Текст книги "Записки карманника (сборник)"

4

Хата, куда меня посадили, оказалась небольшой восьмиместкой, шести метров в длину и трех в ширину. Справа от входа был приспособлен небольшой толчок, по обеим сторонам, вдоль стен, стояли по два двухъярусных шконаря, а под маленьким, наглухо зарешеченным окном, прямо напротив двери – маленький столик, намертво вцементированный в пол. Еще не успев разместиться как следует, я уже почувствовал, что совсем недавно здесь были люди, хотя хатёнка и была аккуратно прибрана чьими-то заботливыми руками. Каторжанское чутье всегда точно подмечало любые тюремные мелочи. Не помню, чтобы оно когда-нибудь меня подвело.

Присев на нары, я по привычке огляделся вокруг. Это был своего рода ритуал. Войдя в любую пустую камеру, старый каторжанин обычно присаживается на нары и, закрыв глаза, отдает себя в распоряжение тюремного провидения. А уж оно, будьте уверены, всегда подскажет истинному арестанту то, что другим ощутить не дано. Это что-то вроде шестого чувства, утерянного людьми давным-давно. Посидев немного на голых нарах, я встал и зашагал по хате. Ничего неожиданного я не почувствовал. Вид обычной тюремной камеры внушал скорее апатию, чем интерес. Все эти камеры-одиночки, карцеры, боксики, сборки – и всё, что было с ними связано, уже до такой степени надоели мне своим унылым однообразием, а лихорадочная гонка мыслей так истощила мозг, что хотелось обыкновенного человеческого покоя. Хотелось просто лечь, закрыть глаза и ни о чём не думать или мечтать о чём-нибудь далёком и прекрасном. Но многолетняя тюремная привычка всё же брала своё. Так что чуть позже, когда я осмотрел хату более внимательно и промацал все стены, то чуть ниже правой шконки обнаружил кабур, небрежно замазанный раствором цемента. Расковырять дыру особого труда не составляло, главное было определить, есть ли кто-нибудь по соседству?

Пройдя в сторону двери, туда, где заканчивались нары, я встал спиной к одной из стен и изо всей силы стукнул в нее ногой несколько раз. Не дождавшись ответа, я перешел к противоположной стене, туда, где находился замазанный кабур, и проделал то же самое.

К моей радости, понятной всем арестантам, из соседней хаты послышались ответные удары. Но из единственного окна, закрытого ресничками до такой степени, что из мелких, как сито, щелей еле-еле пробивались тонкие лучики дневного света, «подкричать» что-либо соседу было почти невозможно. Да даже если бы я и попробовал это сделать, мусора, охранявшие коридор, не заставили бы себя ждать. Кружки для переговоров через стенку у меня тоже не было. Что делать? Сняв башмаки и подложив один из них под себя, я, удобно устроившись на полу возле шконаря, стал вторым отстукивать в стену колымским шрифтом свои позывные, заодно промацивая соседа «на вшивость».

Дело в том, что далеко не каждый обитатель тюрьмы знал этот шрифт. Но если даже и знал, это еще ровным счетом ничего не гарантировало. Сосед мог оказаться совсем не тем человеком, за кого он себя выдавал. Исходя из этих опасений в затейливой азбуке и были предусмотрены такие хитрости, которые могли знать только настоящие колымчане или, в крайнем случае, те каторжане, которые долгое время с ними общались. Если арестант чалился в Магаданской области (по ней протекала река Колыма, отсюда и «колымчане»), это, конечно, еще не доказывало его принадлежность к элите преступного мира, но и риск того, что он окажется иудой, был намного меньше.

Суровая школа Севера сильным личностям шла лишь на пользу, закаляя их характер и волю, тогда как слабые люди не выдерживали и кололись. Слабаков обычно легко было отличить по характерным признакам. Но так, к сожалению, происходило не всегда. Если падаль оттаяла от северных кошмаров и уже успела вкусить тюремных благ, которые с таким уважением предоставляло им молодое поколение арестантов, то ухватить такую скользкую устрицу было весьма проблематично.

И вот, сам не знаю почему, я стал отбивать именно этим, исконно колымским шрифтом, не помня даже, когда в последний раз пользовался им. Будто наперед знал, что мой сосед – старый колымчанин.

На всякий случай объясню самую его суть читателю, – мало ли, что может случиться в жизни. От тюрьмы и от сумы, как говорится, зарекаться не следует, поэтому запоминайте. Итак, берёте тридцать букв русского алфавита, без мягкого и твердого знаков и буквы «ё». Помещаете их по вертикали в «клетку» – пять клеточек в высоту, шесть в ширину. Буквы в этой клетке нумеруются так: от 1 к 5 вниз и от 1 к 6 вправо. В этой азбуке буква «а» будет передаваться так: один удар – пауза – один удар; «к» – два удара – пауза – пять ударов и так далее.

И опять, к моему немалому удивлению, я получил ответ. Правда, чувствовалось, что человек, посылающий мне его, давненько уже не пользовался этой азбукой, но то, что он знал её на пятерку, было очевидно.

Почти до самого обеда мы проговорили с Мишаней, таким именем назвался мой сосед. Наконец, мусора принесли мне оставленные в боксике пожитки. Сосед мой тоже пребывал в своей камере в одиночестве, и это обстоятельство наводило меня на некоторые размышления. Но делать из этого какие-либо выводы я был совершенно не вправе.

Что я в принципе знал об обитателях этого корпуса? В одной из его камер, если не изменяет память, сидел жулик по имени Гуча Тбилисский. Сам я его никогда не видел, но «подход» к нему был при мне, в 1997 году, здесь же, в Бутырке. Он был одним из подельников Дато Какулии – знаменитого уркагана тех лет. Со стороны двери, ведущей в коридор, я без труда мог «подкричать» ему в любой момент, но был уверен, что менты только этого и дожидались. Поэтому, передохнув немного после разговора с соседом, я стал тусоваться по хате и думать о сложившейся обстановке.

5

Даже для человека привычного – тюрьма всегда остается местом особенным. Это абсолютно другой, постоянно волнующий и лихорадящий воображение мир, где, в отличие от воли, почти нет места лжи и насилию, зависти и несправедливости, алчности и мелочной суете. Но кто поддерживает весь этот порядок? Кто контролирует всё и не дает в стенах каземата разрастись нравственным метастазам, которые давно поразили общество на свободе, как организм человека поражает раковая опухоль? Ну, конечно же, воры в законе, как принято сейчас называть урок, и те, кто постоянно находятся с ними рядом. В тогдашней Бутырке это ощущалось сильнее, чем в каком бы то ни было другом российском централе. Здесь, как нигде больше, арестант ощущал себя именно в тюрьме, а не в следственном изоляторе. Порядочному человеку, простому бедолаге или истинному босяку, что в принципе одно и то же, жилось за её сырыми стенами куда спокойнее, нежели некоторым крученым коммерсантам и жирным бобрам в роскошных хоромах на свободе, и дышалось в прокуренных камерах намного легче, чем в шикарных офисах и кабинетах с кондиционерами.

У кого власть, у того и деньги, ну а кто платит, тот и заказывает музыку. С незапамятных времён эта аксиома, более близкая политикам, нежели ворам была взята урками на вооружение, и, стоит заметить, произошло это не вчера и не десять лет назад. Так, что в Бутырском централе, почти все мусора, от простого дубака до офицеров, с большими звездами на погонах, помимо своей зарплаты ели ещё и из воровской кормушки.

Некоторым вещам, происходившим порой в его стенах, мог бы удивиться кто угодно. Ну, посудите сами: днём тебя истязают и морят, как врага народа, а ночью те же лица предоставляют тебе все запрещенное режимом содержания, что только может пожелать узник в тюрьме: наркотики, спиртное и даже женщин. Но не все арестанты, будь они даже сродни десяти Крезам, могли пользоваться этими благами, равно как и не все менты предоставляли их им. Этот, в какой-то степени, подарок судьбы был исключительной прерогативой избранных, то есть тех, у кого не просто водились деньги, а кому менты могли безоговорочно доверить свою карьеру и дальнейшее благополучие.

И за своё почти двухгодичное пребывание в Бутырке я не помню, чтобы кто-нибудь из мусоров пострадал из-за того, что его предал бродяга. По своей глупости, жадности или неосторожности некоторые из них палились, такое бывало, но случалось это не по вине босоты.

Так что в тот день я зря переживал и волновался за маляву. За ней пришли или, вернее, пришли за нами обоими.

Уже минуло больше двух часов с тех пор, как закончилась вечерняя проверка, близилась полночь. Я всё ещё бил пролетку по хате, когда услышал вдруг противный, тихий писк и скрежет ржавого замка. Я даже улыбнулся, моментально сообразив, что дверь отпирают через марочку, но движения не прекращал, продолжая тусоваться взад-вперед и делая вид, будто ничего не происходит. «Надо же, – пронеслось в голове, – легавые решили провести меня на этой мякине! Умом они тронулись, что ли?» Им ведь было прекрасно известно, что я старый тюремный волк, в свое время битый ими же не раз и не два.

Пока я думал и прикидывал, что к чему, дверь открылась, как и должна была открыться по сценарию мусоров – тихо и внезапно. На пороге появился знакомый мне офицер, дежуривший обычно на малом спецу (в том корпусе дежурили одни только офицеры, потому что там сидели урки), корпусной моего корпуса и попкарь-старшина. Я внезапно остановился посреди камеры, будто меня оглушили обухом по голове и, продолжая делать вид, что визит этой делегации застал меня врасплох, открыл рот и по-идиотски заморгал глазами.

Сцена явно удалась. Все трое молча стояли в проёме двери, как восковые изваяния в музее мадам Тюссо и, ухмыляясь до ушей, глядели на меня так, как будто они были великими изобретателями.

Пауза длилась не больше минуты. Первым, как и полагается, щекотнулся офицер. «Зугумов, на выход!» – почти выкрикнул он, пряча улыбку и хмуря тонкие, почти женские брови. «Давай, давай, пошевеливайся, выпуливайся быстрее!» – тут же начали вторить ему оба попкаря, также пытаясь изобразить на своих физиономиях что-то серьезное и умное.

Я уже давно понял, в чём дело, но на всякий случай всё ещё продолжал играть роль придурка и недотёпы. Мало ли что будет дальше? Молча накинув на плечи куртку – единственную мануфту, имевшуюся в моём скромном гардеробе, которая валялась на нарах, и оглядевшись по сторонам, мол, не оставил ли чего, я вышел из хаты на продол и остановился, в мгновение ока, успев окинуть взглядом оба конца коридора.

Кругом стояла обычная и такая знакомая мне ночная тишина Бутырки, что я поневоле улыбнулся. Ещё через несколько минут я был уже в одной из воровских камер малого спеца, где, переведя дух, раскурковался, «ужалился» и, удобно устроившись на нарах, рассказывал ворам новости, которые поведала мне на свидании юная посетительница.

Перед утренней проверкой тот же офицер проводил меня до входа на малый спец, где нас встретил уже новый попкарь, который и повёл меня в камеру. Когда мы завернули в коридор того корпуса, откуда меня вывели в полночь, дубак спросил, из какой я хаты. Я вдруг решил разыграть один дешёвый трюк, а вдруг пролезет? «Вот из этой», – показал я на стенной проём между камерой, где вчера сидел я, и той, где находился мой сосед. Мент молча открыл соседнюю хату, запустил меня в неё и тут же закрыв за мной дверь, ушёл. Говоря откровенно, я не ожидал от мусора такого ротозейства.

Оглядев камеру пристальным взглядом, я ещё раз убедился в том, что она точная копия моей, с той лишь разницей, что в этой туалет был расположен слева от двери. В глаза сразу бросились идеальный порядок и уют, который порой из ничего может создать себе истинный арестант. Пообвыкнув через минуту, я понял, что и свет здесь чуть мене яркий.

Слева от входа на дальних верхних нарах лежал арестант. Я мог дать голову на отсечение, что он не только не спит, но и пристально пасёт за мной из-под бушлата. Ну что ж, я его понимал, сам, наверное, поступил бы точно так же, поэтому и давал понять всем своим видом, что я не какой-то там заблудший фраер, а КОТ – коренной обитатель тюрьмы.

6

Прошло какое-то время, прежде чем я увидел заспанное лицо незнакомого мне каторжанина. Поздоровавшись так, как это принято у завсегдатаев централов, Мишаня не спеша слез с нар, немного посуетился возле тумбочки с розеткой и стал варить чифирь. В хате по соседству у меня не было ни чая, ни кружки, чтобы его сварить, да мне в тот момент было и не до чифиря. Я был «в хороших тягах», но виду, конечно же, не подавал, да и сосед мой, судя по его поведению, об этом даже не догадывался. Я отстучал ему накануне, что у меня в хате – полный голяк, поэтому он и спешил, как гостеприимный хозяин, справиться с этим делом до проверки, уверенный в том, что после неё меня обязательно переведут назад, да ещё, возможно, и дадут оторваться: отмолотят за обман.

Присев на нижние нары, и подложив бушлат, я прислонился к стене, поджал под себя ноги и, находясь почти в тени, мог спокойно тащиться, не рискуя быть замеченным, и одновременно наблюдать за размеренными и спокойными движениями Мишани. Во всём его облике, так же как и в манере держать себя, чувствовалась абсолютная уверенность в себе, властность босяка и в то же время мудрость обитателя острогов. Да, безусловно, в этом человеке было нечто особенное, то, что отличает, как правило, личность от серой посредственности, но что именно это было, мне еще предстояло понять. Если бы я не знал в тот момент воровской расклад Бутырки, то запросто мог бы ошибиться, приняв его за уркагана. Но и сукой, вроде Чёрного и ему подобных, здесь не пахло. У меня на эту падаль был особый нюх.

На вид ему можно было дать чуть больше пятидесяти, но на самом деле его возраст давно перевалил за шестой десяток. Это был мужчина высокого роста, с гордой осанкой и лицом, внушающим доверие. Мы почти не разговаривали. Я кайфовал, а мой теперь уже сокамерник, видно, по природе своей, был молчуном, по крайне мере, в первые часы у меня сложилось именно такое впечатление о нём. Закурив, мы, молча, наслаждались приятной пахучей жидкостью.

Корпусной, заступивший на дежурство, во время проверки нисколько не удивился моему появлению в этой хате. Его интересовало лишь одно: где мой матрац и прочие казённые принадлежности. Приказав дубаку немедленно их принести, он отметил что-то на своей дощечке, молча покачал головой и ушел, сильно хлопнув за собой дверью. После проверки я так и заснул «в тягах» на том же месте, где, удобно примостившись до этого, наблюдал за сокамерником, и проспал до самого вечера, так и не услышав, как принесли мой матрац и личные вещи.

Проснувшись, я увидел на нижнем шконаре свои гнидники, а у дверей – четыре сумки арестантского добра. Сокамерники загрузили меня по полной программе, очевидно полагая, что меня надолго закрыли в одиночке. Чуть позже я по достоинству оценил их заботу, а пока потянулся, слез с нар, умылся и начал распаковываться. Что говорить, килешовка для меня была делом привычным. Сегодня – здесь, завтра – там. Всё равно дальше тюрьмы не переведут, рассуждал я в таких случаях.

Мишаня лежал на верхних нарах точно так же, как и в тот момент, когда я вошёл в хату, с той лишь разницей, что бушлат, отданный мне на время, ему заменило толстое стеганое ватное одеяло. «Гарная мануфта, ничего не скажешь», – мелькнуло у меня в голове. Казалось, ему ни до чего нет дела. Какая-то отрешенность просматривалась в его взгляде, устремленном куда-то в потолок. Я заметил это сразу, но спрашивать ни о чём не стал. «Мало ли что? Если сочтёт нужным, сам скажет, – рассуждал я. – Зачем в душу лезть к человеку?»

Почти целый час я молча наводил порядок в своем гардеробе, и за это время мы с Мишаней не обмолвились ни единым словом. Но, когда я закончил, заварил жиганского чифирку и приготовил к нему кое-какие «марцифали», сам Бог велел прервать молчание.

– Спускайся Мишаня, блатная каша готова, – с улыбкой позвал я сокамерника.

Сосед молча слез с нар, так же молча присел к столу и так пронзительно заглянул мне в глаза, будто взглядом решил проникнуть прямо в душу.

Такие воровские приемы были для меня не в диковинку, правда, мне давненько не приходилось их испытывать на себе. «Ну что, увидел, чего хотел?» – спросил я его, продолжая улыбаться и протягивая трехсотграммовую эмалированную кружку с пахучим каторжанским напитком. Молча взяв кружку из моих рук, Мишаня опустил глаза, как бы изучая содержимое, отхлебнул со смаком пару «напасов», передал её мне и, глубоко вздохнув, закурил.

Чувствуя какую-то неприятную напряжёнку, воцарившуюся в камере, я решил немного разрядить обстановку. В нескольких словах я объяснил ему, кто я и как попал к нему в хату, минуя ненужные подробности. Я не сводил с него глаз и мог бы дать голову на отсечение, что его абсолютно не интересовал мой рассказ. По всему было видно, что свои выводы он уже успел сделать.

– Слышь, Мишаня, – спросил я его после короткой паузы, – может, у тебя какие проблемы? Так ты говори, не стесняйся. Если ты прав, чем смогу, помогу без базара. Мне многое в этой тюрьме подвластно.

Повисла тягучая пауза, которая, так или иначе, вынуждала соседа хоть к какому-то ответу.

– Да нет, спасибо, браток, за заботу, – услышал я, наконец, спокойный голос сокамерника. – Тюремных проблем у меня, слава Богу, нет.

– Тогда в чём же дело? – не отставал я, почему-то решив допытаться до истины. Уж больно интересным показался мне этот человек, какая-то загадка была запечатлена на его мудром лице. В какой-то момент приятная и добрая улыбка покрыла глубокими морщинами лицо старого колымчанина.

– В чём дело, спрашиваешь? – вдруг проговорил он, глядя почти отрешённым взглядом куда-то в сторону, как будто в камере кроме нас находился еще кто-то. – Дело в самой жизни, Заур, а точнее, в её превратностях…

Устроившись поудобней на нарах и, не торопясь, закуривая одну сигарету за другой, Муссолини – а именно таким было когда-то погоняло Мишани в преступном мире, – поведал мне историю своей жизни, будто он говорил не с собратом по несчастью, а со священником на исповеди. В тот момент я был не просто польщён и тронут его откровенностью, но и немало удивлен ею, даже не подозревая о том, что жить моему сокамернику оставалось ровно неделю. Уж кто-кто, а он хорошо знал, что мир – гостиная, из которой надо уметь вовремя уйти, учтиво и прилично, раскланявшись со всеми и заплатив свои карточные долги. На следующий день после моего перевода в свою, ставшую уже родной, 164-ю камеру на аппендиксе, Мишаня вздернулся… Впоследствии я часто вспоминал этого необыкновенного человека и удивительную историю его жизни, рассказанную мне в минуты откровенности, и дал себе слово, что когда-нибудь обязательно напишу о ней. Теперь у меня появились все основания полагать, что этот момент настал.

7

Человек, испытавший потрясающие события и умолчавший о них, похож на скупого, который завернув плащом драгоценности, закапывает их в пустынном месте, когда холодная рука смерти уже касается головы его. Когда-то, в том далеком и безвозвратно ушедшем прошлом, Мишаня был простым деревенским пацанёнком, жил вместе со своими родителями и двумя младшими сестрёнками-близняшками под Гомелем, в Белоруссии, даже и не ведая о том, какая удивительная судьба уготована ему Всевышним. Шёл первый год войны точнее, первые её месяцы. Кругом стояла голь да разруха. Люди стали уже понемногу привыкать к постоянным артобстрелам и бомбежкам. От запаха гари и пороха, витавшего в воздухе, постоянно першило в горле и было трудно дышать. Даже земля на огромном колхозном поле была вывернута снарядами наизнанку так, будто вспахана тракторами.

Во время очередной бомбёжки один из снарядов и угодил прямо в хату, где жила семья Мишани. Погибли все, кроме него самого, собиравшего в это время картошку, оставшуюся после уборки в поле, и отца, воевавшего на фронте, но впоследствии тоже не вернувшегося с войны. В один миг стал Мишаня круглым сиротой. Люди нашли его, раненного осколком в лицо и контуженного, в развалинах сельской конюшни, куда он непонятно как дополз, повинуясь инстинкту самосохранения. Они и отправили его в госпиталь. Через несколько месяцев медики поставили ребёнка на ноги, но, к сожалению, к этому времени в деревне, где он родился, уже вовсю хозяйничали немцы, а сам госпиталь находился далеко в эвакуации, где-то в Узбекистане.

Кроме постоянно кровоточащей сердечной раны, последствия той бомбежки оставили у Мишани не менее глубокий и заметный след на лице и в манере поведения. Ещё не совсем заживший красный рубец пересекал правую щеку от самого виска до подбородка, а результатом контузии стало заикание, но и это было еще не всё. Временами голова его резко дергалась вправо, так, как это бывало у итальянского приспешника Гитлера – Бенито Муссолини. Из-за этих кровавых превратностей судьбы, уже позже, в лагере на Колыме, Мишаня и получил своё погоняло – Муссолини, но чаще братва звала его Дуче. Так было короче. У зэков не принято давать длинные прозвища.

После выздоровления Мишаню перевели из госпиталя в детский дом, который находился в Ташкенте, где он пробыл около месяца – натура не позволяла долго тормозиться на одном месте. Но не это было главной причиной его побега из приюта. Несмышлёныш рвался на фронт к единственному родному человеку, кто у него оставался в живых – отцу, чтобы вместе с ним мстить фашистам за убийство матери и маленьких сестренок.

Жизнь наша напоминает реку; самая мутная река начинается чистым потоком. Десятилетним пацанёнком с небольшим узелком за плечами, который ему с отеческой заботой собрали раненые бойцы ещё в госпитале, он оказался на прифронтовых дорогах, где судьба его свела с такими же, как и он сам, сиротами и беспризорниками. Вот так и началась бродяжья жизнь Мишани-Муссолини, о чём он сам, конечно же, ещё и не догадывался. В каких только уголках «нашей необъятной» за время войны не побывал маленький бродяга! На каких только паровозах и вагонах не поездил, прячась от холодного ветра, станционных смотрителей и милиции, но до «столыпина» было еще далеко.

В дороге Мишаня познакомился и сдружился с двумя пацанами: не по возрасту высоким, крепким и светловолосым ленинградцем Никитой и чернявым татарином Юсупом – худым и жилистым сиротой из Сталинграда. Оба новых кореша были старше его, но вели себя с ним как с равным, уважая его горе и шрамы на лице, и дерзость, с которой он кидался на каждого, кто хоть в чём-то пытался ущемить маленького скитальца.

Не желая отсиживаться в тылу, в детских домах и приютах, каждый из них уже давно избрал свою дорогу и шёл по ней не по-детски последовательно, не оглядываясь назад, молча перенося лишения и невзгоды, не скуля и не ноя. Они как будто были уверены, что конечная цель их пути будет усыпана розами без шипов.

Они научили Мишаню тому немногому, что уже успели познать сами, тому, что необходимо было знать и уметь в их бродяжьей жизни, но главное, они поднатаскали его воровать. Первое, что он украл в своей жизни, был небольшой кусок чёрного хлеба, который он стащил в каком-то станционном буфете.

Блеклый, болезненный свет, временами мигая, как обычно бывает здесь ночью, пробивался сквозь закопченное стекло лампочки, висевшей высоко над дверью. Он был не в силах рассеять тюремный полумрак маленькой камеры Бутырского централа, давно уже ставший родным и близким истинным каторжанам.

Я сидел в задумчивости, облокотившись на поперечный брус нары, глядел, не отрываясь, на давно остывший кругаль с чифирём. Одну за другой курил сигареты и внимательно слушал рассказ старого бродяги, невольно вспоминая своё детство – свои дворовые и уличные университеты, ту первую краюху хлеба, которую сам когда-то утащил с голодухи и поделился ею с корешами из интерната. Мне показалось в тот момент, что предо мной не сокамерник, с которым я познакомился всего лишь несколько часов тому назад, а невесть откуда взявшийся родной брат. Вообще-то, я был недалек от истины…

Война уже шла на территории Германии, а прорваться на фронт пацанам всё никак не удавалось. То они попадали где-нибудь на полустанке под облаву и приходилось отсиживаться в приютах и детских приемниках по нескольку месяцев, пока не появлялась возможность вновь сделать ноги, то их ловили «на факте» со всякой мелочью, необходимой в дороге, то спящих и измождённых стаскивали с третьих полок теплушек. Всякое случалось за эти долгие четыре года скитаний, но, однажды поклявшись в верности, пацаны уже никогда не оставляли друг друга в беде.

День Победы застал молодых босяков в детском приёмнике Ашхабада, столицы Турменской ССР, откуда они вот уже несколько месяцев никак не могли дать дёру, но ближе к ноябрьским праздникам им все же удалось обмануть внимание бдительных стражей и исчезнуть незамеченными. К этому времени двое друзей Мишани уже возмужали и превратились в рослых подростков, а ему самому хоть и шёл пятнадцатый год, ростом он все же по-прежнему был невелик.

Добраться до Красноводска на товарняке для пацанов было делом несложным, ведь это была их стихия, а вот дальше с транспортом стало намного тяжелей. Целую неделю юным беглецам пришлось пролежать под грязным и провонявшим нечистотами причалом красноводского порта, почти голодая и не вылезая наружу. Они ждали, пока придёт очередной паром из Баку. На первые два им не удалось попасть незамеченными. Хорошо ещё, что успели вовремя унести ноги. Спали по очереди, чтобы не спалиться. Мишаня хорошо запомнил, как он лежал на стреме на сырых и промёрзших, скользких от нефти, брёвнах. Рядом с ним бил прибой холодного Каспия, а он, не обращая внимания на неудобства, смотрел на солдат, возвращавшихся с войны. У кого-то была перебинтована голова, кто-то держал руку на перевязи, кто-то шел, опираясь на костыли, но у них был счастливый вид победителей. Он поневоле вспомнил своего отца и детское сердце защемило в груди с такой силой, будто давало знать Мишане, чтобы тот готовился к самому худшему. Но разве мог он тогда понять эти позывные?

Один Бог знает, как им удалось забраться ночью на пропахшую рыбой палубу прибывшего ночью парома «Советский Азербайджан» и, спрятавшись в какой-то дыре, все-таки добраться до Баку. Там их обнаружили и на руках перетащили в сухой и тёплый склад портовые докеры.

Голодные, успевшие завшиветь и серьезно простудиться, парни еле держались на ногах и даже не помнили, как очутились на больничных койках маленькой палаты бакинского приюта для детей. Через неделю Никита с Мишаней были уже на ногах, а вот Юсупу повезло меньше. С двухсторонним воспалением легких его перевели в городскую больницу, и друзья, впервые с момента их знакомства, расстались, но ненадолго.