Текст книги "Духовка Сильвии Плат. Культ"

10

Последние семь лет я стараюсь не оставаться в тишине – она гнетет меня. По пути в офис я слушала радио, дома включала Сири, и даже на работе, если была такая возможность, вставляла наушники. Белый шум. Я нуждаюсь в нем. В Корке с этим возникают трудности: здесь нет ни телевизора, ни интернета, ни радио. Тишина и развешанные повсюду распятия медленно, но верно сводят с ума. Я забираюсь на чердак в надежде, что у Роберта хватило ума сохранить парочку книг. Он убрал их, потому что вспоминать обо мне было слишком больно или, напротив, он мечтал навсегда от меня избавиться?

Старая мебель, накрытая тканью, давно пришла в негодность. Чердак скрипит, трещит, разваливается – потолочные балки могут обрушиться в любую минуту, погрести меня под собой. Крыша протекает, на стенах появились несмываемые рыжие разводы, в углах – паутина и плесень. Похоже, в последние годы Роберт думал о чем угодно, но только не о сохранности дома. О чем тогда он, черт возьми, думал?

Срываю ткань со шкафов – закашливаюсь, облака пыли оседают, но маленькие частички еще долго пляшут в воздухе. Полки пусты и принадлежат паукам, которые плетут свою паутину, прямо как Доктор. От воспоминаний о нем по спине пробегает холодок. Нет, я слишком много потеряю, если поддамся страху.

В одной из коробок нахожу две книги. Первая – увесистая, плотная, с золотым тиснением на обложке – Устав. Раньше я ненавидела его и трепетала перед ним, а теперь – ничего. Он утратил ореол зловещей силы. Тоскливая пустота. Как детская страшилка, он потерял надо мной власть. Прячу его обратно – хочу сохранить его и те времена, когда Сид был жив.

Вторая книга – Библия, старая и потрепанная, с пожелтевшими страницами, но кто-то явно пытался уберечь ее – она замотана в холщовую ткань и в бумагу. Я раскрываю ее и пролистываю. Библия. Просто Библия. Однако на одной из страниц замечаю кое-что необычное. Одно из слов в Бытии обведено в круг:

«И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились».

(Бытие, 2:25)

Я пролистываю дальше и нахожу следующие слова.

«И сказал Каин Господу: наказание мое больше, нежели снести можно».

(Бытие, 4:13)

«…Он сказал: Владыка Господи! по чему мне узнать, что я буду владеть ею?»

(Бытие, 15:8)

«И сказал: Владыка! если я обрел благоволение пред очами Твоими, не пройди мимо раба Твоего».

(Бытие, 18:3)

«…прости беззакония наши и грехи наши и сделай нас наследием Твоим».

(Исход, 34:9)

«Так было и всегда: облако покрывало ее днем и подобие огня – ночью».

(Числа, 9:16)

«Если она выйдет в замужество, а на ней обет ее, или слово уст ее, которым она связала себя».

(Числа, 30:7)

«Все одно; поэтому я сказал, что Он губит и непорочного и виновного».

(Иов, 9:22)

«Двух вещей я прошу Тебя, не откажи мне, прежде нежели я умру».

(Притчи, 30:7)

«Затем Иудифь пришла и возлегла. Подвиглось сердце Олоферна к ней, и душа его взволновалась: он сильно желал сойтись с нею и искал случая обольстить ее с того самого дня, как увидел ее».

(Иудифь, 12:16)

Были, мое, я буду, Твоими, и, Твоим, всегда, слово, одно, прошу, сердце, и душа – на первый взгляд полная бессмыслица, но если знать, кто оставил послание и кому, то слова становятся просьбой и даже мольбой: «Мое сердце и душа всегда были Твоими. Одно слово, и я буду Твоим. Прошу».

Патрик и Луиза. Он написал это послание, прежде чем она уехала, прежде чем покинула его. Он был готов оставить сан ради нее, но она не позволила. Почему? Почему, мама? Я храню ее дневник в коробке, там же, где все реликвии из Корка. Темно-зеленый ежедневник покоится под кроватью в моей нью-йоркской квартире. Больно от того, что я не могу перечитать его сейчас. Патрик, милый Патрик. Папа.

Я прячу книги обратно и выбегаю на улицу – мне нужно покинуть дом, иначе призраки прошлого погубят меня, – отправляюсь в город. Никто не станет меня искать. Возможно, моего отсутствия и не заметят. Молли избегает меня, прячется в женском доме – что еще за дом такой? А с Робертом бесполезно говорить.

До здания старшей школы Корка от дома с фиолетовой крышей ровно двадцать три минуты, или две тысячи пятьсот семьдесят три средних шага, – я помню цифры, но не решаюсь проверить их точность. Мой мир рухнет, если они не совпадут. О том, что магазин «У Барри» был когда-то магазином, я знаю лишь благодаря воспоминаниям – окна заколочены, судя по виду, его никак не используют.

Старшая школа Корка тоже претерпела изменения, но они ускользают от взора, когда на ступеньках я вижу их: юношу и девушку. Его волосы пылают даже в пасмурную погоду. И пусть в моем мире светит солнце, они бегут под дождем. Они безумно счастливы, но не догадываются об этом. Безмятежность юности. Счастье неведения. Они пробегают сквозь меня. Соревнуются, кто быстрее. Больно от того, что я знаю: это будет она.

Я выхожу на задний двор, слышу крики и хлопки. На поле, где много лет назад тренировались болельщицы, два десятка мальчишек, совсем маленькие и постарше (Питер Арго – вратарь), и один высокий мужчина играют в футбол. Футбол? Невероятный аттракцион щедрости от Доктора.

Мужчина оборачивается, и меня пронзает, когда я понимаю, что это преподобный Кеннел. Гоняет по полю с остальными? Что это? Очередная попытка умерщвления плоти? Он старше всех игроков на десять, а то и двадцать лет, но не только играет не хуже, но и запросто способен загонять их до смерти. На нем белая льняная рубашка и брюки. Кожа блестит от пота.

Я прохожу ближе и останавливаюсь у кромки истоптанного поля. Слежу за игрой. За ней! Флоренс Вёрстайл, давай хотя бы себе не лгать. Ты следишь за ним, за преподобным – его русые волосы отливают золотом, светятся в лучах закатного солнца, словно нимб. Божество. Ангел, спустившийся с небес. Или упавший…

Выдыхаю. Цель – вернуть ясность мыслей. Я видела не одного обнаженного мужчину, но никто из них не сравнится с одетым и играющим в футбол отцом Кеннелом.

– Даже не думай об этом, – раздается голос позади.

Ленни Брэдсон сидит на траве в нескольких футах от меня, прищурив глаза. Светлые волосы, белесые брови и ресницы придают ему вид инопланетянина – островок морозной зимы в мучительной жаре.

Я присаживаюсь рядом, прямо на землю.

– Не думать о чем?

– Он священник.

– Я в курсе.

– Тогда ты знаешь, что священники придерживаются целибата.

– Извини, что тебе пришлось уйти вчера.

– Нет, я вовсе не обижен. Не говори Питу, но я занимаюсь деревом, только чтобы помочь ему.

Мы оба усмехаемся.

– К тому же он очень хотел тебя видеть. – В его глазах читается неподдельная печаль. Он знает, что Пит переживал все эти годы. – Не говори, что я сказал это.

– Твой секрет умрет со мной, – я провожу пальцами по рту, как бы застегивая невидимую молнию.

Туфли натерли ноги, я снимаю их и дотрагиваюсь до прогретого ковра из травы.

– Почему ты не на поле? – спрашиваю я.

– Я не играю. Мне нравится смотреть.

– На кого? – подшучиваю я.

– Ни на кого – на что. Я в спорте, как видишь, не силен, – он тыкает в складки на животе. – Но мне нравится смотреть, как играют другие. Говорят, если можешь удержаться от азарта – смотри соревнования, если нет – лучше воздержись. Я могу.

– Попробуй. Хотя бы разок.

– Не хочу все испортить. Мистер Арго редко отпускает Пита из мастерской – сегодня один из немногих вечеров, когда ему удастся поиграть.

– Ты очень хороший друг, Ленни, – говорю я и возвращаюсь в тот день, когда он, еще мальчишка, сидел на камне в ожидании друга. Ленни так предан Питу, что хочется обнять его, поблагодарить за то, что он был с ним, пока я не могла. – Я ведь могу называть тебя Ленни?

– Можешь.

– Так что, Ленни, ты в порядке?

– Хочешь знать, не бьют ли меня?

– В том числе.

– Нет, я теперь уважаемый член общины. Я ученик преподобного. Он лучший священник на планете.

– Прямо-таки лучший? – посмеиваюсь я.

– Лучший.

Пит замечает меня, и его рот расплывается в улыбке, он машет мне, и я отвечаю тем же, а потом я встречаюсь взглядом с преподобным. Он прищуривается, то ли от того, что не ожидал меня увидеть, то ли от закатного солнца – лицо серьезное и сосредоточенное, в нем ничто не дрогнет. Он возвращается к игре. Мяч летит в сторону ворот, но он перехватывает его и запускает в ворота противника. Пит не успевает его отбить.

Ленни завороженно наблюдает за игрой. От него веет непривычным спокойствием и теплом – как от умудренного жизнью старика. Странное чувство, но приятное. Он не похож на парня из старшей школы. Я помню, какими они могут быть, какими они были в школе в Буффало: дерзкими, самолюбивыми, порой жестокими, но это не про Ленни.

– Не веришь мне? – спрашивает он.

– Почему же, верю.

– Это правда. Отец Кеннел говорит на пяти языках, прочел больше книг, чем все, кто когда-либо жил в Корке… и, как видишь, ведет со счетом шесть – один в пользу своей команды.

– Он тебе нравится?

– Конечно, он всем нравится.

– И Питу?

– Пит предвзят в этом вопросе. Но он знает, что однажды я стану таким же.

– Таким же умным?

– Таким же священником.

– Ты слишком молод, чтобы думать об этом.

– Мне семнадцать. По моим меркам, это почти семьдесят. Самое время думать о таких вещах.

– По твоим меркам?

– Да, бабушка говорила, что я родился со старой душой. Раньше я не понимал, что это значит. Она всегда путано выражалась.

– А что случилось потом?

– Она умерла.

– Когда?

– Два года назад.

– Мне очень жаль, Ленни.

– Она была больна, долго мучилась. Хорошо, что Господь забрал ее. Надеюсь, она нашла свой покой.

– Но что, если через десять-пятнадцать лет ты захочешь жениться? Подумай лучше об этом.

– Меня это не интересует.

– Это? В смысле девушки?

– Я хочу посвятить себя Богу.

Я одариваю его благосклонной улыбкой – бедный милый Ленни – и возвращаюсь к игре. Во время перерыва преподобный говорит с парнишкой лет пятнадцати, а потом берет из его рук бурдюк и отпивает – вода течет по подбородку и шее, под рубашку, и я невольно представляю себя этой каплей, что касается разгоряченного тела. Священник или нет, помощник Доктора или нет, но он слишком хорош. Это так нелепо!

– Он должен быть Папой, – говорит Ленни.

– Он хочет быть Папой?

– Нет. Он предпочитает оставаться с нами. Но он мог бы.

– Значит, у него есть причина оставаться.

– Да, есть.

– Какая же?

– Он святой.

11

Юноша и девушка. Юноша и девушка мерещатся мне на обратном пути домой. Он – творческий беспорядок на голове, синяя ветровка, серый рюкзак, стоптанные кроссовки, запах апельсинов – догоняет ее, но она снова и снова ускользает. Я не вижу его лица, но чувствую его смятение, отчаяние, боль, нестерпимую нужду – коснуться ее. Жестокая девчонка. Я была жестокой с ним. Теперь я должна быть жестокой со всеми остальными, чтобы не утратить воспоминания о нем и не позволить Молли остаться лишь воспоминанием.

Я буду жестокой с ней. Хелен Гарднер – часть Йенса, его жена, правая рука, друг и соратник – знает его тайны и все равно поддерживает. Она ожидает на крыльце дома с фиолетовой крышей. На лице ни капли возмущения и злости – полное принятие и покой. Она в белом, словно ангел, а рядом с ней стоит корзинка, накрытая полотенцем. Когда она замечает меня, ее рот расплывается в самой доброжелательной улыбке, которую я только встречала.

– Благословенный день, Флоренс. Я постучала, но никто не открыл.

– Отец, наверное, ушел за водой, а Молли сказала, что пойдет в женский дом.

– Да, я немного нагрузила ее работой. Она меня попросила.

– И кого вы тут ждете?

– Я пришла к тебе, Флоренс. – Она спускается с лестницы и протягивает корзину мне. – Сегодня мы пекли, и я решила, что ты тоже захочешь попробовать.

Не советую принимать пищу в его доме.

– Могу я войти?

Она так мила, что я вынуждена впустить ее и принять выпечку – насилие добротой.

– Я хотела узнать, как чувствует себя Мэри, – говорит она, устроившись на диване.

– Вы же видели ее. Почему не спросили?

– Мэри – редкий человек, редкий ребенок. Никогда не пожалуется, не признает, что ей плохо, даже если в самом деле плохо.

– У нее умерла мать. Как думаете, она себя чувствует?

В ее тонком и изящном лице, в немолодых, но красивых глазах небесного цвета читается искреннее сожаление, глубочайшее сострадание. Господи, а она хороша! – я верю ей. Почти.

– А ты, Флоренс?

– Я?

– Как ты себя чувствуешь?

Этот вопрос ставит в безнадежный тупик. Я так долго училась подавлять чувства, тренировать мимику, что иногда и сама не знаю, что творится в глубине. Не припомню дня, когда кто-то так прямо и откровенно спрашивал бы обо мне. Все эти годы люди интересовались моей учебой, карьерой, банковским счетом и теми, кто бывает в моей постели, но не мной. Не тем, что у меня внутри. С тех пор как умер Патрик, никто этого не делал.

– Ты тоже потеряла близкого человека, – ее голос, мягкий и успокаивающий, выводит из забытья.

– Я должна быть сильной ради Молли.

– Молли! – Она улыбается, и в этой улыбке я узнаю́ Джейн – она улыбалась так же – улыбкой, полной любви и принятия. – Так ты ее называешь? Мне нравится.

– Да, это ее имя. Ее отродясь никто Мэри не называл.

– Она была очень впечатлена подвигом Богородицы.

– Не думаю, что она хочет повторить ее судьбу.

– У нее была благородная жизнь.

– Где же счастье в этом благородстве?

– Я понимаю твое беспокойство, Флоренс. Оно совершенно справедливо. У меня тоже есть младшая сестра. Была. – Ее лицо сереет, с него сходят краски. – Когда она умерла, я пыталась держаться, быть сильной, но это было ошибкой.

– Почему?

– Чем дольше подавляешь боль, тем сильнее она становится. – То, как она это говорит, искренне и обреченно, – это не может быть ложью. Никто не может так лгать. – Мэри очень хорошая девочка. Она стала нам с Йенсом как дочь, и ее семья стала нашей, поэтому, Флоренс, и ты нам не безразлична.

– Вы меня не знаете.

– Это не важно. Молли хотела, чтобы ты вернулась, она молилась об этом – и ты вернулась. Это все, что имеет значение. Тебе нравится у нас?

– Не знаю.

– Понимаю. Мы можем показаться чудаками из-за оторванности от внешнего мира и приверженности старым устоям. Это непривычно, а порой дико для человека, который при обстоятельствах, подобных твоим, попадает в общину, но ты найдешь немало плюсов в нашем образе жизни, если познакомишься с ним лучше. Ты хочешь узнать нас лучше?

– Возможно.

Я вынуждена.

– Мы позволим тебе. Мы ничего не скрываем от новоприбывших и от тебя тоже не станем. Приходи к нам домой на ужин. Йенс будет рад тебе. Он был рад твоему возвращению.

Вы слеплены из того же теста и когда-нибудь вернетесь, чтобы присоединиться к нам.

– Мы хотим, чтобы ты знала, на что соглашаешься или от чего отказываешься. Йенс покажет тебе общину, ответит на любые вопросы. И тогда твое решение будет справедливым и взвешенным. Согласна?

– Кем вы были до того, как приехали сюда?

Она улыбается, вспоминая прошлое.

– Акушером-гинекологом.

– Вы познакомились с мужем в университете?

– Нет.

Я жду, что она продолжит, но рассказ не следует.

– Вам нравилась ваша работа?

– Да.

– Но вы отказались от нее ради того, чтобы жить здесь?

– Не совсем. Это был опыт, который Бог послал мне не просто так, поэтому теперь я помогаю женщинам в Корке.

– Принимаете роды?

– Да, но нечасто. К сожалению, община неумолимо стареет. С каждым годом остается все меньше женщин детородного возраста, но мы не отчаиваемся, потому что Бог пошлет нам новых сторонников, если посчитает нужным.

– Уверена, что так и будет.

Она хлопает себя по коленке и встает. Я тоже поднимаюсь.

– Пожалуйста, не рассказывай Мэри об этом разговоре.

– Я не могу ей лгать.

– Не лги. Скажи, что я приходила, чтобы пригласить тебя на ужин. И не забудь попробовать булочки.

Она говорит это так, будто мы лучшие подруги, живем в маленьком уютном городке вдалеке от большого и злобного мира и самая важная забота в нашей жизни – отыскать правильный рецепт пирога. Мне нравится эта иллюзия – от нее веет теплом, но это лишь иллюзия.

– Ты придешь к нам?

– Да, Хелен, я приду.

– Было бы замечательно, скажем, завтра в семь.

Когда она уходит, я прижимаюсь к двери и скатываюсь на пол. Эта женщина… Противоположность мужа и в то же время его мягкая копия. Улыбка, движения, взгляд, голос располагают к себе и окутывают, как теплое одеяло, и согревают, как стакан молока на ночь. Ее доброта – искренняя или мнимая – обезоруживает настолько, что после ее ухода меня точно оставили сиротой. Где она? Почему ушла? Но в груди пылает предвкушение: мы еще увидимся. Если Доктор пугает, а преподобный настораживает, то она, напротив, становится матерью, которой у меня не было. Если кто-то в этом городе и знает об ахиллесовой пяте, так это она.

12

Умирающее солнце умывает небо кровью. В сумерках школа Корка едва ли походит на заведение, предназначенное для обучения детей. И если при свете дня она выглядит вполне сносно, то во мраке – все равно что тюрьма. Судя по всему, сохранение школы в первозданном виде не приоритетная задача для общины.

Главный вход, как и я полагала, заперт. Огибаю школу, дергая за все ручки, – ничего. Удается найти лишь открытое окно, через него я попадаю в кабинет. Он так скудно обставлен, что поначалу я не могу понять, какие уроки здесь проходят. Корк и прежде не отличался современными технологиями, однако теперь для обучения используют только доску и несколько экземпляров потрепанных учебников, которых не хватит на весь класс. Над доской висит распятие. Я подхожу ближе, всматриваясь в него – оно из дерева. Возможно, его сделал Пит…

В пустом коридоре шаги отзываются эхом. Помню, как оказалась здесь впервые, как опоздала на урок – не могла найти нужный кабинет: дыхание хрипит в ушах, лямки рюкзака соскальзывают с плеч, ученики смотрят на меня украдкой – на новую ученицу, в Корке такое увидишь нечасто. Я не обратила внимания на Сида в тот день, была занята собственными страхами. Я верила, что сбегу отсюда. Я верила.

Доктор избавился не только от учебников, схем и карт, но и от шкафчиков в коридоре. У каждого класса стоит стеллаж, где ученики оставляют вещи, – все на виду. Позволить кому-либо иметь тайны, пусть даже маленькие, слишком опасно, когда жаждешь власти над телами и душами. Стенды с кубками и фотографиями «пятерки мечты», что играла в наш с Сидом выпускной год, канули в Лету. От камер, установленных после стрельбы, нет и следа. Школа и раньше не была приятным местом, но теперь она пустая и безжизненная, полая, как брюхо голодного кита.

Двойные двери спортзала с круглыми окнами заменены на обычные деревянные. По телу пробегает дрожь, когда я вижу, во что они превратили баскетбольную площадку: она заставлена скамьями, которые ожидают, когда их снова займут. В северной части устроили алтарь, главное место занимает распятие – деревянный Иисус во мраке зала похож на настоящего человека. Кровоточит.

Библиотека пострадала сильнее всего: никаких компьютеров, даже старых. Ряды книг – единственный источник знаний в Корке – заметно поредели. Здесь уже не найти томика о творчестве Шекспира, Толстого или Брэдбери. Доктор знает главное правило власти: толпой легче управлять, если она глупа. На полках только учебники начальных уровней по биологии и детские книжки с картинками про животных, труды по агрономии и шитью, но, судя по ровным и девственно чистым страницам, к ним редко обращаются.

Вдруг в тишине библиотеки раздается скрип. Сердце начинает скакать галопом. Прячусь под стол. Закрываю рот ладонью, словно за мной охотится дикое животное, способное почувствовать дыхание через весь зал. Пытаюсь унять сердцебиение – безуспешно, сердце колотится в горле. Размеренные шаги приближаются. Затихают. По стене скользит неестественно длинная тень, и ее обладатель заглядывает под стол.

– Ты меня до смерти напугала. – Линзы его очков поблескивают.

– Напугала? Вообще-то это я сижу под столом.

Нил тянет меня за руку.

– Какого черта? – Я отряхиваюсь.

– Это ты какого черта?

Обращаю внимание на книги у него под мышкой.

– Крадешь?

– Одалживаю.

– Много вынес?

– Пару десятков. Доктор раздает их для топки каминов.

– И что у тебя там?

Он показывает обложки.

– Как ни иронично, твои любимые томики Толстого.

– Терпеть не могу Толстого.

– Помню, но, полагаю, у последующих поколений должна быть возможность составить о нем свое мнение.

– Где ты их взял?

– В подсобке. Там прячут все неугодное, – он рисует в воздухе кавычки, произнося последнее слово. – Хочу вынести как можно больше, пока не наступила осень.

– Я могу помочь.

– Нет.

– Мистер Прикли… – начинаю я, ставя руки в боки.

– Да, мисс Вёрстайл?

– Я здесь, Нил, и я не ребенок. Нет нужды оберегать меня от всего на свете.

– Ты же умная, Флоренс, так пораскинь мозгами, на кого сейчас будут обращены взгляды: на местного учителя или девушку из внешнего мира?

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки – шах и мат – тут не поспоришь.

– Что прикажешь делать?

– Оставаться в живых для начала. Мертвые адвокаты не выигрывают дел.

– Высечем это на моем надгробном камне.

– Что ты тут делаешь?

– Не смогла отказать себе в экскурсии в прошлое. Но вообще-то я шла к тебе – нужна помощь.

Он молчит, но не отводит внимательных глаз. Во мраке библиотеки он кажется совсем молодым.

– Завтра я буду ужинать в доме Доктора.

– Говорил же. Не к добру это…

– Меня пригласила Хелен. Заявилась с булочками и напросилась в гости. Как я могла отказать?

– Ей никто не отказывает. В отличие от мужа, она располагает к себе людей.

– Она тебе не нравится, да?

– Напротив. Она создает впечатление доброго и искреннего человека.

– Следует философии, что прятаться лучше на видном месте.

– Но тебе, Флоренс, эта философия никогда не была близка. От меня ты чего хочешь?

Я едва скрываю улыбку – его умение опустить прелюдию и сразу перейти к главному восхищает. Он стал бы отличным адвокатом. Подхожу ближе.

– В доме у Доктора есть телефон, – шепчу я.

– Это слухи, – он тоже переходит на шепот – у стен есть уши.

– Мы можем подтвердить их или опровергнуть. Однажды мой любимый учитель сказал: «Найди лазейки в людях и сможешь с легкостью ими управлять».

– Искать лазейки и погибать – разные вещи.

– Ожидать, что козыри упадут к нам в руки, и добывать их – тоже. Лучше попытаться и проиграть, чем ничего не делать и потом всю жизнь жалеть.

– Флоренс, теперь мы противостоим не подростку и не кучке идиотов из школьного совета. Это не вопрос базовых цветов и хождения по газонам. Эти люди фанатики. Они распнут тебя, и их Бог не позволит им почувствовать вину.

– Но ты все еще говоришь «мы».

Он поднимает очки и потирает глаза большим и указательным пальцем.

– Так каков план?

– У меня есть телефон, а также предполагаемый номер. Пока я буду там, ты позвонишь, а я попробую услышать звонок.

Он призадумывается и уже в полный голос говорит:

– Допустим, у Доктора в самом деле есть телефон. Что с того?

– Мы проверяем не Доктора.

– Кого же?

– Преподобного.

У него на лбу залегает глубокая морщина.

– Ты что, не понимаешь? Он не просто какой-то священник. Он священник религиозной общины – местный король.

– Кто же тогда Доктор?

– Тот, кто выше короля.

– Император?

– Бог.

– Бог, – эхом отзываюсь я. – Ты не веришь в Бога.

– Отец Кеннел – правая рука Гарднера. Рука не действует без импульса из мозга.

– Но он священник.

– Не расстраивай меня, Флоренс. Будто ты не знаешь, какими лживыми бывают священники.

– Я ошиблась в Патрике. Я считала его злом и потеряла очень много времени, не хочу ошибиться снова. А если он говорит правду? Нам не помешает влиятельный союзник.

– Он тебя не знает. С чего ему быть на твоей стороне?

– Ты меня тоже не знал, но был на моей стороне.

Он сжимает губы, а после громко выдыхает.

– Ох, Флоренс… Может, ты и права.

– Мы собираемся завтра в семь.

– Я заканчиваю в восемь.

Я пытаюсь разложить все в голове по полкам. Склад чертогов разума.

– Так что… ты поможешь?

– Твои идеи добром не заканчиваются, Вёрстайл, но я не прощу себя, если откажусь.

Выуживаю из кармана телефон и вкладываю ему в ладонь.

– Тяжелый…

– Купила перед выездом. Спутниковый телефон – ловит связь хоть в пещере.

– Не разрядится?

– В режиме ожидания работает до шестидесяти часов. Но я больше не могу его заряжать – все пауэрбанки сдохли. У нас будет лишь одна возможность. Завтра.

В его глазах читается удивление и одновременно восторг.

– Даже не знаю, восхищает меня или ужасает то, что ты подумала о спутниковом телефоне, отправляясь попрощаться с умирающей тетушкой.

Я пожимаю плечами.

– Я же адвокат. Это как преступник, только со знаком плюс. Когда захочешь позвонить, нажмешь на единицу – она на быстром наборе.

– Откуда у тебя этот номер?

– Мне уже звонили с него. Или я полагаю, что звонили.

– Преподобный?

Я киваю.

– Чего он от тебя хочет?

– Чтобы я уехала.

Он хмыкает, уставившись на темный экран телефона-кирпичика.

– Не похоже, что он на нашей стороне… Ты ведь никогда не делаешь так, как тебе говорят.