Текст книги "Гетманские грехи"

Теодор с глубоким смирением подошел к монаху и, склонившись к его руке, поцеловал ее. Тот, растроганный, долго молча смотрел на него, потом обнял его и поцеловал в голову.

– Вот, вот! – громко заговорил он. – Вот каким Бог посылает человека в свет в состоянии невинности – прекрасным, как цвет весенний, и светлым, как херувимы; а что делает из него жизнь! В могилу сходят тряпки и сор! Егермейстерша, очевидно, привыкшая к чудачествам отца Елисея, не удивилась этому восклицанию, вырвавшемуся из его уст; но Теодор, едва понявший, к кому это относилось, был очень изумлен. Старец смотрел на него с восхищением.

– Мать, должно быть, сказала тебе, – прибавил Елисей, – что я вам близкий по крови. Так – по мирским понятиям – но теперь я одинаково близок и одинаково чужд всем людям… Все, что было во мне земного, стерла вот эта одежда; теперь я кающийся, Божий молитвенник – пес Господень (Domini canis).

Старец рассмеялся.

– Нельзя же псам, хотя бы и Господним, признаваться в своем кровном родстве с тщеславными светскими людьми. К чему это?

Хозяйка рассеянно слушала.

– Я пришел к вам, потому что долг велит нам утешать огорченных, –сказал старец, – хотя бы я был вам совсем чужой, я должен принести вам слово Божие и стучаться в ваши сердца, пока они не откроются… Мир вам! Мир вам!

– Юноша, – передохнув немного и, подняв глаза на Теодора, сказал старец, – мне хочется услышать твой голос! В голосе выражается душа! Говори! Какую деятельность ты выбрал?

– Дорогой отец, пока никакой! – отвечал Теодор с полным доверием к монаху, в котором чувствовал приязнь к себе, – я учился у пиаров и науки окончил; теперь, что Бог даст, и как судьба сложится? Не знаю сам. Большого выбора нет у меня…

– А что же тебя привлекает? – спросил отец Елисей. – Но только правду мне говори, потому что я все равно отгадаю, хоть бы ты и скрывал.

Теодор взглянул на него таким ясным взглядом, что старец возрадовался и весело воскликнул:

– Tabula rasa!

– Ксендз Конарский, – вмешалась мать, – хочет устроить его при канцелярии князя канцлера.

Отец Елисей покачал головой.

– Далеки от меня ваши дворы и владыки, – сказал он, – не знаю я ваших канцлеров… С Богом можно идти всюду, а Бог в сердце…

– Только не ко двору пана гетмана, – резко прервала хозяйка, – туда я не пущу его. – И как бы поняв друг друга, она и монах обменялись взглядами, а отец Елисей прибавил:

– Гетмана нельзя назвать злым, но у него слабая воля; а кто слаб, тем пользуются злые люди, и каждый порыв ветра нагибает того по-своему…

Он снова взглянул на прекрасного юношу и, указав ему место рядом с собою, с глубокой нежностью всматривался в его ясное лицо, словно не мог налюбоваться им вдоволь.

– Дай Боже, чтобы ты, мое дитя, вышел из ожидающей тебя битвы с таким же честным, правдивым, открытым и ничем не затуманенным лицом, какое у тебя теперь. Чистым выходишь ты на арену, и хорошо, если бы ты вернулся, хотя и израненным, но не запачканным.

Ты вступаешь в свет, в котором нет Бога.

Все там говорят о нем, но слово Его мертво для них, и слава бездушна… Они называют это большим светом, а на самом деле это – малый свет, потому что между ними и Богом – ворота закрыты. Все земное там на первом плане, а небесное – на последнем.

Но без борьбы нет победы! Ты должен идти, чтобы получить не хлеб насущный, а вечную пищу для души. Итак, с Богом иди, мое дитя!

Говоря это, старец уже не смотрел ни на Теодора, который внимательно к нему прислушивался, ни на егермейстершу, со слезами на глазах жадно хватавшую его слова, – взор его был устремлен в ясное небо, озаренное закатным сиянием.

Но вдруг, словно вспомнив что-то, он вскочил с лавки и принялся искать палку, которую он где-то поставил.

– Ах, Господи, Боже мой! Вот и солнце зашло, а настоятель, отпуская меня, строго приказал, чтобы я вовремя вернулся, – ведь путь не близкий!! – Но мы не пустим вас пешком, отец, – возразила Беата. – Тодя, беги скорее, вели заложить бричку…

– Мне бы более приличествовало идти пешком, – сказал отец Елисей, –но, правда, ноги у меня слабые.

Теодор был уже около конюшни. Беата подошла и поцеловала старцу руку. – Спасибо тебе, отец, за доброе слово! Оно падет в молодую душу, как здоровое зерно. Так меня заботит его судьба!

– Заботиться надо, – возразил капеллан, – но и тревожиться слишком –не годится. Есть Бог на свете! Он ни для кого не делает исключений, но справедлив ко всем… Что Он приготовил для него, то и следует принять… У юноши по глазам видна чистая душа. Пусть идет в свет…

Он покачал головой.

– Только не на гетманский двор, в эту лужу сиропа, в которой мухи тонут и увязают. Пошли его, куда хочешь, только не туда, только не туда!

– Да я и не могу туда! – опустив глаза, разбитым голосом отвечала Беата.

– Доброе дитя колеблется и не решается оставить меня, хочет остаться здесь со мною, а я тревожусь, как бы его у меня не похитили… Ты, отец, знаешь мое сердце и знаешь жизнь – поговори с ним, склони его к тому, чтобы уехать отсюда!

Теодор уже подходил, когда она оканчивала эти слова; отец Елисей стоял в задумчивости.

– Будь послушен матери, – сказал он, обращаясь к Теодору, – сердце материнское, если и не видит, что чувствует и предчувствует, что полезно и спасительно для ее ребенка! Я, верно, уж не увижу тебя, потому что ты вернешься в Варшаву, дай же я благословлю тебя…

Тодя, не смея возражать, склонил голову, и монах сделал над нею знак креста.

Бричка была уже готова к отъезду; Тодя помог старцу взобраться на сиденье, и скоро вечерние тени скрыли из глаз провожавших белую одежду монаха и его черный плащ…

Сыну пришлось теперь подробно объяснить матери причину своего опоздания и описать особ, встреченных им на дороге.

Услышав их имена, Беата покраснела, но не показала виду, что они были ей знакомы. О гетмане и о самом Белостоке она не решилась спрашивать, избегая всякого напоминания о них.

На другой день Беата уже принялась хлопотать по хозяйству, видимо, перемогая себя, но желая показать сыну, что она сумеет со всем сама справиться. А вечером она уже спросили его, когда он думает вернуться в Варшаву?

Теодору не хотелось спешить, чтобы успокоиться относительно здоровья матери, кроме того, он хотел привести в порядок документы и бумаги, оставшиеся после отца. Егермейстерша сказала ему на это, что отец, почувствовав себя слабым, сам привел их в порядок и отдал ей.

Таким образом, отпадал еще один повод к тому, чтобы остаться, да и не хотелось Теодору обнаруживать излишние опасения за здоровье матери.

День отъезда не был еще окончательно намечен, но Беата уже делала приготовления к нему и, несмотря на всю свою любовь к сыну, видимо, желала, чтобы он уехал.

Приближался день св. Яна, торжество именин гетмана, на которые со всего края съезжались гости, среди них были и знакомые, и друзья егермейстера Паклевского еще со времен его службы при дворе, и Беата, не говоря об этом сыну, терзалась боязнью, как бы кто-нибудь из родных или друзей покойного мужа, узнав о его смерти, не вздумал приехать в Борок и смущать Теодора.

Но так и бывает, что то, чего человек боится и что предчувствует, обыкновенно и случается. Так было и теперь. Родной брат егермейстера, служивший в одном из коронных полков, приехал в качестве депутата от своего полка в Белосток. Он ничего не знал о смерти брата, но, услышав об этом из уст самого гетмана, тотчас же отправился в Борок.

И вот, в один прекрасный день перед крыльцом усадьбы появился верхом на статном жеребце пан Гиацинт из Паклева Паклевский.

Братья, похожие друг на друга по внешности, во всем остальном были различны, как небо и земля. Поручик, не имевший за душой ничего, кроме коня и сабли, с юных лет зачислился в войско и был воин с головы до ног, отважный и смелый человек, но ветреный и недалекий. Он любил шумные забавы, был горд и заносчив, первый начинал споры и драки и никому не уступал. Расточительный и легкомысленный, он всегда нуждался в деньгах и всегда был занят мыслью, где бы их перехватить и поскорее, попусту времени не тратя. Сердце у него было доброе, но голова – пустая и упрямая. Услышав в Белостоке о племяннике и не зная, чем занять себя, он вбил себе в голову, что должен устроить его судьбу и затем непременно уговорить его поступить на военную службу.

С тем и поехал. Теодор видел его несколько раз в детстве, а когда около крыльца раздался шум и стук, он вышел к нему навстречу и скорее угадал, чем узнал в приезжем дядю.

Поручик с громким восклицанием и с выражениями нежной любви, со слезами обнял его, оплакивая смерть брата и радуясь тому, что снова увидел Борок.

Торопливо вышла и егермейстерша, догадавшись, кто приехал, и надеясь предупредить всякие попытки приезжего сбивать с толку ее сына.

В первую минуту свиданья поручик шумно оплакивал покойника, попеременно обнимая племянника и целуя руки невестки. Но это продолжалось недолго, наступила hora canonica.

– Голубушка невестка, – воскликнул, отирая слезы, Паклевский, – ради Господа Бога дай ты мне заморить червяка, – я выехал из Белостока на пустой желудок. Жара страшная, а я мчался во весь опор и устал чертовски. На столе живо очутились водка и закуска, и гость, не теряя времени, принялся за еду. Он хотел выпить за здоровье племянника и собирался налить и ему, но тот отказался.

– Это что же? Водки не пьет! Славно, нечего сказать! – сказал поручик. – Что же ты, красная девушка? Что из тебя будет? Хорошо же тебя воспитали! Я в твоем возрасте ничего не боялся, ни водки, ни вина, ни… Мать хотела прервать его, но он поцеловал ее руку и докончил:

– Голубушка моя, мы должны сделать из него воина! Ей Богу! Что же ему еще выбирать! Разве это плохая служба – особенно при протекции? Честное слово, если бы я не был таким бездельником, у меня уж была бы собственная деревенька.

– Он готовился к иной карьере, – возразила мать.

– К какой же? Да помилуйте! Может быть, он хотел быть каким-нибудь писакой? Сохрани Боже! В нашем роде все были рыцари. Его покойный отец тоже сначала служил в войске. И, ей Богу, по-моему, только это и есть настоящее дело! Что? Что? Гнить здесь на затоне, ходить за плугом? Что же это за жизнь!

Он взглянул на Теодора, стоявшего около стола.

– Он как будто родился воином! – говорил он, не переставая. –Прелесть, что за юноша! Здоровый, сильный, и неужели он пропадет!

Он наклонился к руке хозяйки и опять поцеловал ее.

– Я для того сюда и приехал, – сказал он. – Ведь я его опекун. Я уже замолвил за него словечко гетману, он обещал протекцию. Стоит только записаться и гуляй душа! Честное слово!

Поручик оглянулся и с удивлением заметил, что лица хозяев были пасмурны.

– Дорогой брат, – серьезно сказала егермейстерша, – позволь же и мне, как самому близкому человеку и опекунше моего сына, иметь свое мнение.

Покойный муж, царство ему небесное, не без причины разорвал с гетманом. – Ну, ну! – крикнул поручик, наливая себе вторую рюмку водки, – позволь уж и мне сказать – правда не грех – у покойного были свои причуды. Что-то там его задело, что-то ему показалось, вот он и надулся – гордая душа в убогом теле – честное слово, он и сам не знал, почему оттолкнул от себя свое счастье.

– Брат мой! – вскричала Беата. – Я его знала хорошо и знаю лучше вас, что все, что он делал, он делал обдуманно и вовсе не опрометчиво. Он не нуждался в милостях гетмана, и я не хочу, чтобы сын мой добивался их. Поручик даже перекрестился.

– Да помилуйте! – вырвалось у него. – Кто мы? Мы? И он? Сударыня! И это мы будем затевать войну с этим могущественнейшим магнатом? И только потому, что покойнику…

Что-то там померещилось? Да знаете ли вы, что гетман может сделать? Что он такое? Он – первый после короля. Без него –ничего нет, а в нем – все… Вы, сударыня, обрекаете своего сына на вечную нужду!

Егермейстерша отвернулась и умолкла.

– Нет, этого не может быть, – говорил взволнованный поручик. – Я лечу, сломя голову, чтобы спасти свою кровь и позаботиться о нем, а тут… – Это была воля покойного, – горячо возразила егермейстерша, – чтобы Теодор никогда ни за чем не обращался к гетману. И его воля свята для меня! Тодя завтра или послезавтра едет и поступит на службу в канцелярию князя канцлера.

Услышав это имя, поручик даже привскочил на месте.

– Ну, это же, ей Богу, комедия, чистая комедия! Да разве ты не знаешь, сударыня, что такое канцлер и русский воевода? Да ведь это же patriae inimici, да ведь это же мятежники, которые только того и добиваются, как бы свергнуть с престола Карла и с помощью императрицы посадить на трон кого-нибудь из своих!

Пойти к ним, значит объявить войну гетману, присоединится к числу его врагов!

Вот-то будет для меня радость, когда Паклевский появится среди тех, кого нам, может быть, придется рубить саблями!

Поручик орал во весь голос, по-солдатски, так что голос его разносился по всей усадьбе. Он был страшно взволнован и раздражен. Бледная как мрамор егермейстерша бесстрашно смотрела прямо на него. Теодор стоял подле нее, не смея вмешиваться.

– И стоило мне приезжать сюда, – прибавил пан Гиацинт, – чтобы только узнать, что моя кровь будет служить familia.

– Но, помилуй, – возразила вдова, – ваш гетман сам в родстве с familia.

Поручик махнул рукой.

– Вернул ему, сударыня моя, шпиона в дом, – закричал поручик. –Мудрая это политика – иметь союзника в чужом лагере! Но пан гетман не позволит опутать себя, его не так-то легко заманить или запугать! За Чарторыйским стоит императрица, а за ними король французский и саксонцы. Мы им покажем! Хо, хо!

Поручик, как раненый зверь, метался по комнате, но, очутившись поблизости от стола и заметив на нем графин с водкой, налил себе третью рюмку и закусил куском посоленного хлеба. Эта операция умерила его пыл, и он несколько пришел в себя.

– Прости меня, голубушка невестка, – сказал он, наклонившись к руке хозяйки, – что я немного погорячился. Но что правда, то правда, не хотел бы я, чтобы моя кровь шла на погибель… Если только familia начнет действовать, мы уничтожим ее всю, со всеми ее приверженцами. Это явные hostes patriae. Лучшего из королей, нашего милостивого государя мучают, дразнят, составляют против него заговоры… Это одна клика – с Масальским, Огинским, Бжостовским, Флемингом; но тут не поможет ни лига, ни императрица; пусть только гетман даст знак – nee locus ubi Troia fuit! Егермейстерша, по-видимому, не обращала внимания на все эти восклицания, а, может быть, даже не слушала их; они не производили на нее ни малейшего впечатления; и тот, кто их произносил, не был в ее глазах достоин того, чтобы вступать с ним в спор.

И с шумным родственником она поступила с чисто женской находчивостью; под предлогом переговоров со служанкой она вышла на минутку из комнаты. Воспользовавшись этим, поручик снова было принялся обнимать и уговаривать племянника, но хозяйка, не спеша, вошла снова в гостиную, неся в руках саблю в прекрасной позолоченной оправе.

Это была фамильная драгоценность, с помощью которой она хотела выкупить сына. Поручик был очень лаком на такие презенты.

– Мне кажется, – сказала она, входя, – что эта сабля Паклевских, по справедливости, должна принадлежать поручику, потому что Тодя, наверное, не будет служить в войске…

Она взглянула на сына.

– Я чувствую, что, отдавая ее вам, исполняю волю покойного.

Страшно обрадованный, пан Гиацинт прежде всего расцеловал руки невестки, а потом, забыв обо всем, схватил саблю и принялся рассматривать ее.

Начав с прекрасных ножен и кончая рукояткой, он оглядел ее с величайшим вниманием и восхищением всю, сверху до низу, потом полюбовался клинком с надписями и, выхватив ее из ножен, размахнулся ею в воздухе с такой силой, что в ушах засвистело.

Лицо его оживилось и просияло. Затем, осторожно вложив саблю обратно в ножны, он поцеловал ее, прижал к груди и положил рядом со своей шапкой… В эту минуту доложили, что обед подан.

Поручик уже не решился больше нападать на невестку; разговор перешел на военные темы, и пан Гиацинт, словно намеренно противореча сам себе, принялся жаловаться на всевозможные притеснения, обиды и неудобства, которые испытывало войско, и описывал все это в таком же преувеличенном виде, в каком недавно еще расхваливал эту же службу.

Теодор больше молчал, изредка вставляя какое-нибудь замечание, егермейстерша не мешала ему разглагольствовать, довольная тем, что поручик забыл обо всем остальном. В продолжение всего обеда, сопровождавшегося обильным возлиянием, воин не изменял темы разговора и только перед отъездом вернулся к прежнему.

– С матерью трудно бороться, когда речь идет о сыне, – со вздохом сказал он, – но побойся Бога, голубушка невестка, отдай его, куда хочешь, только не "familia".

Гетман узнает об этом и сочтет за смертельную обиду.

– Ничем мы ему не обязаны и ничего от него не ждем, – с гордостью отвечала вдова.

– Так только говорится, – возразил поручик, – но сила у него, вы сидите у него под боком, и, если он захочет мстить, он без всякого усилия уничтожит вас.

Вдова только головой покачала. Видя, что с ней не сговоришься, поручил взял Теодора с собою в сад и попробовал еще раз повлиять на него, однако, тот остался холоден и решительно заявил, что исполнит волю матери. – Самое скверное то, – прибавил поручик, – что я из-за вас принужден буду лгать и изворачиваться. Спросит меня гетман: а где же ваш племянник? Ну, что я ему скажу? Ни то, ни другое! Буду так замазывать, чтобы он понял, как ему хочется… Наказание Божие! Вот уж не ожидал, что мне не удастся уговорить твою мать.

Он рассмеялся и, словно забывая, что говорит с сыном, прибавил:

– Она держала покойника под туфлей, привыкла к деспотизму, а я с бабами не умею разговаривать! Честное слово!

Все же поручик с большим чувством распрощался с родными, выпил еще рюмку на прощание и, крепко привязав сбоку саблю, которая ему очень нравилась, поскакал по дороге к Белостоку. Егермейстерша вздохнула с облегчением, видя, что он уже подъезжает к лесу.

– А теперь, – сказала она, обращаясь к сыну, – дорогой мой Тодя, поезжай без промедления в Варшаву. Не для чего тратить попусту время… Когда уж получишь место, тогда, может быть, опять навестишь меня…

Не слушай того, что говорил поручик; иди к князю канцлеру; вся эта кажущаяся сила гетмана рассыплется, когда дело дойдет до борьбы. Ты слышал дядю? Вот так все они – многословны и крикливы, а для дела нет силы и способностей…

– И пусть они гибнут, – сурово прибавила она, – они это заслужили.

Пан поручик Паклевский, несмотря на угощенье и прекрасную саблю, подаренную ему невесткой, отъехав на некоторое расстояние от Борка, сразу утратил веселое настроение, а за две мили от Белостока погрузился в такое глубокое и печальное раздумье, что конь его, пользуясь этим, несколько раз останавливался и принимался щипать траву, за что ему порядком досталось от хозяина.

Поручик не мог переварить сознания, что женщина одержала над ним победу и, только теперь, все обдумав и взвесив, он сообразил, что она своим подарком заткнула ему рот. Теперь и сабля ему не так нравилась, как сначала, и, осмотрев ее еще раз, он нашел ее далеко не так красивой, как ему казалось перед этим.

– Ишь ты, хитрая женщина! – думал он. – Кака она меня ловко провела! А я должен сам себе назначить наказание за то, что оказался таким болваном и дал себя поддеть!

Так, мучая себя угрызениями совести, доехал поручик до местечка, где он остановился на квартире у одного мещанина, потому что нечего было и думать о размещении менее знатных гостей во дворце или в дворцовых флигелях. Все помещения в них и в ближайших домах придворных служащих приготовлялись к приезду Радзивиллов, Пацов, Мнишка, Потоцких, Сапег и других знатных гостей.

Кроме именин самого гетмана и праздновавшегося на третий день после них рождения гетманши, имелись еще в виду различные вопросы политической и общественной жизни, которые следовало осветить и разрешить de publicus. Король слабел, врачи не надеялись долго подлить ему жизнь. Между тем Чарторыйские не скрывали того, что их приверженцы составили вместе с ними конфедерацию, поэтому противная им партия, главой которой считался гетман, а правой рукой воевода киевский, должна была противодействовать этому. Виленский воевода уже собирал войска, делая приготовления к возможному выступлению, и Потоцкий, а значит, и гетман, под властью которого были скорее воображаемые, чем действительные войска, должен был держаться настороже.

Именины были хорошим предлогом для того, чтобы съехаться и обсудить положение Речи Посполитой, которой номинально управлял король, а Брюль, саксонский министр, продавал его, но в действительности, она была уже в руках "familia". Легко можно было предвидеть, что люди разумные, деятельные, решительные, не жалевшие денег и не разбиравшие средств, возьмут верх над теми, которые строили воздушные замки, а для дела не годились. Гетман еще скрывал свои мечты о короне, но воевода киевский открыто заявлял, что будет домогаться престола; те же планы лелеяла саксонская династия, хотя старший сын Августа III не мог держаться на ногах от слабости.

С противной стороны кандидатом Чарторыйских являлся племянник их, на которого возлагались все надежды.

Familia распространяла по всей стране издания Monitora, призывавшего к реформам и к сопротивлению всемогуществу магнатов, особенно Радзивилла. В этом мемориале обитатели Речи Посполитой призывались к воскрешению "духа старинных польских добродетелей".

Но и противная сторона также восхваляла свободу отношений прежней Речи Посполитой.

Ко всей непредусмотрительности и бестолковости сторонников гетмана следует еще прибавить то, что князь виленский, воевода, больше развлекался, чем относился серьезно к делу, которое он сваливал на других. А о всех результатах совещаний в Белостоке тотчас же узнавалось в Волчине, как говорили одни – через гетманшу, а другие – через любимца ее Мокроновского.

И прежде чем здесь начинали действовать, familia уж принимала свои меры предосторожности.

Итак, сторонники гетманской партии съезжались со всех сторон в Белосток для совещаний по очень важным вопросам, и поручик Паклевский, прибыв в город и увидя толпы народа, заполнявшие все улицы, площади, дворы, дворцы и сады, – бесчисленных экипажей, гайдуков, казаков, гусар, янычар, придворных, коней, повозки, рыцарей в панцирях, татарские знамена и разный люд, осаждавший Белосток, получил еще более преувеличенное понятие о могуществе этого пана, к протекции которого так пренебрежительно отнеслась его невестка.

Действительно, под вечер всю резиденция выглядела по-королевски: огромный дворец светился тысячами огней, у сторожевых ворот стояло войско в парадных мундирах, оркестры музыки гремели в зале на хорах и на возвышении в саду… Повсюду на террасах и галереях пестрели великолепные старо-польские костюмы и новомодные французские, всюду виднелись разряженные декольтированные, раздушенные женщины в пышных прическах, повсюду сновали лакеи в раззолоченных ливреях; а толпы народа приглядывались издали к живой картине кануна торжества.

Был уже поздний час, но ко дворцу то и дело подъезжали новые экипажи, подвозившие знатных панов, имена которых тотчас же подхватывались и повторялись в толпе.

Староста Стаженьский, Браницкий и генерал Мокроновский принимали гостей на террасе и провожали их в комнаты…

Эта обманчивая картина всемогущества могла ввести в заблуждение не одного только простодушного Паклевского. Людям, гораздо более сообразительным, приходило иногда в голову, что "фамилия" не в состоянии бороться с гетманом. Прислушиваясь к самодовольному и самонадеянному тону разговоров гетманских приверженцев, легко можно было вывести заключение, что здесь все средства для борьбы были обдуманы, и оставалось только начать победоносную войну.

Поручик Паклевский, пробравшийся в салоны дворца только благодаря своему парадному мундиру, увидел вблизи великолепную фигуру и прекрасное лицо гетмана, окруженного общим уважением и поклонением, мог в душе только удивляться слепоте своей невестки, которая отказывалась от всяких связей с этим двором, имевшим возможность при содействии шляхты превратиться в королевский.

Спокойствие и полное доверие к будущему ясно читалось не только на лице самого хозяина, но и в манерах всех его окружавших. То и дело раздавались веселые взрывы смеха, глаза светились радостью, одни обнимались, другие шумно разговаривали, еще некоторые шептались по углам, но все лица отражали лучезарную уверенность в завтрашнем дне и в победе. На их стороне был король, саксонцы, Франция.

Как могла бороться с ними небольшая группа людей, вынужденных обращаться за помощью к чужому войску из страха перед Радзивилловыми драгунами?

Так думал Паклевский, стоя в углу и любуясь всем этим великолепием, элегантностью, драгоценностями, всей этой пышностью, мелькавшими перед его восхищенными глазами.

– И эти смешные люди хотят померяться с ним силами? – рассуждал сам с собой Паклевский. – В головах у них неладно! Они сами ведут себя к гибели!!

Громкие титулы гостей, непрерывной вереницей тянувшихся мимо него, наполнили его гордостью. Это были все воеводы, каштеляны, маршалы, подчашие, конюшие, старосты и, наконец, князья, носившие иностранные титулы графов, и князья настоящие. В ушах его звучали имена магнатов, при одном имени которых по привычке склонялись шляхетские головы…

В дворцовых залах уже накануне торжества все приняло праздничный вид. Слуги надели парадные ливреи с гербами, залы блестели тысячами огней, играла музыка, столы прогибались под тяжестью серебра, хрусталя и фарфора, слуги разносили на подносах самые разнообразные и изысканные яства. Поручик протянул руку за бокалом вина, стоявшим в сторонке, вдохнул в себя его аромат, поднес ко рту и с почтением выпил.

Затем он стал соображать, сколько могла стоить бочка такого вина в Венгрии, и сколько таких бочек могла осушить эта толпа. И это было для него очевидным доказательством могущества гетмана.

Вино стояло на всех столах, и все, кто только хотел, пользовались им, а гетманские придворные усиленно всех угощали. Приготовления к ужину привели поручика в полное восхищение. Тут уж поварское искусство выступало в своем полном блеске и могуществе. На блюдах рыбы отливали всеми цветами радуги; некоторые из них, как будто плыли, другие, казалось, собирались выскочить. Фазаны в перьях, жаркое, покрытое, словно хрусталем, разноцветным желе, кабаны с лимонами и хреном в мордах и еще какие-то неизвестные поручику существа, пирамиды из бисквитов и леденцов, спелые плоды с ветками… Паклевский смотрел на все это, и могущество гетмана умиляло его до слез.

– И подумать только, сударь мой, что какая-то баба осмеливается перечить такому магнату и не желает иметь с ним дела! С ума сошла, ей Богу…

И никогда еще Браницкий не казался ему более сильным и великим, чем в этот день. В глубоком размышлении о его мощи, он ходил из комнаты в комнату, присматриваясь к убранству столов, как вдруг заметил спешившего к нему навстречу в светлом фраке с кружевными манжетами, в новом парике с красивыми локонами круглолицего улыбающегося доктора Клемента.

– Ну, что же? Были вы, сударь?

Доктор знал о том, что поручик собирался ехать в Борок; увидя, что он вернулся, он живо схватил его за руку и, отведя в сторону, торопливо зашептался с ним.

– Ну еще бы, был, конечно…

– И что же?

Паклевский развел руками и хотел было ответить французу какой-нибудь замысловатой и мудрой фразой, но не сумел. Он склонился к уху француза и сказал:

– Кто сладит с женщиной, когда она упрется на своем. Я охрип, измучился и вернулся ни с чем!! Сына погубит, но что тут поделать?! Отправляет его в Варшаву…

Клемент вздохнул. На поручика у него было мало надежды, но он рассчитывал на его роль опекуна и дяди.

– Хоть бы мне кто-нибудь объяснил, – говорил Паклевский, – что имеет эта женщина против гетмана, дал бы тому оседланного коня. Я признаюсь вам, господин доктор, что еще при жизни брата я долго ломал себе голову над тем, почему он так внезапно бросил службу при дворе, разорвал со всеми и больше здесь не показывался. Несколько раз спрашивал его об этом, но он не хотел сказать.

Теперь я вижу, что у этого владыки, должно быть, ангельская доброта, потому что он высказывает самое горячее сочувствие к сыну покойного, вместо того, чтобы мстить ему, а моя невестка и слушать не хочет. Что? Как? Для чего? Я просто в тупик становлюсь.

Он бросил взгляд на доктора, как будто ожидая, что тот что-нибудь объяснит ему, но тот вытянул губы, покачал головой и ничего не сказал. Паклевский, обрадованный тем, что в этой толпе нашел себе собеседника, продолжал говорить:

– Я не удивлялся бы, если бы это была другая женщина, но ведь это же не простая какая-нибудь, а с образованием, она сама знает и самого гетмана, и его двор, потому что бывала здесь при первой его жене. Так пусть же мне кто-нибудь скажет, откуда такое предубеждение? Почему такая упорная неприязнь?

Доктор, казалось, ничего не мог, а, может быть, просто не хотел говорить по этому поводу: он только слушал и моргал глазами.

– Уж если Бог, – закончил поручик, беря стаканчик бургундского из рук проходившего лакея, – если Бог захочет покарать какой-нибудь род, то уж не дает ему вылезать из болота; не то, так другое помешает! Вот я служил, а многого ли дослужился – вы сами видите; у покойного брата тоже всего несколько изб осталось, а другие – и поглупее его – сотни рабочих рук приобрели! Глупо устроен свет!

Он выпил бургундское, а когда окончил и опустил голову, ища доктора, его уж не оказалось поблизости.

Поручик вздохнул и занялся обдумыванием своей позиции за ужином, чтобы не оказаться слишком не деликатным, но в то же время принять в нем известное участие.

– Если мне и здесь повезет так, как Паклевским везло в жизни, –размышлял он, – то я, пожалуй, только нанюхаюсь всяких вкусных вещей, а другие будут есть их!

Мы не имеем сведений о том, удалось ли поручику попользоваться чем-нибудь более реальным, чем запахи вкусных кушаний, но нам известно, что, вернувшись поздно ночью в свой дом и войдя в комнату, которую он занимал там, он увидел на постели, которую считал своей, своего знакомого, ротмистра Шемберу, спавшего крепким сном; после тщетных усилий растолкать его, чтобы занять свое место, он принужден был, в конце концов, подостлать себе на полу попону и на ней улечься спать. А так как он перепробовал много вина различных сортов и был, кроме того, сильно утомлен, то и на полу заснул так крепко, что только утром его разбудила пушечная стрельба в честь гетмана, от которой тряслись оконные рамы и сыпалась штукатурка с потолка.