Текст книги "Всё, что должно разрешиться… Хроника идущей войны"

Там же, в окопе, когда Батя-император проснулся, было принято решение об объединении всех подразделений под единое командование. Иного пути не оставалось.

– Очень страшно было в Шахтёрске… – говорит Захарченко. – Очень страшно! Во время одного из боёв нас было тридцать человек на позиции. После того, как мы потрепали их первую роту, у меня осталось в строю шестнадцать – остальные, в основном, трёхсотыми выбыли. После атаки второй роты у меня осталось восемь человек, а подкрепление прибывало по 2–4 человека… Мы с моей «личкой»[11]11
  Захарченко имеет в виду личную охрану.


[Закрыть] держали оборону фронта порядка двух километров. Шесть человек держали фронт – два километра! И нормально держали, ни одна собака не прошла…

У меня пацаны в Шахтёрске учились окапываться за 25 минут. Я по всем позициям бойцам говорю: пацаны, копайте в полный профиль лисьими норами. Горло сорвал, так требовал, – и всё равно не все слушались. После первого же обстрела выхожу, и тот, который громче всех ругался, что копать не будет, даже не штык ножом, а какой-то палкой выкопал яму – такую, что для того, чтобы вести огонь из неё, ему нужно было в качестве подставки использовать два ящика из-под снарядов!.. У некоторых до маразма доходило: они окопы плиточкой выкладывали, чтобы грязи не было… Окоп вообще самое классное место, где можно поспать. Прохладно! К тому же, прямое попадание в окоп очень редко бывает. Я за всю войну здесь всего один раз такое видел…

– А что с теми, кто отказался идти с тобой в Шахтёрск… что с ними стало? – спрашиваю.

– Телефоны-то у всех есть, и буквально на третий день из Донецка стали подходить те, которые не пошли сразу. То есть они уже понимали, что нам тяжело, что нам очень тяжело. Командиры рот стали выходить на связь: подразделение такое-то вернулось и готово к бою. Они уже всё обдумали, они понимали, что рискуют, но стыд был сильнее. Они до сих пор мне говорят: ты так культурно опустил нас, что даже слово «трусы» не произнёс… И они приходили. Когда люди сознательно идут – это, может быть, даже лучше, чем когда они идут в состоянии порыва.

К концу июля подразделение Захарченко стало важнейшей боевой единицей донецкого ополчения.

– Подразделение выросло до восьми тысяч человек. У меня уже появились танки, артиллерия, «Грады», БМП. К нам пошли люди, к нам стали относиться очень серьёзно.

В июле произошёл конфликт между Захарченко и Стрелковым, обосновавшимся теперь в Донецке, в качестве министра обороны ДНР.

– То, что он здесь предложил, – говорит Захарченко, – это вообще был нонсенс: взорвать на окраинах девятиэтажки, сделать здесь Сталинград, разрушить город Донецк и на обломках Донецка поднять знамя империи. Все ошалели. Зачем это разрушать самостоятельно? Зачем? Если враги смогут разрушить, значит, смогут…

Просто он был – не местный, сказал как-то Захарченко про Стрелкова. Тут для Стрелкова был плацдарм. А надо – чтоб Родина.

На одном из расширенных совещаний, где решался вопрос о политической и военной стратегии Донецкой республики на будущее, Захарченко рискнул выступить против Стрелкова.

– На совещание я ехал для того, – рассказывал мне потом Захарченко, – чтобы донести, что творится в армии. Что нужно делать и что не нужно делать. Я не хотел нести бессмысленные потери. Я понимал, что мы не можем выполнять более-менее серьёзные задачи, потому что у нас разбалансировка в решениях. Во всём идёт разлад: нет единого управления, люди подчиняются непонятно кому и могут в решающий момент просто повернуть в другую сторону, потому что поступил противоположный приказ. И снова чьи-то жизни будут потеряны.

…Повисла пауза, которая могла разрешиться как угодно.

Но в итоге было принято совершенно неожиданное для Захарченко совместное решение. Ему сказали: раз так, то ты и будешь главой республики. И министра обороны, вместо Стрелкова, назначишь сам.

В ходе разнообразных скрытых и открытых манипуляций, переговоров и уговоров, Стрелкова вернули в Россию.

Никаких встреч там на государственном уровне не было: он уезжал в качестве частного лица и в качестве частного лица вернулся.

Видимо, это огорчило его: через некоторое время Стрелков окажется в рядах политической оппозиции Путину. Более того: начнёт с завидным постоянством делать разнообразные, как правило, необоснованные выпады в сторону Захарченко. Но это всё потом.

– Получилось, что я поехал на совещание с одной идеей, а вернулся назад – с другой должностью, – признаётся Захарченко.

С реализацией принятого решения не тянули.

Республике был нужен безусловный, местный, устраивающий большинство лидер.

Рискнём допустить, что в свете незатихающего международного скандала вокруг крушения самолёта Boeing 777 необходим был человек, который, при любых информационных вбросах, в принципе не мог там фигурировать. Захарченко на тот момент не был в числе непосредственного руководства армии ДНР, а его «Оплот Донбасса» работал на других участках.

Наконец, республике нужен был работающий управленческий аппарат. И, конечно же, тот человек, который в условиях войны этот аппарат соберёт, и с ним справится.

8 августа 2014 года Александр Захарченко принял присягу на верность народу ДНР.

…Представляю, если б его, мирного руководителя торгового предприятия, разбудили полгода назад и поведали: короче, слушай, Саш, к лету у тебя погибнут почти все друзья – при штурмах городов, бомбёжках, зачистках и взрывах «Точки-У». Сам ты будешь – тоже к лету, а дальше пока не скажем – два раза ранен. А потом возглавишь новое государство.

Встал бы и пошёл выпить воды, чтоб постараться эту жуть поскорее забыть.

Приложение
Женщины Донбасса

ИРИНА

Рассказывает, как была контужена.

У Ирины всегда получается так, что вокруг неё разворачивающиеся события выглядят забавными, почти праздничными.

То, что в данном случае эти события называются «бомбёжкой», значения не имеет.

– …Мы были на Октябрьском. Идём, а собак нету – плохой признак. Та ладно, пошли. Я только один кадр сняла на пятом этаже, опять эта херня летит. Я даже не поняла, что это снаряд: подумала – что-то живое падает. И только – бабах! – и как начали эту площадку бомбить. Я падаю, разбила себе локоть – там трещина была. Накрыла собой фотоаппарат, я же не могу на него лечь. И чего я его спасала – не знаю… Потом женщина, которая была со мной, кричит: «Побежали в мамин подъезд, у меня есть ключ!» Я ей говорю, что бежать нельзя. Но она всё равно подорвалась, бежит. Я за ней, потому что не могу её оставить. Мы залетели в подъезд, упало ещё три снаряда. Думаю: уже всё. Чуть приоткрыла дверь – и прямо возле двери 82-й к-а-ак гахнул! Я вообще думала, что у меня одно ухо вырвало с корнем. Ничего не слышу – и начинаю смеяться. Света, говорю, я, кажется, оглохла.

…Долго слышала еле-еле. Потом стало получше… Но всё равно и сегодня слышу не очень хорошо. Когда телефон беру, иногда забываю, на это ухо ставлю, и думаю, что телефон не работает.

– Не лечилась?

– Нет, тогда было много работы.

Вообще: у неё всегда много работы. Она без работы не живёт, Ирина.

Миловидная – хотя черты лица не очень запоминающиеся, обаятельная женщина за сорок. Очень активная, очень говорливая, слышен одесский акцент.

Ну и: бесстрашная, чего уж тут.

Тут не «гвозди бы делать из этих людей», а «мужчин бы делать из таких женщин».

* * *

Она приехала сюда, в Донецк, из Одессы.

Там последнее время работала журналисткой.

Однажды с предложением работы на неё вышел Анатолий Шарий – тот самый украинский журналист и видеоблогер, от имени которого трясёт всю замайданную публику. Человек, раскрывший невероятное количество украинских медийных фейков (а эти клоуны всё рассказывают про «распятого мальчика»), разложивший по полочкам десятки коррупционных схем (а им всё нипочём), показавший лицом публике откровенных нацистских убийц, отлично себя чувствующих в нынешнем Киеве, в нынешней Одессе, в нынешнем Харькове (а они всё талдычат про «террориста» Стрелкова)…

Шария хотят убить, его ищут, он постоянно меняет место жительства, и один делает столько, сколько иной государственный телеканал не потянул бы. Ну, верней, не один, а с Ириной.

Ирина выезжает на каждый обстрел, каждую бомбёжку.

Кроме всего прочего, она практически ежедневно находит в Донецке, в прифронтовой полосе, одинокую бабушку, чаще всего – в разбомблённом доме. И передаёт каждой по восемь тысяч рублей (имени Шария не называя; а зачем?): чтоб хоть чуть полегче было этот кошмар перенести.

Ни расписок, ни справок не берут: просто отдают деньги. Таких бабушек – уже более трёхсот.

То есть перед нами не только небольшой государственный телеканал, но и отдельная социальная служба.

Только бы в подобной социальной службе работало бы человек -надцать, или -дцать пять, и на телеканале ещё столько же, плюс генеральный директор, его заместитель и две их секретарши.

А тут – обходятся малыми силами.

Вернее: огромными силами маленькой женщины.

* * *

Проблема у Ирины – техническая: не так просто найти таксиста, который будет лететь не прочь от места бомбёжки, а, напротив, к нему; да ещё и ждать там, пока эта взбалмошная женщина всё снимает.

В процессе проб и ошибок нашёлся один местный мужчина: интеллигентного, вовсе не героического вида, в очках, приветливый, внимательный.

– И сколько же ты платишь ему за такие поездки? – спрашиваю.

– Да по тарифу, – отвечает Ирина спокойно. – Я же у него постоянный клиент. Он уже настолько привык к моей работе, что помогает мне. Допустим, приехали на обстрел, пока я снимаю, он уже выскочил из машины, с людьми поговорил, узнал, где ещё упало. Или бабушек – он уже знает, какие мне нужны бабушки, он их высматривает. Последний раз собираемся выезжать, он говорит: «Моросит же, они в такую погоду не гуляют, давай подождём…» Он уже спец по бабушкам.

– Какие славные люди есть на свете.

– Он всё повидал. И машина его побита, и обстрелянный. Где мы только с ним не бывали. Я помню, мы были на Буслаева, – сильно стреляли там, туда вообще никто не добирался. Одна женщина хлеб там развозила людям, и я ездила, – и больше никто. Подъезжаем, а пацаны наши ополченцы стоят – они в шоке, что мы приехали. Я вышла, поговорила, поснимала. Они дали мне проводника – потому что там растяжки стоят, – он поводил нас. Уже собираемся назад, такси ждёт. И пацаны говорят: «Давай, делай ноги отсюда, потому что скоро опять прилёты начнутся». Ну, я со всеми за руку прощаюсь, обнялись ещё раз. Я достала сигареты: всё, что у меня есть, я всё время с сигаретами езжу. «Пока!» – «Пока». «На память давайте сфотографируемся?» – «Давайте». Таксист сидит, его телепает. У него, когда нервничает, привычка поправлять воротник. Он этот воротник дёргает. Наконец, я сажусь. Он разворачивается – и как дал газу. Я ему говорю: «Куда спешим? Снаряд летит со скоростью 1000 метров в секунду. Мы не можем от не-го убежать, можем только его догнать… Просто расслабься, бояться не надо». И он раз так: вздохнул, сбавил газ, голову опустил, – и мы поехали. Ну, молодец дядька.

* * *

– Я хотела с двух сторон посмотреть на войну. Сначала была на украинской стороне, в Песках. Это же надо, чтобы меня так занесло! В первый же день я попадаю там под бомбёжку. У меня где-то есть кадры, как глина падает мне на голову, и я всё время делаю так: ой, ой, ой.

У ВСУ началось наступление, они грузят БК[12]12
  Боекомплект.


[Закрыть] и кричат: «Что ты стоишь? Каску надень!» – там во дворе лежала гора касок. И я подбегаю, хватаю каску, а она – в свежей крови. Я говорю: «Такую не надену». – «Ну как хочешь, стой, курица, без каски». Они со своих убитых и раненых пособирали только что эти каски…

Я к тому моменту не то что не была под бомбёжкой, но даже не видела бронетехники. Я другому журналисту кричу: «Смотри, танк, танк, настоящий танк!» Короче, я произвела на них ошеломляющее впечатление.

Потом приехала на Донбасс. Сняла квартиру: у меня из окна аэропорт видно было, то есть я в зоне прострела поселилась. В первые дни написала два-три статьи, с людьми поговорила, и отправилась в детский центр для детей с ДЦП – туда был прилёт «Града». У них это было уже в четвёртый раз. Один снаряд «Града» попал в кушетку в массажном кабинете, прошил кушетку и – торчал. Приехали сапёры, а я там снимаю. Сапёры подняли кушетку, говорят – да, «Град». И они начали его вытягивать, а он не достаётся – его нужно чем-то выдёргивать.

Там был парень с позывным Воробей, он такую фразу сказал: «Все нормальные люди пусть выйдут, а вы можете остаться» – и на меня кивнул.

Они привязали трос к «Граду», кинули трос в окно, привязали к машине «Skoda». Я вышла и из-за угла снимаю. За рулём сидел Воробей. Он завёлся и под «Ломбаду» газует, тянет эту «градину». Я кричу ему: «Сцепление спалишь» – уже дым пошёл. Не может вытянуть «Skoda». А тут по дорожке едет дедушка в тракторе. Ему: «Батя сюда, сюда». Воробей говорит: «Батя, вылезь, я дёрну». А он: «Я сам дёрну».

– Он знал, что́ будет дёргать?

– Нет. Потянул, а этот трактор аж поднимается. Я это всё снимаю. Дёргает, со второй или третьей попытки «градина» вылетает вместе с тросом на асфальт. Тракторист вышел, посмотрел и вот так сделал, – Ирина изображает, как у человека появляется обморочное состояние, и он на несколько секунд теряет координацию. – А Воробей его по плечу: «Что, батя, обделался? Ты герой, батя, герой!»

Воробей потом погиб. Незадолго до смерти просил: если он погибнет – чтобы мне об этом сказали. Он хотел, чтоб я о нём написала.

…А тогда я сняла этот сюжет про Воробья, трактор и «Град», и кинула Толе Шарию посмотреть. Я с ним до этого уже общалась. Он говорит: «Ты не можешь в Донецке остаться на месяц поработать? Не боишься?» Я ему говорю: конечно, останусь. Звоню дочке, а у нее припадок. «Ты что, обалдела? – кричит. – Ты же с собой вещей не взяла!»

Так я приехала на три дня, а прожила в той квартире с видом на аэропорт год. Я все прелести бомбежки знаю, всё, всё, всё. Мне даже интересно было там жить – всё видно, и недалеко бегать, потому что транспорт не ходил там. Когда прилёты снимала – аж к Путиловскому мосту пробежку делала.

Долгое время я делала 25 роликов в месяц о людях Донбасса. Мы показывали быт, как люди живут, как переносят войну, какие-то чувства. Наша цель была – люди. Армия – это само собой, но это опять же в том плане, если перед нами – человек. Вот в аэропорту я снимала, когда его штурмовали украинские войска. Какие классные ребята там стояли! Я ездила к ним не на десять минут, а на целый день. А чаще всего было два дня подряд. С утра и до темноты рядом с ними была. Вот мы сидим там, холодно, сквозняк, ветер воет – и ребята постепенно начали мне доверять. С ними нужно сначала общаться, а потом только писать. И мы уже настолько подружились, что они мне говорят – на́, стреляй по бутылкам. Я говорю, нет, я не буду. Они просто не знали, чем меня угостить, – у них же там ничего нету. Они могут отблагодарить только тем, что есть: «хочешь хотя бы пострелять, Ирин?»

* * *

– Я очень боялась, что Толя меня уволит с позором, – признаётся Ирина; «вот чего она боится, – с доброй иронией думаю я, – в донецком аэропорту торчать не боится, в зоне обстрелов жить не боится, а Шария боится». – Я очень много работала – и всё равно не успевала первое время. Если он пишет: «Хай, где видео?» – то это он уже злится. Обычно он: «Привет, там всё нормально?» А если первое слово «хай» – то он нервничает. Я когда вижу «хай, где видео?» – сразу говорю: на диске, сейчас буду грузить. Он очень много работает и такие же требования у него ко мне. Кто бы знал, как он эти видео монтирует. Даже военкор Грэм Филлипс меня спрашивал: «Как Шарий это делает? Это же какая работа! Я один монтирую видео три дня, а у него столько выходит! Несколько роликов в день!» А Толя просто везде работает: в автобусе, метро, в машине, в лодке, на корабле.

Я ему на youtube сначала кидала материал. Я в компьютерах не разбираюсь, и телефон даже иногда забываю, как включается. Он мне говорит, что ему не подходит youtube: очень долго скачивать. Пишет мне: «Я в машине сижу и вот это скачиваю. Архивируй и кидай на диск». Думаю: боже, как это сделать. Но сама говорю: хорошо, я разберусь. Проходит месяц, он спрашивает – ты разобралась с архивацией? Говорю: я сегодня сяду, разберусь. Проходит три дня, сообщение от Шария: видео не принимается, пока не разберёшься. И я начинаю в панике всё это изучать. Часа за два справилась, скинула ему, он такой: «О, Аллилуйя!»

* * *

– Ополченцы не любят рассказывать о себе, не дают интервью, – объясняет Ирина. – Особенно они не любят журналистов из Голландии там или Германии. Очень жёстко с ними, показали экскурсию – и всё: «Вон отсюда, сели и уехали», именно так и говорят.

Помню, Мёд – такой позывной, – у него «Утёс» стоял, и немцы туда приехали. Я с этими немцами хожу, меня ополченцы уже хорошо знают. Мёд подходит к немцу и говорит: «Иди сюда». Берёт так, вытирает пыль и говорит: «1943 год выпуска. Вот с этой херни мой дед твоего ебашил». А переводчик стоит и молчит. Мёд говорит: «Переводи». Тот молчит. Мёд так автомат одной рукой профессионально сбрасывает с плеча и наводит: «Я что сказал?» Потом идём, там ступеньки вниз, и Мёд говорит: «Сюда нельзя, стоять! – только так он с немцами разговаривал. – Там наши “глаза”. “Глаза”, уёбывайте оттуда». Слышу: шур, шур, шур, наблюдатель ушёл. «Всё, “глаза” ушли, идём».

А потом Мёд немцам говорит: «Почему ваша Меркель такая блядь?» А они молчат, они его уже боялись. Я смеюсь, прошу: прекрати. А он опять автомат одной рукой так ф-ф-фух: «Я что-то не понял? Переводи».

В общем, пообщался с ними и говорит: «Всё, вы мне надоели, нахер отсюда». Они уходят, немец мне показывает: мол, пошли в автобус. Я говорю: не, не, не, я остаюсь. Он так посмотрел на меня… Ну, сложно описать, как.

Этот Мёд и говорит: «Ира как человек приезжает сюда – привозит нам торбы покушать, покурить, а вы как немцы – с пустыми руками».

Ополченцы мне много рассказали вещей, которые в принципе нужно чуть-чуть притормозить. Они не всегда осознают масштаба аудитории Шария. Что-то ляпнут, а им таких трамублей на следующий день выпишут…

* * *

– Удачные вещи часто получаются совсем случайно, – вспоминает Ирина.

…Снимали Горловку. Там такая дырка была в стене огромная. Прямое попадание 220-м. Я выхожу, люди стоят, смотрят на нас, а в сторонке – какой-то дед. Почему я обратила на него внимание? Я же с Одессы, а он – чисто одесский еврей: шортики выше пупка, ремешочек. Думаю: ничего себе, еврей с Привоза. Мне стало интересно, что это за дед. Подошла, заговорила с ним, слышу акцент, ага, угадала; и он говорит: «Я друг Путина». А нам уже уезжать нужно. Я ему: приеду через два дня, хорошо? Отвечает: хорошо.

И я его записала. Получилось офигенское интервью. Это человек, который реально вырос с Путиным. И Путин был у него шафером на свадьбе!

Толя говорит: как ты его нашла?

Абсолютно случайно.

Там был миллион просмотров.

Дед мне сразу говорит: «Я хочу гонорар». Спрашиваю: сколько, 200 гривен хватит? Говорит: «Хватит. И у меня будет важное условие, – говорит: – чтобы в кадр вошёл мой кот, снимите моего кота».

Что делать, я снимаю, дед вышел в другую комнату, а я Толе шепчу в камеру: «Толя, извини, но мне нужно снять кота».

Толя говорит потом: «Я рыдал».

* * *

– Украинских военных ты тоже видела. Что это за люди?

– Я застала интересный период… Вот Карловка, мост идёт бетонный, а дальше уже – Пески. Следом аэропорт как на ладони. На мосту в Карловке стояли ещё даже не ВСУ, а те, которых призвали первыми – кого на 10, кого на 40 дней, – и тут их – хоп! – и на три месяца на передок. Как они могли необкатанных гражданских людей кинуть на передовую?

Кто-то из них был учителем, кто-то мелкий бизнес имел – такие люди там стояли. Хорошие пацаны, на самом деле.

От моста до штаба там был такой поворот, где нужно было успеть повернуть в Пески, потому что дальше уже блокпост ДНР был. Когда мы поехали в Пески, нам сказали: «Не забудьте повернуть – дальше ДНР, они стрелять начнут». А для меня ДНР – это свои. Я не боялась. Генку, водителя, трусило, а я как-то спокойно. Я тогда ещё не понимала, что такое война. И мы, в общем, забыли про поворот, проехали его – и едем на ДНР. По нам начинают стрелять, Генка на месте разворачивается – и мы обратно.

Снова приезжаем к мосту. Украинские солдаты ругаются: «Как же вы проехали!» И один, из Кировограда, говорит: «Я поеду с ними, покажу дорогу». Ему говорят: «Ты что, больной? Тебе что, жить надоело?» Но этот солдат сел с нами и нас сопроводил, доставил в штаб, рискуя собой.

Хорошие такие мальчики были тогда… не злые. Один, с красными глазами, с Запорожья, заплаканный какой-то, говорит: «Я тут не высыпаюсь, я домой хочу. Что они упёрлись в этот Донбасс? Ну, не хотят они с нами. Отдали бы этот Донбасс». При всех говорил, не тушуясь. Тогда ещё не боялись.

* * *

– Из донецкого аэропорта забирали мы украинских пленных, – продолжает Ирина в другой раз. – Отмороженные, без ног, без рук. Когда уже всё закончилось. Я к ним ходила, с ними разговаривала. Кушать носила. Зубные щётки, пасты. Причём одну сумку несла на третий этаж, нашим пацанам, а вторую – наверх, «киборгам». Медсёстры говорят: «Они нас убивают, а вы их кормите». Я говорю: «Они нас убивают, а вы их лечите». Мы же не фашисты.

И «киборги» мне божились, клялись, что не будут больше воевать. Я с ними много говорила, на разные темы. Там был один мальчик – Остап; без ноги, отрезали под корень; двадцать лет ему. Я его на себе несла в «Скорую» на обмен. Я ему говорю: если ты будешь говорить гадости на ДНР, и на людей, что тебя спасли, – прокляну. Но он молодец, дал интервью, и очень хорошее. Его спросили: что вы пожелали бы украинским солдатам, которые идут на войну? А он две секунды молчал и ответил: «Ничого не пожелаю, чтоб не буты ворогом».

А был другой, тоже с ампутацией; тоже божился, что воевать не придёт, а я смотрю: одел протез – и опять на передке. В твиттере я с матом ему написала: сука такая, ты же обещал. Я знала, что он прочитает. А он ответил: «Ирина, у вас на одной руке ангел сидит, а другой рукой вы чёрта гладите».

– Может, это он себя имел в виду во втором случае…

– …И ещё был, помню. Я с ним один на один разговаривала. Он мне рассказывает, что ни в кого не стрелял, а я ему верю. Ну не может же человек врать. И я говорю офицеру из контрразведки: «Такой хороший мальчик, он будет рыбу ловить, землю пахать. Включите его в обмен». А офицер мне: «Ира, ты что, офигела? Это спецназ. Знаешь, сколько он наших положил?» Вот так вот…

Был ещё «киборг» в возрасте: зло-о-обный… Если другие говорят: принесите то-то, то-то, – этот рычит: «Не надо мне ничего». И не разговаривает. Даже искры из глаз летят. Кидался на меня, как собака!

* * *

– Ты, когда ещё была в Одессе, проводила своё расследований событий 2 мая?

– Две тысячи человек в Одессу заранее приехали из Киева – Майдан опустел в этот день. Они в Одессе сидели четыре дня. Для них были проплачены гостиницы у моря, такие задрипанные турбазы. Их специально завозили, и они ждали. Это всё оплачивалось. Если бы не было событий 2 мая, было бы что-то другое. Это массовое убийство должно было произойти, чтобы люди испугались. (И люди в итоге очень сильно испугались.)

У меня есть знакомая девушка, Наташа; она уже уехала в Россию – не смогла жить после этого в Одессе. В тот день, 2 мая, она увидела всё по телевизору и прибежала туда. Когда эта толпа двухтысячная окружила антимайдановцев и заталкивала их в Дом профсоюзов, они были уверены, что спрячутся там: будут отбиваться камнями и дожидаться милиции. Никто же не знал, что так закончится.

Муж Наташи преподавал в военном училище, подполковник, а сыновья у них – в «Альфе». Поэтому Наташа говорит: я спецов узнаю́ по повороту головы.

И вот все побежали в здание, там темно, кабинеты закрыты, выходной. Основная часть убежала в одну сторону, Наташа пошла в другую, с камнем в руке. И увидела спецов. Это же сталинское здание, окна высокие, и в оконных проёмах, так, чтобы их не видно было, стояли спецы.

Возле них было несколько ящиков с коктейлями Молотова. Она рассказывала мне потом: «У меня сразу одна мысль – будут убивать».

Наташа догадалась включить дурочку и спросила: «Мальчики, здесь камни выбрасывать?». Они кивнули. И говорит им: мол, вам ещё принести? Они в ответ снова кивают.

И она выскочила. Стала бегать по коридору – искать выход. Второй этаж, очень высокие потолки. Одно окно открылось, она в него выглянула – искала глазами мужа; наконец, увидела, он кричит ей – прыгай! Она боится высоты, но прыгнула. Он поймал её, повредил себе позвоночник. И вокруг сразу образовалась толпа подростков – малышей этих карандашей, со свастиками, и в намордниках, и без масок, с битами. Они начали их окружать, чтобы добить. Одна девушка, очень хрупкая, – Наташа её видела потом на видео, – крикнула: «Убыйтэ еи!». А Наташа говорит: «За что меня убивать?» А эта девушка: «Убыйтэ еи, она убыла наших побратымив».

Их начали окружать. Муж её закрывает собой. Минута ещё – и всё. Тут появился какой-то видный и влиятельный мужик в кепке, видно, знавший её мужа, и спрашивает его: сможет ли он сейчас быстро увести свою жену. «Да, смогу».

Так их спасли.

Муж Наташин тащил её по парку, она вырывалась, кричала: «Не убивайте их! Они будут их убивать!». Она всё уже поняла.

…Я пришла туда через месяц после событий. Здание днём охраняли шестьдесят милиционеров, а ночью – эти их нацисты в черной форме.

Днём, когда стояла милиция, я смогла попасть в здание.

Со мной была Наташа и один местный полковник. Он рассказывал, как людей оттуда выносил. Говорит: в этом туалете – там дырка – и в ней девочка пряталась, лет пятнадцати. Её туда загнали, она разбила череп. «Я её когда выносил – она как пушинка была… – вспоминал полковник, и показывал: – Вот здесь столько-то трупов лежало, вот здесь столько-то…»

Недели две я допрашивала свидетелей, которые ни с кем больше не разговаривали. Ни с милицией, ни с кем. А мне – всё рассказывали. Я им дала слово, что не буду их записывать. Что всё буду запоминать.

Итак, что сделали те, кто устроил эту бойню? Там был взрыв хлора. Всю штукатурку в сталинском здании содрать нереально. Так они перфораторами сбивали штукатурку, «с мясом», в зоне взрыва хлора: это, типа, ремонт. Сбивали и вывозили, чтобы даже следа не осталось.

– Следа того, что применяли «химию»?

– Да. На видео есть кадры, когда ломятся эти малолетки в шортах с битами, а один человек кричит: «Пять минут не входить». Они ждали, пока газ выйдет.

Я спросила у одного человека из СБУ: каким газом их травили? Он: тык, мык. Я говорю: пожалуйста, скажи. Он говорит: хлор.

Когда кинули этот хлор, люди упали. После смерти спецы их переворачивали. Они все перевёрнутые, посмотрите на фото. Редко кто лежит лицом вниз – один или два. И у всех изо рта и носом пошла типа каша манная. Это специфическое воздействие хлора. Спецы их поливали коктейлем Молотова и поджигали, чтобы по фото нельзя было определить, что травили хлором. Подчищали последствия.

По первому образованию я архитектор. Я искала план Дома профсоюзов. Это же самое большое бомбоубежище в Одессе. Там есть ход, который ведёт к зданию СБУ, по катакомбам. Поэтому спецы могли уйти по катакомбам и зайти по ним же.

Когда я ходила и снимала всё, меня поразил тот факт, что все входы в подвал, даже с пожарных лестниц и пожарных ходов, заварены толстым листом железа, а сверху – решётка, арматура: наглухо! Я думала: всё равно где-то отковырну, пролезу, – нет!

– Они после случившегося всё заварили?

– Да, все ходы в подвал. Планы эвакуации во время пожара есть, но ходы заварены – и подвала как бы и нету. Даже вход в лифт заварен, шахты заварены: к подвалу не подойти. И есть кадры, когда зашли журналисты 3 мая, снимают и говорят: «А что это здесь замуровано? Капает цемент!» Ну, толкни же ты ногой, это же подвал.

Там были убиты люди ещё и в подвале, и они в списки не входят. Оттуда был звонок одного парня: «Мама, нас сейчас будут убивать».

– Значит, там было больше погибших?

– Конечно! Более ста пятидесяти точно. Тем более, что многие прятались, многие семьи боялись – и хоронили тихо, как будто их покойных там не было. Очень много пострадавших было, которые умерли потом от ран. Наконец, часто врачи в больницах говорили: «Называйте чужие фамилии и адреса, потому что вам будут мстить». И вот они писали – Вася Васин, ни документов, ничего, – зашили голову, травма черепа. Но до сих пор некоторые люди в больницах лежат с переломом позвоночника.

Я общалась с мальчиком шестнадцати лет. В самом начале этих событий кто-то из взрослых прогнал его домой: прячься, убегай. Он успел убежать. И когда уже начался этот кошмар, он обошёл с тыла Дом профсоюзов, и видел, как люди обожжённые прыгают вниз. Там же третий этаж – это как пятый по нашему метражу. И мальчик этот сидел у меня на кухне, и его просто трясло, сильнее и сильнее. Я дотянула до последнего, чтобы дать ему воды потом, чтобы он успел всё это высказать. И он говорил: «Тётя Ира, они прыгали из окон, они так кричали! А их битами добивали… Я слышал, как у них кости хрустят. Это так страшно! Так страшно! Я убежал». Там рядом школа олимпийского резерва, он перепрыгнул забор, спрятался в закоулочек и засел в углу. И говорит: «Тётя Ира, я всю ночь там сидел, а они пели песни и искали, чтобы добивать людей».

Потом, уже в Песках, когда я была в украинской армии, встретила там человека – такого здорового, бритоголового. Он говорит: «А ты меня не узнаёшь? Я на всех пабликах был, на всех сайтах». И признался мне: «Мы же 2 мая срезали с приехавших пожарных машин шланги». Когда пожарники подъехали – их тоже били. Захватывали машины и не давали тушить. И этот бритоголовый был там. А нашёлся на фронте – он сразу же уехал из Одессы. Сейчас он в батальоне «Донбасс», позывной Слон.

Там столько фактов, которые ещё не известны! Страшная тема!

Спецы знают, чем травили, сколько с огнестрелом, сколько забито насмерть, сколько изуродовано.

Допустим, был такой Генка Кушнарёв – я нашла место его гибели. Там его каска лежала, его бита – ну, верней, дрючок от лопаты. За ним стояли несколько женщин, а он дрался как лев, до последнего. В него сначала выстрелили, а потом человек 6-7 начали его бить. Они все кости ему сломали, месиво сделали из человека.

В Одессе такая трагедия произошла, что когда люди узна́ют, когда всё это всплывёт, когда всё это будет рассказано, – мир просто вздрогнет.

* * *

Отчего-то я не думаю, что миру это будет рассказано. И точно не верю, что мир рухнет. Столько всего он уже видел, этот мир, и даже не вздрогнул.