Текст книги "Кыш и я в Крыму"

12

Я залез на ограду, зажмурился, прыгнул на улицу и ушиб подбородок об коленку. Из глаз у меня посыпались искры.

– А если ты сломаешь ногу? Ты понимаешь, что сорвётся весь наш отпуск? – спросила мама. – Ты обязательно должен выходить на улицу именно таким путём?

– Я ищу след, – ответил я.

– Идём быстрей. Даю тебе честное слово, а ты знаешь, что оно действительно честное, что, если ты не будешь отдыхать как следует, если ты будешь лазить по заборам и вытворять чёрт знает что, я отвезу тебя на аэродром и отправлю к Сергею Сергеевичу! Ты понял? И не забудь про Кыша! Я всю ночь после его возни с кошкой не могла уснуть. Мне снились всякие ужасы, – сказала мама и даже дёрнула меня за руку. – Кроме того, я волнуюсь за папу, а тебе хоть бы хны! Ты вздумал играть в сыщиков, и я чувствую, что до добра нас это не доведёт. Местные хулиганы с тобой цацкаться не будут, учти. Мы с Анфисой Николаевной решили заявить в милицию, а ты, пожалуйста, сам ничего не предпринимай. Дай мне отдохнуть! Ведь у меня раз в году отпуск!

Я ещё раз пообещал помочь маме отлично отдохнуть. Она успокоилась и послала меня отнести папе бритву, а сама с Кышем осталась ждать на скамейке у ворот «Кипариса».

– Не волнуйся, если я задержусь. Вдруг папы нет на месте, – сказал я.

13

Папы в палате не было. Там сестра-хозяйка ругала Федю за то, что у него под кроватью лежали верёвки и железные крючья.

– Если сегодня же не уберёте, я напишу докладную Корнею Викентичу! – пригрозила она.

– Да я вообще могу съехать отсюда! Чем по вашим драконовским законам жить, лучше дикую койку снимать! – возмутился Федя. – Того нельзя, этого нельзя.

– Успокойтесь, голубчик. Стыдно такому Геркулесу капризничать, как мальчишке. Мы вас ремонтируем, а вы соблюдайте режим и порядок, – ласково сказала сестра-хозяйка. – Уберите, милый, верёвки и железки.

– Ладно. Уберу. Когда со мной по-хорошему, – сказал Федя, – тогда я шёлковый.

«Странно, – подумал я, – зачем ему в санатории верёвки и крючья? Ведь это альпинистское снаряжение. Очень странно!»

Я побежал в столовую. Она была на первом этаже. Мне даже не понадобилось заходить внутрь. Папа сидел за столиком у открытого окна вместе с Василием Васильевичем, Миловановым и Торием.

Я подошёл и, наверно, глупо уставился на салаты из огурцов, которые стояли на столе, потому что все трое засмеялись.

– Привет! Ты что, проголодался? Огурцов захотел? – спросил папа.

– А где вы их, интересно, взяли? – спросил я, наверно, так подозрительно, что папа даже привстал и строго переспросил:

– Что за допрашивающий тон? Что значит – где мы взяли огурцы?

Тут я случайно заметил, что люди за соседними столиками тоже едят салат из огурцов, и сказал:

– Извините. К нам в огород вторую ночь подряд грабители забираются. Огурцы таскают.

– И ты взял под подозрение родного отца? – с обидой сказал папа. – Спасибо!

– Это у меня просто вырвалось. Мне хочется напасть на след, – объяснил я.

– И помногу таскают? – поинтересовался Василий Васильевич.

– Помалу. И ещё роняют. Анфиса Николаевна утром три штуки нашла, – ответил я, – что-то вспомнила и начала переживать.

– Это ваша хозяйка? – спросил он.

– Ага. Она хорошая. Всю войну провоевала. И я с Кышем буду защищать её огород. На третий раз мы их накроем с поличным! – пообещал я. – Такую ловушку поставим, что бабочка и та попадётся!

– Стоит ли из-за двух огурцов такой огород городить? – шутливо сказал папа.

– Дело не в огурцах. Анфисе Николаевне что-то начало мерещиться, а мама неспокойно себя чувствует и говорит, что сегодня огурцы, а завтра ещё что-нибудь. Она трусиха… Вот твоя бритва. Я пошёл.

– Мне непонятно, чем занимается Кыш, когда кто-то орудует под вашим носом, – сказал папа.

– Ночью на Кыша совершила нападение кошка, и у него испортился нюх, – объяснил я, а Василий Васильевич засмеялся.

Милованов продолжал читать книгу и есть, а Торий решал шахматную задачу.

Вдруг в зале столовой гулко и скрипуче, как на школьных соревнованиях по бегу, загремел чей-то голос:

– Внимание! Внимание, товарищи! Сейчас с важным сообщением выступит Корней Викентич!

В зале стало тихо… Только позвякивали ложечки о края стаканов. Корней Викентич сообщил:

– Товарищи! Вчера вечером здесь, в этом зале, я поставил вас в известность о посягательстве на культурные ценности… Был изуродован Геракл… Почему вы опоздали, Ёшкин? – спросил он у пришедшего вместе с сестрой-хозяйкой Феди.

Она что-то шепнула на ухо Корнею Викентичу. Тот кивнул. Федя сел за папин столик. Он сам был похож на Геркулеса. Его мускулы так и играли под белой майкой.

– Товарищи! Сегодня вновь обнаружены следы варварской деятельности человека, очевидно находящегося среди нас. На чудесной вазе, работы бывшего отдыхающего Восторгова, обнаружены слова: «Крым – это чудо. Берегите его!» Эти же слова вырезаны на скамейке около фонтана. – В зале возмущённо зашептались. – Слов, товарищи, нет! Нужны дела! Нужны дейст-ви-я! Повторяю: при полнейшем соблюдении режима и выполнении всех процедур! Нам брошен вызов! – воскликнул Корней Викентич и быстро вышел из столовой.

– Ах как наивен наш профессор! Публично призывать к борьбе с варварством неразумно, – сказал Василий Васильевич папе. – Варвар теперь законспирируется, и поймать его будет трудно. Но не невозможно. У меня, например, были дела посложнее.

– Вы профессиональный детектив? – спросил папа.

– Да.

– Рассказали бы хоть одно дело. Я совершенно не могу жить без детективов! – попросил Торий. – Я был бы счастлив!

Василий Васильевич промолчал. Я хотел тут же попросить его помочь мне поймать огородных воришек, но подумал, что момент сейчас неподходящий.

– Значит, уверены, что поймаете того, кто пишет буковки? – спросил Федя.

– Думаю, да.

– А что, собственно, такого случилось, что подняли шум на весь мир? – удивился Торий. – Ну, написали… Ну, нацарапали. Ну и что? Что это, последний Геракл? Их ещё тысячи в наших парках. Или скамейка? Цацкаются с ней, как с троном Ивана Грозного. А шахматного столика на всей территории ни одного.

– Да-а! – только и сказал Милованов, с сожалением смотря на Тория.

– Вот именно, – согласился папа.

– Если я неправ, возражайте, – улыбаясь, пригласил всех Торий.

– Будьте уверены: возразим. Только после завтрака, – пообещал Василий Васильевич.

– Алёша! – позвала мама издалека, и мне стало стыдно, что я заставил её долго ждать на жаре.

Я рассказал маме, что кто-то опять испортил культурные ценности.

– Как он ухитряется остаться незамеченным? – удивилась мама. – Вот наглец!

– Папин сосед по палате, который со шрамом, – сыщик. Он его поймает! – сказал я.

14

На этот раз мы с мамой пошли на другой пляж, поближе к папиному лечебному. Там на берегу лежали громадные камни, скатившиеся когда-то, наверно, с Ай-Петри, и остроконечные, и круглые, и плоские, на которых загорали дикари. И в море тоже стояли целые скалы. Со скал ныряли двое мальчишек из пионерского патруля. Мама нашла для меня бухточку и сказала:

– Вот здесь тебе по грудь. Бултыхайся и учись плавать.

Я сажал Кыша на камень, когда шёл купаться, и он сидел, пугливо оглядываясь по сторонам: ведь вокруг было море. И когда на Кыша попадали брызги от волн, он облизывался. С плаванием у меня ничего не получалось, как я ни старался. Я только наглотался воды, отяжелел и сразу пошёл ко дну.

Тогда мама рассказала мне, как я учился ходить, держась за бороду дедушки…

«Я козёл рогатый! Я козёл рогатый! – говорил дедушка, встав передо мной на колени. – Держись за мою бородёнку!»

И я хватал дедушку за бороду, привставал с пола и вот так делал самые первые шаги в своей жизни…

По совету мамы, я стал держаться двумя руками за зелёную жёсткую бороду камня, ушедшего с макушкой под воду, а ногами учился двигать по-лягушачьи и как ножницами. Но стоило мне выпустить из рук зелёную бороду водорослей, как я захлёбывался и тонул. И меня разбирала такая зависть, что реветь хотелось! На моих глазах мальчишки и девчонки ныряли с камней, плавали в масках, с криком и хохотом отвоёвывали друг у друга матрацы, спорили, кто дольше продержится под водой, а я сидел в своей бухточке, как младенец в корыте, или лежал под самодельным тентом и дрыгал от скуки ногами.

– Тебе нравится вот так отдыхать каждый день? – спросил я у мамы.

– Конечно. А тебе?

– Мне скучно. Прямо зубы ломит от скуки!

– Бери с собой книгу. Ты же привёз сказки Пушкина.

– На солнце трудно читать. Я их дома почитаю.

– Надо тебе купить тёмные очки.

– Лучше купи мне маску и ласты, – попросил я.

– Сначала научись плавать, – сказала мама.

Вдруг из моря её окликнул папа:

– Ирина-а!

Мама взмахнула рукой и поплыла к папе. Держась за оранжевый шар-поплавок, они кричали мне:

– Алё-ё!

– Эгей!

Они плавали наперегонки, пока над всем пляжем не загремел голос из репродуктора:

– Отдыхающий Сероглазов! Немедленно вернитесь на лечебный пляж! И приступайте к процедурам! Повторяю: отдыхающий Сероглазов!..

К папе направился катер, но папа быстро поплыл обратно, и диктор замолчал.

15

Я лежал под тентом, размышляя о краже огурцов, исцарапанном Геракле и изрезанной скамейке, и понял, что настал подходящий момент для разговора с Василием Васильевичем. Всё же он настоящий сыщик и научит меня расследовать преступления.

Я сказал маме:

– Вон в заборе щель. Я пойду к папе, он что-то хотел мне сказать, а ты покупайся и позагорай. Ладно?

– Иди, но ненадолго. И в море не лазить!

Кышу я велел ждать в тенёчке, но он и не рвался со мной. Положив голову на лапы, он ждал, когда из-под камня покажется крабик.

16

Я пролез через щель в заборе на лечебный пляж. Здесь лежали на деревянных лежаках под маленькими тентами одни мужчины. Почти все они молчали и о чём-то думали или читали, а если говорили, то тихо.

Я залез на волнолом и стал высматривать папу. Но его не было ни в море, ни на лежаках. Я подошёл к лежакам, на которых лежали Федя, Василий Васильевич, Торий и Милованов.

Милованов с большим выражением читал чьи-то стихи:

 
И там, где мирт шумит
          над падшей урной,
Увижу ль вновь
          сквозь тёмные леса
И своды скал,
       и моря блеск лазурный,
И ясные, как радость, небеса…
 

– Слеза!.. Форменная слеза! – сказал дрогнувшим голосом Федя. – Верите, товарищи, ведь я и сам так думаю! Смотрю вот на это море, на горы, на, так сказать, рай земной и думаю: как мне своими словами воспеть красоту? Ведь разрывает же меня от неё на части! Разрывает! Но вот воспеть не могу…

– Я думал, ты состоишь из одних мускулов, а в тебе, оказывается, теплится Дух! Раздувай его! – Милованов хлопнул Федю по огромному, как у Геракла, плечу. – А вы, Торий, что скажете? Как вам эти стихи?

– По-моему, в них нет ничего особенного, – заметил Торий. Он, как всегда, играл сам с собой в шахматы. – Констатация очевидного. Перечисление красот. Только ритмично организованное. «Своды скал, блеск моря» и, разумеется, вопрос: «Увижу ль вновь?» Все его себе задают, уезжая из Крыма.

– Слушайте, вы нас разыгрываете или впрямь не чувствуете поэзии? – спросил с удивлением Милованов. – И вообще чуда Красоты?

Не отрывая взгляда от шахматной доски, Торий скучным голосом ответил:

– Повторяю: поэзия для меня в игре Мысли, в её попытке проникнуть в тайны природы. Чудо же Красоты я вижу вот в этом гениальном этюде: белые начинают, но проигрывают.

– Это вы бесконечно проигрываете, – заметил всё время молчавший Василий Васильевич.

– Прошу пояснить, – сказал Торий, передвинув пешку.

– Эх! – только и сказал Василий Васильевич.

– Обратите внимание: вы в очередной раз бессильны доказать, что я неправ, – невозмутимо заметил Торий.

– Тебя не прошибёшь! – сказал Федя.

– Это из-за таких людей, как вы, гибнут реки, уничтожаются целые виды животных, засоряется мировой океан и вообще нарушается равновесие в природе! – вскочив с лежака, воскликнул Милованов.

– При чём здесь я? Прошу пояснить. Я никого не уничтожаю, ничего не засоряю и не нарушаю.

– Верно, но такие, как вы, пытаются проникнуть в тайны природы и спокойненько и крепко спят, когда эту природу уродуют, а то и губят, – сказал Василий Васильевич.

– Да! Я крепко сплю, и меня ничем не разбудишь. Ну что вы, товарищи, ко мне прицепились из-за какого-то Геракла и дурацкой вазы? – засмеявшись, спросил Торий и сложил фигурки.

– Эх! – снова сказал Василий Васильевич и махнул рукой.

– Вот и правильно! Махните на меня рукой и позвольте вздремнуть, – попросил Торий, улёгся на лежаке и закрыл глаза.

– Во человек! – удивился Федя. – Уже спит!

Из разговора взрослых я мало что понял, но если бы меня спросили: «Ты за кого?» – я бы не задумываясь ответил: «За Милованова, Федю и Василия Васильевича!»

Я стоял в сторонке. Василий Васильевич окликнул меня:

– Алёша! – Я подошёл. – А где же пёс?

– Ловит крабов.

– А ты, наверно, мечтаешь изловить похитителя огурцов?

– Хотелось бы. Только я не умею.

– А вы здорово испугались?

– Больше всех мама, а хозяйка почему-то обрадовалась, хотя тоже немного испугалась. Я решил этой ночью дежурить в засаде. Боюсь только, что Кыш не вовремя залает.

– Верно. Да и зачем дежурить? Ведь неизвестно, явятся ночью за огурцами или нет. Лучше расставь ловушку с сигнализацией и спи себе спокойно.

– Спасибо за совет, – сказал я.

– Между прочим, ты слегка обгорел. Скажи маме, чтобы натёрла тебя одеколоном и дала на ночь димедрол.

– Я его в детстве пил от диатеза, – сказал я и спросил: – А вы правда решили узнать, кто поцарапал Геракла?

– Конечно. Но жаль, что резчик по камню и дереву предупреждён. Это осложняет мою задачу. Но ничего. Справимся.

– А вы не знаете, между прочим, где мой папа?

– На машине времени катается.

– Что это за машина времени? – удивился я.

– Она за душевой. Сходи и взгляни. Очень забавно.

Я сбегал к маме, чтобы она не волновалась, и сказал, что папу я ещё не видел, потому что у него процедура на машине времени, и что я только сейчас туда пойду.

Кыш всё так же лежал, смотрел под камень и ждал появления крабика.

17

Я пошёл, искупался в своей бухточке и заметил, как мальчишки из пионерского патруля кидают в Кыша камешки.

Мальчишек это забавляло, и они, кидая камешки, хохотали.

Я подошёл и сказал:

– Вы тут собаку дразните, а в «Кипарисе» появилась неуловимая личность.

– Ладно, ладно! Не напускай тумана!

– Мы в сыщиков не играем, – сказали оба мальчишки, и тот, который был с биноклем, напялил мне на глаза панаму.

Но я не обиделся и снова сказал:

– Неуловимая личность изранила Геракла, испортила вазу и изрезала скамейку. Неужели вам всё равно?

– Совсем не всё равно, но у нас есть дела поважней, – с таинственным видом сказал мальчишка с биноклем.

– Тебе такие не снились! Думаешь, мы целыми днями купаемся?

– А что же вы делаете? – спросил я.

– Вечером пойдём по следу. Только не спрашивай по какому. Всё равно не скажем.

– Ну и не говорите. Сам всё сделаю. И сыщик настоящий мне поможет. Вы ещё пожалеете.

Так я сказал и пошёл к папе.

Ещё издали, подходя к павильону, на котором было написано: «Силовые процедуры», я услышал какой-то скрежет и скрип, как будто кто-то выдирал из доски ржавые гвозди. У двери на стуле дремала сестра. Я прошёл мимо неё и увидел папу. Весь мокрый от пота, он в одних трусиках находился внутри алюминиевой кабины. Руками папа изо всей силы дёргал рычаги, а ногами нажимал на педали. При этом кабина наклонялась вместе с папой то взад, то вперёд. А перед глазами у него были приборы. На них мигали лампочки и шевелились стрелки. Всего таких машин в помещении было пять, и в каждой был мужчина. Все они, вроде папы, обливались по́том, кряхтели от натуги, пыхтели, наблюдали за приборами и тоскливо поглядывали на песочные часы, стоявшие так далеко, что до них нельзя было дотянуться. На кабинах висели таблички с фамилиями. «Сероглазов», «Левин», «Осипов», «Рыбаков» – прочитал я.

Увидев меня, папа обрадовался, притормозил и закивал головой. Я подошёл поближе. Он зашептал:

– Быстро переверни все часы! Ну что ты раскрыл рот?

– Зачем? – спросил я.

Папа уронил голову на грудь и безжизненно повис на рычагах, потом тихо повторил:

– Быстро переверни все часы!

Прислушавшись к нашему разговору, Левин, Осипов и Рыбаков тоже перестали кататься на машинах времени и умоляюще зашептали:

– Переверни!

– Ну что ты стоишь?

– У тебя есть сердце?

– Нет! У него в груди – кактус!

Мне не хотелось прерывать процедуру. Ведь её назначили папе для того, чтобы он избавился от мускульного голодания. Но всё-таки я перевернул все часы, в которых только начали пересыпаться вниз очередные десять минут, и папа первым весело закричал:

– Тётя Глаша! Приехали!.. Спрячься! – велел он мне.

Я зашёл за перегородку и стал оттуда наблюдать. Сестра тётя Глаша проверила часы и приборы и подозрительно сказала:

– Чтой-то вы сегодня быстро проехали?

– Мы помолодели на полчаса, – сказал папа, и я понял, почему эти кабины называют машинами времени.

Тётя Глаша стала открывать ключом дверцы, а я незаметно выбежал на пляж.

Папу после процедуры пошатывало.

– Ломит каждую косточку… Каждая жилка саднит… Вот как приходится расплачиваться за умственный труд! – сказал он и попросил завтра тоже незаметно прийти сюда в это же время и сократить его мучения на десять минут.

– Но это же значит, что я буду тебе вредить! – сказал я и отказался.

Но папа, пристально глядя мне в глаза, спросил:

– Ты помнишь, как ровно год тому назад я спас тебя от ложки касторки и выплеснул её в окно?

– Помню, – сказал я.

– Я надеюсь, что у тебя хватит благородства быть мне благодарным за это! Я иду в душ, потом на динамометр, потом на прыгалку. Передай привет маме и Кышу! Но маме о машине – ни слова! Ясно?

18

Я стоял и раздумывал: сократить мне завтра на десять минут папины мучения или не сократить, а также сказать ли про всё это маме.

– Молодой человек! Что вы делаете на лечебном пляже? – вдруг спросил меня Корней Викентич. – Отвечайте быстро и, по возможности, правдиво!

– Думаю: почему вы так мучаете моего папу? – ответил я.

Корней Викентич поднял брови и хотел меня отчитать, но вдруг закричал:

– Ёшкин! Ёшкин! Как вы смеете дестерилизовать пляж?

Он побежал по камешкам к берегу, и я увидел Федю, только что вышедшего из воды. Он стоял в обнимку с моим знакомым беспризорным псом шоколадной масти. Пёс, положив передние лапы на Федины плечи, вилял хвостом.

– Пожалуйста, немедленно уведите собаку с пляжа! – распорядился Корней Викентич.

– Доктор, это моя собака! – сказал Федя.

– Неправда! Я эту собаку знаю три года. Это бездом-ная собака.

– Доктор! Собака эта правда моя. Была ничья, а теперь моя. Я её с собой на Север возьму. Моё слово – алмаз! Верь мне, пёс, обиженный людьми, я тебя возьму с собой! И звать тебя буду Нордом! – объявил Федя.

Пёс норовил лизнуть его в нос. А Корней Викентич, переменив тон, очень ласково сказал:

– Дорогой Ёшкин! Жму вашу руку! Ваше намерение благородно! Собака прекрасна! Она вам будет служить верой и правдой. Но если, голубчик, ещё раз я увижу её на пляже… вы получите строгий выговор с занесением в историю болезни. Вам ясно, милый вы мой?

Федя размяк от ласкового обращения и ответил:

– Ясно. Норд! Пошли с пляжа!

Я заметил, что, услышав своё новое имя, пёс вздрогнул и внимательно посмотрел на Федю.

– Дожила собачка до своего лучшего часа! – сказал кто-то им вслед.

19

После пляжа по дороге на почту мама сказала:

– Я совсем забыла показать тебе лавр. Посмотри! – Она сорвала с куста тёмно-зелёный, словно только что выкрашенный масляной краской листок. – Разотри и понюхай.

Я растёр в пальцах жёсткий лавровый листок, понюхал и спросил:

– Неужели это те самые пахучие листья, которые ты кладёшь в борщ?

– Конечно! – засмеялась мама.

– Вот оно что! – удивился я. – Из них венки делают для чемпионов! Ты подумай!

Я сорвал десять листьев и положил в карман. На почте я написал на конверте Снежкин адрес. Потом купил за пятачок ещё один конверт. В него я положил лавровые листья для нашей соседки Ольги Михайловны. Она часто приходила к нам занимать то лавровый лист, то перец чёрный и красный, то лимонную кислоту. А меня посылали к ней за солью и спичками.

На двух конвертах я указал наш обратный адрес.

Потом мама купила в магазине мяса и овощей, мы попили кваса и пошли домой.

20

Кошка Волна, как только увидела Кыша, изогнулась и приготовилась прыгнуть на чинару. Но Кыш зарычал и тявкнул:

«Жарко. Противно с тобой связываться. Ночная пиратка!»

– Молодец! – сказал я ему. – Веди себя как мужчина!

Вечером я решил устроить засаду с сигнализацией и ловушками, мимо которых похитителю невозможно будет пройти.

Мы подождали, когда придёт с работы Анфиса Николаевна, и вместе пообедали. После обеда я вдруг почувствовал, что у меня по спине побежали мурашки, как при простуде, и заболела голова, но маме я решил про это не говорить. Ещё у меня очень горела кожа на ногах и на плечах. И про это я тоже не сказал маме, а так, чтобы она не услышала, расспросил Анфису Николаевну, как лечат людей, обгоревших на солнце.

Анфиса Николаевна внимательно на меня посмотрела и сказала:

– А ведь ты обгорел! И не вздумай отпираться.

Я упросил её ничего не говорить маме и вытерпел, когда она намазала мои ноги и плечи тройным одеколоном. А жгло их так, что хотелось кричать по-кошачьи: «Мря-яуу!»

Я вынес раскладушку на улицу. Кыш тоже чувствовал себя плохо. Он отказался от еды, пил воду и жевал на лужайке травку.

– Пойдём гулять и смотреть дворец, – позвала меня мама.

– Ты иди, а я полежу.

– Без тебя я во дворец не пойду. Пойду лучше на свидание к твоему папе. В конце концов, «Кипарис» не больница.

– Но ведь Корней не велел тебе приходить, – сказал я.

– А я и не пойду. Папу кто-нибудь вызовет, и мы погуляем до ужина.

– Он после упражнений, наверно, очухаться никак не может, – сказал я. – Лучше дай ему отдохнуть.

– Надо его морально поддержать! – Мама красиво причесалась, надела новое белое платье в красную горошину и пошла к папе.