Текст книги "Безымянная"

– Ваша светлость, – сказал воевода, – мы живём вместе более десятка лет и, благодарение Богу, не имеем повода укорять друг друга… но люди о том не знают, а мир испорченный… кто же ему запретить говорить, например, что это может быть дочка вашей светлости?

– Моя дочь? – выкрикнула княгиня, заламывая руки и отступая на шаг.

Князь сухо смеялся, смотря в её глаза с каким-то странным упрямством.

– О! О! Но не я же это всё-таки говорю! – воскликнул он. – Глупцы это могут говорить… подлые, никчёмные…

– А, светлейший князь, что же на это могу посоветовать! – отпарировала княгиня спокойно.

– Я тоже не за советом пришёл к вашей светлости, но с советом… Ваша княжеская светлость, естественно, можете быть также заинтересованы, можете хотеть заняться судьбой той девушки, которая, как слышно, бедная, очень бедная… дочка какого-нибудь смотрителя из деревни, или что-нибудь подобное… Вот, если бы ваша княжеская светлость показали наименьшее любопытство, дело подтвердило бы эти слухи… а признаюсь вашей княжеской светлости, что мне было бы очень, повторяю, очень неприятно.

Князь, говоря это, закусил губы. Суровый взгляд на жену доделал остальное.

Княгиня сидела бледная, как мрамор, но застывшая и недвижимая.

– Можете быть уверенными, – сказала она спустя мгновение, с трудом находя голос, – что вашего имени и славы не подвергну… для удовлетворения моего любопытства.

– Вот, дело было только в этом, – прибавил князь.

– Но с моей стороны, князь, – отозвалась с видимым усилием княгиня, беря руку мужа и целуя её с уважением невольницы, – позвольте просить, чтобы вы из излишней чувствительности не думали мстить этому несчастному и невинному существу за фатальное сходство со мной.

Князь снова закусил губы.

– О! Что за мысль! – воскликнул он. – Что снова за мысль!

Они посмотрели друг на друга, наступило молчание. Князь встал, словно собираясь уйти.

– Дашь мне на то твоё княжеское слово? – спросила жена.

Воевода словно колебался, а княгиня повторила с чувством:

– Дашь мне на то своё слово?

– На то только вашей княжеской светлости могу дать слово, – сказал, подумав, воевода, – что не хотел бы быть принуждённым к тому, чтобы с ней по этой причине случилось что-то плохое…

Князь произнёс «принуждённым» многозначительно и, словно избегая дальнейшего разговора, поцеловал дрожащую руку жены, поклонился и вышел.

Дверь закрылась, княгиня упала в кресло, а когда прибежала заботливая Бабская, которая ждала ухода пана князя за дверью, нашла её почти бессознательной.

В покоях было жарко и князь всегда такое тревожное впечатление оставлял после себя. Часто, впрочем, обмороки княгини приписывали сердечной болезни, которая была у неё лет с двадцати.

XL

Ксаверова вскочила со стула и побежала с распростёртыми объятьями к Хели, которая, зарумянившаяся, в слезах, стыдившаяся стояла перед ней.

– Ты – наш ангел, спаситель, – воскликнула она, бросаясь ей на шею с наивысшим чувством, – пусть тебя Бог вознаградит, дитя моё! Юлка тебе жизнью будет обязана, а я счастьем… о! Да благословит тебя Бог… ибо Он тебя для нас прислал…

Слова эти были брошены в новой квартире, на том втором этаже, в которой Ксаверова очутилась снова, как некогда в более счастливые дни своей жизни.

По правде говоря, теперь беспокоило её соседство старостины, но она не обращала на неё внимания под впечатлением радости Юлки и воспоминаний молодости.

Когда Хела прибежала ей дать знать, что пан Папроньский хотя бы на самый долгий кредит жертвует ей этот второй этаж, когда потом, набожно преклонив колени, объявила ей, что от банкира Капостаса получила значительное пособие, присланное Сехновицким, когда Юлку окружили свежий воздух, солнце, цветы, удобства… когда сама, наконец, могла восстановить силы лучшими удобствами и надеждой защитить дорого ребёнка, не имела слов для признания Хели своей благодарности.

А она – она стояла с опущенным вниз руками, с повешенной головой, с двумя ручьями слёз, текущими по бледному лицу… Это была награда за её самопожертвование – но как же коротко продолжалась, к сожалению!

С чувством самой горячей любви к этому ребёнку, спасению которого посвятила, что имела самого дорогого, Хела вырвалась и побежала к кроватке Юлки.

Улыбающаяся, розовая, весёлая Юлка, казалось, оживает, как замороженный цветок весной… Бросилась ей на шею. Дивное это дитя имела какое-то ясновидение, предчувствие, что всем была обязана Хели, сестра падала для неё жертвой – и так, чтобы не слышала мать, целуя её и лаская, шепнула на ухо:

– Хела! Хела! Я знаю, что ты из-за меня несчастна… мне это снится, я это чувствую и по твоим читаю глазам. Есть в твоём сердце рана… ты страдаешь… моя дорогая сестра, мой ангел золотой – ты любишь Юлюсю, а Юлюся, как пойдёт на небо, у Бога для тебя счастья выпросит!

– Что ты плетёшь, – шепнула Хелена, зажимая ей уста поцелуем.

– Ничего уже не скажу, ничего… – тихонько бормотала девочка, впивая в неё чёрные глаза, – но это напрасно! Ещё несколько более ясных, более весёлых дней и пойду к ангелочкам. Удерживает меня только ваша любовь…

– А! Не думай и не говори об этом…

– Когда мне это в снах шепчет тот белый, приятный, серебристый, что в головах кроватки стоит.

И обе поплакали.

Ксаверова, с легковерием всех несчастных, сказкам, сплетённым Хелей, поверила, благословила её, Сехновицкого, ждала уже только его прибытия, улыбалась, заговаривала о свадьбе и думала, что, говоря об этом, сделает ей приятное, когда ещё сильней заставляла страдающее сердце истекать кровью. Поглядела на Хелу, удивляясь, что она молчит и ничто её развеселить не может.

Тем временем желанная весна медленно наступала и ждала только, затаившаяся, пения первых жаворонков, чтобы с улыбкой взлететь на землю.

XLI

Даже для тех, что издавна привыкли к жизни в столице, часто прерываемой минутами горячки, охватываемой каким-то пристрастием, Варшава в преддверии весны 1794 года представляла картину такую необычную, подобную которой люди не помнили. Нельзя её было сравнить с кануном Барской конфедерации[1]1
  Группа дворян, вставших в 1768 г. в оппозицию политики Станиславу Понятовскому.


[Закрыть], с никаким из тех кризисов, которые пережили. Казалось бы, жизнь шла обычным режимом, но из лона столичного населения вырывались как бы непреднамеренные признаки нетерпения.

Но в сущности посольство, имея разветвлённые связи, черпало воздух из того, что запуганный народ ни на что не осмелится, убедившись, что повсюду внимательно бдит око России. Тем временем арестовали немного подозрительных, а бдительность прислужников и ревностность их увеличились… В посольство текли доносы… было их столько, что, половина, по крайней мере, казалось, куётся для выгоды… И это успокаивало… Смеялись над баламутными рапортами.

Когда это происходило, приближающаяся весна и время, назначенное Сехновицким для прибытия его в Варшаву, и Хелену наполняли надеждой, что избавитель, наконец, явится. Она терпела, бледнела, выплакивала очи, скрывая боль перед матерью, не в состоянии сопротивляться старостине и генералу, которые требовали теперь, чтобы почти постоянно просиживала с ними. Пузонов всё свободное время проводил у старостины, стараясь лестью и услугами очаровать девушку и разоружить. Не мог, однако же, похвалиться большим успехом.

Практически ежедневно Хелена чувствовала к нему всё большее отвращение, объяснить его себе не умея… Освоившись с ним, она стала смелей, платила ему очень холодной вежливостью, всегда держась на приличном расстоянии, сократить которое не позволяла. С наименьшим признаком доверия росли её гордость и холод. Россиянин удивлялся, терял терпение, гневался, видя, что слова и лесть ничего не могут, сыпал презентами, которых она не принимала, выдумывал подарки, возвращаемые с настойчивостью и пренебрежением…

В итоге уже деспотичный его характер, доведённый до крайности, грозил взрывом, который старостина, как могла старалась сдержать. Временами из его глаз сыпались искры страсти, гнева, ужаса. Хелена не догадалась даже об опасности.

XLII

Всякий раз, как она выходила из дома в костёл или для малых хозяйских покупок, генерал приказывал внимательно за ней следить. Он держал для этого в доме переодетого в нищего человека, который шаг за шагом ходил за ней и сдавал отчёт за всё, что видел и слышал. Ибо Пузонов по-своему догадался, что всё это сопротивление и отвращение были обязаны какой-то тайной интриге, романам и отношениям в непостижимом месте. Уязвлённый в собственной любви, он создавал какую-то историю, чтобы самому себе объяснить позорную неудачу. Возмущало его то, что кто-то с ним и против него мог бороться в сердце женщины!

Однажды Хелена, согласно привычке, пошла в костёл капуцинов на богослужение и спросить старичка о Капостасе. Не слишком ещё отдалившись от дома, она заметила словно притаившегося на углу улицы мужчину в шляпе, надвинутой на глаза так, что едва часть бледного его лица была видна. Казалось, что он взглядом преследовал её и внимательно к ней присматривается. Этот мужчина, одетый по-заграничному, в широком испанском плаще, был ей совсем неизвестен. Когда она миновала его, стоящего как бы в переулке, он мерил её диким взглядом, страшным, оглядел живо улицы и, наклоняясь к уху испуганной, сказал ей сдавленным голосом:

– Сударыня, мне нужно с вами поговорить.

Хела, которая было отступила, всмотрелась в него, удивлённая; он напугал её своим трупным лицом и чёрными глазами; ей, однако, сразу пришло на ум, что это, быть может, посланец Сехновицкого либо Капостаса. Поэтому она его тихо спросила:

– Не ошибка ли это? Со мной?

– Нет, нет, – живо ответил мужчина, хватая её за руку, – мне нужно с вами поговорить дольше… об очень важной вещи…

День начинающейся весны был довольно ясный, один из тех дней, вестников тепла, которые обманывают, ведя потом за собой снег и холода, ветер и бури, как бы хотели упрекать желание жизни.

– Но где же мы могли бы поговорить? – спросила она. – Здесь ли?

– Нет… идите, сударыня, в сад… в сад Мнишков, он открыт, я туда приду.

Весьма озадаченная Хелена склонила голову и медленно пошла, не догадываясь, однако, ни о чём плохом… встревожило её только, что тот мужчина тут же исчез, свернув неизвестно куда.

Ворота сада Мнишков она в действительности нашла открытыми, в саду не было почти никого, кроме садовников и сторожей, которые подметали листья и зимнюю плесень. Едва она вошла в каштановую улицу, мужчина высунулся из-за мраморного пьедестала вазонов и ступеней… С тревогой она начала теперь присматриваться к нему заново… был он высокий, немолодой, с пожелтевшим и морщинистым лицом, глаза страшно чёрные, впалые… выражение которых было острое и принизывающее… В зажатых устах была надменность и суровость… Он также внимательно в неё всматривался… Хела молчала.

– Я пришёл сюда, – сказал он, выдержав немного, – ради твоего блага и предостережения. Но сперва скажи мне откровенно и открыто, в каком ты положении… что знаешь о себе и своём происхождении?

Хелена колебалась, ей казалось, что излишне говорила бы ему о сиротстве. Отвечала коротко, именуя себя дочкой вдовы урядника и т. п.

– Вам так говорили? – спросил жёлтый. – Потому что ничего подобного.

Хелена заслонилась и замолкла.

– Вы сирота, ребёнок без отца и матери… ваше имя Хелена Людвика, были крещены у Св. Креста… Доктор Л… привёз вас младенцем и отдал в опеку той, которую называете матерью…

– Если бы было так, – отпарировала Хелена, – кого же это касается? И кого это может интересовать?

– А если бы касалось? А если бы интересовало? – воскликнул, дико смеясь, мужчина. – Если бы были люди, для которых ты лишняя на свете?

Испуганная Хелена попятилась.

– Не бойся, – сказал мужчина, – в эти минуты тебе ещё ничего не грозит. Я только пришёл с добродушным предупреждением… Чем быстрей, тем безопасней для тебя, чтобы ты удалилась из страны… и никогда не возвращалась… Только так ты можешь быть уверена, что… тебе, панна, ничего плохого не будет.

– А если бы осталась? – спросила Хелена.

– Если бы осталась, – сказал понуро мужчина, – ха! Тогда может прийти минута и необходимость… такая, что тебе будет угрожать… смерть! – повторил он тихо. – Смерть!

Хелена задрожала, из её глаз пустились слёзы, думала убежать, но мужчина сильно схватил её с гневом за руку.

– Стой и слушай… поняла меня?

– Но я не госпожа своей воли, – ответила с возмущением девушка, – у меня есть обязанности, любимая мать и сестра… я, наконец, бедная и передвигаться не могу, хотя бы могла за это жизнью заплатить.

– На бедность найдётся помощь, – прервал старик, – будете иметь и на чём поехать и на чего жить без тяжёлой работы… но выехать вам нужно… далеко… и не возвращаться сюда никогда… Деньги будут вам даны…

Хела едва могла сказать слово.

– Не поймёшь, пан, моего положения, – сказала она, – я молодая, без опыта, не понимаю ни света и тех жестоких необходимостей… ни как я кому-нибудь на свете разумом моим повредить могу? Не говорю, впрочем, потому что должна слушаться ту, которая была мне и есть матерью… Говорите с ней о том, не со мной… пусть делает что хочет, я буду ей послушна…

Мужчина посмотрел на неё с выражением какого-то гнева, почти отвращения, но вместе с любопытством и изучающе. Что-то его к ней притягивало и отталкивало одновременно.

– Ты права, панна, – воскликнул он, – пришли ко мне завтра сюда свою мать… Я к вам прийти не могу…

– Я должна ей повторить, что вы мне говорили?

– Всё… но помни, девушка, – прибавил он, – если кто-то ещё о том узнает, если словом предашь меня… подпишешь себе смертный приговор…

И он снова повторил с выражением какого-то гнева:

– Смерть! Смерть!

Говоря это, он раскрыл плащ, а в руке его блеснул стилет, на который немедленно набросил полу… прикрыл глаза и молчал.

Хела, бледная как труп, стояла, хотя хотела убежать как можно скорей… ноги её дрожали, а выражение тех глаз приковало к месту.

– Завтра утром… здесь, помни! – он набросил плащ на плечи и шибко побежал в аллеи.

Хела почти без дыхания летела к дому по лестнице, отворила дверь последним усилием и упала у ног Ксаверовой, не в состоянии выговорить ни слова. Счастьем, маленькая Юлка спала.

Испуганная вдова подняла её, начала расспрашивать, успокаивать, изучать, но не скоро смогла понять.

Только чувствовала, что этой дорогой Хели угрожает опасность и поклялась, что пойдёт завтра… хотя бы на другой конец света, убедив только её, чтобы ни на шаг не выходила из дома. Ксаверова легко догадалась, что в той встрече и угрозах отзывалась тайна, покрывающая рождение Безымянной.

XLIII

Ни Хела, ни тот мужчина в испанском плаще, не заметили того, что нищий, который обычно стоял или в воротах дома Папроньского, или напротив, был далёким свидетелем короткого разговора на улице, а потом за ними потянулся к саду Мнишков…

Не пустили его туда по причине его лохмотьев, но он задержался у решётки, шпионил за прибытием туда мужчины, глазами издалека следя за свиданием, разговором, движением особ и лицами… Уже в полдень господин генерал не только был уведомлён об этом, но шпион его, побежав вслед за мужчиной, открыл, что он вошёл, возвращаясь, во дворец князя воеводы…

Пузонов, зная князя, сначала даже не мог допустить, чтобы это он сам был тем переодетым, скрывающимся, таинственным мужчиной, хотя описание указывало на него…

Ревность, гнев, желание мести в нём метались. Поначалу хотел немедленно бежать к старостине, но, однако же, подумав, велел заложить карету и поехал к князю воеводе.

Они были довольно хорошо знакомы, иногда отдавали друг другу взаимные визиты, не могло поэтому никого удивить, что Пузонов туда прибыл. Главным образом гнала его туда та мысль, что все в городе разглашали (о чём и он уже слышал) неслыханное сходство Хели с княжной воеводиной, какой она была в первой молодости. Его быстрый ум и обычаи, каких насмотрелся, создали из того тайную любовницу и соперника в старом князе… Что же было удивительного, что он хотел оживить воспоминания своей молодости?

Князь воевода был в своём химическом кабинете, когда ему дали знать, что генерал Пузонов с исключительно важным делом обязательно желает с ним увидеться. Сбросив облачение, которое служило ему для работы, князь приказал подать себе одежду и ордена, а генерала просить в библиотеку, обещая тут же прийти.

Эта библиотечка, скорее, кабинет, очень оригинально оборудованный, примыкающий к мастерской, имел скорее серьёзный характер учёного-исследователя, чем места отдыха могущественного пана. Значительную часть стен занимали шкафы, содержащие труды алхимические и трактующие о таинственных науках. На другой стороне за стеклом были поставлены в банках минералы, разные порошки, кучки руды, соли… земли… окаменелости и разноцветные жидкости.

Всё это было установлено методично и с некоторым старанием на элегантность. Огромное бюро и кресло свидетельствовали, что князь тут писал. Над софой – что было редко в это время – висела целая коллекция доспехов и оружия, купленная на Мальте. Посередине – старинное вооружение мальтийских кавалеров с крестом, вокруг мечи, алебарды, арбалеты, внизу – самый особенный подбор стилетов и итальянских ножей.

Эти обратили, как самые близкие, внимание генерала. Были это действительно очень достойные антики. Начиная от простого пугинала, до итальянского ножа, который ни одну, может, совершил кровавую колтеллату, тонких, как провод, стилетов и могущих пробить сталь, были там и сверкающие ножи, и пугиналы, оснащённые по бокам зубцами так, чтобы нельзя было достать их из раны, и стеклянные, что, вбитые в грудь, ломались, и ядовитые в опечатанных ножнах… Словом, была это чудесная коллекция, среди которой несколько флорентийских стилетов из самой лучшей эпохи Возрождения отличалось искусными драгоценными рукоятками.

Генерал, рассматривая эти антики, обратил внимание, что посерёдке висели изящные резные ножны, все в символах смерти и малюсеньких фигурках, сражающихся друг с другом… В этих ножнах отсутствовал кинжал.

Он всматривался ещё в эти необыкновенные трофеи на стене, когда обе створки двери открылись и показался князь воевода, предшествуемый камердинером, который, отворив двустворчатую дверь, воскликнул:

– Князь воевода!

Пузонов обернулся – князь шёл не спеша, важный, бледный, с поднятой вверх головой, с суровым выражением лица, но вежливым. Любезно друг друга приветствовали, уселись, закрыли двери.

– Ваша княжеская светлость, вы совершили сегодня пешую прогулку, пользуясь прекрасным днём? – начал генерал. – Или, возможно, я ошибаюсь?

– Я? Я? – сказал удивлённый воевода.

– Да, мне кажется, к саду Мнишков? Тогда мне, может, так показалось, – подхватил Пузонов, – потому что я тоже удивился… пешим!! Ваша княжеская светлость не любите пускаться incognito.

– Не люблю, – ответил князь.

Замолчали. Пузонов обратил внимание на собрание стилетов.

– А вижу, пан генерал, что вы присматриваетесь к моей коллекции антиков… Она действительно интересна, очень редкая, во всей Италии уже сегодня не найдёте ничего подобного. Я приобрёл её пару десятков лет назад в Венеции после странного чудака-коллекционера… Позднее мне пришла фантазия пополнить коллекцию, тогда извлекал там из разных углов. Не знаю более убийственного инструмента в опытной руке… итальянец, если не может толкнуть, бросает нож и вбивает его в грудь по рукоять… Это – искусство. Итальянские обычаи, южная кровь и давний образ борьбы это оружие очень усовершенствовали.

– Хотите меня запугать? – сказал в духе, теряя спокойствие, россиянин, и громко добавил: – Да, было это когда-то хорошо… сегодня лучше пистолет и даже сабля…

– Несомненно, – отпарировал воевода, – но некоторыми из тех старых стилетов не нужно было ранить, достаточно коснуться, оцарапать, чтобы вызвать смерть… шибкую, как молния…

– О! Это старые сказки! – сказал генерал, смотря на стену.

– Сказки не сказки… я что-то знаю о том, – смеясь, выдал воевода.

– Признаюсь, – немного смеясь, молвил генерал, – что, хоть верю вам, но думаю, что ошибаетесь…

– Я никогда не ошибаюсь, – серьёзно отвечал воевода. – Хочешь, пан, чтобы мы попробовали?

– Как это? Попробовали? – вопросил Пузонов.

Воевода позвонил, прибежал камердинер.

– Не отравили ещё того бедного придворного пса со сломанной ногой, который мучился и которому я приказал дать яду? – спросил князь.

– Нет, ваша светлость, потому что не было кому, – сказал камердинер.

– Ежели его не отравили, – говорил далее воевода, – приказать принести его сюда с корзиной… немедленно…

Пузонов сидел сражённый оборотом разговора, гневный, но слишком вежливый, чтобы дать познать по себе плохое настроение.

– Действительно, это был бы интересный опыт, – шепнул он потихоньку.

Минуту говорили о вещах неопределённых, когда двое лакеев внесли пса, лежащего в корзине, и поставили на полу. Собака скулила от боли, но радостно залаяла и задвигалась, увидев пана, которого хорошо знала.

– Не могу тебе, старый мой добрый страж и приятель, – молвил князь, – лучше наградить и привязанность, и верную службу, как сократить тебе страдания жизни, чтобы ты не мучился.

Говоря это, воевода снял со стены один из пугиналов, обнажил его, подошёл к псу, чтобы его приласкать, и концом лезвия поцарапал животное, которое только подвигалось и упало мёртвым, окостеневшее в мгновение ока.

– Вот видишь, дорогой генерал, – обратился он к Пузонову, засовывая пугинал в ножны и приказывая унести дохлое животное, – какое это было бы страшное оружие в руках злых людей…

– Это правда! Теперь убеждаюсь, что это были не вымыслы поэтов, – отвечал холодно россиянин.

Отважный Пузонов, хоть не без волнения глядел на эксперимент, вовсе им не смутился; однако он его возмутил, он хотел отомстить за то, что чуть ли не посчитал его видом угрозы.

– Ваша светлость, – сказал он мгновение спустя, – были это иные века… века более живых страстей, интриг, таинственных сходок, предательства, мести, драматичных сцен; мы живём в век прозы, благодарение Богу. Есть, конечно, и сегодня тайны, но те заключаются в слабости старых любителей молодых личиков… и отлично обходятся без использования пугиналов, которые обычно заменяет мешок.

Он быстро посмотрел на князя воеводу, но на его лице не заметил никакой перемены.

Пузонов обязательно хотел чем-нибудь досадить ему и, спустя минуту, снова добавил саркастичным тоном:

– Сегодня такая прекрасная пора, что в самом деле жаль, что ваша княжеская светлость не воспользовались ею для прогулки, тем паче, что в саду Мнишков вы бы встретились с той славной красавицей, о которой сегодня болтает вся Варшава.

– И я о ней слышал, – ответил холодно воевода, – люди даже поговаривают, что она весьма похожа на княгиню воеводину, но это сплетники, которые княгиню в этом возрасте не помнят…

– Однако же Баччиарелли, известный художник, – прервал генерал.

– А! Баччиарелли, – отрезал воевода, – постарел. Для него теперь все женщины друг на друга похожи, а в картинах его также всегда один тип штампованный… какие-то банальные женщины.

– Мне также, – медленно прибавил Пузонов, – было любопытно увидеть это чудо красоты и признаюсь вашей княжеской светлости, что нашёл его ещё большим, нежели ожидал, так что в него влюбился…

– А! – воскликнул князь. – И… и что же?

– Ну, до сих пор ничего, только люблю смертельно… Если бы это был век пугиналов, князь, и попадись мне страстный соперник, я пошёл бы с ним на ножах.

– О! О! Это слишком! Это слишком! – изрёк, усмехаясь, воевода. – Не думаю, чтобы вы так хотели компрометировать себя, хотя бы для самого чудесного личика какой-то простой девушки.

Генерал взглянул на часы и встал; князь воевода также.

– Желаю счастья в любви! – сказал он иронично, улыбаясь.

Они попрощались, весело шутя, но взгляд, которым измерили друг друга у порога, хоть очень вежливый, не был слишком дружелюбным, в глазах блестели молнии.

Пузонов прямо отсюда, бросив карету на улице, побежал к старостине. Как раз немного времени назад Хелена её уведомила, что этого дня зайти не может и не будет видеться ни с ней, ни с генералом. При входе объявила ему это Бетина.

– О! Знаю уже что это! – воскликнул гневно Пузонов, бросаясь в кресло. – Знаю… но безнаказанно над собой шутить не допущу! Панна Хелена, которая притворяется мне невинной, попросту шутит и обманывать думает.

Он усмехнулся.

– С другими имеет свидания в садах… сегодня видели её с князем воеводой на долгом разговоре.

Старостина заломила руки.

– Может ли это быть! Нет! Это невозможно!

– Так было, – ответил генерал решительно, – клянусь, что правда! Я должен с ней увидеться, или… или…

– Обожди до завтра…

– Нет, сегодня, сейчас я должен видеть, – воскликнул Пузонов, – я этого не вынесу.

– Снится тебе неизвестно что! – прервала старостина, хватая его за руку и пытаясь успокоить. – Подожди! Я лучше тебя сумею это объяснить, я уже догадалась, что это! Князь воевода, старый гриб, вовсе в неё не влюблён, но её… боится!

Послушай, генерал, клянусь тебе, что скажу всю правду. Очень давно тому назад, около двадцати, если не больше, лет я случайно узнала некую панну Бабскую, близкую служанку и резидентку у княгини воеводины. Я имела возможность сделать ей великую услугу, это нас сблизило… Бабская тогда до безумия влюбилась в офицера кавалерии, с которым редко могла видеться. Мне было жаль девушку… я как сейчас помню, мы вместе были на редуте в Радзивилловском дворце, появился её офицер, должны были друг с другом поговорить наедине, я одолжила им мою карету на несколько часов… Это нас сердечно сдружило. Бабская знает историю этого дома, как никто, от неё и я потом много узнала вещей. Есть там какая-то страшная тайна в том браке, которую полностью проведать не могла, едва догадаться. Выболтала мне только то, что князь воевода страшно ревнив, что жену подозревал в какой-то тайной любви… а что хуже… даже в сокрытии ребёнка, который должен был появиться на свет во время его путешествия, продолжавшегося почти год, во Франции и Риме. С той его экспедиции за границу… между князем и княгиней были какие-то странные отношения… двойная настороженность. Заботливый о чести дома и имени князь, вернувшись, долго метался, искал, следил… допрашивал людей…

Как это там окончилось, не знаю… но ты думаешь, пан, что, однажды подозревая жену, он не может теперь сходством Хели с ней быть поражённым и обеспокоенным… могли в нём снова пробудиться подозрение или страх, чтобы другие не подумали, что она княжеская дочь… Вот почему князь воевода мог гоняться за ней… а если ему в голову вбилось… можно опасаться всего. Бабская сказала, что это человек страшный… имеет такие средства в руке… сам дистиллирует яды… производит какие-то лекарство, эликсиры… О! Не нужно его раздражать!

Хела, как я узнала, не моя племянница, но ребёнок неизвестных родителей… его рождение выпало как раз на год путешествия князя… потому что тому лет двадцать… Верь мне, генерал, – прибавила она, – я также знаю свет и людей, такой человек, как князь воевода, не влюбляется, но мстить может.

Старосина вздрогнула и тихо сказала:

– Те, что его знают, ужасные вещи о нём рассказывают…

Генерал внимательно слушал. Повесть эта действительно поразила его странным стечением обстоятельств; в душе рад был узнать, что Хела была невинна, хотя ещё колебался. Испугался, наконец, за её судьбу, о засаде, потому что, хотя сам был мужественным и не перед какой опасностью не отступал, стилеты, яд, тайны вызывали у него беспокойство и страх, как каждая вещь, неизученная и грозная.

– Есть в этом, несомненно, вероятность, – сказал он, – князь вовсе не смахивает на любовника… но что же мог хотеть от неё?

– Может, только хотел вблизи убедиться в сходстве, – отозвалась старостина.

– Тем более нужно это прояснить и конец ускорить, – воскликнул Пузонов, – взять её отсюда… У меня есть готовое жильё, скрытое… Впрочем, хотя бы люди доведались о нём, я немного о том забочусь!

Старостина, стараясь его успокоить, послала наверх, требуя ещё раз прихода Хелены, но отвечали, что она лежит больная и вдова выпустить её ни на шаг не хочет…

Пузонов ходил, думал и взвешивал всё по второму разу, анализируя стечение обстоятельств… немного успокоился. Всё же он решил вырвать отсюда Хелену и как можно быстрей, так как боялся, чтобы интрига или месть не перехватили у него жертвы, к которой чувствовал всё большую, потому что удвоенную трудностями, страсть.

Повторив старостине свою волю, поздно вечером после напрасного ожидания он воротился наконец восвояси.

XLIV

Назавтра после этого тёплого апрельского дня слякоть и ветер появились снова. Несмотря на это, испуганная Ксаверова пораньше пошла в сад Мнишков. Не было там живой души – снег, дождь, вихрь, временами срывающийся, не позволяли даже и подумать о прогулке. Бедная женщина боялась, чтобы по её вине что-нибудь не произошло; послушная, она простояла несколько часов, оглядываясь, дожидаясь, ходя, не встретив никого. В полдень, прозябшая, она вернулась домой со страхом и беспокойством.

На следующий день она отбыла вторую такую экспедицию, повторила её на третий день: никто уже больше не показался.

Генерал на на протяжении всех этих дней почти не выходил от старостины, подстерегал, показывал нетерпение, сказавшись больным, полицию сдал на других, сам с занятостью человека, которым овладела страсть, ни о чём не думал, не говорил, только о Хели. Боясь её потерять, готов был вынести всё, лишь бы однажды выйти из неопределённости.

На третий день неустанно приглашаемая Хела вышла вечером; в салоне она нашла бедного Пузонова, дрожавшего от нетерпения… Старостина тут же, оставляя их одних, выскользнула потихоньку.

* * *

Невыразимый страх наполнил сердце бедной вдовы, когда Хела, которая вышла на минуту и немедленно должна была вернуться назад, гостила час, два, четыре… Приближалась полночь, Хели не было…

Ксаверова ходила, плача, по комнате, ломая руки, преклоняя колени для молитвы. Юлка в горячке, неспокойная, сидя на кроватке, вытягивала исхудалые руки, звала Хелу, требовала её, вскакивала при каждом шелесте.

Можно себе представить их тревогу и отчаяние, а особенно матери, припоминавшей свидание в саду Мнишков и угрозы незнакомца. Ни на минуту не сомневалась несчастная женщина, что, пользуясь первой возможностью, её схватили… может, убили, либо куда-то отвели, откуда уже никогда не вернётся.

Вся эта ночь ожидания и всё более слабеющей надежды прошла в слезах… Ксаверова, не скоро заставив спать Юлку, сама осталась на часах, прислушиваясь, бегая к окнам, на лестницы, обманываясь наименьшим шумом.

Наступил день, послали на разведку, задвигался весь дом, хозяин, хозяйка, которая очень любила Хелу, соседи… Старостина выбежала вместе с иными, уверяя пана Папроньского, что Хела вышла от неё, отдав работу, перед девятью часами и что сразу же должна была вернуться наверх… Не понимала невинная женщина, что могло статься с этой несчастной.