Текст книги "Как работает мозг спортивных гениев. Нейробиологическая основа высоких достижений"

3
Охотник за моторикой
Почему Стивен Карри гений

Июльским утром к Институту Санта-Фе, группе плоских серо-желтых зданий среди зарослей кактусов на крутом утесе у подножия гор Сангре-де-Кристо в северной часть штата Нью-Мексико, начали съезжаться гости.

В небе уже ярко светило солнце. Внизу расстилалась живописная, поросшая москитовыми деревьями пустыня, позади – большой город с парковками, гипермаркетами и низкими домами, за которыми громоздилась стена фиолетовых вздымающихся к небу гор: хребты Манзано, Ортиса, Сандия, вулкан Чикома в горной цепи Джемез, нечеткие и расплывчатые, словно клочья дыма. На закате солнце опускается за эти вершины. Институт находится на высоте более 2200 метров над уровнем моря в тихом, уединенном месте. Это убежище для ученых, размышляющих о сложности мироздания, для туристов, которые иногда сюда добираются, возможно полагая, что здесь находится монастырь. Но туристы не могут не заметить уравнений, написанных на оконных стеклах. Приглашенные гости расселись на веранде, среди них были два нейробиолога, три представителя науки о спорте, генетик, психолог, авиационный инженер, инженер-механик, физик-теоретик, специалист в области теории музыки. Все эти умы собрались для того, чтобы обсудить будущее человеческого тела. Приехал профессиональный воздушный акробат, а также известный хореограф Спайдер Кедельски, учившийся с Джеком Коулом. На входе были разложены булочки, маффины и стояло ведерко со льдом, в котором лежали банки Red Bull. Армейский спецназовец признался мне, что немного побаивается публичного выступления. Тренер San Antonio Spurs занял место между профессором из МТИ и главным технологом компании, которая разрабатывает экзоскелеты.

Общим у всех было как минимум любопытство. Никто не делал вида, что точно знает, о чем будет семинар с загадочным названием «Границы эффективности человека». В 9:15 Дэвид Кракауэр, президент института, приветствовал собравшихся, обратив при этом внимание на портрет Исаака Ньютона кисти Альберто Эскамильи над камином в задней части помещения. Затем он представил Энди Уолша, директора по эффективности компании Red Bull. Этот широкогрудый загорелый австралиец с бледно-голубыми глазами и низким голосом произнес несколько мотивирующих фраз. «Это очень важный момент, – сказал он. – Идея обсудить оптимизацию человеческой эффективности – первая попытка двинуться в таком направлении».

Еще в древнегреческом Милете – а скорее всего, и раньше – начали размышлять о физике окружающего мира и человеческого тела, а также о том, как они взаимодействуют. Теоретически возможности человека имеют предел, хотя планка эта постепенно отодвигается. Победитель Олимпиады 1904 г. в беге на 100 метров Арчи Хан преодолел дистанцию за 11 секунд; сегодня молодые спортсмены бегают быстрее. Долгое время казалось, что невозможно пробежать милю меньше, чем за четыре минуты, но теперь этот рекорд побит; сегодня спортивные специалисты уверены, что следующим падет рекорд в двухчасовом марафоне. Но атмосфера в этой комнате была пропитана волнением, а также опасениями, что поступь прогресса неумолимо замедляется.

Вопрос: если мы так далеко продвинулись в понимании движения, почему женщины улучшают результат бега на 100 метров быстрее, чем мужчины? Еще один: почему никто еще не побил олимпийский рекорд Боба Бимона в прыжках в длину, 8,9 метра, установленный в 1968 г.? Третий вопрос: если это просто проблема физической формы, почему время победителя дерби в Кентукки не улучшается? Ответ: дело не просто в физической форме. Как сказал бы Джейсон Шервин, это всего лишь верхушка айсберга. А мозг, как сказал бы Даниэл Уолперт, это именно тот элемент, к которому должно обращаться спортивное сообщество.

Название семинара в Санта-Фе имело двойной смысл. Это была попытка понять не только факторы, ограничивающие возможности человека, но и теоретическую границу этих возможностей – понять другие скрытые факторы, в том числе такие, как тренировки, физическая форма, психология, сон, технология, питание или нервные импульсы. Все собравшиеся как будто верили, что, когда все эти интеллектуалы соберутся вместе, чистое постижение их коллективной мысли сможет совершить прорыв во имя «спортивной науки». Поэтому, когда на сцену вышел первый докладчик, по рядам слушателей пробежал смешок. В комнате явно ощущалось волнение. Андерс Эрикссон, декан кафедры возможностей человека, придумал популярную доктрину «целенаправленной практики», известной также как «правило 10 000 часов». Он сумел лучше большинства коллег превратить свои строгие лабораторные исследования в фундаментальное понимание того, как формируются навыки в таких разных областях, как радиология, игра на скрипке и состязания по орфографии. Высокий 60-летний мужчина с благородным лицом и густой серебристой бородой, казавшейся слегка растрепанной, Эрикссон был единственным докладчиком в пиджаке и галстуке. Он говорил медленно и размеренно, время от времени обращаясь к слайдам на экране проектора, на которых были перечислены ключевые условия достижения высшего уровня эффективности:

• Активировать гены с помощью практики.

• Использовать целенаправленную практику под руководством наставника.

• Сформировать ментальные образы, чтобы закрепить эти навыки в мозге.

Через 20 минут он закончил свой доклад – под аплодисменты присутствующих. Это было увлекательное начало, и гул голосов в зале сопровождался звуками открывающихся банок Red Bull. Затем последовали вопросы от Кедельски, который хотел знать о влиянии привилегированного воспитания на структуру генома, и Эндрю Герра, профессора в области безопасности из Джорджтауна. Время Эрикссона заканчивалось. С места поднялся еще один докладчик и написал свое имя на доске, показывая, что хочет выступить следующим.

Наконец поднялась рука в задних рядах. Задавший вопрос назвался «Джоном, э-э, братом Дэвида», что вызвало смех. У него был британский акцент, хотя он родился в Иллинойсе, а вырос в окрестностях Лиссабона. На нем была черная футболка и серые слаксы, и он потягивал кофе со льдом из стаканчика Dunkin Donuts. Я заметил, что доклад Эрикссона не слишком увлек Джона; он время от времени отвлекался – отводил взгляд, смотрел на экран своего телефона или тыкал локтем в бок соседа и что-то шептал ему на ухо. Накануне вечером, во время вечеринки с коктейлями в вымощенном камнем патио дома Дэвида, Джон сказал, что собирается хранить молчание во время семинара и у него нет намерения выступать. Дэвид, прекрасно знавший своего младшего брата, в ответ лишь закатил глаза. И действительно, первая презентация еще не закончилось, а Джон уже требовал пояснений. Он высоко поднял руку и не отрывал взгляда от трибуны, ожидая, пока Эрикссон его заметит. «Да?» – «Думаю, мы должны признать, что ментальный образ – это один из самых сложных вопросов, – произнес Джон, глядя не на Эрикссона, а чуть левее. – Ментальные образы довольно сложно приложить к мышечным волокнам и к тому, как высоко вы можете поднять ногу. Конечно, бегун находится в определенном ментальном состоянии, но разговоры о ментальных образах кажутся мне немного странными».

Это было первое из множества возражений, пояснений, реплик и уточнений Джона У. Кракауэра, который на протяжении всего семинара выделялся своей резкой и бескомпромиссной критикой. Он анализировал звучавшие доклады, словно адвокат в суде. Возразив против ментальных образов Эрикссона, он раскритиковал неубедительные интерпретации ментальных состояний, отметил противоречия в понятии «воспринимаемая энергия» и назвал технологию опасным «фетишизмом», без достаточных биологических концепций для ее поддержки. Он презрительно фыркнул в ответ на просьбы тренера San Antonio Spurs проложить путь через «информационный туман» и продолжил просматривать свою электронную почту. На все у него находилась яркая метафора или анекдот. Он говорил о Лайнусе Полинге, об открытии серповидноклеточной анемии, о пациенте H.M., зонтиках, сквоше, головоломке Candy Crush и о Принсе, о своей работе с NASA и Pixar.

В зале, заполненном признанными гениями, нарастало раздражение громким голосом, который мешал сосредоточиться и следить за мыслью докладчика. Но в конечном счете некоторых это стало развлекать. На пятом докладе один из участников, кардиохирург из Университета Эмори, пошутил, что «должен не согласиться с Джоном, чей стакан, похоже, более чем наполовину пуст».

Все рассмеялись. За ланчем Кракауэр взял блюдце с клубникой и, как бы очнувшись, спросил: «Зачем мы здесь?»

Джон Кракауэр, директор Лаборатории мозга, обучения, анимации и движения в Университете Джонса Хопкинса, далеко не всегда проявляет такой скепсис. Он любит узнавать новое, особенно если оно приходит на смену старому, в котором он сомневается. Общение с ним – а мы встречались раз пять или шесть – напоминает общение с ресторанным критиком: он может показаться неисправимым снобом, но трапеза будет увлекательной. Во время разговора Кракауэр насмешливо улыбается; уголки его губ опускаются словно от смущения, а глаза зажмуриваются. Он может стесняться своего интеллекта и хвастаться им. В любом случае он осознает свой интеллект – как и любой, кто его слушает. Это живой и энергичный 50-летний мужчина, склонный к жестикуляции, с привычкой хватать собеседника за плечо или запястье. Он носит обтягивающие рубашки, которые подчеркивают его прекрасную физическую форму, поддерживаемую с помощью личного тренера и соревнований по сквошу. Он предпочитает Manhattans. «Это лучше, чем Балтимор», – часто шутит он.

Кракауэр известен в более широких кругах своими новаторскими клиническими исследованиями процесса восстановления после инсульта как основатель проекта Kata, гибридной модели, объединяющей в интерактивной видеоигре неврологию и технологию, что позволило добиться обнадеживающих результатов на ранней стадии моторной реабилитации («ката» – японское слово, обозначающее как шаблон или модель, так и мастерство). Но я обнаружил, что в более узком кругу нейробиологов его влияние еще сильнее. Кракауэр считает свои исследования инсульта чем-то вроде миссии, но, подобно любой миссии, в ее основе лежит фундаментальный вопрос. В данном случае он формулируется так: почему требуется столько времени, чтобы в совершенстве освоить какой-либо навык? Если Андерс Эрикссон прав – а 30 лет исследований проблемы мастерства дают основания предположить, что он знает, о чем говорит, – почему нам нужно 10 000 часов, чтобы стать первоклассным скрипачом, профессиональным гольфистом или шахматным гроссмейстером? Почему нельзя быстрее превратить основы того или иного навыка в мастерство? Почему в лаборатории моторный навык можно в совершенстве освоить за несколько часов или дней, а в реальной жизни мастерство дается долгим и упорным трудом?

Тело и его мышцы – очень сложная система, подверженная воздействию шума, и поэтому для достижения мастерства нужно время, скажете вы. На что Кракауэр возразит: «Вам нужно практиковаться, чтобы улучшить свой французский. Это не моторный навык. Но изучение французского занимает много времени. Как и шахматы или игра на скрипке. Когда речь идет о вещах, требующих больших затрат времени, граница – это не моторные или иные навыки. Это время».

Кракауэр много размышлял над этой проблемой. Увлекаясь теннисом и сквошем, он построил работу своей лаборатории движения как генератора идей, в том числе связанных с реабилитацией после инсульта. Но альтруистические побуждения (медицинская реабилитация) шли рука об руку с желанием прояснить, как выполняют сложные движения люди с нарушениями двигательных функций. Иногда он называет себя «охотником за моторикой» – по аналогии с книгой «Охотники за микробами» Поля де Крюи, только в области нейробиологии. Сегодня, говорит он, это больше похоже на охоту, чем на собирательство. В современной науке есть много такого, что раздражает Кракауэра, что отчасти объясняет его снобизм в отношении тех, кто способен лучше других управлять своим телом: великих спортсменов. Вину за это он возлагает на Древнюю Грецию. Другой виновник, живший уже в наше время, – Генри Молисон.

Молисон страдал от тяжелой формы эпилепсии и широкой публике вплоть до своей смерти был известен как «пациент H.M.». В 1953 г. ему была проведена билатеральная темпоральная лобэктомия. После операции у мужчины развилась антероградная амнезия. Кратковременная память у него не переходила в долговременную. Нередко он забывал события уже через 30 секунд. В 1962 г. психолог Бренда Милнер провела с ним следующий эксперимент: она предложила ему обвести контуры звезды карандашом в условиях, когда свою руку он мог видеть только в зеркале. Каждый день H.M. возвращался к выполнению задачи, хотя память об этом у него не сохранилась. Каждый раз его приходилось инструктировать заново. Тем не менее со временем пациент все лучше и лучше справлялся с задачей. Вероятно, H.M. не требовалось восстанавливать содержимое кратковременной памяти, чтобы обучаться новым моторным навыкам. Гиппокамп в том не участвовал. Мозг H.M. уже закодировал необходимые сообщения для мышц – точно так же, как закодировал память о Перл-Харборе или биржевом крахе 1929 г.

Возникла гипотеза о своего рода процедурном ноу-хау, необходимом для освоения моторной задачи, будь то обведение контура на бумаге, езда на велосипеде или отражение теннисной подачи. Благодаря известности случая с H.M. эта гипотеза стала необыкновенно популярной. Она согласовывалась с традиционным подходом, сформулированным еще Сократом, который в своем диалоге с Горгием различал сноровку и искусство. Он говорил, что для овладения искусством необходимо «знание» всех промежуточных шагов. Мастер даже должен уметь объяснить роль каждого из этих принципов. Пациент H.M. совершенствовал свой навык, но не осознавал, что он делает, чтобы добиться этого. Таким образом, его умение можно охарактеризовать как сноровку, нечто такое, что глубоко отпечаталось в мозге вследствие повторений и тренировки и что может быть подсознательно извлечено оттуда наподобие привычки. Пациент H.M. мог рисовать точно так же, как пианист садится за инструмент и играет – движения пальцев подчиняются моторной памяти. В когнитивных процессах здесь нет необходимости. Зачастую великий спортсмен тщетно пытается выразить словами, что именно позволило ему достичь результата, который все считали невозможным. Таким образом, моторные навыки, к сожалению, оказались отделены от мышления.

Однажды я затронул этот вопрос в разговоре с Кракауэром, когда мы сидели у него в кабинете, и мы принялись обсуждать Стивена Карри, звездного защитника баскетбольной команды Golden State Warriors. Кракауэр часто размышляет о Карри. Звезда НБА, которого два раза признавали самым ценным игроком, восхищает его – потому что он не может найти объяснения его мастерству. Успех Леброна Джеймса – 2,03 метра и 113 килограмма сплошных мышц – можно объяснить. Для профессионального баскетбола важны некоторые генетические особенности: рост, скорость, сила, проворство. Но Карри, самый удивительный баскетболист в мире, имеет рост всего 1,91 метра и весит 86 килограммов. Вы ничего не заподозрите, если он позвонит вам в дверь и вручит почту. Более того, Карри, сына бывшего игрока НБА, скауты считали слишком медленным и недостаточно атлетичным, так что многие команды отказывались от него во время драфта НБА.

Таким образом, Карри олицетворяет несправедливость ложного представления о спортсменах как об удачном сочетании чисто физических (а не ментальных) данных, определяемых генетикой.

«Как вы думаете, в чем он хорош? – спросил Кракауэр. – В чем он на самом деле хорош? То есть, конечно, вы знаете в чем. Но почему? Может, у него лучшие суставы и мышцы? Может, он по утрам ест правильный завтрак? В чем причина? Если проверить его силу, скорость и время реакции, он будет не самым лучшим в баскетбольной лиге. Ни одна из этих переменных не годится. Если вы дадите результаты тестов людям, которые никогда не видели его в игре, они не смогут определить, какой результат принадлежит ему. В чем же дело? Никто не знает. Но все видят, потому что это потрясающе. Какова причина? Он очень умен? Вероятно, ответ будет отрицательным. Так что вам приходится выбирать то, что характеризуется эпитетом “очень”. Очень что? Очень умелый? Вздор. Это все равно что сказать, что он очень хорошо умеет быть умелым. Так что, вы, парни, со всем своим знанием спорта, понятия не имеете, о чем говорите».

У Кракауэра нет проблем с теорией Эрикссона о 10 000 часах; наоборот, он полностью согласен с этой теорией. А Кракауэра не так-то легко убедить. Проблема все же существует, причем серьезная. Никто понятия не имеет, почему требуется так много времени, поскольку никто не знает, что значит мастерство.

Из всех сложных навыков, которых мы требуем от своего тела, самым простым можно считать езду на велосипеде. Это умеют все дети. И даже обезьяны. В Московском цирке недавно показывали медведей на велосипедах. Любой желающий в конечном итоге научится этому искусству. И больше никогда не разучится. Каким-то образом этот навык к нам всегда возвращается, словно мы созданы для него. Как будто он зашифрован в нашей ДНК.

В 2015 г. инженеру и звезде YouTube по имени Дестин Сэндлин вручили велосипед, сконструированный таким образом, что при повороте руля в одну сторону колесо поворачивалось в противоположную. Это была просто шутка. Сэндлин, научившийся ездить на велосипеде в 6 лет, считал, что освоить этот аппарат не составит труда. Но ничего не вышло. Он как будто вернулся в детство – виляя, проезжал метр или два, а затем падал. Расстроившись, Сэндлин забрал велосипед домой и каждый день тренировался по пять минут. Ему казалось, что процесс обучения займет несколько дней. Он ошибся – на это ушло 8 месяцев. А когда Сэндлин попытался пересесть на обычный велосипед, у него тоже ничего не вышло. На этот раз кривая обучения оказалась гораздо короче – всего 20 минут, – но Сэндлину все равно требовалось сосредоточиться на том, что он делает, чтобы не упасть с велосипеда.

Если так сложно разучиться моторному навыку, что же говорить об обучении? Прежде всего сложность езды на велосипеде зачастую серьезно недооценивают. Глядя на детей, может показаться, что это легко, потому что дети обычно учатся в таком возрасте, когда их мозг особенно пластичен (шестилетний сын Сэндлина, например, научился ездить на «неправильном» велосипеде за две недели). Взрослым обычно требуется больше времени, чтобы овладеть навыком. Но это лишь часть проблемы. Существует еще явное заблуждение относительно навыка – это «неоднозначный термин», как любит говорить Кракауэр, – которое он пытается развеять на примере велосипеда с переделанным рулем. «Перефразируя достопочтенного Поттера Стюарта, – писал он, – моторный навык трудно определить, но невозможно не заметить». Для многих обучение езде на велосипеде – это классическая иллюстрация одного из наиболее распространенных представлений о приобретении навыков. Вы начинаете с осторожного следования инструкциям (или знаниям) и в конечном счете, совершенствуя свое умение, можете сменить эксплицитные стратегии на более имплицитные, автоматизируя задачу. Вам уже не нужно думать – вы просто делаете. Навык превращается в нечто подобное езде на велосипеде. «Важность повторения до формирования автоматизма невозможно переоценить, – однажды сказал Джон Вуден, и с тех пор тренеры неуклонно придерживаются этой догмы. И действительно, автоматизм выглядит желательным: движения становятся более точными и непринужденными, вы меньше отвлекаетесь, а ваш мозг, вероятно, может более эффективно использоваться для решения других задач.

Но автоматизм имеет свою цену. Эту цену мы называем привычкой. По мнению Кракауэра, Сэндлину было так трудно во время его эксперимента не потому, что он следовал неправильным инструкциям или раньше не умел ездить на велосипеде. Дело в том, что у него сформировалась привычка.

Привычка – это «цена, которую вы платите» за автоматизм, как объяснял мне Адриан Хейт, один из директоров лаборатории Кракауэра. Они обнаружили, что привычка имеет двойственный характер; после того, как моторная деятельность становится привычной, дополнительная практика не делает ее более привычной. Здесь нет никаких градаций. Либо у вас вырабатывается привычка, либо нет. Тогда в чем проблема? В том, говорит Хейт, что привычка представляет собой «автоматическое воспроизведение действия, даже когда на самом деле вы этого не хотите». Даже когда это действие неверное. Очевидно, это может оказать разрушительное воздействие на навык. В случае с велосипедом при переделке руля привычка, которая позволяла Сэндлину без труда справляться с обычным велосипедом, превратилась в помеху при управлении необычным. Чтобы приспособиться, ему требовалось не только научиться ездить на новом велосипеде (следуя новому набору декларативных инструкций). Он должен был противостоять вмешательству привычки.

Привычка издавна привлекала внимание мыслителей, в том числе Аристотеля, Цицерона, Декарта, Спинозы и Юма. Августин боялся привычек, Кант называл их «нелепыми». (Тот факт, что его называли «кенигсбергскими часами» из-за точного соблюдения распорядка дня, не принимался во внимание.) Уильям Джеймс рассматривал философию привычки, утверждая, что она «уменьшает сознательное внимание, с которым совершаются наши действия». Это, писал он, позволяет нам действовать быстрее. «Меткий стрелок прицеливается и подстреливает птицу, еще не успев вполне определить ее. Беглого взгляда противника, одного удара рапиры для фехтовальщика достаточно, чтобы мгновенно отразить удар и нанести новый. Пианист бросает взгляд на музыкальные иероглифы – и мигом из-под его пальцев начинают струиться потоки звуков». Но Джеймс также отмечал и цену привычки: «При этом благодаря привычке с течением времени и нецелесообразные действия, так же как и целесообразные, становятся непроизвольными». Эта цена, утверждает Кракауэр, обычно не рассматривается в исследованиях моторного обучения или приобретения навыков. Самая известная модель кривой обучения, предложенная Полом Фиттсом и Майклом Познером в 1967 г., предполагала три стадии: (1) когнитивную, или декларативную, стадию, (2) ассоциативную, или исследовательскую, стадию, (3) автономную стадию, название которой говорит само за себя. Четвертой, отдельной стадией может быть привычка, которая способна вернуть за парту отчаявшегося ученика с навыком любого уровня. Зачастую тренировки упускают важный момент – необходимость согласовывать действия с соответствующими задачами. Если бейсболисты на тренировках будут все время отражать фастболы, не вызовет ли первый же синкер [22]22
  Синкер – бросок, при котором мяч падает, как только достигнет базы, не давая полноценно сыграть бьющему.


[Закрыть] во время игры такое же ощущение, как переделанный руль велосипеда?

Кроме того, возможны следствия для изучения нейронной основы моторного обучения. Когда исследователи говорят о «регуляторе действия», «автоматизме» или даже «мышечной памяти», в действительности они имеют в виду отражение действия или последовательность действий, которые формируются, упорядочиваются и консолидируются в нашей долговременной памяти. Все движения возникают из множества мелких процессов, которые соединены друг с другом, словно бусины в ожерелье. Считается, что чем чаще я повторяю движение, тем сильнее активация данной цепочки нейронов и тем четче представление мозга, каким должно быть законченное движение. Загадка того, как и где могут храниться эти последовательности, является предметом жарких споров, а также темой следующей главы. Но тот факт, что подобные представления служат «организаторами активности», как выразился лингвист и специалист в области вычислительной техники Люк Стилс, уже почти не подвергается сомнению.

Однако, когда речь заходит о реальном обучении какому-то навыку, будь то езда на велосипеде, завязывание шнурков, замах клюшкой для гольфа или вождение автомобиля, остается очень важный вопрос. Дело в том, что все универсальные навыки разной сложности после тренировок попадают в тихую область «мышечной памяти». Должны ли мы предположить, что каждое из этих представлений сформировано одинаковым образом и как единый блок помещено в одинаковые шкафчики внутри нашей памяти? Каким образом вы обучаетесь требуемым движениям, сохраняете их в виде представлений, которые затем могут воспроизводиться в виде ловкого действия? Должны ли мы тогда предположить, что наша способность управлять арендованным автомобилем ничем не отличается от нашей способности управлять гоночным болидом «Формулы-1»?

Именно здесь Кракауэр пытается разделить навык и привычку, сознательное и автоматическое. Предположим, вам задали простую арифметическую задачу. Элементарный пример – сколько будет 7 × 9? – можно решить несколькими способами. Или вы просто запомнили, что 7 × 9 = 63.

Рулевое колесо гоночного автомобиля «Формулы-1»

Последний метод использует преимущество кэшированного, или автоматизированного, знания, полученного после недель или месяцев запоминания и тренировки. Вам больше не нужно следовать инструкциям – вы просто вскакиваете на велосипед и едете. Ответ приходит мгновенно, поскольку ваш мозг уже преобразовал таблицу умножения в легко извлекаемое представление. Но это усилено жесткостью привычки. Информация хранится как легко извлекаемое, но гибкое представление. Может, именно это делает меня математиком?

Кракауэр и Хейт согласятся, что при решении длинной и сложной математической задачи, которая привлечет внимание окружающих к мастерству математика, он будет использовать два подхода – вычисление и хранение. Но они утверждают, что с этой же точки зрения следует рассматривать и моторный навык. Признак любого навыка, говорят они, заключается в умении делать нечто правильно и быстро. Но это требует более иерархического представления, сочетающего как автоматизированное, так и декларативное знание и обеспечивающего как быстрое извлечение, так и проворство, которого зачастую требует данный навык.

Превосходной иллюстрацией этой идеи был пациент H.M. Помните, что при практическом отсутствии кратковременной памяти он сумел улучшить свой навык рисования? Но неужели он не использовал декларативное знание – методы сознательного контроля? Кракауэр указывает, что на самом деле H.M. получал эксплицитные вербальные инструкции каждый раз, когда приступал к выполнению задания, и мог использовать это знание. Другими словами, H.M. не извлекал имплицитную моторную память, глубоко запрятанную в его подсознании еще до операции. Его способность рисовать, скорее всего, была обусловлена моторным подкреплением инструкций, несмотря на то что на следующий день он уже их не помнил. Взяв в руки карандаш, H.M. использовал как хранящуюся в памяти, так и вычисленную информацию. В результате его навык совершенствовался.

Забыть инструкции, но тем не менее справиться с задачей – теперь это уже не выглядит необычно. Когда мы осваиваем новый навык, наставник обычно инструктирует нас, объясняя, что нужно делать. Например, чтобы выполнить правильный бросок в баскетболе, необходимо поставить ноги на ширине плеч, слегка согнуть колени, опустить локоть под мяч, поддержать его другой рукой и так далее. После того как у вас начнет это получаться, вам уже не нужны имплицитные инструкции, или «строительные леса», как называют их некоторые исследователи – приспособления, которые помогают сконструировать задачу, но которые затем можно убрать, так чтобы все сооружение не рухнуло. Но неужели ваши знания об этих стадиях просто стираются и исчезают? Вряд ли. Они остаются в фундаменте навыка, позволяя формировать его, совершенствовать или восстанавливать. Кракауэр утверждает, что в действиях любого искусного мастера всегда присутствует как имплицитное, так и эксплицитное знание. Опытные теннисисты и теннисистки, например Серена Уильямс, обладают обширным репертуаром ударов, из которых могут выбрать следующую подачу. Для выбора подачи Серене не нужны эксплицитные инструкции, которые выкрикивает тренер из-за боковой линии. В ее распоряжении есть схемы этих подач, нечто вроде базы знаний, которая постоянно пополняется и может быть проанализирована в зависимости от контекста. Такие динамические занятия, как теннис, с непредсказуемыми оппонентами и неотрепетированными сценариями, которые реализуются с большой скоростью, по всей видимости, требуют чего-то большего, чем автоматическое управление. В отличие от действий пациента H.M. Несмотря на то что он научился обводить контуры и точность его действий повышалась, навык у него не сформировался. Если бы не ежедневные инструкции, H.M. не смог бы ничего вспомнить и вряд ли добился бы прогресса. По мнению Кракауэра, умелое действие – это «действие, направляемое постоянно накапливающимся и совершенствующимся применением знания фактов о данной деятельности».

В сущности, именно поэтому Кракауэр считает веру Андерса Эрикссона в формирование ментальных представлений «проблематичной». Эрикссон в своей книге «Максимум» пишет, что задача целенаправленной практики в том, чтобы сформировать ментальные представления, и что со временем практика «улучшает» эти представления. И это серьезно. Эффективность целенаправленной практики такова, что она выведет вас из комфортной зоны, заставив отказаться от привычного управления, которое может мешать формированию навыка, как это произошло с Сэндлином. Но она проникает недостаточно глубоко, особенно для таких сложных и зачастую непредсказуемых занятий, как спорт. Иногда продолжительная и интенсивная практика может просто расширить уже существующие схемы управления, а не изменить или перестроить их. Для некоторых практика представляет собой аналог перехода от велотренажера к велосипеду. Этого может быть недостаточно для эффективного построения иерархии представлений, необходимой для приобретения или совершенствования обязательных аспектов навыка. Возможно, именно поэтому требуется 10 000 часов, чтобы стать мастером.

В некоторых учебниках по когнитивистике моторным навыкам даже не посвящен отдельный раздел. Благодаря пациенту H.M. – а если точнее, благодаря тем, кто интерпретировал его случай, – было принято и закрепилось неверное представление о навыке. Это неверное представление имело серьезные культурные последствия. «Спорт принято считать моторной деятельностью, – писал Кракауэр в 2013 г., – и его часто противопоставляют интеллектуальным или теоретическим занятиям. Это разделение ярко проявляется в представлении о “безмозглом качке” и не прекращающихся спорах о роле спорта в образовании». Другими словами, нас приучили не называть Леброна Джеймса «гением», в отличие от какого-нибудь лингвиста или математика. Многие спортсмены считаются интеллектуально отсталыми, поскольку не обладают такими же способностями к математике, как к спорту, – первое занятие якобы требует когнитивных способностей, а второе – нет. Но неужели так глупо называть Леброна гением?