Текст книги "Азазель"

Хозяин большой палатки, стоящей на фундаменте из рыхлого кирпича, стал кричать на меня, требуя плату за ночлег, и я поспешил заплатить, сколько он требовал. Ночь у стен Александрии недешево обходится приезжим! В наших краях никто не требует с гостя платы за постой. Если бы на мне было монашеское одеяние, я мог бы заночевать в чистой церкви, которую обнаружил чуть позже, немного прогулявшись. Из нее доносился голос проповедника, громко читающего на греческом. Тогда я, конечно, не мог переменить платье, это наверняка вызвало бы подозрение и могло навлечь на меня неприятности. Помню, я сказал себе: «Ничего, войду в город в своем естественном обличье бедняка из Южного Египта, отец которого был нильским рыбаком, боявшимся кишащих в реке крокодилов и бегемотов. Я буду таким же, как все, кто меня окружает. И защитой мне станет лишь то, что я растворюсь среди паствы Господней».

Утомленный, я прикорнул в углу просторной палатки. На дне моей котомки лежало письмо, написанное посвятившим меня в монахи священником из Ахмима своему другу Юаннису, священнику из Ливии, служившему в большой Церкви на пшеничном зерне. Ее также звали Церковью Марка, потому что она была освящена апостолом Марком, автором Евангелия, который проповедовал в этом городе, но был убит. Осторожно ощупав это рекомендательное письмо кончиками пальцев, я немного успокоился.

Меня уверяли, что я многому научусь в Александрии, и мысли об этом воодушевляли. Порывшись в своей торбе, я достал пригоршню сухих фиников и принялся жевать, восхищаясь мудростью Господа, наполняющего наш живот сытостью после наступления чувства голода.

Сидящий по соседству человек в рваной одежде, вид которого тем не менее не был неприятен, улыбнулся мне. Я протянул ему несколько фиников, и он взял их, после чего залез в свою котомку, вытащил кусок сыра и предложил мне. Я поблагодарил, но сыр не взял, не став объяснять, что пощусь. Он поинтересовался, откуда я, и без всякой задней мысли я ответил:

– Из Наг Хаммади.

– А я родом из Самалута, – обрадовался он. – Там родился, но давно живу здесь.

Человек переполз ко мне поближе и стал рассказывать, что он также с плоскогорья на восток от Нила, уроженец деревни, стоящей у подножия Птичьей горы.

– Она названа так из-за того, что каждый год несметное количество птиц прилетают и гнездятся на ней, а затем вдруг все разом улетают, после того как какая-нибудь птица принесет себя в жертву. Она засовывает голову в отверстие у подножия горы – и неведомая сила тут же хватает ее и держит, пока не выпьет из нее всю кровь и не выдерет все перья. Тогда остальные птицы, в последний раз искупавшись в нильской воде, собираются и ночью улетают, чтобы опять прилететь на следующий год в урочное время. И все повторяется вновь.

Перейдя на шепот, этот человек рассказал, что в его краю много идолов, то есть древних статуй. Есть, например, удивительный истукан мужчины, который спит с женщиной. А на вершине горы стоит церковь, в которой обитают монахи, и называется она Церковью на ладони, потому что, когда мимо этого места проезжал Иисус Христос во время бегства Святого семейства в Египет, он оставил отпечаток своей ладони на камне как знак чудесного свидетельства и в назидание потомкам.

– Он также оставил там посох, которым погонял свое стадо, – заявил рассказчик.

– Но Иисус, когда пребывал в Египте, был младенцем, – ответил я этому любителю поговорить, имени которого не запомнил.

– Ты что говоришь такое, брат! Иисус Христос всю свою жизнь прожил в Египте, здесь же и умер!

Я понял, что этот человек полный невежда, либо знает то, чего не знаю я, либо каждый из нас верит в то, что сам напридумывал. У меня не было никакого желания поддерживать этот разговор, поэтому я извинился, сказав, что хочу спать. Прикрыв голову старой дерюгой, выданной мне хозяином палатки, я приготовился отойти ко сну сидя, как привык делать это в сумраке ночей. Ночи для меня – почти всегда торжество мрака.

Засыпая, я представлял Птичью гору и себя в церкви на ее вершине. Мне непременно следует посетить этот край и увидеть его диковины, решил я. Сколько необычного встречается на нашем пути! Земля Египта полна удивительных и странных вещей, ибо в ней живут верующие люди. Той ночью сон долго не шел ко мне. Картины моего путешествия сменяли одна другую, перемежаясь воспоминаниями из жизни: вот юноша с обезьяной, взбирающиеся на пальму так быстро, что, казалось, оба воспаряют к финикам на вершине пальмы, как птицы… Мое путешествие по реке на лодке, принадлежавшей бедным торговцам, их крики, не дающие мне покоя… Испуг в глазах матери, когда я сообщил ей, что знаю, как она поносила моего отца в присутствии своей родни – оголтелых поборников креста… Она убежала прочь, не пожелав остаться со мной, после чего я ее больше никогда не видел… Мои горькие рыдания, когда я узнал, что спустя какое-то время она вышла замуж за одного из своих родственников, участвовавших в убийстве моего отца… День, когда я, отощавший так, что оставались лишь кожа да кости, припал к груди своего дяди, отыскавшего меня… Мое поступление в большую школу в Наг Хаммади, когда мне уже исполнилось одиннадцать… Жена моего дяди, нубийка, и аппетитный запах ее стряпни на закате дня… Я было задремал, но вдруг проснулся, разбуженный низким и хриплым голосом монаха огромного роста, стремительно вошедшего в палатку. Встав в центре, он начал трубно вещать, обращаясь ко всем находящимся внутри:

– Благословляю вас, дети Господни, во имя Иисуса Христа, Спасителя нашего, и даю вам небесное благословение. Овцы Господни, приидите ко Иисусу Христу, как Он пришел к вам. Господь любит вас, так и вы возлюбите Его. Молитесь Ему перед сном и после пробуждения и приимьте из рук моих Его милостыню. Любовь – это божественный дух, так возлюбите братьев ваших, и близких ваших, и чад ваших, и врагов ваших!

Сидящий рядом со мной отталкивающего вида крестьянин насмешливо и негромко, так, чтобы его услышали только окружающие, произнес:

– Интересно, а любит ли его начальник Кирилл{31}31
  Кирилл Александрийский (376–444) – христианский египетский экзегет и полемист, возглавивший оппозицию несторианству. Представитель александрийской богословской школы, организатор гонений на язычников, еретиков и иудеев. Отец Церкви.


[Закрыть] своих братьев-евреев?

Стоящие вокруг прыснули от смеха, а один из них добавил:

– Кирилл любит их до смерти. Их смерти. Недаром же он выселил их за стены.

Монах из-за раскатов собственного голоса не услышал этого, ибо мог слышать только себя, каждую ночь проповедуя таким образом пастве. Он закончил свое громогласное поучение, всколыхнувшее что-то в глубине моей памяти, произнеся напоследок:

– Дети Божьи, дом Господа открыт для вас. Идите в церковь, которая есть свет для каждого, и примите благословение! Веруйте, и явится вам Господь ваш. И пребывайте вместе с апостолами, святыми и мучениками.

Закончив изливать на нас запасенные словеса, довольный собой, он вышел из палатки с видом труженика, ворочавшего камни. За ним двинулся толстый стражник, не проронивший ни слова с тех пор, как вошел вслед за проповедником. Оставшийся в палатке народ поначалу зашумел, забормотал и начал втихомолку пересмеиваться, но вскоре все успокоились и вновь вернулись к своим привычным разговорам. Вокруг замелькали куски грубого хлеба, сыра и соленой рыбы, резко запахло луком. Со своего места я передвинулся ближе к выходу, где воздух был не таким спертым, устроился там и задремал.

Мне снились разные сны, но ни один не принес отдохновения. Промучившись до рассвета, я пробудился рано, когда все еще спали и дружный храп заполнял все пространство внутри палатки. Где-то снаружи плакал младенец, надрывался продавец кислого молока, слышалось чириканье воробьев… Мне не хотелось вставать, ибо впереди был длинный день, ни начало, ни конец которого не были ясны. Но заснуть уже не удалось. Я просто сомкнул глаза и не открывал их, пока утренний свет не объял все вокруг. «Встало божественное светило и пролило свет на все праведное и нечестивое», – как говорится в Писании.

Впереди за воротами Великого города меня ждал большой мир. Прежде чем пойти в церковь Святого Марка, я хотел немного побродить и увидеть все, что мне было интересно, полностью раствориться в толпе и рассмотреть город изнутри.

Я вышел из палатки, надеясь найти воду, чтобы умыться, но безуспешно. Люди копошились, готовясь начать новый изнурительный трудовой день. С самого раннего утра они уже выстроились перед городскими воротами. Оказывается, их никогда не закрывают, даже на ночь. Створки ворот вросли в каменистую почву и были изъедены ржавчиной так, что, похоже, их не трогали уже много лет. Почему же тогда люди останавливались на ночлег за стенами города?

Плотный людской поток, состоящий из одних бедняков, одетых в старую, но чистую одежду, увлек меня к воротам. Многие тащили на себе тяжелые тюки, но давки не было. Я двинулся вместе со всеми, отдавшись во власть могучих людских волн и положившись на волю Господа. Лица входящих в город выглядели изможденными, хмурыми, но глаза светились надеждой, совсем не вязавшейся с их внешним обликом. И вдруг меня пронзила неожиданная мысль: а ведь все они, и христиане, и язычники, – дети одного Господа!

У ворот стояла стража, усердно всматриваясь в лица входящих, на башне размещались дозорные. Стражники никому не препятствовали, но люди сами замедляли ход, понимая, что им в любую минуту могут преградить дорогу. За большими воротами находилась еще одна дверь, совсем маленькая, в которую можно было войти только поодиночке. Ржавчина на ней свидетельствовала о том, что и к этой двери годами никто не прикасался.

Александрия огромна и широка. Ее улицы без труда поглощали всех входящих в город, как трещина в огромной пустыне проглатывает муравьиный поток. Городские дороги были вымощены брусчаткой из темно-серого камня, вдоль домов – тротуары. Когда я увидел их, то понял значение этого слова, впервые услышанного от моего учителя, священника из Дамиетты, преподававшего в Наг Хаммади. Меня поразила чистота улиц. На самом деле их каждую ночь мыли дворники, жившие за стенами города. Горожан на улицах было немного. На родине я слышал, что александрийцы не такие, как мы: предпочитают бодрствовать ночью и не любят рано вставать.

Обилие больших зданий и церквей в Александрии не удивило меня – в старых священных городах Египта я встречал постройки намного внушительнее, – но я был впечатлен аккуратностью и элегантностью городских кварталов: дороги, стены, фасады домов, окна, отделанные парадные входы, увитые розами и декоративными цветами балконы. Город поражал своим изяществом. Но эта кричащая повсюду красота не порождала ощущения той великой божественной Александрии, как ее называли… Я бы назвал ее градом человеческим!

– Южанин, это дорога к стадиону. Ты туда направляешься или в египетский квартал?! – раздался внезапный возглас.

– Нет, я иду к морю.

– Море – оно везде. Вернись туда, откуда пришел, затем поверни влево, перейди Канопскую{32}32
  Канопус, Каноб или Канопа, – город в Древнем Египте, в западной части дельты Нила. По свидетельству Страбона, находился в 19 км к востоку от Александрии у устья самого западного рукава Нила (Канобского). Город славился Серапеумом – храмом Сераписа с оракулом и религиозным врачеванием.


[Закрыть] улицу и иди на север, мимо церкви в Букалии, которая должна остаться слева, так и выйдешь к морю. Оно как раз тебя ждет.

Я поблагодарил добровольного экскурсовода, сторожа какого-то дома, и направился в указанную им сторону. И зачем только он пристал ко мне со своими советами? Я рассчитывал побродить по городу и увидеть то, что пожелал открыть мне Господь.

Я перешел небольшой каменный мост и очутился на Канопской улице, которая делит город на две части: северную, в которой живут зажиточные горожане, и южную, где селится беднота. Про себя я отметил, что александрийские бедняки выглядят состоятельнее самых богатых людей моей страны.

Когда солнце достигло зенита, улицы оживились. Жителей в городе оказалось больше, чем я ожидал. Я присоединился к нескольким церковным прихожанам, шедшим в северном направлении. Позади них двигались несколько работников с кирками и ломами. Они бормотали по-гречески:

– Во имя Иисуса, истинного Бога, разрушим языческие капища и построим новый дом для Господа.

Это заклинание по-гречески звучало ритмично, по-сирийски так бы не вышло. Впрочем, на этом языке в Александрии не говорили.

Я свернул, чтобы не идти в одну сторону с этими людьми, и продолжил двигаться по Канопской улице.

Канопская улица – это отдельный мир. Она протянулась через весь город: от Лунных ворот, через которые я вошел в Александрию, до Солнечных, расположенных в восточной его части. Здесь почти нет свободного места, все застроено прекрасными домами. Все, что я видел вокруг в тот день, мне было в диковинку, кроме внушительного размера статуи, стоящей на площади посередине улицы. Еще до прихода в город я знал, что это статуя бога Сераписа{33}33
  Серапис – эллинистический бог, о происхождении которого существует несколько различных версий. Серапису был посвящен крупный храм в Александрии, известный как Серапеум.


[Закрыть], пощаженная прежним епископом Александрии Феофилом во время разрушения большого храма Серапеума и избиения засевших в нем язычников. Статую бога Сераписа епископ повелел поставить посреди улицы как напоминание язычникам о судьбе их святилища, как символ его победы над ними и навечного унижения их богов. Разрушение огромного капища случилось в год моего рождения – в сто семнадцатом году эры Мучеников, или триста девяносто первом от Рождества Христова. Уже двадцать один год эта замечательная скульптура напоминала о низвержении прежней, языческой веры. Меня поразил ее вид: голова языческого бога была в помете морских птиц, а вокруг самой статуи набросаны кучи мусора. Попирая ногами булыжную мостовую, этот бог, казалось, смеялся над тем, что для него не нашлось подходящего постамента.

Я старался не обнаруживать своего интереса к этой скульптуре, чтобы не привлекать внимания снующих рядом христиан и язычников. Не стоило, чтобы на меня обращали внимание ни те, ни другие, ни даже иудеи, запертые в своем городе и ненавидимые обеими общинами. Язычники не любили их за алчность, а христиане не могли простить им донос на Спасителя, предательство его в руки римлян и распятие… Распятие… А было ли оно на самом деле?

От захвативших меня греховных мыслей я очнулся, лишь услышав зычный голос вещавшего на греческом глашатая:

– Префект Орест{34}34
  Орест был римским наместником провинции (диоцеза) Египет в 415 г.


[Закрыть] призывает ученых и студентов утром в воскресенье в амфитеатр на лекцию женщины-педагога всех времен.

Такой титул – педагог всех времен – мне показался необычным. И к тому же женщина? Поначалу я даже усомнился, верно ли я все услышал, потому что формы мужского и женского рода в греческом не совпадают. Потом я подумал, что глашатай повредился в уме, хоть он и выглядел вполне серьезным. Сомнения пробудили во мне интерес, я подошел к глашатаю и спросил, где состоится лекция.

– Какое тебе дело до лекций, крестьянин, или хочешь на дармовщину попробовать там сласти, которые будет раздавать префект?

– Я не ем сладкого… Только хотел узнать, кто такая эта женщина-педагог всех времен?

– Крестьянин, не употребляющий сладкого, да еще рассуждающий на классическом греческом, ты что, никогда не слышал о Гипатии? Это, клянусь Сераписом, странно!

Он отвернулся от меня и, продолжая выкрикивать: «Префект Орест призывает ученых и студентов…», скрылся в какой-то убегающей на юг улочке, оставив меня в недоумении. А я принялся размышлять о женщине, ставшей «педагогом всех времен», пока не вспомнил, что хотел увидеть море.

Я свернул на одну из улиц, ведущих на север, и пошел вперед. Двигаясь по узким улочкам, я шел мимо непохожих одно на другое зданий, выкрашенные каменные стены которых с течением времени утратили свой первоначальный цвет. Позже я узнал, что виной всему был долетавший сюда ветер с моря, находившегося совсем рядом.

Запах морской воды становился все ощутимее, я уже слышал, как шептались волны, пробуждая во мне неведомое доселе чувство. Когда, наконец, показалось море, я побежал и неожиданно выскочил на просторную песчаную косу, начинавшуюся сразу за домами. Один из них был так велик, что казался дворцом. У больших ворот сидел пожилой охранник, возле которого паслись овцы. Я прошел мимо, не повернув головы, охранник тоже не посмотрел в мою сторону. Меня рассматривали только овцы.

Когда я увидел море, охватывающее песчаный выступ, то замедлил шаг и неспешно добрался почти до середины пустынной отмели, а затем пошел по песчаной дорожке вдоль скал. Береговые скалы в Александрии имеют острые края, они суровы и совсем не похожи на выбеленные каменистые отроги на моей родине, вдоль которых Нил спускается с небес и, выровнявшись, спокойно течет меж своих берегов. У моря, которое я увидел в тот день, похоже, совсем не было берега! Каким маленьким кажется оно в книгах по географии! Я шел, оставляя позади скалы, пока под ногами не остался один песок и море не расстелилось передо мной с трех сторон. У самой кромки, где на суше пузырилась прибитая волнами морская пена, я сбросил торбу, всю дорогу оттягивавшую плечи. Побуждаемый нетерпением, я ринулся вперед – и вот у ног моих заплескалась морская вода. Заходить дальше я побоялся. От бесконечности открывшегося простора закружилась голова. Раскинув руки, я представил себя готовой взлететь птицей и набрал в грудь побольше нависавшего над волнами морского воздуха. Вода, омывавшая мои ступни, мягкость накатывающих и отступающих волн подо мной приводили меня в восторг.

Море! Ты величайшая водная стихия, где зародилось все живое! За тобой лежат другие страны, а за ними раскинулось еще более великое море, омывающее весь мир. И сейчас, вспоминая тот охвативший меня почти двадцать лет назад трепет, я ощущаю, как на лицо мое падают брызги, и застываю от восхищения, превращаясь в обездвиженный древний обелиск.

Я осмотрелся и увидел, что поблизости никого не было. Зачерпнув воды, я умыл лицо, страхи мои поутихли, и я рискнул войти еще дальше, где вода доходила до колен. Новое, неведомое чувство охватило меня. На морском дне не было ни ила, ни глины, только один бесконечный песок, над которым перекатывались волны. Я вспомнил мутные и грязные воды Нила, где могут таиться крокодилы, а здесь вода была настолько прозрачна, что я видел лежащие на дне камни и собственные ноги. Я прикрыл глаза, полностью отдавшись мягким и возбуждающим колыханиям волн. Одна волна чуть меня не опрокинула, заставив рассмеяться так громко, от души, как уже не приходилось смеяться ни до, ни после… Вернувшись на берег, я скинул с себя одежду и бросился в море. О боже, как билось тогда от радости мое сердце!

Плавать в море легко, тебя держит соленая вода и не влечет течение, как во время купания в Ниле. К тому же нет ни крокодилов, ни бегемотов, ни ползающих по берегу варанов[4]4
  Нильский варан – вид пресмыкающихся, относящийся к крупным ящерицам, который в древности обитал на берегах Нила. Сегодня почти не встречается.


[Закрыть]. А значит, в море пловцу ничего не угрожает, и он счастлив вновь ненадолго вернуться в изначальную стихию, из которой вышло все живое.

Убедившись, что поверхность воды держит меня без особых с моей стороны усилий, я лег на спину и стал вглядываться в небо.

На этой переливчатой поверхности я не чувствовал холода, внутренний жар обогревал остывшее сердце и наливал силой члены. Когда море приняло меня, я ощутил себя младенцем, выбравшимся из огромного чрева. На меня навалились какие-то необычные ощущения: вдруг захотелось чего-то плотского и чувственного. Мне, которому никогда прежде не приходилось касаться женщины и даже не мыслилось прикоснуться к ней в будущем! Но в тот миг я думал именно о наслаждении. И мне пригрезилось, что море – это жеманная женщина, невинно наслаждающаяся купающимся мужчиной. Но греха в этом нет, и никого за подобное не призовут к ответу. Море – это милость Божья для страждущих. Слава Тебе, милосерднейший из милосердных!

Солнце пронзало лучами водную гладь, и его свет отражался на моей смуглой коже, покрывая ее блестящим серебром редкой красоты. Тогда я впервые заметил, как прекрасно мое тело. Море сумело явить то, чего не могла вскрыть река, – великолепие божественного творения, воплотившегося во вселенной и в человеческом теле.

К западу от того места, где я находился, вдалеке я увидел несколько крупных судов, а на востоке вдоль всей линии берега кружили чайки. Их было множество, беззаботно парящих в облаках… Может, именно эти чайки каждый год прилетают на Птичью гору, о которой рассказывал мне сосед по палатке?

Качаясь на волнах, я чувствовал себя совершенно счастливым, не думая о том, что со мной может случиться нечто, навсегда отвернувшее меня от моря.

Солнце начало клониться на запад, когда вдалеке на берегу, рядом с моей одеждой, я заметил какую-то фигуру, махавшую мне. Меня вдруг охватило беспокойство, и грудь пронзил страх. Отчаянно заработав ногами и руками, я поплыл назад, но через несколько минут, показавшихся мне веками, обнаружил, что нисколько не приблизился к берегу. Тогда я с удвоенной силой принялся молотить по воде, но суша все равно оставалась далеко. Внезапно силы покинули меня, а левая рука одеревенела. Я расслабил мышцы, решив немного передохнуть, но вдруг почувствовал, что море затягивает меня на глубину, и похолодел. Обессиленный, я вновь принялся барахтаться, но вода оказалась сильнее и тянула и тянула меня вниз, сколько бы я ни двигал усталыми руками. Только тогда я осознал, каким вероломным может быть море.

Поднявшаяся волна скрыла от меня стоящего на берегу человека. Я изнемог уже окончательно: вода больше не держала. Идя ко дну, я начал кричать, но быстро понял, что так растрачу последние силы. Боль в левой руке стала невыносимой, но я продолжал подгребать ею, шепча про себя: «Не покинь меня, Иисусе Христе, клянусь, всю свою оставшуюся жизнь я посвящу Тебе!»

Море затягивало меня, но я продолжал кое-как держаться на поверхности, руки сами собой не переставая гребли и гребли к берегу. Дыша, как раздутые кузнечные мехи, я уже начал горько сожалеть о своей судьбе, когда внезапно ноги мои нащупали дно. С замирающим сердцем я вознес хвалу Господу и, шатаясь, выбрался на берег.

Цепляясь ногой за ногу, я бросился к своим вещам и упал на песок. Не обнаружив никого на простирающейся вдаль косе, я решил, что человек, предупреждавший меня об опасности, был вовсе не человеком, а посланным Богом с небес ангелом, который спас меня, отчаявшегося, от небытия.

И тогда я сказал себе: «Воистину, Отец наш, который на небесех, милостив к нам, и пути Его неисповедимы».

Я поклялся, что больше никогда и близко не подойду к морю.

Внезапно из-за выступавшего неподалеку уступа послышался легкий смешок. Я приподнялся на локтях, посмотрел в ту сторону, откуда раздался звук, и увидел белую женщину, одетую по александрийскому обычаю в платье, закрывающее грудь и руки. Грациозно покачиваясь, она подошла ко мне с таким видом, будто только что вышла из морской пены:

– А ты знатный пловец и счастливчик к тому же.

– Кто вы, госпожа?

– Госпожа… Ха-ха! Я Октавия, прислуживаю одному сицилийцу, торговцу шелком.

Я смотрел на нее как в тумане. Мне казалось, что я все-таки утонул и очнулся уже в другом месте. Но, осмотревшись по сторонам, обнаружил, что чайки по-прежнему реют над морем, а далекие постройки находятся на том же месте, где я видел их раньше. Легкий ветерок овевал меня, и я наконец пришел в себя окончательно. Что привело сюда эту служанку, которая таковой на самом деле совсем не выглядела? Запинаясь от волнения, я прямо спросил ее об этом. Женщина ответила совершенно серьезно:

– Меня послал Посейдон… Бог моря, который не дал тебе утонуть. Я одна из его нимф. Ха-ха-ха!

– Прошу тебя, перестань шутить.

– Не дуйся, южанин, я все объясню.

И Октавия рассказала, что часто приходит на это место, когда ее хозяин уезжает по торговым делам, забирая с собой всех домочадцев. В доме, кроме нее, остается только сторож, вечно сидящий у ворот. Октавия же любит приходить сюда, чтобы послушать море, потому что оно хранит много тайн. Глядя на волны, Октавия рассказала, что люди заглядывают в это место не часто, потому что здесь скалы, а возле самого берега – опасные водовороты.

– А-а, теперь я понял, что со мной случилось. А как ты догадалась, что я с юга?

– По твоему выговору. Я также знаю, что ты сейчас голоден, после такого-то купания. Пойдем, съешь чего-нибудь.

Я уже не помню, что ответил ей. Помню только, что умирал от голода, но еще больше от стыда. Октавия вывела меня из смущения, произнеся повелительно и в то же время мягко, как со мной прежде никто не разговаривал:

– Бери свою торбу, и пойдем.

И направилась к узкой расщелине между скал, а я, словно окаменевший, продолжал сидеть там, где сидел, уставившись на ее удаляющуюся фигуру. На вид Октавии было около тридцати, а может, сорока. Ее тело уже начало полнеть, но еще не утратило пластики. При ходьбе она покачивалась, будто дрожащая струйка дыма. Какой притягательно-соблазнительной казалась она! Интересно, Октавия нарочно пыталась произвести впечатление, или так выглядят все женщины в Александрии, подумалось мне тогда.

На этом я прекращаю писать. Воспоминания теснят мне сердце, тяжелеет голова, и перо валится из рук. Пока довольно того, что я успел записать этой ночью, продолжу на рассвете, если проснусь. Итак, я полностью закончил этот лист. Завтра придется начинать новый. На нем я запечатлею еще один поворот моей памяти, не прекращающей свое бесконечное движение по кругу.