Текст книги "Стременчик"

Люди, которые против этой дивной связи замужней женщины и молодого учителя поначалу шипели, в конце концов, видя, что она была открытая и никого не возмущала, а Фрончка вовсе не раздражала, приняли её как естественную и достойную.

Находили, что в доме Бальцеров он почти заменял хозяина, и никто уже этому не удивлялся.

Лена Фрончкова также не позволяла, чтобы её обижали подозрением; какая мудрая и ловкая была женщина, такая же гордая и возвышенного ума. Никто её не смел задеть двузначным словом, зная, что за него с лихвой сумеет заплатить.

Успех, славу и триумфы Гжеся с такой радостью приветствовали в доме Бальцеров, они как бы делали честь дому. Лена этим другом гордилась, он был постоянно на её устах, но также деспотично им распоряжалась. Должен был ей служить, как приказала, по кивку исполнять, что пожелала, и часто бросать самую срочную работу, когда ей вздумалось позвать его к себе. Переселение в коллегию не изменило тех доверительных отношений… Ежедневно Гжесь должен был появляться у Бальцеров, часто пренебрегать общим столом, а иногда со слугой и фонарём поздно возвращаться, когда женщине захотелось его задержать.

В других делах независимый, Гжесь в повседневных делах поддавался женщине, которая распоряжалась им как ребёнком.

Некогда красивая, когда была ребёнком, пани Фрончкова после замужества только снова расцвела в полной мере привлекательности и славилась в Кракове как самая красивая из женщин.

В ней осталось что-то удивительное, но в то же время покрытое серьёзностью и вынуждающее людей уважать.

Преимущество, какое она имела над умом Гжеся, так было велико, что в самых больших и в самых маленьких вещах без её совета он ничего не делал. Поэтому она не удивилсь, когда однажды утром, раньше, чем обычно, он пришёл и с порога начал объяснять, что его привело важное обстоятельство.

– В самом деле? – улыбнулась, вставая на приветствие пани Фрончкова. – Или о новой сутане думаете и хотите, чтобы я вам выбрала фламандское сукно… или о плаще?

Стременчик был слишком взволнован тем, с чем пришёл, чтобы шутка пришлась ему по вкусу, он нахмурился.

– А, хозяюшка моя, – воскликнул он, – речь идёт о гораздо более важном деле, и если бы ты знала латынь, я бы сказал тебе paulo majora canamus.

– Скажи мне это лучше по-польски, – уставляя на него большие глаза, сказала Лена. – Что же там такого? Ты обычно спокоен, теперь, вижу, взволнован!

– Послушай! – сказал Гжесь. – Уже из моей одежды можешь заключить, что раз я надел её в будний день, это не без настоящей необходимости.

– Вижу, одежда новая, – воскликнула хозяйка, – башмаки новые, пан мой нарядился как на праздник…

Гжесь потёр ладонью лоб.

– Не знаю, что это значит, придворный краковского воеводы Яна из Тарнова прибыл ко мне сегодня утром, приглашая от имени пана посетить его для важного, не терпящего отлогательств дела. Я ни с воеводой, ни у воеводы никаких дел не имею, Академия находится под началом епископа Збышка. Меня охватило беспокойство…

Лена покачала головой.

– Я, равно как ты, этого вызова не понимаю, – сказала она, – но не вижу причины, почему бы оно должно тебя беспокоить.

Она минуту подумала, приложив палец к устам, а глаза уставив в землю.

– Ты сам мне говорил, что часто тебе надоедают из-за латинской надписи и разных подобных работ. Ничего иного быть не может, чем нечто подобное. Воевода – пан могущественный, значит, тебе оплатит.

– Но зачем вызывать меня лично, если бы дело шло только о надписи, которую любой придворный мог заказать у меня? – сказал Стременчик.

– Иди к нему и всё это выяснится, – прервала Лена.

– Должен ли я идти? – спросил бакалавр. – Я не слуга пана воеводы, годилось ли вызывать меня к себе, как слугу?

С благородной гордостью Гжесь поднял голову. Лена пожала плечами.

– Старый и важный пан, сенатор… ты молодой, – сказала она, – нет ничего обидного в том, если через придворного вежливо пригласил… иди…

Он раздумывал ещё, когда, положив ему руку на плечо, прекрасная Лена толкнула его слегка к двери.

– Гордость не уместна, – шепнула она, – а я жду возвращения для выяснения, потому что хочу знать, какое дело имел пан воевода к пану бакалавру.

Как будто он ждал только её разрешения, Стременчик, не колеблясь уже и сообразив, что в действительности спесь худому слуге не подобала, быстрым шагом пошёл к воеводинскому дому, стоящему при замке. После краковского пана воевода был тут самым значительным сановником и имел высшую власть.

Но даже если бы Ян из Тарнова не занимал этого положения, одно его имя, связи, богатство, большой авторитет и личные качества давали бы ему большое значение.

Был это муж уже преклонных лет, но крепкий телом и умом, не умел говорить речи и не злоупотреблял словом, но когда раз открыл уста, не смотрел ни на какие соображения и рубил правду каждому, хотя бы тому, кто в более высоком положении. Говорил её так не раз, и где нужно было смелое выступление, его толкали вперёд, потому что не боялся ничего. Возраст давал ему хладнокровие и самообладание.

Не рекомендовал себя ни прекрасной речью, ни ораторским искусством, но ясностью и выразительностью слова. Когда другие уже в тогдашней школе привычно, ловко умели запутать мысль и так искусно её представить, чтобы делала более сильное впечатление, Тарновский находил это немужским и нерыцарским, выражался развязно, сильно и коротко.

В правительстве и дома его характеризовало то, что долго молчал, но когда отозвался, закрывал заседания как бы окончательным приговором.

Его все уважали, потому что, кроме этого, был он справедливый сенатор и панский советник, который имел на виду только общее благо, а личными соображениями не давал сбить себя с простой дороги.

Могущественный пан, в силу должности постоянно вынужденный окружать себя многочисленным двором и выступать с некоторой помпезнотью, не любил ни напрасных блёсток, ни роскоши из-за тщеславия, дом был панский и богатый, но не такой пусто-прекрасный и хорохорящийся, как у панов из Курозвек и других, которые недавно добились хорошей жизни.

Некоторая стародавняя простота сохранилась там со времён, уже забытых и стёртых. Когда другие охотно принимали чужеземные обычаи, здесь их влияние чувствовалось как можно меньше.

Воевода сам воспитывался в тех ещё временах, когда рыцарское воспитание заменяло всякие иные. В общении с людьми он позже приобрёл много информации и знаний, но всегда вздыхал над тем, когда его сенаторская должность вынуждала его общаться с немцами, итальянцами, венграми, более того, с французами и людьми иных народностей, когда появлялись дела, для которых латынь была официальным языком, так как смолоду мало учился языкам и канцелярских талантов не приобрёл.

Также в то время во многих семьях у нас понимали, что будущий сенатор, хоть бы с седла и концерца начинал, одновременно должен был корпеть над книгой, чтобы не надо было таскать за собой повсюду канцлеров и переводчиков, а в конце концов остаться на их милости и под их влиянием.

Овдовевший воевода в это время имел пятерых сыновей, воспитание которых было для него великой заботой; двое старших: Ян Амор и Ян Гратус, будучи уже подростками, напоминали, чтобы решили насчёт их будущего.

Воевода, набожный муж, говорил себе в духе, что из этих детей, которыми Господь Бог благословил его брак, один, как по закону десятины, принадлежал Ему, но ни одного из них не назначил, желая, чтобы призвание объявилось само. Другие должны были сначала рыцарями служить родине, потом, добившись службой положения, советом и состоянием помогать королю.

На крыльце воеводинской усадьбы, которая в тот час была полна рыцарей и шляхты, тот же придворный, что приходил с вызовом к бакалавру, казалось, ждёт его, потому что, увидев и узнав, он тут же приблизился, любезно приветствовал и пригласил за собой в каморку, пока воевода не освободиться.

Придворный, молодой человек из самых бедных Леливитов, который уже, однако, пробовал рыцарские состязания и имел после них славные памятки на лице – розовый шрам от лезвия – имел весёлый нрав и был лёгкий с людьми.

Пользуясь этим, наш бакалавр после нескольких слов ловко хотел его расспросить, не знает ли, для чего он тут понадобился.

– Видно, что ваша милость не знаете нашего пана, раз меня, простого посланца, об этом спрашиваете, которому воевода своих мыслей не поверяет. Гораздо более серьёзные мужи не могут этим похвастаться. Напрасного слова он никогда не сказывает… а что думает, один только Бог знает, люди же только тогда, когда мысль действием становится.

Таким образом, любопытный гость не спрашивал уже, а ждал терпеливо, пока не позвали к воеводе.

Старый и важный муж принял бакалавра, приветствуя рукой и милым словом, а, несмотря на молодость, в силу духовного облачения он указал ему место неподалёку от себя.

Они были одни в спальной комнате воеводы, устроенной с такой простотой и скромностью, какая бы пристала паношу. Кровать была твёрдая, покрытая шкурой, стол дубовый, застеленный старой скатертью, а вещи старые и невзрачные.

Воевода также одет был в тёмный длинный жупан, стянутый чёрным поясом, а кроме перстня с печатью на пальце, никаких блёсток на нём не было. Седеющая борода, тёмная, широкая стелилась по его груди, длинные волосы спадали на плечи.

– Мы много о вас слышали, – сказал воевода, обращаясь к Грегору, – а все отдают вам справедливость, что учёностью и остроумием вы в коллегии преуспели. Я знаю и то, что вы сами себе обязаны этим образованием. Люди вас прославляют, я хотел узнать ближе так много обещающего в будущем мужа…

Грегор коротко благодарил.

– В вашей коллегии, – говорил воевода, – вы, наверное, очень можете быть полезны вашей молодёжи, но для себя там много не сделаете. Вы не очень состоятельны… я слышал, с голоду умираете.

– Работа делает это слаще, – отпарировал Гжесь.

– Вы прекрасную из неё делаете жертву, – говорил Ян из Тарнова дальше, – но при ваших способностях вы могли бы легко подняться выше, а около молодёжи вас могли бы заменить хоть бы и менее способные учителя.

Я подумал о вас для себя и для вашего будущего вместе, – добавил старый пан. – У меня есть сыновья, я хотел бы воспитать их так, чтобы и Богу, и королю могли служить разумно и дельно. Что бы вы сказали на то, если бы я доверил вам власть и опеку над ними?

Гжесь, которого неожиданно озадачило это желание воеводы, поначалу молчал, желая собраться с мыслями.

Это было ему лестно, делало гордым, но рушило всё здание, какое он сам себе построил, выбрав профессию преподавателя в Академии.

Надзиратель и бакалавр детей воеводы имел перед собой прекрасные надежды, жизнь богатую и свободную, обеспеченное будущее, но сходил с той дороги, которая в публичной профессии вела к славе и значению в учёном мире. У него промелькнула та мысль, что тогда он продал бы за миску чечевицы свою должность и права, какие давала наука, что предавал свою профессию.

Воевода как бы угадал значение долгого молчания, медленно продолжал дальше:

– Я понимаю это, – сказал он, – что спуститься с кафедры на домашнее бакалаврство, хотя бы у Краковского воеводы, может показаться вам обидным; но на самом деле вы должны рассудить, что когда сенаторских детей воспитаете на будущих советников короля и родине, в боязне Божьей и науке их совершенствуя, может, у вас будет больше заслуга, чем обучая латыни бедных клехов. Мы все нужны на свете, сенаторы и клехи, но когда наверху света не хватает, не придёт он снизу.

Стременчик ещё молчал.

– Рассудите это, – добавил через мгновение воевода, – быстрого решения я не требую, потому что оно будет решающем для вашей жизни. Забирая вас к моим сыновьям, которым вы себя посвятите, справедливо, чтобы я также обеспечил вам награду, равную работе. Ваше духовное призвание облегчит мне обеспечить вас, при королеской помощи и милости…

Гжесь поднял глаза и хотел уже признаться, что облачение, какое носил, ещё его никакой клятвой не связывало, но что-то закрыло ему уста. Он склонил голову и после маленькой паузы произнёс:

– Мне нечего на это сказать, кроме того, что должен покорно благодарить вашу милость за доверие. Честь для меня и гордость… но в то же время бремя, которого брать на плечи, не знаю, достоин ли. Это другое дело, пане воевода, с кафедры обучать латыни, поэзии, риторике, а хоть бы и философии, иная же взяться воспитывать детей на людей. Наука здесь как инструмент и добавление, а человечество – цель. Людьми, христианами и сынами этой короны они должны быть, и не последними, когда их в наследство великие обязанности ждут.

Справлюсь ли я, простой бакалавр, с этим!

– С моей помощью и под моим надзором! – воскликнул воевода. – Почему нет! Лучшее доказательство, что сможете их воспитать, то, что вам самого себя удалось воспитать.

Гжесь вздохнул.

– Да, пане воевода, но меня нянчили и обучали самые большие мастера на свете: нужда и сиротство. Кто знает, не легче ли бедному выбраться на верх, когда его хлестает судьба, нежели изнеженному в пелёнках, которого счастье усыпляет, либо заранее делает спесивым и дерзким.

– Вы действительно красиво говорите, – прервал воевода, – но не знаете о том, что я придерживаюсь вашего мнения, и детей своих сурово и дисциплинировано веду. Не требую также, не позволю, чтобы вы делали им послабления, оттого, что рождены в достатке, скорее требую, чтобы им не делали поблажки, когда нашкодят. Молодость излишне сдерживать негоже, потому что, запуганная, она теряет силу, но разгуляться также нельзя позволить, пусть знает границы.

Сказав это, воевода встал и, ударив в ладоши, ждал слугу, который показался в дверях.

– Пусть сюда придут Амор, Гратус и Рафал, – сказал он и вернулся на свой стул.

Не прошло минуты, когда другие двери медленно открылись и трое красивых ребят, однако убранных в серый кафтан, из которых самый старший мог иметь лет двадцать, вошли скромно и тихо, покорно поклонились отцу и по старшинству пришли поцеловать поданную им руку родителя.

По данному знаку они издалека поздоровались также с бакалавром, который их с интересом разглядывал. Приятно было смотреть на эти здоровые, красные, румяные, полные жизни лица, которые без стыдливости, но с уважением поворачивались к отцу, как бы ждали его приказов.

Амор и Гратус, старшие, похожие друг на друга, не много отличные возрастом, уже подростками имели в себе что-то рыцарское. Рафал, более нежный, с женским изяществом на красивом и бледном личике, больше них проявлял опасение и держался, точно хотел скрыться за братьями. Был это самый младший и почти ребёнок.

Воевода спросил их о том, чем занимались, что на сегодня им было задано. Амор отвечал на это в нескольких ясных словах, из которых Гжесь мог сделать вывод, что учёба едва начиналась. Не долго их продержав, воевода показал, что могут уйти. Мальчики, каким-то подозрительным взглядом смерив сидящего клирика и поздоровавшись с ним, поцеловали снова руку отцу и вышли.

Только за дверью послышался свободный и живой, поспешный шёпот убегающих ребят.

– Я хотел, чтобы вы их видели, – сказал воевода. – Сильные, здоровые и не избалованные, но заранее я их не велел слишком много учить, дабы могли сперва подрости и окрепнуть. Теперь уже им и скамья, и сидение над таблицей не повредит.

Постучали в дверь. Воевода встал, обращаясь к бакалавру:

– Подумайте, – сказал воевода, – завтра или послезавтра дадите мне ответ. Не хочу, чтобы вы, не подумав, приняли обязанность, а я желаю, чтобы она была вам приятна, а то, что в моих силах для услаждения её, я сделаю.

Это будет неволя, – добавил он с улыбкой, – но кто же, и когда человек свободен? И короли этим похвалиться не могут, потому что и их обязанность в железных оковах держит.

Грегор поклонился, обещая скоро дать ответ, и как пьяный вышел из воеводинского двора.

Спеша оттуда к Бальцерам, он так был погружён в себя, что не видел людей, и что делалось около него, не знал. Лена, сидя у окна, ждала его, а он был так погружён в мысли, что прошёл мимо дома и она должна была позвать его… только тогда он опомнился.

Она вышла к нему на порог.

– Ты несёшь какое-то тяжкое бремя! – сказала она.

– В самом деле, и такое, которое я не мог ожидать, – ответил Гжесь, падая на лавку.

Тут он начал рассказывать о своём разговоре с воеводой, который Фрончкова не дала ему закончить, хлопая в ладоши и зовя отца, мужа и мать с воодушевлением, в какое её привела новость о милости пана воеводы.

Гжесь стоял несколько удивлённый, потому что это ему больше бременем казалось, чем благодеянием, но Лена думала по-своему.

– Что тут думать? Что решать? – воскликнула она. – Эта первая ступень, чтобы подняться наверх. Ты не знаешь, что дети воеводы каждый день ходят в замок, дабы развлечь королевичей. Достаточно, чтобы ты переступил эти пороги, а там, как всюду, о тебе узнают. Ты бы отбросил ради жалкого бакалаврства судьбу, какая тебе уготована?

Кто знает, не станет ли учитель воеводичей бакалавром королевичей? А король старый! А королева умная пани, а старшему Владиславу уже обеспечили корону. Смотри, что тебе отворяется, разве можешь ты колебаться принять счастье, которое жареным голубем падает тебе в рот.

Грегор стоял ещё в задумчивости, когда неугомонная женщина, ударив его по плечу, смеясь, поздравляя, велела наливать мужу кубок вина.

– Выпьем за здоровье, не знаю, будущего канцеляриста или…

Бальцеры, Фрончек обнимали его, словно дело уже было решённым, а Лена и слышать не хотела о дальнейших рассуждениях.

– Завтра пойдёшь благодарить воеводу и выберешься из коллегии. Счастливого пути, потому не сомневаюсь, что он будет счастливым.

Быть может, Стременчик и без этого женского уговора принял бы предложение воеводы, однако, верно то, что пророчила ему Лена, произвело на него впечатление и склонило чашу весов.

Выйдя из дома уже менее неуверенным в себе, он направился прямиком к старому ксендзу Вацлаву. Невзирая на слабое зрение, пользуясь очками, каноник, как всегда, читал что-то в книжке, которую положил на пюпитр, когда увидел, что пришёл его любимый ученик.

– Отец, – воскликнул Грегор живо, – слушайте, с чем я пришёл. Вот, что снова судьба мне приготовила.

Ксендз Вацлав, не отзываясь, насторожил уши… Стременчик начал ему всё быстро, содержательно рассказывать, но уже таким образом, как будто защищался и объяснял, что такого подарка ему отбрасывать не стоит.

Каноник не прервал ни словом, не показал удивления, а когда тот закончил, не сразу произнёс:

– Слава Богу, ежели это отвечает вашим желаниям и надеждам, – сказал он холодно. – Зорька сверкает алая! Но вы думаете, что жизнь при дворе, в этой суете и движении, где пересекаются и стераются желания, амбиции, страсти, будет счастливее, чем наша в этих бедных и тихих кельях, в которых приобретается мудрость, презрение к свету, любовь к Богу и науке? Думаете, что там вам будет легче сохранить добродетель, независимость ума и спокойствие духа?

Я не знаю… Говорят нам о птицах, что на бурных волнах стелят гнёзда… я удивляюсь этим чудесам природы, но не завидую им, завидую только тем, что под крышами седят. И любовь к науке… сумеешь ли ты сохранить там, где постоянно жизнь со своими искушениями будет тебя от неё отрывать??

Старец замолчал.

– В самом деле, – добросил он через минуту, – если бы вам дали очень много, не заплатят за то, что потеряете! Вы им нужны. А они вам??

После разговора с ксендзем Вацлавом его схватила за сердце тоска по жизни, от которой должен был отречься, но гораздо сильнее тянуло его какое-то неопределённое желание неизвестных, новых, прекрасных предназначений.

В коллегии новость об уходе Грегора из Санока произвела двойственное впечатление: ученики оплакивали этого магистра, товарищи, старшие паны, коллеги чувствовали, словно какая тяжесть упала с их плеч. Опасались этого импульсивного ума, который устремлялся на новые дороги, вынуждал себя продираться, когда так удобно идти проложенными путями.

Поздравляли с радостью, вовсе не задерживая, находили, что Грегор заслужил то, что с ним случилось, а преемник на кафедре свернул от Вергилия к Алану, и по-старинке рекомендовал Доната, как самые верные ворота к латыни.

VII

Спустя несколько месяцев скромного бакалавра, который в будний день ходил в поношенной одежде, трудно было узнать в молодом учителе воеводичей.

Новое призвание, свет, среди которого он обращался, требования двора, в котором он числился, вынудили его даже изменить внешность. Пан воевода начал с того, что обеспечил его одеждой и шёлком, чтобы бакалавр детей, который каждый день ходил с ними в замок к её величеству королеве и королевичам, выступал, как подобало панским порогам.

Королева Сонька, это было известно, сама любила изысканные наряды, и от тех, что её окружали, требовала одежду, которая бы не поражала глаза запущенностью. Молодые королевичи всегда выступали очень нарядно и в соответствии с модой века…

Молодые Тарновские, хотя отец их особенно не хотел приучать к ярким костюмам, по требованию королевы, от глаз которой ничего не ускользало, понемногу должны были привыкать. Учитель, который никогда от них не отходил, должен был также надевать праздничную одежду. Были это всегда только чёрные сутаны клехов, но и тканью, и кроем говорили о достатке.

Хватало также и других удобств на дворе пана воеводы, который роскоши, равно как и скупости, не терпел. Немного развязный и жёсткий обычай бедных студентов здесь нужно было сменить на обхождение с панскими детьми. Счастьем для бакалавра, его молодые ученики так же сразу к нему прильнули, как он к ним. Ребята были сердечные, не испорченные и жадные равно до жизни, как до учёбы.

Но у обоих старших всё-таки преобладала рыцарская кровь. Послушные, они садились за таблички, учились писать, проглатывали латынь, но только, когда какой-нибудь рассказ задевал о военную струну, глаза их блестели и щёки румянились. В самом младшем был наиболее спокойный дух, Амор и Гратус не скрывали того, что, лишь бы им позволили, охотно променяли бы перо на саблю.

Во время учёбы не забывали также готовить их к будущей профессии. Под надзором бакалавра приходил старый солдат учить их владению саблей, кавалькатор – садиться на лошадь, лучник – стрелять в цель. В это время Грегор мог убедиться, что из них, по-видимому, учёных не сделает, потому что из послушания готовы были мучиться над пергаментом и бумагой, но жизнь в них вступала только на дворе.

Оба имели быструю смекалку и хорошую память, а Грегор не был педантом, привязанным к формам, и учил больше живым словом, чем сухой литерой.

Когда они начинали дремать над книгой, тогда он по памяти начинал рассказывать рыцарские истории Александра или историю одного из сказочных старинных героев, и они внимательно его слушали…

Часы развлечений в замке были для всех одинаково желанны, королевичи и воеводичи ждали их, а господа учителя не меньше. Тогда в большой зале нижнего замка начинались игры, в которых внимательный наблюдатель мог уже различить выклёвывающиеся будущие характеры подростков.

Когда Грегор со своими воспитанниками первый раз появился в королевском замке, хотя боязливым по натуре не был, чувствовал, что ему придётся пережить тяжёлую минуту, выставленному на любопытные взгляды и вопросы.

При королевичах находились два смотрителя и учителя, назначенные на съезды от шляхты: немолодой уже шляхтич Пётр Рытерский и Винсент Кот из Дубна, клирик, эконом гнезненский. Первый из них имел больше заботу над телом, другой над умом подростков, над которыми неустанно бдила сама королева Сонька, заботливая мать, для которой дети были целым миром. Кроме них, она должна была контролировать множество дел и приобретать сердца Рады, многие из которых были враждебны роду Ягеллонов. Ещё везде отзывались воспоминания о Пястах, их законах и извечного в этом королевстве правления.

Старший королевич, Владислав, почти достиг десяти лет, Казимир, который был на несколько лет младше, был ещё почти ребёнком. Ровесники Тарновских, они оба привыкли проводить с ними послеобеденные часы.

Раньше сопровождал их старый слуга Стремеш. Когда первый раз пришёл с мальчиками Грегор из Санока, не обошлось без навязчивого любопытства королевичей и знакомства с ксендзем Котом. Серьёзный кустош, который уже слышал о молодом бакалавре, и ему было интересно с ним познакомиться, хотя дал ему почувствовать своё превосходство, принял его любезно.

Муж был светлый, в том возрасте, который даёт умственное спокойствие. Из первых слов разговора он узнал в Грегоре учёного и разумного юношу и с удовольствием завязал с ним какой-то диспут, который выявил прекрасные качества бакалавра.

Рытерский тем временем поглядывал на играющих мальчиков, которые устраивали шумные погони по большой зале.

Старший королевич всегда был вождём этих военных экспедиций, потому что иначе как в рыцарей они не играли.

Только самый младший, Рафал, довольно боязливо и неохотно занимал место в этих шеренгах, в которых маленький Кажко становился рядом с братом, несмотря на рост и возраст.

В этот день, как обычно во время забавы, сначала открылась дверь, а потом вошла смотреть на неё королева Сонька.

Она приметила новую и незнакомую ей физиономию, которая, должно быть, пробудила любопытство, потому что она приблизилась к ксендзу кустошу, и, узнав о бакалавре, велела его ей представить.

Грегор был так счастлив, что его внешность хорошо о нём свидетельствовала, кроме того, ему удалось на некоторые вопросы королевы так ловко ответить, что она могла определить в нём живой и энергичный ум.

После короткого разговора королева удалилась, да и Тарновские должны были пойти домой.

Каждый день потом Грегор уже смелее шёл с ними в замок, королевичи к нему не только привыкли, но полюбили его, потому что он охотно вмешивался в их игры и был в них судьёй и арбитром. Ксендз Кот, часто занятый, узнав бакалавра ближе, иногда отходил на минуту, оставляя ему королевичей вместе с их товарищами.

Несколько раз королева так застала их наедине с Грегором, и втянула его в продолжительный разговор. Было очевидно, что пришелец ей понравился, и что смогла его оценить.

Невзначай расспрашивала его о сыновьях, просила совета, и даже старый Рытерский спустя некоторое время заметил, что бакалавр приобрёл милость пани, с чем его поздравлял.

У королевы был тот инстинкт избранных людей, которым, когда самим сил не хватает для достижения великой цели, умеют подбирать себе помощников, с большой меткостью извлечённых из толпы.

Грегор, который поначалу опасался сближения с королевой, а из повседневной огласки имел о ней совсем иное представление, узнав её лучше, убедился, как мало умели её оценить и негодно чернили. Она вызывала в нём уважение и сострадание.

Её любовь к знаниям, которых сама не имела, а имела только как бы их предчувствие, добровольная помощь учёным, забота за бедной молодёжью, всё это завоевало расположение к ней молодого бакалавра и желание служить.

А по той причине, что такие чувства всегда выдают себя и чаще всего вознаграждаемы, королева также выделяла Грегора и, казалось, ждёт только минуты, когда призовёт его на свою службу.

Были это последние годы правления престарелого короля, который забавлялся ещё путешествиями и охотой, но правление страной было больше, чем когда-либо, в сильных руках епископа Збышка и его семьи.

Также в замке и у воеводы Грегор встретил всесильного владыку, который показывал ему достаточно благосклонности, особенно ценя его латынь и знание литературы.

В конце концов Збигнев из Олесницы был человеком весьма независимым и жаждущим власти, чтобы тех, в которых открыл энергию, которая могла в будущем стать ему препятствием, привлекать к себе и прокладывать им дороги.

В Грегоре из Санока от почувствовал человека, который не мог быть чужим инструментом, поэтому не подавал ему руки, спихивая его, как Цёлка, на второстепенную должность стилиста и поэта.

Бакалавр также не старался понравиться епископу, ограничиваясь тем, чтобы не делать его врагом.

Королева же, ценя в нём именно эту энергию, на которую, может, в будущем надеялась опереться, не спускала с него глаз.

Ни ксендз-кустош, ни Пётр Рытерский не завидовали бакалавру в явных милостях королевы, впрочем, ограничивающихся тем, что во время развлечений она разговаривала с ним каждый день, всё более доверчивей. Грегор с этим не распространялся, но предвидел, что это ему в будущем сможет послужить.

Так обстояли дела, когда вдруг, как молния, на королеву и королевство обрушилось известие о болезне, а почти одновременно и о смерти Ягайллы.

Епископа Збышка не было в то время в Кракове, а Сонька полагалась на него, что посадит на трон старшего сына. После смерти короля заволновалось всё, что его имя и авторитет, приобретённый долгим правлением, держали сплочённым и спокойным. Все желания, надежды, мечты, усилия приятелей Пястов, мстительные старания врагов королевы вырвались и нарушили спокойствие.

Никто не мог послужить Соньке, некому было довериться, ей нужны были люди. В этот решительный час ей в голову пришёл уже давно привыкший Грегор из Санока. Она послала к воеводе и потребовала от него, чтобы отпустил для неё своего бакалавра. Ян из Тарнова согласился на временное послабление в его обязанностях, но он слишком умел его ценить, чтобы совсем хотел с ним расстаться.

Грегор тоже, в данный момент ещё под железной рукой епископа, не очень хотел быть служкой без значения и авторитета.

Бакалавр временно перешёл в замок. Дал использовать себя как посла и посрединика, но не расстался с Тарновскими.

Вплоть до прибытия епископа, который уже в Базель не ехал, потому что дела королевства были более срочными, чем собор, Грегор из Санока был на услугах королевы, хотя занимал на дворе место второстепенное и невидимое.

Была даже речь о том, чтобы сделать его одним из послов, которые должны были ехать на собор, но его молодой возраст и недостаточное теологическое образование, может быть, живость и смелость задержали это путешествие.

Зато выпала ему та тяжёлая работа – следить за королевичем Владиславом и готовить молоденького мальчика к тем выступлениям, какие его ожидали. Уже раньше Грегор весёлостью, красноречием, мягкостью сумел снискать великую симпатию будущего короля. Не раз Рытерский и ксендз-кустош невзначай использовали его, чтобы сломить маленькое сопротивление, чтобы выговорить какую-нибудь уступку.

Грегор полным уважения способом, но шутливым и фамильярным, умел склонить королевича к чему было нужно.

Уже в десятилетнем пане объявлялся его будущий характер, который по многим чертами напоминал характер отца.

Прежде всего был это кровью и воспитанием уже рыцарь, который мечтал о славе, захватах, о великих войнах и необычайных деяниях.