Текст книги "Тума"

– Вертайся обратно – и погляди, – кричала Матрёна. – Разглядишь, так приходи! Глазами обнищал!

…казачке Ельчаниновой долетела весточка, что казак её, ходивший в есаулах, раненым полонён, ослеплён, посажен на кол – так, чтоб виднелась его мука с азовских стен.

Дошёл он слишком скоро: отдал Богу душу. От обиды, что помучиться казаку не пришлось, ему, так и сидевшему на колу, срубили голову.

…торчал на колу безголовым, пока остриё не выползло из шеи.

Никому не сказавшись, спустя девять дён вдова, должно, второпях, ушла в Русь, в стружке у залётного купчишки.

Соседи догадались про всё, как расслышали гомон запертой птицы с ельчанинова база. Птицу разобрали по соседям, Степан тех кур ловил тоже.

Кочет так и не дался: метался с тына на тын, в конце концов взлетел на грушу у самого Дона и затих там на ветке, как нечистый.

Крестясь, соседи разошлись.

Под вечер ноги сами привели Степана к опустевшему куреню Ельчаниновых.

Встал у оконца и долго вглядывался сквозь лопнувший рыбий пузырь. Понемногу различил покрывало на лавке, деревянные плошки, кочергу возле печки. Слабо трепетал дух покинутого жилья.

…и вдруг ощутил: там, незримый, стоит посреди куреня бывший жилец.

Смахнёт пыль со стола – и снова стоит недвижимо.

Засосало под сердцем, но не испугало всё равно: в жильце том не было больше ни крови, ни сил, и сквозняки играли сквозь него.

Открыв дверь, Степан, нарочито шумно ступая, прошёл в горницу. Перекрестился на божницу.

Никто не оттолкнул, не тронул.

У двери валялись старые валенки в дырьях. На крючке висел старый кафтан убиенного казака. Посреди стола лежала доска для резки. От доски пахло вяленой рыбой.

На подоконнике приметил деревянную чашу и через всю горницу направился к ней. Ждал, что вот-вот обхватят его мягкие руки жильца, но нет – прошёл сквозь него, как сквозь оконную занавесь: едва ощутив лицом касанье.

Взял чашу; мягко звякнула по дну цепочка с медным крестиком.

Выложил крестик на стол: вдруг убиенный потерял Христа нательного со скошенной шеи – и пришёл за ним? Но, лишённый головы, не смог отыскать. Оттого и стоял, растерян, посреди куреня.

IV

Азовский паша Зульфикар был высок, крепко собран. Брови вразлёт, острый взгляд – всё выдавало волю. Крупный нос и коротко остриженная борода.

Белоснежный тюрбан украшали алмазы.

Одетый в шитый узорами алый халат, перетянутый пурпурным поясом, он сидел возле каменного столика со сладостями и плодами.

Находившиеся здесь же слуги, видя настроение паши, имели на лицах благостное выражение.

Пол был устлан богатым и мягким ковром, в котором ноги утопали по щиколотку. С потолка свисала масляная лампа из венецианского стекла.

В углу располагалась клетка с краснохвостым попугаем. Завидев входящих, тот торопливо перебрался по прутьям в самый ближний угол клетки, мерцая бусинками внимательных глаз.

Вокруг паши были разбросаны бархатные подушки, но он сидел, не опираясь на них.

Подле него лежала плётка, сплетённая из хвостов трёх разномастных лошадей.

Склонившись, Минька ждал у входа. Паша едва моргнул – и он исчез, напоследок подняв полог, чтоб из открытого за спиной паши окна продувал сквозняк.

Степан стоял, опираясь на посох.

– Кафир, бана дедюлер ки, сёйледиклерюми анлармышсын? (Мне сказали, ты поймёшь мою речь, неверный? – тур.) – спросил паша.

Степан склонил голову:

– Элюмден гелени япарым, султанум. (Буду старателен, правитель. – тур.)

Паша оглядывал его, любопытствуя.

– Хала хастамысин, кафир? (Ты всё ещё болен, неверный? – тур.) – спросил он, выбирая длинными красивыми пальцами померанец.

Мерцали прелестные перстни, украшавшие его руки.

– Якында кендюм йюрюрюм, султанум (Скоро я буду ходить сам, правитель. – тур.), – ответил Степан. – Дувардан дувара, йа да белки бираз даха илери. (От стены до стены, или, быть может, чуть дальше. – тур.)

– Мюмкюн (Быть может. – тур.), – сказал паша, медленно стягивая померанцевую шкурку.

Положил в рот дольку померанца и раздавил её языком, никак не выказав, горьковатым или кислым оказался плод.

– Кафир, диндарларун тилини хардан билюсин? Эскиден де эсир ми дюштюн? (Откуда ты знаешь язык правоверных, неверный? Уже был пленён прежде? – тур.)

– Хайыр султанум, анам тюркидже, татарча билир иди. (Нет, правитель. Я рождён матерью, говорившей на языке османов и на языке татар. – тур.)

– Ананун аду не? (Как звали твою мать? – тур.)

Паша неспешно, словно сберегая прозрачные прожилки, крепящие плод, отломил ещё одну дольку.

– Мария.

– Хакики аду не? (Каково истинное её имя? – тур.)

– Михримах, султанум. (Михримах, правитель. – тур.)

– Вафтиз олуп му? (Её крестили? – тур.) – спросил паша, откладывая недоеденный померанец, и продолжая заинтересованно глядеть на Степана миндалевидными глазами.

– Татар мезарлыгда ятар, султанум. (Она похоронена на татарском кладбище, правитель. – тур.)

– Сени бюйюттюгюнде тилини унутмады? (Она не забыла свой язык, пока растила тебя? – тур.)

– Не тилини унутты, не тюркилерини, не масаллары не дахи аилесинюн адларыны, султанум. (Она не забыла ни языка, ни песен, ни сказок, ни имён родителей, правитель. – тур.)

Паша с видимым удовольствием сцепил руки.

– Кафирюн хардан качырп анану? (Где украли её неверные? – тур.)

– Азов шехрю карибинде, тюрк гемюсинден. (Её забрали в море близ Азова-города с турского корабля. – тур.)

– Качрылдыгы кюню билирмисин? (Известен ли тебе день похищения? – тур.)

– Бендениз догмадан ики ил еввел. (То было за два года до моего рождения. – тур.)

– Кафир, сен ханги яштасун? (Сколько лет тебе, неверный? – тур.)

– Догма игирми еди, султанум. (Двадцать семь от роду, правитель. – тур.)

– Ниче кимеснейди? (Какого рода она была? – тур.)

– Тербиесине кёре заннымджа асилдюр. (Мыслю, что прежде полона она обучалась женскому вежеству, и род её был знатен. – тур.)

– Ханги сюляледен олдугуны билийорсун? (Ты знаешь имя её рода? – тур.)

– Хайир, пошам. Чоджуклукта бу ад бана анламсыз эди. (Нет, правитель. В моём детстве оно не сказало бы мне ни о чём. – тур.)

Паша взялся пальцами левой руки за самый крупный перстень на правой и повернул камень вниз.

– Кафир, сен ордунун тылмачымысын? (Ты был толмачом своего войска, неверный? – тур.)

– Комушуларла конушмак ичун казаклара тылмач герекмез. Онларла хейэтле гиттим. (Казакам не нужны толмачи, чтобы говорить со своими соседями. Я ходил к ним среди послов. – тур.)

– Савашчы дахи гиттим (И ходил к ним среди воинов. – тур.), – закончил он за Степана. – Башка хара гиттин? (Куда ещё ты ходил с посольствами? – тур.)

– Нидже урус шехрине, астрахан татарына, черкезе, калмук мирзаларына, литваня украйнасына. (Во многие русские города, и к астраханским татарам, и в черкесы, и к мурзам калмыцким, и в украины литовские. – тур.)

– Тевеллюдюн хара? (Как именуется городок, откуда ты родом? – тур.)

– Черкаск шехрю, султанум. (Черкасский городок, правитель. – тур.)

– Черкаск казаклары, азов зехрю, ногай улусы, Кырым хану – селлемаллаху – ве тебаасы хаккында не дирлер? (Что замышляют черкасские казаки против Азова-города, против ногайских улусов, против крымского хана и его подданных, да хранит его Аллах? – тур.)

– Мен эсир икен азовлу ве дахи ногайлуыла барышык идюк. (Когда я был полонён, у нас был мир с азовскими людьми и с ногайскими улусами. – тур.)

– Кафир, сана, сулх вармы тимедим (Я не спросил, был ли мир, неверный. – тур.), – чуть повысил голос паша. – Салдурма дюшюнюрлерми тидим? (Замышлялись ли набеги, спросил я тебя? – тур.)

– Казакларта ахди бозма касты дуймадым, султанум. (О злонамереньях нарушить договор промеж казаков не слышал, правитель. – тур.)

– Бу айба дюшмеден унванын не идю? (Войсковой чин твой, что был до позора? – тур.)

– Юзбашы. (Сотник. – тур.)

– Педерюн кимдир? (Кто отец твой? – тур.)

– Казак.

– Догма казак? Ёхуса гайры диярдан качуп гелен ми? (Родом казак? Или беглый холоп с иных земель? – тур.)

– Кенди ирадуна кёре казак. (Казак по воле своей. – тур.)

– Урус ханына ёгуса лехистан кыралына баглуйыду? (Московского царя подданный был он или короля посполитного? – тур.)

– Урус хюкюмдарына. (Государя московского. – тур.)

– Сен кендюн харадансун? (Каких земель беглый? – тур.)

– Воронежских.

– Джеддин де оралыдыр? (Дед твой был тех же земель? – тур.)

– Бели, султанум. (Тех же, правитель. – тур.)

– Джеддин ханхи миллеттен, тюрк митир? (Происхождения какого дед был твой? – тур.)

…под стоящим на краю Дикого поля городком Воронежем имелось селение Усмань Собакина. Там жили: посадский человек Исай, молодая жена его Анюта, сын их Тимофейка.

Исай водил крепкие приятельства и в Стрелецкой слободе, и в Пушкарской, и в Казачьей – с городскими служилыми по прибору казаками.

Знал казаков низовых, земли не пахавших, живших одной разбойной службой. Привечал их у себя, заслушиваясь старинами про морские поиски.

Раз пристал к стрелецкому отряду, шедшему вдогон за ногаями.

Нагнали – дрались кроваво, было жутко, крикливо, дорубил саблею не им пораненного ногая, и, глядя в ощеренный, полный кровью, с потерявшимися в той крови зубами рот, – испытал вещий озноб.

С той брани достались ему саадак и два ножа в ножнах.

Сходил по случаю до низовых городков. Свёз на торг ржаной муки и сухарей, купил двух ногайских лошадей.

Возвратившись, перепродал с выгодой.

Влекло иное.

Не от докуки жизни, а по лихому беспокойству натуры, с ведома воронежского воеводы, Исай ушёл на Дон – казаковать.

Обитался сначала на Верхнем Дону, в станице Голубой. Затем съехал на Нижний Дон и вырыл землянку в малом городке прозваньем Дурной.

Анюте пообещал возвращаться с дарами – и не солгал.

Трижды Исайка Разя являлся в Усмань Собакину с зипунами: золотишко, шелка, мониста, перстеньки. Делился с воеводой, баловал жену, остальное без жалости прогуливал.

Трижды возвращался в казачество.

На третий раз в Дурном зажился и не возвращался год.

Прозванье средь казаков имел гордое: Разин.

Весной к нему явилась жена. Одарил её серьгами – в них камни с голубиное яйцо, спровадил.

В очередном поиске Исай Разин запропал где-то у Кафы-города, обратившись в соль и песок.

Вдова его Анюта, в остатный раз съездив на Дон с воронежским купцом, забрала рухлядь Исайки: посуду, сукна, кафтаны, сапоги, конскую упряжь, медный чан, три ожерелья, лежавшие в кисете за божницей, – добро то никто не тронул.

Оставшиеся Исайкины пистоли, сабли и ножи были изукрашены столь богато, что Анюта, продав их здесь же, не только осталась в прибыли, но и закупила в обратный путь нужного ей товара – бобровых и лисьих мехов и ломаного серебра.

Вернувшись в Собакину Усмань, Анюта спустя год нашла себе в мужья другого посадского. Родила от него второго сына – Никифора.

Отрок Тимофей с отчимом не ладил. На пятнадцатом году ушёл с гулёбщиками в промысловый городок – бил с ними всё лето зверя и птицу. Продав добытое, в осень ушёл на Дон, в низовую станицу, где имелись воронежские знакомцы, помнившие Исайку Разина.

С тех пор Тимофей, сын Исая Разина, от семьи отстал.

…паша, ничего не говоря, чуть поднял правую руку, пошевелив указательным и средним пальцем, – тут же в коридоре зашумели одежды, и вскоре, кланяясь, вошёл безбородый смуглый человек в татарском халате, но не татарин обличьем: должно, грек.

Тонкий нос его имел горбинку, а бесстрастные глаза были расположены глубоко под надбровьями.

Паша качнул головой, и грек уселся неподалёку от него.

Говоривший со Степаном был советником – толмач не посмел бы сесть.

Мягко махнув ладонью, как бы сгоняя мошку, паша разрешил вошедшему говорить.

– Емек истерсин, казак? (Ты хочешь есть, казак? – тат.) – спросил тот сухо.

– Мени тояна хадар ашаттылар, эфенди (Меня сытно накормили, эфенди. – тат.), – ответил Степан.

– Эсирликке тюшкенде янында сеннен берабер не хадар аскер вар эди? (Сколько воинов было с тобой, когда тебя полонили? – тат.)

– Эки. Амма бириси хаин олып чыхты. Ёлумуз саваш дегиль эдик. (Двое, но один из них обратился в Иуду. Мы не шли на рать. – тат.)

– Сиз харадан я да озенден кете эдиниз? (Посуху или речным путём шли вы? – тат.)

– Харадан, атланып. (Посуху, конными. – тат.)

Говоривший со Степаном, посмотрев на пашу, одобрительно кивнул.

Паша – рука на столе, – не поднимая ладони, поднял вверх указательный перст: продолжай.

– Сен бутасын? (Ты бута? – тат.) – спросил грек, глядя Степану в грудь, а не в лицо, будто сам он только мешал ему слушать ответы.

– Бута тек татар ве тюрк тилини билир. (Бута знает только татарский и турецкий языки. – тат.)

Советник раздумчиво покачал головой и спросил:

– Ти хрома эхи и таласса, Козаке? (Какого цвета море, казак? – греч.)

Степан молчал.

Советник взглянул на пашу, опечаленно поджав губы.

Паша ещё ждал ответа.

– И таласса бори на инэ галазия, на инэ маври, на инэ алики, на инэ гриза (Море бывает сине, бывает черно, бывает розово, бывает серо. – греч.), – сказал Степан безо всякого чувства.

– Имаш ли ти Гркине или Српкине милоснице или робине? (У тебя есть греческие или сербские наложницы или рабы? – срб.)

– Имао сам Србе и Грке приятелье. (У меня были сербские и греческие товарищи. – срб.)

– Маза тараа? (Что ты видишь? – арабский.) – грек поднял свою руку.

Степан снова замолчал, раздумывая.

Советник скосился на пашу.

Паша не сводил глаз со Степана.

– Араа йад мусташар аль хаким. Фи хамсат асабия, фи хауатим иль аль асабия. Аль хатим фади ма зумруд, аль хатим захаб ма хаджар яхунт (Руку советника правителя, и на ней персты, их пять, а на перстах – кольца. Одно с изумрудом, из серебра, а другое с яхонтом, золотое. – араб.), – перечислил Степан.

– То иле нажечы ты знашь? (И сколько наречий ты знаешь? – пол.)

Степан покусал ус.

– Знам тэ, на ктурых муве. Ежели нема обок никого, з ким помувичь, не вспоминам тых нажечы. (Знаю, на которых говорю. Если рядом никого нет, с кем говорить, я не вспоминаю тех наречий. – пол.)

– Сен бу лисанларны аселет эзберлегенсин, шейлер ве маллар чешитлерини ахылында тутуп? (Ты выучивал наречия, запоминая товары или прозванье скота? – тат.)

– Буны эр бир казак билир. (То умеет всякий казак. – тат.)

– Как же ты познал языки? – по-русски спросил советник, наконец, глядя в глаза Степану.

Степан задумался.

– Памятлив, когда песни играют. Слов поначалу не ведаю. Но если помнить, как играли песню, она тянет слова. Так сеть тянет рыбу.

Советник посмотрел на пашу, и, побуждённый взмахом ресниц, весьма точно перевёл паше сказанное Степаном на османский.

V

За четыре дня до конца того сентября казаки разъезда, возвращавшегося с Приазовья, едва завидев черкасские валы, начали палить в небо.

– Никак турок до нас собрался… – перекрестился мелким крестом молодой казак Прошка Жучёнков.

– Благоду, чудаче ты… – ответил дед Черноярец. – Благоду несут…

Стоявшие на валу вглядывались в идущий намётом разъезд – и вскоре самые зоркие углядели:

– Смеются!..

– Полдня есть, чтоб поплясать, – сказал дед Ларион. – Апосля – битых считать… – здесь он сильно ткнул посохом своим в землю. – Увёл Господь от поруганья любезных своих казацких деточек!

…явившиеся вестовые, все будто охмелевшие, кричали, заезжая в раскрытые ворота:

– Осадное войско пошло вспять! Побросали барахло своё! Пушки оставили! Калечных кинули, нехристи… Бегут поганые!

Черкасские жёнки, старики, малолетки – возопили.

Вдарил колокол – и тут же как покатился с горы, трезвоня о все свои медные бока.

Гулко лаяли собаки. Со всех куреней бежали люди к майдану.

Вослед с разъездом прибыл до городка первый посланец из самого Азова-города: вынесший вместе со всем воинством девяносто три дня осады есаул Корнила Ходнев.

Вид его был – будто Корнилу высушили, как горотьбу, потом опалили, а потом высекли лозой по лицу.

От прежнего Корнилы остались лишь два чёрных живых глаза.

– …плачьте, отцы, плачьте, братья, плачьте, жёнки, – сказал Корнила: у него и голос был сипой, будто обгорелый. – Небитых средь нас нет. Есть не до смерти битые, и нас три тысячи. Сильно поранены многие, жизнь истекает из них. Есть битые до смерти, их те же три тысячи… А всё ж удержали Азов от поганства!

Тимофей Разин вернулся наутро, весь как из адова огня.

На дворе имелся у них огромный чан, туда и уселся нагой отец.

Оцепенев, застыл, недвижимый, в мыльной воде.

Отцовские глаза были закрыты.

Время спустя велел Матрёне:

– …зови сынов.

Мевлюд нагрел сменной воды.

Иван и Степан взяли по черпаку.

Старший зачерпнул и коснулся парящей воды краем ладони:

– Горяча, бать.

– Лей потихоньку, – сказал отец.

…сидел, не отирая лица и отекающей пепельным цветом бороды.

Пробитые дробью отцовские щёки были теперь в жутких ямках, куда мог поместиться пальчик младенца. На боку виднелся грубо зашитый, кривой, неподсохший сабельный шрам, вывернутый наружу подкопчённым мясом. С незажившего плеча свезена стружкой кожа. Ладони его были разбиты, как камни.

Сколько ни лили, тело отца не теряло черноту. Он будто изнутри был преисполнен гарью.

Куры копошились возле купели и бросались на выплёскивающуюся воду.

– Подайте рушники, – попросил наконец отец. – К столу иду.

Тимофей произносил позабытые им слова, и самый язык его удивлялся им.

Ходил так, будто у него были понадорваны все до единой жилы.

За столом обильно солил съестное и жевал так долго, что у Степана, искоса следившего за отцом, начало ломить виски.

Улёгшись, отец, не шевелясь и будто не дыша, проспал остаток дня, всю ночь и до полудня.

Лишь раз со вскриком уселся, шаря рукой отсутствующую саблю. Оглядел курень с бешеной мутью в глазах – и снова замертво рухнул, подняв на лавку только одну ногу, а вторую так и не дотянув: упёртая каменной пяткой в пол, она чернела сбитыми ногтями.

…в Черкасске пахло ухой. По всем куреням и землянкам готовили кутью. Начинался помин по павшим.

Выходя с одних поминок, казаки брели на другие.

В одних куренях рыдали, в иных землянках уже пели – с-под земли раздавались тягучие голоса.

Дед Ларион, перепутав помины, прибрёл в затравевший, кривой курень Васьки Аляного, которому – хоть и пробило голову камнем, и в грудь, над сердцем, не зайдя глубоко, ткнула стрела, а по виску чиркнула пулька, – ещё не пришла пора сгинуть.

Очередную жёнку свою, как вернулся, Аляной согнал прочь, и снова зажил один.

Разглядев заране, кто к нему хромает, Аляной сдвинул под икону лавку и улёгся со свечой в руках.

Ларион, войдя, сощурился, вглядываясь, где ж его место, – и, в темноте не разобравшись, кряхтя, пристроился возле покойника на пустую кадь, покрытую старым турецким ковром.

– Господи Бозе, – пожаловался он и перекрестил рот, – не то все сбежали куда?

– Пляшут на базу, чтоб никто не подглядел… – подсказал Аляной.

– Да ну? – не согласился дед, и в тот же миг шумно, как вспуганная птица, встрепенулся.

Аляной приподнял свечу, разглядывая деда сквозь мертвецкий прищур. Ларион духа не растерял. Выдохнув, вгляделся в мертвячье лицо, мерцающее в свете свечи, и засопел, раздумывая.

– …в темечко тяжко поранило, Васятка? – спросил.

– …нет, дедка, – ответил тот. – …живых зреть нет мочи.

Дед, сопя, поразмыслил над сказанным и вдруг прихватил двумя пальцами Ваську за ногу, проверяя:

– А сам ли вправду живый?

– Вот и я гадаю… – еле терпя беспощадные, как кузнечные клещи, стариковские пальцы, тянущие его мизинец набок, проскрипел Аляной.

Сразу три тысячи казаков закопали в огромном рву, на Монастырском урочище, неподалёку от Черкасска.

Ещё пахло мертвецами – иные из казаков раскисли, утратили облик, и, когда их спихивали в яму, лопались, текли.

Разом ушли под землю многие возы казачьих костей, стылые сердца, ледяные очеса, всё вповалку…

Степан шёл вдоль засыпанного рва.

Миновал полный круг – и, как заснувший, двинулся на второй, но Иван поймал за руку:

– Не кружи, – сказал.

…нудно, тягостно пел рыжебородый поп Куприян, будто собственным кадилом ведомый, и едва за ним поспешающий…

Спустя три дня старший Разин, забрав сыновей, отправился в Азов.

Шли на своей бударе, безбоязненно.

…явился, тяжело раскоряченный на холме, злой город: схожий с огромным, побитым на куски каменным арбузом.

Над чёрными, изуродованными стенами трепетали горелые казачьи прапора.

…от причала, полного разномастных казачьих судов, шли с отцом к набычившемуся почернелому Азову.

…вокруг всё хранило знаки недавнего нахожденья здесь бессчётного воинства: перерытая земля, сотни поломанных возов, поваленных, драных шатров, человечьи и лошадиные останки, огромные ворохи тряпья – несусветная помоища.

Высились размётанные в половину – и всё равно внушительные холмы, возведённые погаными у стен.

Миновали, ступая будто бы по воску, выжженные в чёрный хлам посады.

Ветер катал отсыревшую золу.

…ров, где так и лежали тела тысяч побитых магометян, был до средины засыпан землёй и забросан камнями – и всё равно выглядел глубоким, как русло высохшей реки. По тому рву, как в диковинном птичнике, ходили ожиревшие вороны, бородачи, чайки, переругиваясь на многие голоса. Над ними висели тучи изумрудных мух. Кое-где из-под земли торчали воздетые руки, оскаленные, расклёванные хари.

Прежний мост к воротам был обрушен – его наскоро чинили.

…шли навстречу, повсюду сновали, рылись в земле русаки с засечной черты, астраханские татары, весёлые хохлы. Попадались московские, выглядывающие своё, торговые гости.

Мастера, нанятые с верховых руських городов, уже сбивали новые, вспыхивающие древесной белизной, ворота.

…поднявшись на городскую, у самых врат, стену, Разины увидали руины Азова-города.

У жилищ, что крепились возле самых крепостных стен, не осталось ни одной крыши: все были разорены, как мёртвые ульи.

Азовские сады, видневшиеся то здесь, то там, выгорели. Торчали обгоревшие метёлки яблонь, груш, черешень, едва отличимых друг от друга. На задувающем ветру чёрные их ветви не двигались.

Все видимые отсюда здания были покрыты сажей, жестоко поранены, а пробоины в них были столь огромны, что в иную прошла бы и лошадь.

Высились минареты, один из которых казаки определили в пожарную каланчу.

Виднелись простреленные купола азовских церквей Иоанна Предтечи и Николая Угодника.

Из нарытых лазов вдруг являлись казачьи головы в ярких шапках: принимали кирки и лопаты, передавали наверх оружие.

Вокруг месили растворы, пилили, стругали дерево, ворочали камни. Повсюду горели костры.

По битым ступеням поднялись на смотровую башню.

Увидели в одной стороне столько расстеленной Господом от восходного края неба до заката степи, сколько прежде не видели никогда.

В другой стороне рассмотрели базарную площадь, где посреди сущего разора уже выкладывали свои товары купцы той породы, коим и чёрт не брат.

Меж базарных рядов ходили осадные атаманы Осип Колуженин сын Петров и Наум Шелудяк сын Васильев, а с ними войсковой дьяк и есаул Федька Порошин.

Осип-атаман родился под Калугой, и по роду был – русский мужик. Наум-атаман родился в Нижнем Новгороде и тоже был из мужиков. И Порошин был беглый холоп, пришедший с подмосковного имения государева стольника.

Низкорослый, неспешный, крепкий, Осип волос имел жёсткий, русый, а бороду – кудрявую, непослушную. Уши его казались прижатыми к голове так близко, словно их прилепили. Глаза были глубоко загнаны в голову. По челу его шли не только поперечные морщины, но и вдольные, делившие лоб на багровеющие шишки. Говорил Осип высоким, скрипучим голосом, как колодезный журавль.

Наум был его на две головы рослей, а бороду стриг коротко. Худощавый, рано поседевший, круглоглазый, говорил он густо, неспешно, будто каждое слово в нём должно было вылупиться из деревянного яйца. Давил из себя голос, как смолу.

Осип, сменив Наума, верховодил Донским Войском, а бывший войсковой атаман, Наум, сбирался с дьяком Порошиным и станицей казачьей в первопрестольную Москву – молить государя взять Азов-город под царскую руку свою.

…глотая ветер, щурясь слезящимися глазами, ещё не разумом, но сжавшим горло предчувствием Степан навек догадался: нет большей радости, чем имать города и ходить там хозяином.

И финики кидать в рот, медленно жуя. И купеческие ряды ждут, когда ты договоришь с есаулом, желая тебя угостить, подольститься к тебе.

Хочешь – сам володей городом. Хочешь – царю принеси в дар, как финик.

…ударил колокол. Отозвался другой. То перекликивались Иоанн с Николаем.

Казаки вернули голоса колоколам азовским.

VI

На другой день Степану в темницу занесли две корзины.

В одной – снедь: морква, луковиц и чеснока помногу, и несколько лепёшек, и сыра полкруга, и бараний бок, и вяленых лещей дюжина.

В другой – овечья шкура, тёплые шаровары и рубаха, и татарский халат, а в кармане – малый кошель, и там мелкие османские монетки.

Степан кликнул ляха. Тот, помедлив, отозвался.

– Чы жичы собе вачьпан рыбы и пляцка татарскего? (Не угодно ли пану рыбы и лепёшки татарской? – пол.) – спросил.

Лях, снова помолчав, ответил сдержанно, но неспесиво:

– Дзенкуе, ясны пане козаку. Не мам потшебы. (Благодарю, пан казак. Нужды не имею. – пол.)

Тут и Минька явился, доволен.

Стал в дверях. Цыкнул зубом, стегнул, не оглядываясь, нагайкой по закрываемой двери.

– Экая вонь тут у вас… Абидка! – крикнул нетерпеливо.

Тот снова раскрыл дверь, услужливо выглядывая.

– Хызметчилер кельсин – бу ерлери сипирип-ювуп чиксынлар! (Приведи рабов – пусть выметут здесь, вымоют! – тат.) – велел строго. – Бундан гайры, яны легенлер кетир, эскилери тешик… Тазе пичен де кетир, языхсынма… Хапыны хапатма! Ачих халсын! (И другие лохани тащи, а то текут… Свежего сена сюда, не жалей… И дверь не затворяй! Настежь оставь! – тат.)

Постоял, задрав нос, дожидаясь, когда хоть чуть протянет сквозняком.

Степан, полулёжа, разглядывал его.

Минька был нынче в огромной чалме, в турецком дорогом платье; из-под широкого шёлкового пояса торчали две рукоятки кинжалов с золотой насечкой.

– А как разговорился-то, Стёпка! – воскликнул вдруг Минька. – Со мной – дерзок! А с пашой, да продлит Аллах его безмятежные дни – запел, запел… Мыслил, ты нетчик, и на кол пойдёшь, а со своего не сойдёшь! Не передумаешь… – засмеялся Минька. – А ты хитёр, казачина!..

…в проходе раздался шумный шорох: тащили сено. Едва протискиваясь в двери, тут же бросали.

– Слушай, Стёпка… – Минька подхватил пышную охапку, прошёл к Степановой лежанке, кинул себе.

Взял, не спрашивая, из корзины дарёную овечью шкуру. Постелил и с кряхтеньем уселся.

– Скрывать не стану… – начал Минька. – Надобно, чтоб ты, хоть хром, да пошёл поскорей. Чего лекарь сказывал за то?

– Сам бы и выспросил, – сказал Степан без вызова.

– А тебе и не любопытно! – оскалился Минька. – Ты ж как мыслишь, Стёпка: сразу не сгубили – должно, желают приспособить для своих азовских дел. Получается, никакой выгоды тебе поспешать нету. Гладом не морят и держат в стенах – не в яме ж. Хоть и смердит, да в душу не задувает… Рожа твоя, Стёпка, гляжу, опала, – вгляделся Минька в Степана, – и зрак второй глядит, а то всё прятался.

Минька склонился к Степану и, щедро дыша жареной рыбой с луком, шёпотом поделился:

– Знатному мужу поведут на показ тебя. Нужда им, Стёпка, в толмаче! Да больно ты опухлый, и нога в деревяхе: дурной подарок – не войдёшь достойно, не поклонишься. Другу ногу тут же ж и поломают за такое… И мне заодно, обе. Ну?

Минька откинулся, глядя на Степана, как на базарный товар.

– Кланяться тож нельзя мне, – сказал Степан.

– С чего бы?

– Блоха с волосьев посыплется.

Минька собрал бабьи губы свои пучком, шевеля ими; так тянутся облобызать дитя.

– Как тебя расходить, Стёпка? – всерьёз спросил. – Ежели девку привести – побежишь? – Минька оскалил зубы, но не засмеялся.

Всякий раз вместо смеха Минька издавал глоткой сип, как испускающий дух.

…во дворе заскрипели, раскрываясь, ворота.

Забегала стража.

– По твою душу неверную явились, – Минька тут же поднялся, отряхивая задницу, хотя соломы на нём не было. – Нынче ожидает тя, Стёпка, великая для судьбины твоей встреча. Себе пагубу избрать, или долю лутчую, – сам решай уж.

Благообразный, с печальными глазами и бородой, шитой проседью, человек в зелёной чалме хаджи уже был в комнате, когда впустили Степана.

Ему позволили усесться на пол.

Мюршид кинул одну из подушек к Степану.

– Дедюклерим анладын? Кафир, меню ишитир мисин? (Понимаешь ли ты мою речь? Слышишь ли меня, неверный? – тур.) – спросил он.

– Бели, дуяр ве де анларым (Да, я слышу и понимаю. – тур.), – был ответ.

– Гёклери ве ери ярадан, каранлук ве айдынлуклары вар эден Аллаху теалая хамдолсун. Дедюклерими анларсун, текрар эдермисюн? (Хвала Аллаху, который сотворил небеса и землю и установил мрак и свет. Понимаешь ли ты сказанное мной, способен ли повторить? – тур.)

– Бели, ишиттим ве де анладым, текрар едебилирим (Да, я слышу, понимаю и способен повторить. – тур.), – ответил Степан.

– Аллаху теала бизи чамурдан яратты (Аллах – тот, кто сотворил нас из глины. – тур.), – бережно проговаривал мюршид каждое слово, словно обводя его языком и выталкивая наружу. – Аллаху теала хаят ичюн заман вермиш, ёлюм кюню белирлемиштир. Хамдолсун ки кыямет кюни де вардыр. Аллаху теалая инананлар тирилечектир. Кафир, текрар эдермисюн? (Аллах – тот, кто назначил срок для жизни и день для смерти. У него есть и день для воскрешения, хвала Аллаху. Все служащие Аллаху воскреснут. Сможешь ли ты повторить сказанное, неверный? – тур.)

– О бизи чамырдан яратты, хем хаят хеми де ёлюм кнюню белирлеендир. Кыямет кюню о билир. (Он – тот, кто сотворил из глины. Тот, кто назначил срок для жизни и день для смерти. Он знает и день воскрешения. – тур.)

– Кафир, ким сана тюрки окутту? (Кто выучил тебя языку, неверный? – тур.) – спросил мюршид, не меняя выраженья лица и голоса.

– Анамун тилидир (То язык моей матери. – тур.), – ответил Степан.

– Динле ве унутма. О гёкте ве ердеки Аллахтур. О оланлары ве оладжаклары билендир. Шинди дюшюндюгюню билир. Бени кандырмак истерсин, ону да билир. Ичинде олтугун кедер ве де каранлуктан нелер булаурсун, ону билир. Кафир, бени анларсıн? (Слушай же, и помни. Он – Аллах на небесах и на земле. Он знает всё. То, что ты думаешь в сей миг, знает он. И как хочешь обмануть меня, знает. Он знает и о том, что ты можешь приобрести из своего нынешнего горя и своей нынешней темноты. Ты понимаешь меня, неверный? – тур.)

Говоря, мюршид поднимал вверх обе руки и сначала как бы лепил шар, а потом вдруг сминал его. Пальцы его были белей лица. Хорошо стриженные ногти имели почти молочный цвет.

– Бели, ишиттим, анларым (Да, я слышу и слушаю. – тур.), – отвечал Степан, глядя на пальцы мюршида.

– Аллаху Теала сенин аклына гелмеэнлере де кадирдюр (Аллах способен на всё, о чём бы ни подумал ты. – тур.), – говорил мюршид, на сей раз будто взяв в руки незримый шар и медленно поднимая его к лицу. – Аллах Джелле, кулларына рахметинден нелери ачарса ону тутар, кимсе кысамаз (Никто не в силах остановить милость, которую Аллах открывает людям. – тур.), – мюршид отпустил бесшумно покатившийся по воздуху шар; пальцы его чуть подрагивали. – Аллаху Теала кадирдюр ве шерики ёктур. Ол дер, олур. Онун хюкмюнден ведахи газабындан кимесе качамаз. Догру му, кафир? (Аллах всемогущ и не имеет соперников. Он устанавливает то, что пожелает, и никто не убережётся от гнева его и не избежит его закона. Так, неверный? – тур.)