Текст книги "Как работает мозг спортивных гениев. Нейробиологическая основа высоких достижений"

Случай пациента H.M. укрепил точку зрения, существовавшую задолго до того, как он взял в руки карандаш. Некое философское предубеждение против тех, кто работает руками, существовало еще со времен Древней Греции. Аристотель вслед за Сократом провел границу между episteme (знанием) и techne (навыком). До 1980-х гг. в когнитивной психологии доминировала теория, что психические процессы имеют исключительно вычислительный характер – разум представляет собой абстрактную, нематериальную думающую машину, без функциональных связей между когнитивной и моторной системами. Моторные действия считались просто «последствием» когнитивной деятельности, бессознательным и неинтересным. Кракауэр взялся прояснить этот вопрос.

Кракауэр утверждал, что моторные навыки представляют собой такой же «когнитивный вызов», как и традиционные трудные задачи, например кроссворды. Он не видел причин, почему мастера футбола, овладевшие сложными навыками, необходимыми для успеха в их виде спорта, не могут быть успешными и в других видах деятельности, считающихся «более интеллектуальными». Аргументы против такой точки зрения начинаются еще с утверждения Сократа, что мастерство требует умения объяснить другим, как выполняется то или иное действие. Действительно, некоторые разновидности знания требуют вербализации, признает Кракауэр. Но не все. Вот что писал Витгенштейн в 78 параграфе своего «Логико-философского трактата»:

Сравни знание и речевое выражение:

какова высота Монблана —

как применяется слово «игра» —

как звучит кларнет.

Удивляясь, что можно знать нечто и быть не в состоянии это выразить, вероятно, думают о первом случае. И уж, конечно, не о таком случае, как третий [23]23
  Пер. М. С. Козловой, Ю. А. Асеева.


[Закрыть].

«Возможно, мы автоматически ожидаем от гениальных спортсменов, что они будут гениальными ораторами и писателями, – однажды сказал Дэвид Фостер Уоллес. – Если мы наивно полагаем, что гении движения также являются гениями мысли, то их неудача должна разочаровывать нас точно так же, как “слабая челюсть” у Канта или неспособность Эллиота выполнить крученую подачу». Широкое распространение получил видеоролик с трехлетней девочкой, которая за 70 секунд собирает кубик Рубика. Выдающееся достижение. Вы назовете ее умной? А гением? Девочка еще не ходит в детский сад. Но кубик Рубика – один из немногих универсальных измерителей интеллекта. Возможно, говорит Кракауэр, мы должны оценивать интеллект просто по выдающимся вещам, на которые способен наш мозг. Не исключено, что одна из таких вещей – стать лучшим профессиональным баскетболистом всех времен.

К сожалению, нейробиология изобилует неверными представлениями. Вероятно, вы слышали фразу, что люди используют только 10 % возможностей мозга. Именно эта теория легла в основу недавнего голливудского блокбастера «Люси» (Lucy), в котором снимались такие звезды, как Скарлетт Йоханссон и Морган Фримен. Но это неправда. Мы используем 100 % нашего мозга все время. Нет никакого скрытого «резерва», который где-то лежит неиспользуемым. Так было с тех пор, как наш мозг эволюционировал из крошечных нервных центров наших далеких предков – рептилий. Хотя и это неправда. У людей нет фрагментарных следов «мозга рептилий», сохранившихся в своей примитивной форме. Основная структура мозга млекопитающих такая же древняя, как у птиц и рептилий. Мы просто эволюционировали другим путем. В результате мы получили необыкновенно большой мозг, относительный размер которого больше, чем у других видов, – с приблизительно 100 миллиардами нейронов. Потрясающе, правда? К сожалению, все это тоже неправда. Несколько лет назад бразильский нейробиолог Сюзанна Херкулано-Хузел попыталась выяснить, кто впервые сказал, что в мозге человека содержится 100 миллиардов нейронов. Выяснилось, что никто этого не знает. Число – круглое, легко запоминающееся, удивительное, но не невероятное – просто со временем превратилось в факт. Херкулано-Хузел нашла способ это проверить. Она измельчала мозг животного при помощи специального приспособления «мозгового блендера» – звучит жутковато, и это действительно так. Херкулано-Хузел разработала метод подсчета нейронов в получившемся однородном «мозговом супе». Что же выяснилось в результате? Мозг человека содержит около 86 миллиардов нейронов. Если вы думаете, что разница между 86 и 100 миллиардами несущественна, подумайте о том, что недостающие 14 миллиардов нейронов могут составить мозг бабуина, причем еще 3 миллиарда останутся.

Херкулано-Хузел начала с простого вопроса: откуда взялись эти 100 миллиардов нейронов. И в результате буквально перевернула наши знания о мозге. Кракауэр, следивший за ее работой, был впечатлен. «Она задала вопрос, который никто не хотел задавать», – отметил он. Его вопросы родились из наблюдений за поведением людей и животных, чему, по его словам, нейробиология не уделяет должного внимания. «Посмотрите, как охотятся животные. Как получается, что голодный зверь медленно подкрадывается к добыче? Казалась бы, он должен прыгать на нее, – говорит Кракауэр. – Как система одновременно обеспечивает точность и стратегические действия? Как можно одновременно быть быстрым и медленным? Терпеливым и нетерпеливым? Одновременно решать когнитивные и моторные задачи?» Его увлекали подобные противоречия в такой мощной и эффективной биологической машине. «Вы наблюдаете за этими программами дикой природы, до конца не осознавая, почему они вас завораживают. Но именно такое сочетание вычислений и возможностей кажется нам невероятным. И мы хотим знать, как это устроено».

Таким образом, допустив, что для формирования мастерства требуется 10 000 часов, Кракауэр спрашивает: какой человек в здравом уме захочет этим заниматься? Это огромный труд – годы целенаправленной, изнурительной и интенсивной практики. У большинства людей нет ни желания, ни силы воли, чтобы так долго оттачивать свое мастерство. Эрикссон даже признает, что большинство людей остаются на уровне любителей, потому что мы скорее удовлетворимся уровнем, который дается нам без труда и доставляет удовольствие, чем продолжим совершенствовать навык. Немногих мастеров своего дела отличает от остальных, по всей видимости, некоторая форма внутренней мотивации. В поведенческой психологии мотивация – это влиятельная сила. Желание успеха заставляет людей двигаться к цели, даже если успех приходит маленькими шажками, причем прогресс со временем замедляется. Гольфисты за год могут уменьшить свой гандикап на 10 или 15 ударов, но для уменьшения гандикапа от 5 до 0 потребуется гораздо больше времени – а также более интенсивные, целенаправленные тренировки. В знаменитом исследовании 1959 г. оценивалась производительность труда на сигарной фабрике. Рабочие, в большинстве своем женщины, за 7 лет скрутили более 10 миллионов сигар – невероятное количество. Но производительность их труда постоянно росла. Какова была их мотивация?

Можно ли ее оценить? Какую роль она играет в моторных навыках? Именно это и хочет выяснить Кракауэр с помощью своей «охоты на моторику».

Проект Kata – это представление Кракауэра о будущем восстановлении после инсульта. Основа проекта – улыбающийся и хихикающий дельфин по имени Бандит, сгенерированный компьютером. Он плещется в синем море (на экране плоского телевизора в лаборатории BLAM): синие глаза, большое белое брюхо, характерная дельфинья улыбка. Так и хочется нырнуть к нему в воду. И это очень важно для людей, которым предлагают провести его в глубине моря среди вкусной рыбы и агрессивных акул. Игроки – это пациенты, недавно перенесшие инсульт.

Бандит намеренно создан так, чтобы в точности имитировать движения под водой настоящих атлантических бутылконосых дельфинов. Его реализм, а также реализм других морских существ – это очень важно. Чтобы эффективно управлять Бандитом с помощью роботизированного рукава, который работает как джойстик размером с руку, пациенты должны сами выполнять точные движения, что совсем непросто для человека, недавно перенесшего инсульт. Такая попытка установить взаимоотношения с реалистичным аватаром может стать ключом к запуску моторной реабилитации в пораженной руке пациента. Действительно, по некоторым данным Бандит помогает ускорить реабилитацию пациентов и сделать ее более эффективной по сравнению с традиционной физиотерапией – восстанавливая связи в нервных путях моторной системы, разрушенные в результате инсульта.

Кракауэр, получивший медицинское образование, закончил специализацию по неврологии в Колумбийском университете одновременно с окончанием работы научным сотрудником в области управления моторикой. Особый интерес он проявлял к проблеме традиционной реабилитации после инсульта. Кракауэр начал сомневаться, достаточно ли эффективна физиотерапия для жертв инсульта, которых ежегодно в Соединенных Штатах насчитывается около 800 000 человек.

Традиционная терапия начинается постепенно, и ее интенсивность усиливается через несколько месяцев после инсульта. Многие подходы акцентируют внимание на приспособлении, а не на восстановлении – например помочь пациенту научиться писать левой рукой, если правая парализована. Но даже в этом случае большинство тренировок носят относительно щадящий характер – три часа в день на протяжении двух недель. По сравнению с тренировками профессионального танцора, разучивающего новые па, реабилитация, по мнению Кракауэра, выглядит умеренной и скучной. Но чем объясняется такая разница?

Кракауэр относился к инсульту точно так же, как к элитному спорту, – только на противоположном конце спектра. Для выработки стабильных моторных реакций требуется тренировать те же регионы мозга. Он сравнивал ситуацию с водителем, который должен научиться управлять автомобилем с отказавшими тормозами. Один из возможных подходов – заново научиться управлять машиной. В медицине к повторному обучению часто подходят не так, как к обучению. Большинство пациентов не хотят проходить все этапы обучения ходьбе – они просто хотят ходить. И это проблема. Мозгу требуется упорная работа и повторения подобно тому, как молодой баскетболист тренируется летом, чтобы эффективно бросать левой рукой. По мнению Кракауэра, большинство людей не осознают, сколько времени и сил вкладывают спортсмены и артисты в свое искусство, поскольку видят только результат. И они не сравнивают спорт с реабилитацией, потому что баскетбол – это удовольствие. И тут появляется Бандит.

Кракауэр намеренно выбрал мультяшного дельфина в интерактивной видеоигре, поскольку считал, что игроку необходима эмоциональная связь с заданием, чтобы он захотел тренироваться достаточно долго для достижения заметных результатов. «Не думаю, что любое другое животное, возможно, за исключением лошадей, пользовалось такой любовью на протяжении всей человеческой истории», – говорит Омар Ахмад, директор проекта Kata. В сущности, Kata – это компания по разработке видеоигр в составе нейробиологической лаборатории. Ахмад вместе с Промит Рой и Кэти Макнэйли разработал все аспекты игры, а затем и приложения под названием Bandit’s Shark Showdown. «Еще древние греки рассказывали о дельфинах, играющих с людьми, – говорит Ахмад. – Здесь есть эмоциональный аспект». Но это не значит, что управлять дельфином легко. «Идея проекта состоит в том, чтобы поместить вас в незнакомую моторную среду, – рассказывает Ахмад. – Ваша рука должна управлять животным, которое движется. Вам нужно понять, как оно движется и как ориентируется. Цель – чрезвычайно разнообразные и необычные движения, чтобы помочь моторной реабилитации после инсульта».

Игроки управляют Бандитом, надев на плохо действующую руку нечто вроде экзоскелета, который выполняет роль роботизированного помощника и обеспечивает руке шесть степеней свободы: вперед/назад, вверх/вниз, влево/вправо, сгибание, наклон и поворот. Это позволяет веселому Бандиту свободно плавать в воде и даже выпрыгивать над поверхностью. От других игр, говорит Ахмад, ее отличает тщательность разработки и профессионализм. В ней 120 уровней. Спокойная классическая музыка – фортепьяно и духовые. Пузыри воздуха. Акулы-молот. Взмах хвоста Бандита оставляет след, похожий на фейерверк. Неудивительно, что разработчики студии Pixar несколько раз посещали лабораторию, чтобы составить план будущего сотрудничества.

Это совершенно новый подход к физиотерапии: любые два движения в экзоскелете не похожи друг на друга. Каждое движение произвольно. Помощь почти отсутствует. Зато присутствует мотивация – вы хотите, чтобы Бандит проглотил вкусную рыбу. Этот аспект способствует тренировке не только мышц, но и проводящих путей в мозге, которые раньше управляли ими. «Традиционная физиотерапия похожа на накачивание мускулатуры – вы многократно повторяете движение, чтобы укрепить мышцу, – говорит Рой, один из создателей игры. – Но если вы хотите накачать мозг, это должно быть похоже на сложное когнитивное упражнение». Кракауэр сравнивает свой метод с тем, как осваивает мир ребенок, – нужно заново научить мозг движению, как будто внутренние часы сломались и их стрелки оказались отведены назад, на двухлетний возраст. Поэтому он использует термин «моторный лепет», который означает случайные движения, со временем превращающиеся в координированные действия, такие как хватание или ходьба. Дети не учатся ходить, лежа в одиночестве и отчаянии на больничной койке. Они преодолевают трудности и получают вознаграждения – как в физическом, так и в когнитивном плане. Они получают удовольствие, овладевая движением. Точно так же может быть построена реабилитация после инсульта. К пациенту можно относиться как к ребенку.

Исследования Кракауэра в области управления движением также познакомили его с нейропластичностью – способностью мозга меняться даже у взрослого человека. Мы знаем, что состояние многих пациентов, перенесших инсульт, со временем улучшается. Их мозг восстанавливается, ремонтирует сам себя. Но имеющиеся данные свидетельствуют о том, что восстановление происходит по большей части в течение первого месяца после инсульта; это период наибольшей чувствительности и уязвимости для пораженной области, но также благоприятный момент для устранения повреждений. Кракауэр начал думать об этом периоде повышенной пластичности как о «критическом окне» для восстановления после инсульта. Проблема была в том, что во многих лечебных учреждениях ограничивают активность пациентов именно в этот период. «У нас есть окно, – говорит Кракауэр, – но мы его не используем». По всей видимости, больничная обстановка исключала один элемент, который Джон считал необходимым для восстановления пациентов в этом окне возможностей: игру.

Вернемся к Бандиту. Причина, по которой Кракауэр обратился к дружелюбному дельфину, полагая, что он лучше подводной лодки, заключается в мотивации. Игроки близко знакомятся с Бандитом и желают ему успеха. Другими словами, реабилитация должна быть похожа на спортивные тренировки. У пациентов не должно возникать желание остановиться на любительском уровне. Они должны быть мотивированы продолжать «плавать», повышать свое мастерство при выполнении задачи, которая требует участия мышц, ранее считавшихся недействующими. Они должны хотеть играть.

Если вычислить степень влияния мотивации на восстановление пациентов после инсульта, это в конечном итоге поможет понять влияние мотивации на спортивной площадке. В 2007 г. Кракауэр вместе с другими исследователями опубликовал в журнале The Journal of Neuroscience статью под названием «Почему мы не двигаемся быстрее?» (Why Don’t We Move Faster?). Удивительно, но в повседневной жизни движения людей – взять чашку, зажечь спичку – имеют примерно одинаковую скорость. И причина не в противоречии между скоростью и точностью. Здесь влияет другой фактор. Кракауэр исследовал пациентов с болезнью Паркинсона, при которой в мозге уменьшаются запасы дофамина, нейротрансмиттера, регулирующего в лобном отделе коры оценку пользы и затрат. Без дофамина у страдающих болезнью Паркинсона развивалась брадикинезия: их движения замедлялись, поскольку им было трудно соотнести скорость с расстоянием. Возможно, именно в этом все дело.

Сын еврейского иммигранта из Германии, служившего в американских ВВС, Кракауэр уже в юные годы познакомился с разнообразием нашего мира. Его мать, Венди, была англичанкой, и от нее он унаследовал британский акцент. Он вырос на южном побережье Португалии в маленьком рыбацком поселке под названием Албуфейра. Он любил литературу и Витгенштейна. Он говорил, что вполне мог стать профессором истории, но его также интересовал мозг и причины нарушений в его работе. Изучая нейроиммунологию в Колумбийском университете, он однажды попал на лекцию Ричарда Фраковяка, известного невролога из Лондона, специализирующегося на лечении инсульта. Неудивительно, что Кракауэр постоянно поднимал руку, задавая вопросы, которые в конечном итоге утомили Фраковяка. Но молодого человека заметил Клод Гец, известный специалист в области управления и физиологии моторики, и пригласил в свою лабораторию.

Придя в лабораторию, Кракауэр с удивлением увидел, что исследователи экспериментируют с задачами, которые были понятны и для него. Это противоречило его представлениям о нейробиологии. «Я представлял себе пробирки, молекулы и тому подобное», – признавался он мне. Но исследователи «измеряли движения». Он устроился научным сотрудником в лабораторию Геца и проработал в ней 7 лет. Кракауэр быстро показал себя блестящим учеником. Он по-прежнему увлекался иммунологией – в 1997 г. он написал рецензию на книгу Джерома Групмана об исследовании умирающих от рака пациентов, которая появилась в The New Republic, но все больше и больше привыкал к жизни «охотника за моторикой». В 1999 г. Гец предложил ему стать соавтором двух глав четвертого издания известного учебника «Принципы нейробиологии» (Principles of Neural Science) под редакцией Эрика Кандела, Тома Джессела и Джеймса Шварца. Все лето Кракауэр провел в доме Геца на Файер-Айленд, изучая настоящее и прошлое теорий моторики. «Я ни черта не знал», – признавался мне он. Кракауэр штудировал основополагающие труды Джона Хьюлингса Джексона, Чарльза Шеррингтона, Николая Бернштейна и Ханса Кейперса. Вместе с Гецем он написал эмоциональное введение, посвященное моторной системе, высокий стиль которого был непривычен для работ по нейробиологии. «Изящный пируэт балерины, мощная подача теннисиста, проворные пальцы пианиста и скоординированные движения глаз читателя – все это требует необыкновенного моторного навыка, не достижимого ни для одного робота. Тем не менее после тренировки моторная система с легкостью выполняет моторные программы для каждого из этих движений, причем по большей части автоматически». Вне всякого сомнения, эти слова принадлежат Кракауэру. Такие же яркие образы он использовал в другом очерке, 16 лет спустя, анализируя рассказ о британских медалистах олимпиады, который обращал внимание на психологические факторы спортивных успехов, но ничего не добавлял к пониманию нейробиологии приобретения навыка. «Если прибегнуть к аналогии, то грязные руки, стресс и недостаток сна могут повысить вероятность простуды, но это не добавляет нам знаний, как вирусы простуды вызывают воспаление верхних дыхательных путей».

Его работы демонстрировали умение синтезировать стройные концепции. Он пришел в профессию относительно поздно, что может объяснить его энтузиазм, а впоследствии и цинизм. Поначалу он очень много работал, допоздна засиживаясь в лаборатории и разрабатывая новые эксперименты. Но при взгляде на любой эксперимент он сразу же задавал себе вопрос, нет ли у этого эксперимента недостатков, даже если его использовали на протяжении многих лет. Затем он начинал беспокоиться: а если результаты были неправильно интерпретированы? Он думал: «Почему я сижу один в этой лаборатории в десять вечера и беспокоюсь об этом?» «Я действительно был недоволен собой, – говорит он. – Иногда я спрашивал себя, почему я всем этим занимаюсь».

Работа с Гецем была поучительным опытом. «Он был груб со мной. Груб, – вспоминает Кракауэр. – Все ему было не так. Мои эксперименты были неправильными, статьи неправильными, я не то читал и все неправильно понимал. Он постоянно меня критиковал. Вероятно, такого внимания со стороны научного руководителя больше не удостоивался никто». Пьетро Маццони, который тоже работал в лаборатории, рассказывал, что Клод плохо относился к исследователям, не получившим докторской степени. Он считал, что «на медицинском факультете готовят врачей, а это не то же самое, что подготовка исследователя». В результате Кракауэр работал с удвоенной энергией, «учился, а также слушал Клода». Интеллект позволял ему держаться на плаву. В 1999-м, а затем в 2000 г. Кракауэр стал одним из главных соавторов статей, посвященных моторным задачам, что сделало его имя известным среди специалистов в данной области. «Он стал частью мира, где его знали как ученого, а не как врача, – рассказывал Маццони. – Я был вместе с ним на конференциях. Люди подходили к нему и удивлялись: “О, вы Джон Кракауэр?” Они ожидали увидеть кого-то постарше, больше похожего на ученого. А перед ними стоял молодой парень в модной одежде». Быстрое признание вселило в него уверенность в том деле, которое он когда-то считал просто подработкой.

Уникальный подход привел Кракауэра к пониманию того, что, по его утверждению, он теперь точно знает: исследование моторики было пущено на произвол судьбы. Его все больше раздражала литература, которую он читал, хотя поначалу он не мог объяснить, что именно его беспокоит. Просто появлялось ощущение: здесь что-то не так. «Я чувствовал, что наблюдаемое нами у пациентов, спортсменов и обычных людей не соответствует тому, что мы изучаем в лаборатории, – говорит Кракауэр. – Меня всегда беспокоила эта разница. Мы как будто обманывали сами себя».

Один из главных уроков Геца заключался в том, что открытие часто является следствием обнаруженного противоречия. Аспекты, на которые мы обычно не обращаем внимания, могут вести к чему-то новому. Кракауэр принял эту философию. «Он находит места, где есть какие-нибудь несовпадения, – говорит Маццони, – и углубляется в эти трещины, пытаясь понять, в чем причина». Временами – как на семинаре в Санта-Фе – он бывает язвительным, почти намеренно провокационным. Но Эрик Кракауэр, его младший сводный брат, не думает, что это недоверие к другим людям или коллективам. «Джон не боится говорить то, что думает, даже если это звучит резко, – поясняет Эрик. – Если вы хотите участвовать в интеллектуальном поединке с моим братом, вам придется использовать все лучшее, что у вас есть. Если вам вообще удастся держаться на одном уровне с ним».

В последние годы его репутация нарушителя спокойствия только укрепилась. Иногда сами названия его статей могут намекать на выводы автора. «Готовы ли мы к естественной истории моторного обучения?» (Нет.) «Новейшие идеи в области перцептивного и моторного обучения» (их недостаточно). «Нейробиология нуждается в поведении: исправление редукционистского предрассудка» (пора приступать). Последняя статья, 26-страничная критика маргинализации поведенческих экспериментов для проверки гипотез в пользу упрощенных технологических методов, появилась в журнале Neuron в феврале 2017 г. Я знаю, что Кракауэр с волнением ждал ее публикации, поскольку так сообщил мне о ней в Твиттере: «Наша провокация вышла». Похоже, он ждал несколько месяцев или даже лет, чтобы высказать то, что у него накопилось. Статья широко обсуждалась, в том числе в New York Magazine и The Atlantic. Все, кто был знаком с Кракауэром, вероятно, подумали, что уже слышали все это раньше. «Если он прочел нечто цельное, но имеющее одну маленькую трещину, ему уже не заснуть, – говорит Маццони. – Это трещина не дает ему покоя».

Кракауэр говорил мне, что, по его мнению, нейробиология требует «сочетания высокомерия и скромности – идеальной смеси необузданности и дисциплины». Другими словами, вам нужно высокомерие, чтобы задавать неудобные вопросы, и скромность, чтобы понимать, что вы за всю жизнь, возможно, не получите желаемые ответы. «Когда дома я разговариваю с родными и близкими, которые не очень хорошо представляют суть моей работы, они предполагают, что я провожу какие-то безумные эксперименты, или спрашивают: «Почему ты не сканируешь их мозг? – рассказывал мне Дэвид Юбердо, один из сотрудников лаборатории BLAM, который работает над докторской диссертацией. – Мне кажется, ответ на этот вопрос – а для того, чтобы оценить это, требуется время – относится к именно к тому, чем занимается Джон, и я уверен, что именно в этом направлении и нужно двигаться».

Как-то вечером прошлой осенью я встретился с Кракауэром и Хейтом за ужином в Four Seasons, на северо-восточном краю внутренней бухты Балтимора. Погода – мелкий дождь, туман и сырость, – наверное, могла бы вдохновить Эдгара Аллана По, который жил в Балтиморе. Кракауэр ехал из тренажерного зала и воспользовался Uber. Он выбрал низкий столик у камина в тихом уголке возле бара, где в четверг было довольно много народу. Туман заслонял вид на залив.

Заказав приготовленного на пару морского черта с гарниром из тушеной китайской капусты, Кракауэр принялся рассуждать о бремени доказательств, которое глубокой расщелиной пролегла между ним и некоторыми фундаментальными истинами. По его выражению, это «неизбежные» принципы за пределами «искажающих линз текущего исторического времени». Ложный шаг увлекает его в очередной экзистенциальный прыжок. Теряется год, пять, десять. Даже простейший эксперимент – соотнесение ошибки в расстоянии с ошибкой в направлении – мог вызвать массу сомнений: откуда мы знаем, что мозг одинаково измеряет в миллиметрах оба параметра? Как скорректировать эти ошибки? Можно ли быть уверенным, что разница – совсем не такая, какую вы вычислили?

С Кракауэром бывает трудно. Он об этом знает. И даже извинялся передо мной за свой характер. Но к тому времени, когда принесли очередной бокал пино-блан – самого сухого, – я уже начал понимать, что за его временами эгоистичным поведением скрывается гораздо более спокойное и глубокое чувство разочарования. Именно оно побуждает его искать понимание, настоящее понимание объективных истин о моторной системе. И ему все равно, если он кого-то раздражает, стремясь удовлетворить свое любопытство.

Я спросил, что он думает о работе Джейсона и Джордана. Мне казалось, что его заинтересует идея проникновения в мозг профессиональных бейсболистов. Но он начал сомневаться, может ли бейсбол, придуманное человеком развлечение, служить подходящим ключом к раскрытию самых глубоких тайн моторики. «Мы определяем реальные принципы?» – спросил он.

«Я сижу в комнате, слушаю какое-нибудь обсуждение и в девяти случаях из десяти понимаю, что упускается главное, – сказал он. – И так уже 20 лет. Почему людям нравятся такие вещи и они считают их полезными, а мне не нравятся и не кажутся полезными? Как будто они не замечают слона в комнате. Я все время это чувствую».

Нейробиология превращалась в «рутинное занятие» – конференции, статьи, заявки на гранты. Она теряла свою отвагу. Постукивания пальцем, неуверенные движения, картографические экспедиции в сканер – все это не поведение. Джон Хьюлингс Джексон глубоко проник в суть моторной системы, не проведя ни одного эксперимента; я чувствовал, что Джон Кракауэр движется в этом же направлении, нащупывая верный путь. «Это скорее нечто интеллектуальное, а не научное», – заметил он.

«Думаю, наука всегда превращается в нечто другое. Она становится прикладной, превращается в схемы, в статистику. Перестает быть собой. Если вы посмотрите на то, что такое наука, минус математика и инжиниринг, она приобретает гуманитарный характер. Это глубокая мрачная тайна: наука не эквивалентна ее инструментам. И это я понимаю лучше, чем большинство людей».

Два часа спустя, когда мы собрались уходить, я полушутя спросил, что еще не дает ему спать ночью. «В Нью-Йорке меня как-то спрашивали об этом, – сказал Кракауэр. – Я ответил, что меренги».

В лаборатории меня пристегнули ремнями к кожаному креслу, которое стояло перед столом с гладкой блестящей поверхностью, похожим на чертежную доску архитектора. В 60 сантиметрах над столом было закреплено зеркало, наклоненное вниз и проецирующее отражение на крышку стола. Мое правое запястье было зафиксировано в специальной накладке с тремя круглыми отверстиями, от которых отходила трубка к стоящему рядом баллону со сжатым воздухом. Когда подавался воздух, я мог перемещать запястье, словно это бита на столе для аэрохоккея. Накладка фиксировала мое запястье, в то время как рука скользила по столу. Целиться было не во что, пока один из сотрудников, Аарон Вонг, не включил программу под названием Barrier Task. Появилась маленькая синяя точка, с трех сторон окруженная «барьером», – это было похоже на взгляд сверху на лысого мужчину в отсеке офисного помещения.

Моя задача – как можно быстрее переместить курсор к другой точке, которая появлялась в случайном месте в нескольких дюймах от первой. Ее окружал точно такой же барьер. Я должен был соединить две точки за отведенное время, не касаясь стенок отсека. На это мне отводилась одна секунда.

Имелась и еще одна трудность. Как только я начинал движение, обе точки и оба отсека тут же исчезали. Я смотрел на пустой экран, пытаясь вспомнить, где находилась цель и как добраться до нее за кратчайшее время. Как только я достигал цели, в другом месте появлялась новая защищенная барьером точка – и снова исчезала, когда я начинал двигаться к ней. Нужно было перемещаться очень быстро, словно отмахиваясь от невидимых мух. Из-за фиксирующей запястье накладки каждое движение должно было быть уверенным; места для нерешительности не оставалось. Поначалу, пытаясь соединить точки, я думал, что это тест на память. Но постепенно визуализировать прежнее положение точки становилось легче. Я начал понимать, что проверяется моя стратегия.

После первого раунда Вонг добавил еще одно препятствие. Теперь после начала движения на долю секунды появлялась линия, соединявшая две точки. Эта траектория отпечатывалась у меня в памяти; я как будто слышал, как голос из Google Maps подсказывает, куда двигаться.

С появлением траектории мое время реакции существенно уменьшилось

Мои результаты начали улучшаться. Вонг не обращал внимания на результат. Его интересовало время реакции – миллисекунды между тем, как я увидел точку и начал двигать курсор, о чем свидетельствовали датчики движения. С появлением траектории мое время реакции существенно уменьшилось по сравнению с первым раундом, когда подсказки не было. «Мы думаем, разница в возможности планировать траекторию, – сказал Вонг. – Любое движение включает три этапа. Это планирование, то есть когда вы решаете, что делать и как. Затем идет реализация, или выполнение плана. Последний этап – обратная связь, которая помогает скорректировать план на будущее. Поэтому планирование объединяет все движение».