Текст книги "Азазель"

Лист IV
Страсти и соблазны Октавии

Уже давно я люблю лишь то, что переживаю в себе самом. Мне нравится сплетать собственные фантазии и оживлять их подробностями, а затем забывать о них, когда захочу. Так я избегаю ошибок и остаюсь в безопасности. Но то, что случилось на песчаном скалистом берегу к востоку от Александрии, было совсем другим… Это была реальность, еще долгое время не дававшая мне спать по ночам.

Когда я, обессиленный, вышел из моря, уже холодало. Я оказался один на один с женщиной по имени Октавия и не мог решить, как себя вести. Октавия, напротив, выглядела уверенной и знала, что нужно делать. А все потому, что, как рассказала она на третий день нашего знакомства, ждала события, которое предсказала ей одна из жриц заброшенного святилища. Вот что произошло с нами.

Итак, Октавия, грациозно покачиваясь, направилась к расщелине между скал, а я сидел в растерянности, не в силах отвести от нее взгляда. Прежде чем высокие изящные бедра Октавии скрылись в скальном проеме, она обернулась и бросила на меня обольстительный взгляд. Указав на низ моего живота, она произнесла с ироничной улыбкой:

– Ты вечно собираешься сидеть в таком виде? Оденься! И следуй за мной поскорее.

Я взглянул на свое поднимающееся естество – и только тут со стыдом осознал, какую шутку сыграл со мной дьявол. Я схватил рубаху, быстро накинул ее и со всем своим нехитрым скарбом двинулся к расщелине в скале, где укрылась Октавия. Мне хотелось извиниться перед ней, поблагодарить, а затем попросить разрешения исчезнуть и тем покончить со своей постыдной оплошностью.

Смущенный, я вошел в небольшую пещеру. Октавия сидела на земле и что-то доставала из изящной плетеной корзины вроде тех, которые крестьяне мастерят своим господам из пальмовых веток. С того места, где я стоял, были хорошо видны ее полные груди. До этого мне доводилось видеть, как женщины кормили грудью своих детей, но то, что я видел сейчас, было совсем иным. Бог даровал женщине груди, чтобы кормить детей, или у него были еще какие-то соображения?

Не обращая на меня внимания, Октавия продолжала заниматься своим делом. Прямо на земле она аккуратно расстелила большой белый платок, придавив его края морскими ракушками, в изобилии устилавшими пол пещеры, и принялась раскладывать различные яства: вареные яйца, тонкие лепешки из белой муки, два вида белого сыра, воду или вино в белом глиняном сосуде. Ее полупрозрачная одежда также была вся белая, как и цвет кожи. Я был изумлен.

– Присаживайся, – сказала Октавия.

Не в силах противиться, я покорно уселся, полностью отдавшись ее воле, и Октавия приняла меня в свой сладкий плен. Она начала делать со мной то, чего никто никогда не делал даже в детстве: она стала кормить меня, вкладывая кусочки пищи прямо в рот, и когда я проглатывал один кусок, с улыбкой протягивала следующий. Вначале я отказывался, но очень быстро вошел во вкус и принялся есть из ее рук, покорный, как младенец.

Я так объелся, что, казалось, больше никогда в жизни не захочу есть. Когда, проглотив последний кусок, я закрыл рот, Октавия пальцами опять раздвинула мои губы. Правой рукой она потянулась к бутылке, а левой медленно обняла меня за плечо и мягко, но уверенно притянула к своей груди.

– Что ты делаешь?

– Хочу по-своему угостить тебя лучшим александрийским вином.

«По-своему» означало, что щекой я был прижат к ее груди. От моего изначального напряжения не осталось и следа. Рядом с этой служанкой я не ощущал никакой неловкости – я был полностью растворен в ее неге и не помнил ничего. Когда рука женщины коснулась моего плеча, я почувствовал, что навечно зачарован ею, что перестал существовать, и погиб в этих объятьях. Она поднесла бутылку к моим губам – и небесный нектар наполнил мою душу: я в жизни не пробовал подобного вина. От выпитого на меня накатил дурман, я закрыл глаза и почувствовал, что душа моя воспарила в бескрайнюю высь. Я так и лежал с закрытыми глазами, пока Октавия не произнесла:

– Выпей еще, любимый, вино очень полезно.

– Любимый… Как ты это произносишь!

– Ни о чем не спрашивай. И не открывай глаз, пока не почувствуешь меня.

Солнце клонилось к закату, нас окружала тишина, нарушаемая лишь плеском волн. Я был не в силах противиться этой неотразимой александрийке. Она оказалась права: после того как я прильнул к ее груди с закрытыми глазами, мое влечение к ней лишь усилилось.

А когда она стала ласкать мою шею, спину и нежно кончиками пальцев пощипывать грудь, я почувствовал острое наслаждение. Внезапно я ощутил, как напряглось тело женщины и участилось ее благоуханное дыхание.

Правая рука Октавии скользнула в мои шальвары, еще влажные от морской воды, и сжала то, что находилось у меня в паху. Затем она опрокинулась на землю и требовательно притянула меня к себе. Я уже не владел собой. Я чувствовал себя Адамом накануне изгнания из рая, ибо собирался повторить его проступок: войти в рай и вкусить запретного плода… Сгорая от греховной страсти, влекомый переполняющим меня колдовским желанием, я, не думая более ни о чем, навалился на Октавию всем телом.

– Полегче, дорогой. Ты все еще мокрый. Как мне нравится твое тело, любимый! Как ты тверд…

В тот миг я был сам не свой. Казалось, далекий Нил остановился в своем течении, на земле не осталось более ни одного живого существа, а в небесах исчезли ангелы. Мое семя само вдруг изверглось из меня, и Октавия рассмеялась. Я попытался было обнять ее, но она поднесла мою ладонь к своим губам и стала целовать. Когда ее язык касался подушечек моих пальцев, я чувствовал, будто исчезаю, погружаясь в блаженство.

– Солнце село, любимый, будет холодно… Пойдем в дом, он недалеко. Там никого нет, только сторож, но он хороший.

Октавия проворно вскочила и стала собирать все обратно в корзину: белый платок, пустую бутыль из-под вина. Она снова надела серебряные браслеты, которые сняла, когда кормила меня. Октавия была как цветущее дерево, а я рядом с ней выглядел сухой пальмой. Затем она прошептала мне на ухо, хотя мы были одни и причины говорить шепотом не было никакой:

– Не отставай, нужно незаметно проскользнуть в дом, пока сторож не заметил.

Октавия направилась в сторону домов, а я последовал за ней, держась неподалеку. Я видел, как она остановилась у ворот того самого большого дома, который мне показался дворцом, и о чем-то побеседовала со стариком-сторожем. Закончив разговор, тот скрылся из виду. Октавия стояла у ворот и, улыбаясь, ждала меня.

Я вошел в калитку и увидел ухоженный сад, где росли невысокие деревья и цветы, в предзакатном зареве казавшиеся еще более прекрасными. В центре стоял элегантный двухэтажный дом, украшенный внушительными колоннами.

Оглядываясь, я спрашивал себя: что лучше – рай или это место?

Происходящее казалось мне волшебным сном, и просыпаться совсем не хотелось. Октавия отперла входную дверь медным ключом и пригласила меня войти.

«Царство небесное! Какая роскошь!» – прошептал я. Она рассмеялась и, подхватив бездымно горевший светильник, прильнула ко мне и положила мою руку себе на грудь. Обнимая друг друга, мы стали подниматься по красивой лестнице из белого мрамора. Всюду, куда падал свет, мои глаза натыкались на предметы роскоши: будь то изысканная мебель, прекрасная языческая статуя или искусно вышитый шелковый ковер. Стены, облицованные цветным мрамором, имели декоративные ниши, а простенки на лестничных пролетах были расписаны цветными изображениями, при этом каждый следующий рисунок был не похож на предыдущий. Сколько же средств, времени, труда, фантазии и умения понадобилось, чтобы создать такую лестницу! Даже сооружавшиеся на протяжении веков великолепные храмы, остатки которых были разбросаны вдоль всей нильской долины, не могли похвастаться подобной изысканностью и совершенством[5]5
  Старинное предание гласит, что древние египтяне жили очень долго, поэтому и строили колоссальных размеров пирамиды и храмы. Подтверждение этому можно найти в мифах ранних евреев и христиан, собранных в Торе, где говорится, что потомки Адама жили сотни лет, а некоторые даже около тысячи… На самом деле средний возраст жителя Древнего Египта не превышал 36 лет.


[Закрыть]. Помню, я спросил себя тогда: а что прекрасного оставит потомкам наша вера? И будет ли это наследие сравнимо с наследием языческих времен, подобным этому? Этот вопрос не переставал мучить меня долгие годы, но так и остался без ответа…

Ах, Октавия, память моя хранит воспоминания о твоих прелестях и о том времени, что я провел с тобой!

Октавия вставила новый фитиль в светильник, и свет от него залил лестницу до самого верха. Я посмотрел вниз и увидел на полу в центре зала замечательное мозаичное панно. Тогда мне не удалось хорошенько его рассмотреть, и лишь утром следующего дня я обнаружил, что на панно была изображена грустная собака, сидящая рядом с сосудом, из которого лилось молоко. Октавия рассказала, что эта собака хозяина-сицилийца, пожелавшего запечатлеть ее в момент смертельной болезни. Искусные художники выложили панно таким образом, что сицилиец, каждый день спускаясь сверху, видел своего друга. А еще Октавия поведала, что несколько месяцев ее хозяин, всякий раз ступая на панно, безудержно рыдал.

Меня очень занимал этот сицилийский купец. Быть так помешанным на собаке! А ведь когда у него умерла жена, он увековечил ее лишь в небольшой скульптуре, стоящей в спальне. Мне показалось, что он не вполне нормальный, несмотря на то что богат и любит искусство. Столько плакать из-за собаки! Поистине, чудеса этого мира не перестают удивлять меня. Мне вспомнился отчий край, в котором собак было хоть отбавляй… и людей тоже!

На втором этаже дома располагалась огромная спальня. Когда я заглянул в нее, то не удержался и спросил Октавию: «Если такая спальня у купца, то какие же тогда у царей?» Она ответила, что ее хозяин до неприличия богат и что я при желании мог бы провести ночь в его постели… Я, естественно, отказался.

Октавия повела меня к себе. Мы миновали большую лестницу, а затем поднялись еще по одной, поменьше, и оказались на крыше дома. Она была выложена мраморными плитками, а по периметру ее обрамляли изящные перила, невысокие стойки которых были выполнены в виде стройных обнаженных женских фигур, каждая из которых держала в руках прямоугольный мраморный поднос с вырезанными на нем разнообразными фруктами. Сквозь симметричные проемы между женскими скульптурами проглядывало море с почивавшими над ним облаками. Подойдя ближе к перилам, я вздумал было полюбоваться открывшимся изумительным видом, но Октавия оттащила меня, напомнив, что меня может заметить сторож, ничего не знающий о моем присутствии в доме.

Именно здесь, на крыше, располагалась небольшая надстройка, в которой жила Октавия. И именно здесь я, полностью подчинившись ее власти, провел с ней ровно три ночи, когда мы существовали только друг для друга.

Октавия зажгла металлическую лампу, сразу осветившую все уголки ее просторного и уютного жилища, а сама внезапно поцеловала меня, разбудив во мне желание. Я впервые ощущал вкус поцелуев… Октавия… Прижавшись ко мне, она нежно прошептала, что ей нравится вдыхать исходящий от меня запах моря, а потом взяла меня за руку и, улыбаясь, повела в смежную с комнатой ванную. В центре небольшого помещения стояла белая мраморная ванна на коротких изогнутых ножках, стенки которой были украшены сценами борьбы.

Смеясь, Октавия стянула с меня рубаху и грудью подтолкнула к ванне, куда я не без опаски забрался. Октавия принялась плескать водой на мое зябко подрагивающее тело, а затем, добавив в воду ароматно пахнущего масла, стала мыть мне голову. Я подчинялся ей, околдованный происходящим. Закончив мыться, я осторожно выбрался из ванны, боясь поскользнуться на мокром мраморе, но нисколько не страшась рухнуть в разверзнутую передо мной пропасть и даже желая быть поглощенным ею. Я накинул короткий, но просторный, расшитый по краям халат, протянутый мне Октавией.

Мы вышли на крышу, и тут я заметил, что на Октавии тоже был халат, в свете луны показавшийся мне полупрозрачным. Ее груди вздымались, и, распахнув халат, она прижалась ко мне, а затем опустилась на мраморный пол, покрытый большим мягким ковром ни западного, ни восточного типа, какого я ни до, ни после не видел. Края этого ковра, обшитые бахромой, стали границами нашей вселенной на всю оставшуюся ночь, пока утреннее солнце не коснулось нас лучами.

Все, что нам было нужно, Октавия принесла из комнаты. Чайник с водой, серебряное блюдо с фруктами, пару подушек, скатерть из тонкой раскрашенной шерсти… Я вдыхал аромат ее духов, когда она, прижавшись ко мне, шепотом предупредила не говорить громко, чтобы не беспокоить старого доброго сторожа, который по ночам пас свое маленькое стадо за стенами дома. Счастливая, она откинулась на спину и улыбалась, разглядывая далекую луну. Извечная робость почти совсем покинула меня: я протянул руку, чтобы погладить ее грудь, но Октавия остановила меня, подвинув ко мне серебряное блюдо, наполненное незнакомыми, но самыми вкусными фруктами, которые я когда-либо пробовал. Шепотом она спросила, какие фрукты растут в моем краю, и, когда я ответил: «Лимоны, плоды пальмы дум{35}35
  Имбирная пальма, или Гифена фивийская (Hyphaene thebaica), – единственная в своем роде, так как она принадлежит к числу редких ветвящихся пальм. У десятиметровой имбирной пальмы есть ветки, чаще всего не более трех – шести, тогда как обычные пальмы их не образуют. Каждая ветка завершается фонтаном веерообразных листьев, между которыми появляются цветки – на одном дереве женские, на другом – мужские. В одной грозди может быть до двухсот плодов. В Верхнем Египте, где это дерево называют «пальмой дум-дум», его плоды составляют важный источник питания беднейших слоев населения. Едят волокнистую мучнистую шелуху, которая по вкусу напоминает имбирный пряник. Пальма «дум-дум» была известна еще древним египтянам, ее плоды были обязательным приношением в захоронениях фараонов.


[Закрыть] и финики», добродушно усмехнулась и уложила меня рядом с собой.

Звезды и небо были почти такие же, как и на моей родине, а вот земля была совсем другой… И я был другим.

Мягкими подушечками пальцев Октавия поглаживала мою руку, но когда взглянула на меня, из ее глаз выкатились слезинки. Я нежно вытер их и спросил:

– Почему ты плачешь?

На что она лишь ответила: «Это долгая история…» – прижалась ко мне всем телом и проговорила:

– Я не могу насмотреться на тебя! Я так долго тебя ждала!

Я не знал, как ее понимать, и когда спросил об этом, она ответила:

– Завтра утром я все тебе расскажу. А сейчас дай мне полюбоваться, как блестит твое тело в лунном свете.

– Я ничего не понял… Что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Не важно, что сейчас ты ничего не понимаешь. Главное – то, что ты чувствуешь. Скажи мне, любимый, сколько тебе лет?

– Двадцать один.

– А я думала, что мы ровесники. Получается, я старше тебя на пять лет. Но как бы там ни было, ты – высокий мужчина, выше меня и красивее… Иди ко мне.

Октавия повернулась ко мне лицом и впилась в мои губы жарким поцелуем, побуждая меня делать все, что доставляло ей удовольствие. Желание переполняло меня: своей пылкой страстью Октавия разожгла во мне ответное чувство. Я как мог сопротивлялся ее напору, но проиграл и предпочел подчиниться, хотя и ощутил, что внутри меня зародилось какое-то смутное чувство. Октавия спросила, красива ли она, и я, не задумываясь, признался, что самая красивая из женщин.

– А ты знал многих женщин?

– Нет… ты первая, которая прикоснулась ко мне. Ну то есть ты самая красивая из всех, кого я встречал в жизни. Правда.

– Скажешь тоже. Я никогда тебе не поверю… А какие женщины у вас на юге?

– Они такие же тощие, как и я, и печальные. Ты совсем другая, ты чудеснее и нежнее. Ты удивительная.

– Ну, ты преувеличиваешь.

Это замечание задело меня. Гордясь собой, я заявил, глядя Октавии в глаза, что наизусть знаю стихи Гомера и Пиндара{36}36
  Пиндар (522/518–448/438 до н. э.) – один из самых значительных лирических поэтов Древней Греции. Был включен в канонический список Девяти лириков учеными эллинистической Александрии.


[Закрыть] и что я прочел все труды Эсхила и Софокла{37}37
  Эсхил (525–456 до н. э.) – древнегреческий драматург, отец европейской трагедии. Софокл (496/5–406 до н. э.) – афинский драматург, трагик.


[Закрыть].

– А, так ты образованный… Приехал в Александрию искать работу?

– Нет, я приехал, чтобы закончить изучение медицины.

Слово «медицина» произвело на Октавию магическое впечатление. Лицо ее осветилось улыбкой, обнажившей ослепительно белые зубы. Всем своим телом она устремилась ко мне, и все движения ее были полны влечения. Прежде я думал, что, когда мужчина уединяется с женщиной, это он должен доминировать над ней. Но в те минуты главенствовала она. Не стану описывать все, что мы делали в ту нашу первую ночь… Наша первая ночь!.. Она была полна запретной страсти, ставшей причиной изгнания Адама из рая. И правда ли, что Бог изгнал Адама лишь за то, что тот взбунтовался? А не потому ли, что когда Адам узнал тайну женственности, то познал и свою мужественность, и свою разницу с Богом, хотя Бог и создал его по своему образу?!

Утреннее солнце разбудило нас и загнало в комнату. Октавия рассказала, что она вдова. Ее муж работал вместе с ней в этом прекрасном доме, который я называл дворцом. На что Октавия сочувственно, но решительно заявила: «Ты просто никогда не видел дворцов в Бархьюне!» Она имела в виду царский квартал в Александрии, где в то время устраивались конные ристалища и располагались дворцы, которых я действительно не видел и не увижу уже никогда!

Немного помолчав, Октавия опять поинтересовалась моим возрастом. И когда я вновь произнес «Двадцать один», тут же заявила, что разница в возрасте не имеет никакого значения, а затем принялась с жаром доказывать, что женщины, влюбляясь в мужчин моложе их, делают тех самыми счастливыми на свете, а она может сделать меня наисчастливейшим из самых счастливых. На что я ответил – намеренно пошловато, желая ее поддеть, – что вряд ли можно утверждать, что Клеопатра VII{38}38
  Клеопатра VII Филопатор (69–30 до н. э.) – последняя царица эллинистического Египта из македонской династии Птолемеев (Лагидов). Прославлена благодаря драматической истории любви к римскому полководцу Марку Антонию. В годы ее правления Египет был покорен Римом, сама Клеопатра покончила жизнь самоубийством, чтобы не стать пленницей первого римского императора Октавиана Августа.


[Закрыть], когда влюбилась в Марка Антония, сделала его счастливым. Она скорее превратила его в поверженное, лишенное близких и друзей существо, разведенное с матерью его детей и в итоге зарезанное. Продолжая свою тираду, я неотрывно смотрел Октавии прямо в наполняющиеся изумлением глаза:

– Кстати, жену Марка Антония звали Октавией, как и тебя. Она была сестрой римского цезаря Октавиана, его старинного друга, взбунтовавшегося против Марка Антония. Они стали злейшими врагами, хотя были как братья…

Она резко оборвала меня, причем лицо ее перекосило от гнева:

– Избавь меня от этих бабушкиных сказок. Верь тому, что я говорю. Я сделаю тебя счастливейшим человеком на земле!

– Но как? Или лучше – почему?

– Ты задаешь слишком много вопросов. Сейчас я ненадолго тебя оставлю. Никуда не уходи отсюда. Я все объясню, когда вернусь.

И она ушла, оставив меня пребывать в смущении. Мне пришло в голову, что все это как-то странно. Я встретил Октавию в тот день, когда водоворот чуть не затащил меня в предательски ласковое море, а теперь эта женщина так же неотвратимо втягивает меня во что-то непонятное. Я даже не заметил, как на меня накатила дремота, от которой очнулся, лишь когда Октавия вернулась, неся в руках, как я догадался по запаху, какую-то снедь.

– Октавия, я не ем рыбу.

– Хорошо, тогда мы поедим что-нибудь другое. Я отдам рыбу сторожу, а нам приготовлю сыр и виноград.

Не дожидаясь моей реакции, Октавия вышла, но очень быстро вернулась. Ее лицо было серьезным, совсем не таким, как днем раньше, но, как и в прошлый раз, она брала кусочки еды и вкладывала их мне в рот. Аппетита у меня не было, да и сама Октавия съела немного. Убрав блюда с едой, она придвинулась ко мне поближе и с привычной улыбкой на лице начала рассказывать одну историю за другой. Я до сих пор вижу ее, удобно устроившейся на кровати, вижу ее жесты во время этого разговора и почти дословно помню все сказанное ею тогда.

– Когда умер мой муж, я захотела посвятить себя богам и стать жрицей в одном из еще остававшихся в городе языческих храмов. Мой господин-сицилиец не одобрил этого решения – он относился ко мне как к дочери. Это он научил меня читать, когда мне было всего десять лет от роду.

– А почему он не позволил тебе служить в храме?

– Он считал, что нынешним богам не нужно, чтобы кто-нибудь им прислуживал, а нужно, чтобы их жалели. Он напутствовал меня такими словами: «Ты погрусти, погрусти, дочка! Уныние свойственно человеку, вот и твоя печаль со временем затихнет и пройдет, как и прочие людские горести. Придет день, и ты найдешь себе нового мужа».

Октавия рассказала, что ее хозяин не был приверженцем какой-то одной веры, все религии казались ему в чем-то истинными, как и любые боги, поскольку они делают человека лучше. Положив голову мне на плечо, она прошептала, что ее господин всегда полагал, что бог являлся человеку во все времена и во всяком месте в различных обличьях, и именно в этом и заключается его божественная сущность.

– Удивительная точка зрения!

– Давай сейчас не будем его обсуждать! Позволь мне закончить.

Теперь она была абсолютно серьезна, при этом красота ее нисколько не померкла. Привалившись плечом к стене, она поведала о том, каким тяжелым для нее было время после смерти мужа, особенно после того, как ее сицилийский хозяин, присутствием которого был наполнен весь дом, вскоре после этого на несколько месяцев отправился в свое ежегодное путешествие по торговым делам. Этот сицилиец предпринимал подобные отлучки дважды в год: вначале он ненадолго, примерно на месяц, уезжал в Антиохию, его следующее путешествие продолжалось три-четыре месяца. На своих судах он посещал пять городов на западе (в Ливии), а затем отплывал на север, проводя неделю в Константинополе, после чего переправлялся в Бергамо, а непосредственно перед возвращением в Александрию останавливался еще на Кипре и Сицилии. Хозяину было около шестидесяти. Он владел тремя большими судами, и у него не было ни семьи, ни наследников. И всякий раз Октавия слышала, как тот уверял, что нынешняя поездка точно станет последней. Если бы смерть настигла его в море, дом достался бы ей, но лишь при условии, что она не выгонит сторожа. В тайнике, местонахождение которого было известно только ей одной, он оставлял деньги. Октавия говорила, что всегда с нетерпением ожидала возвращения господина из таких путешествий, ей не нужны были ни дом, ни спрятанные в тайнике деньги. Она верила в старых богов и особенно в бога морской стихии по имени Посейдон, о котором отзывалась с большим почтением.

Уже стало смеркаться, Октавия зажгла светильник и, вернувшись в мои объятья, продолжила рассказывать:

– После того как сторонники христианского епископа Феофила окончательно разрушили все, что осталось от большого храма, стоявшего на западной оконечности острова Форос, где также находилась и пристань, служившие в нем жрецы убежали и рассеялись по всей земле. Одна старая жрица спряталась у нас дома. Она знала о моем особом почитании бога Посейдона и постоянных обращениях к нему с просьбой охранить суда моего господина. Она прожила здесь, на крыше, последние несколько недель перед своей смертью. Большую часть времени она проводила возле этих стен и смотрела на море… Однажды перед самой кончиной жрица позвала меня в комнату и проникновенно сказала: «Октавия, не надо грустить! Бог Посейдон пошлет тебе мужа из моря, которого ты полюбишь и который полюбит тебя. Утри слезы и возрадуйся жизни. Тебе будет дан знак, по которому ты поймешь, что он появился». А когда я спросила, что это за знак, та ответила: «Двойка. Знаменательное событие может произойти через два дня, две недели, два месяца, а может, и через два года».

После смерти старой прорицательницы Октавия провела в ожидании два года, уже начав сомневаться в истинности предсказания. И когда увидела, как я тонул, а потом выбрался из морской пучины и направился к ней почти голый, в одном мокром исподнем, неизвестно кто и откуда, она поняла, что предсказание исполнилось! Когда Октавия закончила свой рассказ, на нее вдруг накатил приступ неожиданного веселья:

– Целых два года! Я уж было решила, что мужчина, которого я жду, окажется моряком, приплывшим на каком-нибудь судне, но я нашла тебя, принесенного на крыле великого бога и выброшенного волнами.

– И поэтому ты говорила «любимый», как только увидела меня?!

– Да, потому что я полюбила тебя еще за два года до того, как увидела, а может, даже еще раньше!

Я не знал, что ей ответить на это, и лишь медленно притянул к себе. Октавия умолкла, прижавшись к моей груди, и так и заснула младенческим сном, оставив меня погруженным в царство дум и фантазий. Помню, я спросил себя: что делать с этой белокожей женщиной, очаровавшей и околдовавшей меня своей обнаженной грудью? Может, отказаться от всего, о чем я мечтал, и навсегда остаться в ее постели? Но неужели ее переполняющая любовь заставит меня забыть великую мечту: достичь совершенства в медицине и богословии? В то время когда скончался ее муж, я, тогда еще мальчишка в Наг Хаммади, предавался мечтам о женитьбе на какой-нибудь молодой женщине, такой же нубийке, как и я. Нубийцы почти никогда не женятся на чужих. Дед моего отца пришел в Нубию из центра нильской долины и прожил всю жизнь среди нубийцев, став почти таким же, как они. Мои отец и дядя родились уже в этой стране. Дядя, в чьем доме я жил, женился на нубийке, а отец взял в жены деревенскую женщину из Дельты, ставшую впоследствии моей матерью.

В восемнадцать я возбуждался, видя, как топчутся воробьи и спариваются животные. Я обсуждал с дядей мою женитьбу на девушке-нубийке. Он пользовался среди нубийцев уважением и мог бы устроить мне свадьбу. Но дядя мудро отговорил меня от этого шага, посоветовав сначала завершить обучение на врача и богослова. Мой дядя, сейчас уже покойный, был хорошим христианином. Это он привел меня в церковь в Наг Хаммади и заставил посещать церковную школу в Ахмиме. Интересно, захотел бы он, чтобы я стал монахом, дабы вытравить из сердца горькие воспоминания об убийстве отца? О том, что после этого преступления один из этих бандитов женился на моей матери? Как быстро стираются воспоминания!.. Мать… Как могла она выйти замуж за убийцу?! Мой отец был хорошим человеком, я ни разу не видел, чтобы он накричал на мать, и он ни разу не поднял на меня руку. Отец часто брал меня с собой, когда отправлялся ставить сети на Ниле. До сих пор вижу, как он стоит на белесых уступах, которые, как он верил, выбелили священные небеса, спускавшиеся вниз вместе с водами Нила, чтобы защитить его от крокодилов, также священных. Я радостно выбирал запутавшуюся в сетях рыбу, и отец был счастлив, видя мою радость. Почему никто не предотвратил его гибель? О Иисус Христос! Я понимаю, как кровоточило сердце Девы Марии и как страдало оно из-за Тебя… Я чувствую всю глубину Ее мучений в тот день, когда они гвоздями приколотили Твои руки и связанные ступни к кресту. Как и Ты, я распят на кресте своих воспоминаний и, как Она, приговорен к мучениям из-за потери родных…

– Любимый, ты плачешь? Тебя расстроил мой рассказ?

– Нет, Октавия. Спи. Я плачу из-за несчастий этого мира и его ужасов.

– Не надо, любимый, не плачь! Прижмись к груди любящей тебя Октавии.

Мы обнялись и так и уснули в объятьях друг друга. Сны – это небесный дар для всякой твари, но в ту ночь мне не снилось ничего. Проснулся я рано, разбуженный каким-то приглушенным шумом: Октавия, довольная, хлопотала в комнате. Когда я открыл глаза, она проворно нырнула в кровать и растянулась рядом со мной на животе. Ее лицо светилось безграничным счастьем. Я вдруг обратил внимание, что моя смуглая кожа приобрела какой-то красноватый оттенок, так что мое тело по цвету стало походить на цвет медной посуды. Вначале я было подумал, что это результат нашего с ней разврата и безрассудства. Но Октавия, не переставая посмеиваться, уверила, что это последствие воздействия солнечных лучей и соленого морского воздуха.

Я лежал рядом с ней голый, не чувствуя никакого смущения… Второй раз мне нравилось мое тело… Второй раз… и последний… за всю мою жизнь.

После продолжительных ласк и долгих поцелуев Октавия предложила мне принять ванну, наполненную теплой водой с ароматными травами, которые привозят из Сирии.

– А я тем временем постираю твою одежду.

Произнеся это, она соскользнула с кровати и направилась к моей торбе. Подумав, что Октавию могут поразить спрятанные там монашеская одежда и деревянный крест, я вскрикнул как ужаленный:

– Нет, не нужно! – И затем добавил уже извиняющимся тоном: – Я не люблю, когда кто-то стирает мое белье. Я делаю это сам уже много лет.

– Но, любимый, все эти годы рядом с тобой не было Октавии.

– Я прошу тебя, не перечь мне.

Она не противилась. А бросилась в мои объятья, заставив меня устыдиться и забыть обо всем, обо всех своих затаенных бедах и редких радостях. Весь мой мир теперь умещался в ее объятьях.

– Ты, – прошептала она мне на ухо, – еще не привык ко мне, дорогой, но со временем привыкнешь. – Ее дыхание согревало мне грудь, губы целовали мою шею, вновь возбуждая и распаляя меня.

Я заметил в глазах Октавии желание. Я тоже нестерпимо желал ее.

Вода в ванне уже немного остыла. Ухватившись руками за бортики, я вытянул ноги, а Октавия принялась растирать меня. Я прикрыл глаза, пытаясь вспомнить что-нибудь из своего прошлого, чтобы отвлечься и успокоиться, но все воспоминания напрочь вылетели из головы, как будто прикосновения Октавии стерли все, что я когда-либо знал до нее.

Очень нежно она перевернула меня, чтобы потереть спину. Я нежился под ее ладонями, и испуг, охвативший меня, когда Октавия хотела взять мою торбу, совсем прошел. Но мрачные мысли вновь посетили меня, и я не мог опять не задаться вопросом: как долго будет продолжаться эта волшебная явь? Это непреходящее блаженство, этот обман наяву? Почему я не сказал Октавии правду и позволил ей втянуть себя в эту ложь? Господь ведь видел меня и видел ее, Он никогда не простит мне того, что я сделал, не избавит меня от наказания, если я не покаюсь и не попрошу Его милости. А если Он пожелает простить меня, то заставит искупить вину за совершенный грех. Он уже и прежде карал меня, даже несмотря на то, что я не допускал никакой провинности. А может, эти наказания были за то, что я делаю сейчас? Но ведь есть же еще грехи Октавии. Неужели Господь накажет и ее? А может, и не обратит внимания – ведь она язычница и не верит в Него. Может быть, Он наказывает лишь тех, кто верит в Него? Думаю, в конце концов Господь простит всех – Он же милостив!

Неожиданно мне пришло в голову, что нужно немедленно подняться. Нужно надеть рубаху и потребовать от Октавии, чтобы мы вернулись в пещеру на берегу, где я впервые увидел ее. У моря я и расскажу ей все о себе. Все закончится там, где и началось, и я смогу заняться тем, ради чего приехал сюда, – медициной и богословием. Потом я вернусь к себе в деревню, отопру запертую много лет назад дверь дома моего дяди и буду вести жизнь отшельника и лечить людей. Своими руками я стану творить чудеса, доказывающие существование Господа. Люди позабудут, что произошло с моими отцом и матерью, я приму церковное имя, которое мне понравится и подойдет. А потом…

– О чем ты задумался, любимый? Обо мне? Я с тобой!

– Я хочу выбраться из этого корыта и пойти в ту пещеру у моря.

– Мы скоро вместе туда пойдем… Иди сюда, любимый, я оботру тебя.

Проклятые сомнения опять нагрянули: зачем балует меня эта женщина? Для чего она стремится околдовать своей всепоглощающей любовью, в которой тонет все сущее, ведь она даже не знает меня? Да и я знаю о ней лишь то, что она сама поведала… Наверняка она что-то скрывает, причем это что-то – пугающе-таинственное. Она ведь язычница, верит в идиотские греческие басни, в богов, которые жульничают друг с другом, сражаются с людьми, постоянно женятся, выходят замуж и предают своих супругов! Чье больное воображение породило греческих богов? И удивительно, что еще находятся те, кто верит в эту чушь! Октавия, например, убеждена, что меня к ней послал Посейдон. Но у моря не может быть своего бога, и значит, меня никто не посылал… Но могу ли я быть уверен в том, что Октавия заблуждается, а я на верном пути? Тора, в которую мы верим, также полна примеров разного рода обманов, войн и предательств. Почитаемое у нас Евангелие Египтян{39}39
  Евангелие Египтян – гностический христианский текст, относящийся к находкам в Наг Хаммади. Считается раннехристианским апокрифом. Цитаты из Евангелия Египтян присутствуют в трудах Климента Александрийского (150–215).


[Закрыть], хоть оно и запрещенное, отличается от четырех других расхожих Евангелий. Неужели все это вымысел, а Бог скрыт за всем этим, за всеми этими верованиями?