои как бы замедлились, стали тягучими, ленивыми, словно усталыми, пока не остановились окончательно, и я не ощутила внутри себя некую тупую пустоту, тихую, теплую, утоляющую… До этого я даже во сне никогда не чувствовала себя так далеко от себя и так безразлично… Я не помню, как встала, как шла через поле. Помню только, что, уже выйдя на бетонную дорожку, вдруг обнаружила, что потеряла каблук и что плащ мой с одного боку густо вымазан в рыжей грязи. Придя домой, я тут же разделась и повалилась на постель. И тут же заснула. Я даже не обратила внимание на то, дома ли Аркадий… Я проспала весь день и всю ночь. Я проснулась с ощущением, что на меня смотрят. Я чуть приоткрыла глаза и увидела над собой Аркадия. Он долго всматривался в меня беспокойным, колющим взглядом, потом тихо ушел из спальни. Я чуть было не закричала… Я поняла… Нет, я ничего не желала понимать! Все мое тело, снаружи и внутри, словно покрылось ожогами, но я лежала не шевелясь до тех пор, пока не убедила себя в том, что ничего я не поняла, ничего не могла понять, что ровным счетом ничего не произошло и все остается по-старому… Налейте мне, пожалуйста, еще минеральной воды.

Она чуть подтолкнула вперед свой бокал.

– К метро я пошла не вокруг поля, как ходила обычно, а снова напрямик. И едва я свернула с бетонной дорожки, как мне вдруг сделалось чуточку легче на душе, стало чуть меньше жечь внутри и чуть свободнее задышалось… То ли шла я в этот раз осмотрительнее, то ли поле за прошедшие сутки заметно подсохло, но я не только не промочила ног, но даже туфли испачкала совсем немножко… Но боже, какой неприглядный вид имело наше поле! То и дело под ноги мне попадались консервные банки, расплющенные пакеты из-под молока, ссохшиеся сигаретные пачки, флаконы из-под духов; взгляд мой натыкался то на ржавую рессору, то на погнутое, перевернутое дырявым днищем вверх ведро, обрезки металлических труб, расслоившиеся стальные тросы. Среди этой свалки только одно место оказалось незахламленным – тот самый невысокий холм, на котором я сидела накануне… Знаете, я глазам своим не поверила, когда вдруг увидела возле камня, среди комьев сухой земли маленькие желтенькие кружочки. Это были цветы! Первые весенние цветы… Я все время забываю их название. Мать-и-мачеха, кажется… Представляете себе: такие маленькие, желтенькие, на толстых, коротких ножках, словно крошечные подсолнухи?.. Уже в метро я удивилась тому, что, сидя на трубе и разглядывая эти желтенькие цветочки, я не испытывала никакой боли, ни о чем не думала и ни о чем не вспоминала… Нет, вы только представьте себе: первые весенние цветы – и чтобы ни о чем не вспомнить!