Текст книги "Безымянная"

По уходу врача долго господствовала глухая тишина, молчание, прерываемое вздохами, протянулось до ночи… Хела не сомкнула глаза в борьбе сама с собой, с сердцем, мыслями и совестью. Попеременно то привязанность к незнакомому Тадеушу… то долг по отношению к той, что её приютила и воспитала боролись. Она чувствовала себя временами порочной, униженной.

Без имени, без будущего, запертый и заброшенный ребёнок, могла ли она иначе отплатить опекунше, матери за её старание и любовь, как отказываясь от счастья ради неё?

Скрытыми слезами оплакав короткую надежду какого-нибудь сна счастья, убеждённая, что этот человек, о котором старостина каждый день ей говорила, сможет на ней жениться, наконец решила… пожертвовать собой ради Юлки, ради матери.

Весь план этой героической жертвы она составила в голове… и не уснув ни на минуту, разгорячённая, ждала только белого дня, чтобы пойти к старостине…

Она постановила не признаваться ей в принятом решении… но, если будет склоняемой, согласиться на всё, обеспечивая Ксаверовой и Юлке независимую судьбу.

Едва пробил час, когда она обычно ходила к старостине, Хела побежала, выкравшись… с глазами ещё раскрасневшимися от работы и слёз… и с кровоточащим сердцем…

XXXVII

Старостина была женщиной опытной, не спускала с неё глаз; она заметила набухшие веки… её грустное лицо… боль на лице… почти радовалась, чувствуя, что случай приходит ей на помощь и упорство Хелены сломается быстрее и легче, чем она сама могла бы. Она стала весьма чувствительной.

– Что с тобой, сердце моё? – спросила она с заботливостью подруги.

– А! Не спрашивайте, – отвечала Хелена, – все несчастья против нас сосредоточились… Наша Юлка всё больше слабеет, сохнет, вянет… мать тает в слезах, а тут никакого спасения… До Великой ночи так далеко, дни долгие, кто знает, выдержит ли ребёнок! Врач требует смену жильё, воздух, солнце… а в городе и солнца бесплатно иметь нельзя, и воздух нужно оплачивать! Чем же мы поможем, которым едва хватает, чтобы удовлетворить её первую нужду в голоде и холоде…

Она залилась слезами. Старостина кивала головой, а спустя минуту сказала:

– Почему же не хотите меня слушать! Бог знает, что у вас роиться в голове… а этот человек, которому вы так понравились, желает вам добра, он сделал бы для вас всё… почему же вы не более ласковы с ним?

– Дорогая пани, – отвечала грустно Хела, – как же тут себя победить! Не знаю, откуда ко мне это чувство пришло, не понимаю его, но с первого взгляда он пробудил во мне такую неприязнь, такой страх, могу даже сказать, такое отвращение… что его утаить не умею. Я бы лгать не смогла… это сверх силы.

– Что снова за странности! Человек нестарый, достойный… неизмерно богатый… Всё это происходит из тех грёз о том деревенском романе… который уже было время выбить себе из головы… это напрасно, тот не воротится, а этого господина потеряешь…

До сих пор не было как-то речи о происхождении, сиротстве Хелены, Бетина считала её племянницей, слыша, что Ксаверову она называет матерью, она не объясняла своего отношения к ней, любя действительно как родную мать. В эти минуты в первый раз Хела прибавила:

– Я имею больший долг к приёмной матери, чем, может, если бы была её собственным ребёнком.

– Как это! Приёмной? – спросила удивлённая Бетина. – Или же…

– Я сирота… дочь её сердца… ребёнок без имени, без отца и матери…

Изумлённая этим признанием старостина заинтересовалась с живым любопытством, расспрашивая Хелу, в надежде, что и это ей на что-нибудь может пригодиться… Допрашивала, поэтому, очень заботливо… Хелена не хотела ничего таить, рассказывала ей о себе почти всё, что знала… что слышала в доме, от матери… Плач прерывал это её повествование…

– Тем более тебе сейчас говорю, – воскликнула старостина, когда та окончила, – не имеешь причин колебаться… Знаешь, как на свете много значит семья, происхождение… ты не имеешь имени, не имеешь семьи… никто тебя не возьмёт, каждый отступит перед тобой, как перед загадкой, которая, может, когда-нибудь… Бог там знает, как развяжется! Нужно пользоваться тем, что этот человек полюбил тебя так безумно.

– Но вы мне говорили, что он не может жениться!

Бетина в душе усмехнулась детской наивности Хелены, незначительно пожала плечами.

– Моя дорогая, – прибавила она, – ты жила замкнуто, не зная ни людей, ни света, не понимаешь даже, как тебе поступить… Что же это значит, что жениться не может? Когда влюбится… будет должен. Я, что прошла через много несчастий, многому также научить тебя могу… Позволь ему приблизиться, не отпихивай… дай ему либо позволь догадываться о надежде… очаруй его до крайности… до безумия… и тогда будь уверена… женится.

Вся эта наука была непонятной для Хелены, для которой на свете одна только простая дорога существовала.

– Моя пани, – сказала она, подумав, – на это нужно бы, пожалуй, иное существо, нежели я, я не сумела бы, имея отвращение к человеку, что-то другое ему, чем это чувство, показать. Лгать, хотя бы мне пришлось умереть, не сумею – а! это… сверх силы… Я совсем не умею притворяться… и простите меня – но нахожу это недостойным себе.

– Ну, тогда погибайте с голоду! – прервала старостина живо, почти оскорблённая. – На это тогда помощи нет… не будем больше ни о чём говорить.

Она прошла несколько раз по зале и добавила:

– Отвращение! Всё-таки отвращение разумом можно победить, когда представляется без всякой причины… Почему ты имеешь отвращение к человеку, который его не заслужил? Это странность! Позволь ему приблизиться, лучше его узнай, это пройдёт; я в жизни видела сто таких примеров великого отвращения, кончающихся безумной любовью. Отвращение! – повторила она. – Это всегда лучше, чем равнодушие…

Молчащая Хелена плакала, старостина, не обращая внимания на слёзы, старалась склонить её к обязанности по отношению к приёмной матери, к необходимости воспользоваться счастьем, которое выпадает раз в жизни…

В конце концов разошлись, но Хелена вышла сломленная, смущённая, что хуже – потрясённая, наполовину чувствуя себя побеждённой.

Вечером должен был быть генерал, который объявил о своём посещении не без цели. Старостина выбежала, звала Хелу, вынудила её, чтобы поклялась прийти.

Была это великая победа, решительный шаг, знак, что признавала себя сломленной. Старостина, не в состоянии скрыть от него своей радости, обняла её, покрыла поцелуями, лестью, давая знать Пузонову, что склонила её к приходу.

– Поблагодарите же меня, – воскликнула она, смеясь, когда он вошёл, – теперь, после того, что я сделала, остальное уже от вас самих зависит. А! Но мне это сегодня работы стоило, чуть с ума не сошла от упрямой девчонки… На ваше счастье, ребёнок у них всё более слабый, бедность всё большая. Она прижата… Только не бесцеремонно, мой генерал, ибо всё испортишь… Не спугни её, старайся её привлечь на свою сторону, не по-своему – будь на этот вечер парижанином, как это умеешь, когда захочешь… Я вас тут иногда одних оставлять буду…

Генерал был счастлив от совершённого прогресса и целовал ручку старостины.

– Однако не желаю обманываться, – присовокупила она, – вещь не лёгкая, так так как девушка удивительно наивна, не понимает любви без брака… понятия не имеет об иных отношениях, как только официально благословлённых ксендзом… предупреждаю и желаю о том помнить.

– Дорогая старостина, – прервал Пузонов, – это уже моя вещь… на это есть способы… есть случаи… обещания… а впрочем… иногда… этого наперёд предвидеть нельзя, а на всё нужно быть готовым… Остальное оставьте мне…

Старостина холодно повторила:

– Оставляю вам остальное! Так… я умываю руки… мешаться не буду, а если испортите… не исправлю…

Генерал, который почти не знал Хелены и находил её в обществе старостины бедной, удручённой положением, в действительности себе вообразил, что судьба ему облегчала романы, которые должны были пойти легче. Из тех женщин, которых до сих пор он видел в своём обществе, не допускал, чтобы бедная девушка могла иметь больше благородства, силы духа и характера, чем прекрасные пани, так быстро дающие себя смягчить… Он представлял себе всех женщин слабыми и непостоянными; в соответствии с его планом, нужно было сперва использовать лесть, потом взять щедростью и подарками, наконец, осмелевшую захватить силой и предательством… Далее не достигал ни сердцем, ни домыслами, дело шло только об удовлетворении дикой фантазии.

Он нетерпеливо ждал Хелену.

Она пришла со следами слёз на лице, гробово молчащая, серьёзная… В её душе великая жертва была уже сделана, хотя всей её обширности она не рассчитывала. Думала только, что будет вынуждена отдать руку человеку, которого не любила… отказаться от того, для которого билось сердце… Она даже не допускала, не понимала иного конца интриги, как слёзную жертву и клятву… Была это продажа себя, но честная… работала только над собой, чтобы слёз, самопожертвования, внутренней муки не показать перед вдовой.

Раз постановив это, оплакав надежду, искала сил выжить в будущем…

Но взойдя на порог, когда увидела снова это улыбающееся якобы вежливо, а на самом деле издевательски и холодно, лицо генерала… вся содрогнулась, затряслась, на мгновение оставили её силы, мужество; она была вынуждена сесть, чтобы не упасть – была вся дрожащая. Пузонов эти признаки волнения объяснил себе в лучшую сторону; ибо он даже не допускал, чтобы он, победитель в стольких сражениях с сердцами фрейлин и княжён, мог отсюда иначе выйти, как с прекрасным триумфом…

Будущий дипломат также верил в свою находчивость… Макиавелли был его учителем равно в политики, как и в любви. Не имеет ли одно аналогии с другим?

Хела, однако, вскоре остыла, вернула мужество и ту серьёзность, которая была ей свойственна. Пузонов подсел ближе… не имел времени для траты, пользовался каждой минуткой.

– Панна Хелена, – сказал он после маленького вступления и короткого прелюдия, – с первого взгляда вы возбудили во мне чувство, которого я по настоящему не могу преодолеть. Оно такое сильное, такое великое, что даже, видя, что вы его не разделяете… что до сих пор ко мне больше выказываете отвращения, нежели симпатии… я верю в силу этой привязанности, верю, что плохое расположение может преодолеться…

Девушка восстановила силу над собой и собственный характер.

– Я должна быть вам благодарна, – сказала она смелей, – за эту приязнь, которую я в действительности не заслужила, но из благодарность я должна быть искренней. Моё сердце на самом деле не чувствует к вам ничего, кроме, может быть, страха.

– Я надеюсь, что время этому поможет, – отпарировал Пузонов. – Я знаю ваше положение… старался, интересуясь вами, узнать о связях… Позвольте сначала быть вам полезным… помочь…

Хелена посмотрела на него… но глаза его искрились больше непонятной для неё страстью, чем мягким блеском милосердия.

– Вы были бы действительно моим благодетелем и получили бы право на благодарность, – сказала она, – если бы хотели сделать это, не требуя от меня ничего… из-за христианского и братского милосердия…

– А! Пани… это сверх человеческой силы, – воскликнул генерал, – не можешь, пани, от меня требовать, чтобы я, сходя с ума по тебе, был бескорыстным… Любовь эгоистична по своей натуре, всё использует, что поймать может… падающий в пропасть хватается за каждую зелёную ветку.

– Не знаю только, сможет ли… во мне пробудится что-то большее, чем новый страх, – шепнула Хелена.

– Может, немного послушания я получу, – сказал Пузонов.

– Но я лгать не умею…

– О! Этого я не требую, – ответил россиянин, – но ты можешь быть ко мне немного более послушной, стараться страх и отвращение преодолеть… поработать над собой из взаимного милосердия ко мне. Остальное, я верю, придёт со временем… Мы говорим открыто, – прибавил он, – я готов на самые большие жертвы для получения твоей приязни.

– Вы сами говорите, что это может быть делом времени, – отвечала, опуская глаза, Хелена.

– Я это говорю… да! Я, может, это сказал, не думая, – прервал Пузонов, который действительно воспламенился, – но ждать le bec dans l’eau… о! не знаю, смогу ли долго. Сделаю всё, чего ты желаешь… ты должна быть моей!!

Это резкое заявление испугало Хелену. Она отступила, начала плакать, замолкла… непонятные слова отбивались от её ушей… видела только перед собой неизменно грустного Тадеуша, заплаканную мать, больную Юлку.

Пузонов понимал, что шагнул далеко, потому что старостина, которая была свидетелем части разговора, также дала ему знак, что шёл слишком быстро – поэтому он сразу объявил с большим великолепием, что ничего не требует, просит только о позволении видеться… часто, ежедневно…

О будущем, о женитьбе речи не было, генерал прибранной весёлостью старался вернуть спокойствие и стереть слёзы, и исправить первое впечатление; потом, видя, что нужно дать время успокоиться встревоженной, попрощался с ней. В руки старостины положил рулончик, который просил, чтобы отдала только по его уходу. Это должен был быть кредит… помощь… то, что староста признаёт правильным…

Старостина, когда дверь за ним закрылась, прибежала к Хели и бросила рассыпавшееся золото ей на колени, смеясь, пытаясь доказать, как это было с его стороны благородно, деликатно и т. п.

Но она с испугом увидела дар, чувствуя, что он её связал, что приковывал её навеки, что, принимая его без надежды возвращения, она сдаётся… в рабство судьбе. Начала плакать, заломила руки, отбросила деньги, не зная, что с собой делать. В решительную минуту она потеряла мужество и силу над собой… голова её закружилась…

Жертва была неловкой, как же её должна была Хела объяснить Ксаверовой, чтобы не пробудить её подозрений и как утаить?

Старостина милостиво пришла ей на помощь, видя такую отчаявшуюся.

– Моя Хелена, – сказала она, – подумай, остынь! Не принимай так горячо… поговорим… Мы все тебе добра желаем… Нет ничего более лёгкого, как утаить это от матери, используя частями, как свой заработок. Мы сделаем, что нужно, не вызывая подозрения… Послушай… с хозяином, тем достойным Папроньским, поговоришь потихоньку, заплатишь ему (он будет рад, потому что деньги любит) и упросишь его легко на то, чтобы сказал перед матерью, что от доброго сердца даёт вам лучшее жильё на втором этаже, которое как раз стоит пустым. Этим способом самое трудное уже устроится. Вдобавок, живя на втором этаже надо мной, легче тебе будет сбежать ко мне и видеться с генералом, что-то ты ему уже обещала и должна выполнить. Однако, не требуй больше, чем немного доброжелательности.

И сентиментально добавила, шутя:

– Ничего, только смотреть в прекрасные твои очи!

Хела содрогнулась – так эта весёлость дисгармонично звучала в её грустном сердце. Старостина пожала плечами.

– Ну! Ну! Довольно церемоний и плача… Так всегда бывает поначалу… освоишься, привяжешься, а потом сама удивишься, убеждаясь, что его любишь… Это тебе предсказываю!

Тем временем Хелена потихоньку размышляла, почти уже не слыша старостины. Совет нанять жильё показался ей хорошим… так было срочно сменить эти несчастные, тёмные, ужасные комнатки на немного воздуха и солнца! Объясняла себе, чувствуя свою совесть спокойной, что сумеет, быть может, дождаться с этим пособием прибытия Тадеуша. А он поможет ей вернуть его… Её любовь к этой приёмной семье усиливалась от софизмов, побеждала отвращение и страх. Стало быть, завтра Юлка будет иметь более весёлую комнатку, мать – тёплую и здоровую еду; оплаченный врач склонил бы себя быть для ребёнка более заботливым! Могла ли она колебаться с принятием заёма?..

– Старостина, пани, – сказала она потихоньку, – я вынуждена принять, но это будет заём.

– Да! Да! Заём! – смеясь, отвечала Бетина, которая больше была заинтересована в том, чтобы приняла деньги.

– Я его верну, как только…

– Разумеется, как только сможешь, дитя моё! Не о чем говорить… Иди, спеши к хозяину, ведь нет времени для траты. Квартиру на втором этаже, такую милую для матери, может кто-нибудь занять. Нет причин колебаться… кредитор будет нетороплив и подождёт так долго, как захочешь, а улыбкой ему процент заплатишь!

Говоря это, торопя, собрала Бетина несчастное золото, связала его и, втиснув его почти силой Хелене, отправила её, обнимая, успокаивая… Она рассчитывала, что долг может сделать Хелену более относительной – в любом случае генерал должен был получить его.

С сатанинской улыбкой поздравив себя, что так всё отлично складывалось, старостина, потирая руки, посмотрелась в зеркало и улыбнулась себе.

– Генерал должен почувствовать благодарность, – шепнула она, – никто бы не смог того, что я!

XXXVIII

Баччиарелли не имел ни малейшего повода скрывать историю красивой девушки, которую встретил в той живописной позе среди Медовой улицы. Не пришло ему даже на ум, чтобы княгиня воеводина, особа, стоящая так высоко в публичном мнении, что её никто бы даже заподозрить не смел в минутной слабости, могла страдать от случайного сходства к какому-то бедному созданию, которой каприз судьбы дал черты иного рода… красота, которая для бедных есть часто поражением и бременем, и всегда опасностью.

Самый смелый ум не мог решиться на какие-то бессмысленные допущения. Поэтому он говорил о том чрезвычайном сходстве сироты с княгиней воеводиной громко, не скрывая удивления, и пробудил во всех любопытство поглядеть на красотку, которую такой знаток прославил.

Большие пани недоверчиво говорили об этом, утверждая, что Баччиарелли постарел, утратил вкус и немного зрение, потому что, где бы ребёнок человека смел быть аристократично красивым, не имея на это права?

Утверждали, что деликатной разницы, какую представляет раса и кровь, итальянец не сумел оценить, и принял неправильную карикатуру за идеальный прототип. Спорили об этом, а что хуже, чересчур этим начали заниматься.

Мы должны также добавить тут слово о княгине воеводине. Была это пани среди того века, общества и обычаев существом полностью исключительным, особой суровой добродетели, повсеместно уважаемой, на которую самые злые языки посягать не смели. Очень сомневались, была ли она счастливой в совместной жизни – все, однако, знали, что даже счастье она пожертвовала бы долгу. Они жили с князем воеводой уже более двадцати лет, однако же, в детях им Пан Бог отказал. Была это экзистенция постоянная, замечательно выглядящая издалека, позолочённая великолепием и кажущаяся какой-то грустной… Хотя ни одна тучка не затмила до сих пор благой горизонт этого хорошо подобранного брака, который мог бы считаться примером – однако же никто не завидовал им… а особенно воеводине. Будучи, вероятно, самой счастливой, любимой, уважаемой, она имела какую-то физиономию и лицо мученицы… Редкая улыбка появлялась на её устах, иногда носила весёлость, но прикинутую, вынужденную, а когда думала, что люди её не видят, была больше похожа на мёртвую статую, нежели на живое существо… нежели на такую счастливую, какой должна была быть.

Князь воевода был тоже фигурой необычной, исключительной. Звали его оригиналом, но повсюду уважали. Делал много добра, носил достойное имя… ничем не запятнал себя и, хотя приятелей не имел, не мог также иметь враждебных – дружелюбных было столько, сколько знакомых. Красивого старинного имени, пан огромного состояния, которое, однако не скоро наследовал, так как был самым младшим из детей и начал жизнь с того, что думал выбрать себе духовное поприще, князь воевода записался было позже в Мальтийский орден, но, потеряв по очереди всех трёх старших братьев, вернулся в страну и к собственности, вынужденный только как наследник семьи.

С молодости почти всё время находясь в Риме и в Италии, он отвык было от родины и, как говорили, не очень охотно возвращался к новой жизни и новым обязанностям.

Человек был на вид холодный, серьёзный, молчаливый, но те, что его знали, поговаривали, что был энергичным и настойчивым, умеющим только пановать над собой.

Восхваляли его доброчинность, щедрость и чувство собственного достоинства, доходящее, может, до преувеличения, иногда до смешного. Он так чувствовал себя потомком великого рода, что временами казалось, что вместе считал себя существом избранным, исключительным, Божьей милостью предназначенным для представления многовековой традиции.

Усадьба его на деревне, как и в Варшаве, устроена была с этикетом и таким точным церемониалом, какой едва ли встречается на монарших дворах. Он держал маршалка двора, имел какого-то магистра обрядов, придворных, пажей; строго предостерегали, кто мог занять у него кресло, стул или табурет. Когда случай навязывал у стола доктора нешляхтича либо чужеземца без герба, князь воевода, из вежливости притворяясь больным, за обед не садился. Знали его с того, что при первом знакомстве сразу изучал происхождение и не презентовали ему даже никого, кто бы ясно и легко не мог доказать пяти поколений. На свежайших скартабеллатов смотрел с недоверием, чуя, что это был род шляхетства, который ещё не дозрел; космополитов принимал, но только поддерживаемых аутентичными доказательствами иностранного дворянства. С горожанами имел только дела, отношений – никогда; крестьянин был для него существом низшей природы, ограниченным… но из любви Божьей терпимым.

С такими представлениями жить в XVIII веке было всё труднее; посмеивались над князем воеводой, но, впрочем, был это вполне хороший человек.

Жизнь его проходила на презентациях и роскошных приёмах либо взаперти. Смеялись над его аристократичной мономанией, но не было способа из неё его вывести. Кроме Мальтийского ордена, Божьего гроба, св. Губерта, Станислава и Белого Орла, имел князь воевода тяжело набитое Золотое Руно, которым он гордился, и пару звёзд от разных дворов. Бледный, высокий, худой, он казался сошедшим со старого портрета Ван Дейка и напоминал скорее итальянца или испанца, чем поляка. Одевался, естественно, по-европейски, охотней всего, по-испански. Мало говорил, жил с небольшим числом людей, никому никогда не вредил, помогал охотно и, естественно, по-пански.

Прибыв в страну, кроме других обязанностей положения, он понимал, что обязан жениться. Хотели его сватать при королевском дворе, но когда узнал здешнюю жизнь и самые знаменитые семейства, окружающие короля, вежливо отбросил самые прекрасные рекомендуемые ему партии, совсем не говоря, почему.

На следующий год он вместе со всем двором выбрался во владения, провёл несколько месяцев в Литве, выискал себе бедную наследницу, старого рода и известного имени, панну Сунигайловну, начал о ней стараться и вскоре женился. Шептали, что панна его не очень себе желала, но должна была покориться воли семьи.

По долгу службы и привыкания к городу вынужденный большую часть года пребывать в Варшаве, где имел прекрасный дворец, заново очень хорошо устроенный, прибыл сюда со своей женой и начал роскошную жизнь, но окружённую тем забавным церемониалом, от которого никогда не отступал.

Княгиня воеводина, как легко догадаться, была вынуждена разделить не только судьбу, но и образ жизни мужа, его фантазии и вкусы. Её окружали уважением, самыми изысканными отношениями, чрезвычайно лестными, может, для её достоинства, церемониалом, но очень утомительным. Молодой женщине, энергичной, жаждущей света, любопытной, этот монастырский режим не очень должен был прийтись по вкусу. То также носила на красивом, милом, полном выражения лице пятно какой-то неизлечимой грусти.

В отношениях двух супругов усматривали почти равнодушие, в княгине больше страха, чем привязанности, в князе больше ревности без повода и чрезмерную суровость. Более внимательные говорили, что от одного его голоса, приказывающего, холодного, хотя всегда сопровождаемого выражением вежливости и почтения, воеводина мимовольно дрожала и бледнела.

Красота княгини воеводины, видимая холодность мужа, который обходился с ней скорее, как с ребёнком, нежели как со спутницей жизни, в веке и дворе таком, как тогдашний, естественно, должны были вызвать соперничество ухаживаний множества молодёжи.

Салоны князя воеводы были открыты… но сердце пани отталкивало всякие даже самые невинные любезности, каждую охоту сближения с какой-то тревогой и беспокойством… Притом фигура воеводы лишала смелости воздыхателей, потому что око его было такое бдительное, а ухо такое чуткое, что ни один взгляд, движение и словечко не уходили от его внимания.

То также результатом неизмерной заботливости князя и великой скромности его жены, даже вид наименьшего скандала, тень интриги не затмили очень примерной их жизни. Все, посвящённые в тайны этой величественной жизни, в конце концов, согласились, что воеводина счастливой ни в чём быть не могла; а князь на протяжении всей жизни был более похож на стража, охраняющего сокровище, чем на нежного супруга.

Даже после тридцати лет жизни, когда княгиня воеводина стала важной матроной, а возраст значительно затмил её красоту, воевода оставался около неё бдительным, заботливым стражем каждого её шага, хотя любезным и навязчивый. Дом теперь отворялся реже, выступали тогда с великой пышностью, впрочем, вся жизнь была убивающе однообразна.

Утром её светлость ездила шестёркой с двумя придворными в костёл, а два лакея несли за ней подушку и книжку; по возвращению принимала посетителей либо отдавала редкие визиты, окружённая двором и службой в препышной гербовой ливрее; на обеде бывало обычно несколько приглашённых особ, что избавляли супругов от кропотливого одиночества вдвоём, которого, казалось, охотно избегали… наконец, вечером приходило несколько особ или отдельно воеводина, отдельно он проводили несколько часов у знакомых или родственников.

Этот неизменный режим, за редким исключением, представлялся ещё более суровым, когда воевода выезжал на деревню, либо на какую более долгую поездку за границу, что выпадало несколько раз. Тогда княгиня воеводина закрывалась, не принимала почти никого, не ездила даже в костёл, а старичок капеллан за отдельную индульгенцию в большой зале ежедневно отправлял святую мессу для неё и двора. Обширного сада, окружённого стеной как монастырский, хватало для прогулки. Кн. воевода принадлежал, очевидно, к партии короля, однако же, хотя был вежлив с россиянами, не вдавался с ними ни в какие сговоры. Напрасно пробовали по очереди все послы приобрести его себе и сделать из него дельный инструмент политических интриг: отделывался от них тем, что к подобным работам не чувствует призвания. Не вдавался он ни в какие придворные интриги и дипломатическую торговлю, бывал везде, не связывался ни с кем; излюбленным его занятием было… делание золота и поиск философского камня. Эту страсть он привёз с собой из Италии, подхватив её ещё в молодости и не в состоянии уже от неё избавиться, хотя немного скрывал это, чтобы скептики его не высмеивали. Большую часть дня он проводил в кабинете и мастерской, один на один со своими книжками, ретортами и тиглами. Калиостро доверил ему малую толику какой-то тайны великого дела, которое он усиленно старался выполнить, будучи всегда чрезвычайно близок к открытию, которое только из-за маленьких неточностей и ошибок затягивалось.

Известно как в конце XVIII века эта мания работы около философского камня и делания золота ещё много голов вскружила.

Воевода принадлежал к наиболее сильно убеждённым, что золото когда-нибудь так легко сделается, как масло из сметанки; дело было только в сметанке, которая всегда была плохого качества и поэтому золото не получалось.

XXXIX

В каждом человеке пробуждает случайную заинтересованность сходство лица с его лицом, которая есть как бы узлом, что соединяет две единицы; непреднамеренно чувствует себя притягиваемым к этому созданию, допуская в нём сходство характера и судьбы. Не нужно также удивляться, что княгиня воеводина, узнав от Баччиарелли о Хели, сильно как-то ею заинтересовалась, захотела её видеть и убедиться, действительно ли это молодое её изображение напоминало её. Но суровость и странность воеводины делали это практически невозможным; нельзя ей было ломать домашний церемониал, даже выйти пешком и без двора в костёл… Предупреждали такое строгое надлежащее уважения к пани, что месса приходила к ней, когда на мессу она пойти не могла, а если хотела что-нибудь купить, купцов привозили домой, чтобы её светлость княгиня, как обычные женщины, магазинами не утруждалась.

Но в такой неволе, какую сносила княгиня под видом почтения, всегда должно найтись средство для избежания избыточной её строгости. Княгиня была доброй и службу имела, преданную себе, людей верных и вылитых для услуг – с их помощью она находила средства более свободного выскальзывания иногда из дома, чтобы подышать воздухом и двигаться без ассистенции. Так, по крайней мере, потихоньку говорили в городе, совсем не удивляясь княгине.

Сразу на следующий день после разговора с Баччиарелли княгиня размышляла, как в утреннюю пору могла бы привести под каким-нибудь предлогом Хелену и удовлетворить своё любопытство. Как раз среди конфиденциального совещания о том с верной подругой детства, панной Бабской (которую привезла с собой ещё из Литвы и никогда её не оставляла, несмотря на то, что муж часто показывал, что её не любит), постучали в дверь, вошёл камердинер, спрашивая, соблаговолит ли ясно светлейшая пани княгиня принять его сиятельство кн. воеводу.

Естественно, никогда не отвечали иначе, только:

– Просить его сиятельство князя!

А сама княгиня выходила в первый покой, навстречу. Поэтому княгиня тут же, бросив работу, отправив Бабскую, вышла, но встретила князя на пороге во фраке, орденах, шляпой подмышкой, идущего довольно спешно к ней.

В соответствии с предписанной формой, князь поцеловал ей руку, доведался о здоровье и, осмотрев не спеша все двери (что не всегда, но часто получалось), сел и потихоньку начал:

– Прошу вашу княжескую светлость, в этой Варшаве бездельники себе какую-нибудь забаву выдумывать должны, хотя бы ценой других…

Княгиня посмотрела.

– Что же это, ваше сиятельство?

– Этот несносный Баччиарелли, – говорил дальше воевода, – разносит по городу, что где-то там он встретил девушку чрезвычайной красоты, которая так похожа на вашу княжескую светлость… что… эти недостойные готовы Бог знает какие несправедливые для нас мнения из этого вытянуть.

Князь взглянул на жену. Ему показалось, что она немного побледнела – однако же усмехнулась и пожала плечами.

– Мой князь, – сказала она, – чем же меня это унижает, чем мне это вредит и почему это нас должно затронуть? Не случаются подобные ситуации на свете?

– Да, это верно, но между людьми злобными, ревнивыми, подозрительными, как те наши… это даёт повод для смеха, издевательств и недостойных заключений.

– Каких? – спросила княгиня спокойно. – Говори, князь, открыто.