Текст книги "Воровская сага в 4 частях: Бродяга. От звонка до звонка. Время – вор. Европейская гастроль"

Если бы не было стен и решеток, то ходьбы до сангорода, где были Дипломат и Карандаш, было бы не более 15 минут. Портной сказал, чтобы я черканул корешам, а он сегодня же вечером с гонцом отправит маляву в сангород. А в следующую смену, то есть через два-три дня, можно уже было ждать вестей от братьев. Эти несколько дней пролетели абсолютно незаметно. Да это и немудрено. Днем пересылка напоминала восточный базар и караван-сарай ночью. Такое впечатление создавалось, потому что все конвойные были азербайджанцами по национальности. Каждый старший конвоя больше напоминал базар-бая, или караван-баши, чем старшину внутренних войск. Все его подчиненные без исключения занимались торговлей. Говорят, что детям, родившимся в азербайджанской семье, дают маленькие игрушечные весы, чтобы уже сызмальства приучить их к той непростой профессии, которая зовется торговлей. И прямым подтверждением тому были наши дубаки, то есть солдаты срочной службы ВВ по охране таких объектов, как пересылки, лагеря и им подобного рода учреждения. Продавали они все, что только можно было продать заключенным. Порой часами можно было наблюдать, как, открыв кормушку, дубак торгуется о цене с арестантом, не желая уступать. Он так входил в азарт, что забывал даже, где он находится и кто перед ним стоит. Можно было только диву даваться их изобретательности в торговых делах. Почти всех, кто пробыл на Севере больше года, мучила цинга, так что спрос на чеснок, как на самое эффективное средство от этой болезни, был огромен. Так вот, они получали посылки с чесноком из дому, чтобы продавать его больным цингой. Головку чеснока продавали за пять рублей или меняли на ходовые дорогие вещи – у больных же выбора не было. На родину эти предприимчивые барыги отправляли посылки с дорогими вещами, которые арестанты отдавали им почти задаром, и пересылали денежные переводы. Ну а каторжанам все это было, конечно, без разницы, им бы чифирнуть да покурить – в зависимости от того, в какие условия они попадали. Круглые сутки в камере резались в стиры. Почти все, у кого было на что играть, проиграв какую-то вещь, потом отыгрывали ее назад, периодически вещи переходили от одного к другому в зависимости от везенья.

Смрад от старого тряпья, на котором варили чифир, почти не выветривался, точнее, не успевал выветриваться, потому что чифир варили круглые сутки. Единственная мануфта, от сгорания которой не было ни смрада, ни дыма, – вафельное полотенце или новые байковые портянки, но их никто не хотел пускать на «дрова». У всех впереди были лагерь и срок. Так что уклад жизни зеков в пересылке времени для скуки не оставлял, да и само время летело незаметно. Поэтому три дня пролетели для меня как три часа. В предыдущих главах я упомянул о свердловской пересылке. Казалось бы, различие состояло только в том, что свердловская пересылка – тюрьма, а Весляна и тысячи ей подобных – таежные пересылки. И все же отличий было много, но это, думаю, сможет уловить лишь тот, кому довелось пройти и ту, и другую пересылки, и тысячи им подобных. Но здесь было то, что меня очень удивило. В тотдень, когда я ждал ответ на свою маляву, а в том, что она была отправлена, мне в тот же день ночью цинканул Портной, я, чтобы скоротать время, присел потерсить с одним парнишкой. Время до вечерней поверки пролетело абсолютно незаметно, а сразу после ее окончания меня заказали с вещами, и уже минут через десять, еще не успев опомниться, я уже был в камере с урками. Человеку, не сведущему в вопросах этики тюремной жизни, трудно понять, какая честь выпадает иногда арестанту сидеть в одной камере с ворами. А вместе с урками коротали срок обычно те, кто в скором времени сам должен был войти в семью. Помимо них урки пускали в свое камерное общество воровских мужиков, остальным арестантам в большинстве своем путь к ним в заключении был заказан. Маляву из сангорода Портной и Джунгли получили еще утром, а вот перетянуть меня к себе смогли только после вечерней поверки. Не так-то это было просто, а тем более для воров, перевести к себе человека из другой камеры, тем более если тот не был уркой. Надо ли говорить, как я был благодарен шпане за внимание. Дипломат и Карандаш прислали две малявы, одну шпанюкам, вторую мне. В ней было много теплых слов и несколько полезных советов, прислали они также мне немного денег и много всего, что у нас называют воровским гревом. Не один день из тех, что пробыл в заключении, я просидел с ворами в одной камере, так что мне было не привыкать и в этот раз. Здесь, с ворами, я, как и раньше, познавал много полезного и нужного в жизни. Благо учителями были «профессора». Так пролетело около месяца, и пришло мое время вновь уходить по этапу, но уже в зону. За несколько часов до оглашения мы уже знали, что этим этапом иду я, а главное – знали куда: станция Княж-погост-3. В цифре 3 хорошего было мало, позже я объясню читателю почему, ну а к этапу я был готов уже давно, оставалось только затарить малявы, которые Портной и Джунгли написали Боре Армяну, жулику, который в то время находился на тройке, да самому отписать на сангород Дипломату и Карандашу. Под утро нас начали выводить из камер на этап. Попрощавшись со шпаной и выслушав последние наставления на дорогу, я перешагнул порог нашей камеры и уже через несколько минут стоял на перекличке, во дворе пересылки, возле поджидающего нас «воронка», встречая сиреневый рассвет вместе с несколькими десятками арестантов, которым, также как и мне, предстоял этап в княж-погостские лагеря, а их, как я упомянул, было три: головной, двойка и тройка. Дальше шла все та же изнуряющая процедура на «воронках» до «Столыпина», а затем уже в «Столыпине» мы ехали до станции Княж-погост, правда, дорога заняла не так уж много времени. Уже к вечеру несколько «воронков» развозили этап со станции по всем трем лагерям. Последним из них была тройка, где мне предстояло отбыть не один год, но, правда, с некоторыми отступлениями, когда меня, по оперативным соображениям, так же как и многих других бродяг, вывозили в другие места. Но судьбе все же угодно было, чтобы я вновь вернулся сюда и в конце концов, даже после двух раскруток, освободился именно оттуда. Несколько десятков минут, пока открывались ворота и «воронок» въезжал в «стакан», показались нам несколькими часами. Автозак был забит до отказа, пот лил с нас в три ручья, почти все сидели на коленях друг у друга, иначе такому количеству людей было бы не поместиться в этой душегубке. Когда открылись двери «воронка» и раздалась команда конвойного выходить, каждый, выпрыгивая на землю, тут же ловил полной грудью живительную вечернюю прохладу, остывая после этой парилки и понемногу приходя в себя. «Стакан» был довольно вместительных размеров. Здесь могли свободно поместиться в ряд несколько машин, поэтому, оставив наш автозак позади, мы по приказу начальника конвоя переместились на свободное пространство, уже поближе к воротам, которые ведут в лагерь. Каждый из нас был в ожидании процедур приема в зону, а этот процесс всегда очень важен как с точки зрения арестантов, так и с точки зрения администрации. И вот через несколько минут началось какое-то движение, двери из дежурки с шумом открылись настежь. Вслед за начальником нашего конвоя шел мужчина высокого роста, тоже в форме и с капитанскими звездами на погонах. Видно чувствуя свое превосходство над окружающими, они что-то шумно обсуждали между собой, не обращая никакого внимания ни на солдат-конвойных, ни на нас, человек сорок арестантов, уставших с дороги, измученных и еле стоящих на ногах. Ведь нам не разрешалось сесть даже на корточки. Глядя на лица этих двух упитанных, розовощеких, пышущих здоровьем боровов, складывалось такое впечатление, будто мы и не люди вовсе, а так, человеческий материал или что-то вроде этого. Так продолжалось минут десять – пятнадцать, но этого времени мне вполне хватило, чтобы хорошенько разглядеть капитана и сделать соответствующие выводы. Что-то подсказывало, что с этим человеком у меня будут годы длительного непростого общения. И к великому сожалению, я не ошибся. Это был кум тройки, Сочивка Юзеф Александрович. Из-за того что начальник оперчасти на тройке был Юзик (такое погоняло бродяги дали куму), лагерь, с арестантской точки зрения, считался самым плохим из всех трех лагерей Княж-погоста. Ведь главным критерием лагерной жизни всегда был режим в полном смысле этого слова, а всю погоду в зоне, как в плане режима, так и во всем остальном, делал кум. Так что, думаю, дополнительные комментарии к этому излишни. Так вот Юзик был чудовище! По приказу вышестоящего начальства он не постеснялся бы повесить родного отца. Он назвал бы это своим долгом. Горе тому, кому суждено было попасть в его черный список, таким образом став его потенциальным врагом, а врагами он считал почти любого. Он был высок ростом, строен и всегда подтянут. У него были водянисто-голубые глаза, широкий рот с торчащими вперед зубами, остроте которых позавидовала бы акула. В общем, для арестантов это был демон и деспот в одном лице, но очень при этом умный и талантливый человек. Чтобы забраться выше по звездным ступеням военной иерархии и сделать карьеру, ему, вероятно, не хватало самого главного – поддержки, или, как было принято в то время говорить, толкача сверху. Хотя в то время, о котором я пишу, он безусловно пользовался огромным покровительством в лице своего тестя, который был далеко не малой фигурой в Княж-погостском управлении лагерей. Но это, видно, годилось лишь для начального этапа становления его карьеры. Поддержка ему нужна была из Москвы.

И уж не знаю, кого должны были благодарить каторжане, наверное, все же Господа Бога, что этой самой поддержки у него не было, иначе даже трудно представить, какие новые правила по части режима он внедрил бы в лагеря. А способностей чинить козни и вводить разного рода новшества ему было не занимать. Это был титан оперчасти, он умудрялся совмещать работу оперативника и следователя на свободе с работой опять-таки того же оперативника, но уже в зоне. Мы даже не могли представить, спит ли он когда-нибудь и вообще бывает ли дома. Но в этой связи его еще можно было как-то понять, увидев хоть раз его супругу: маленькую и уродливую карлицу, противную и вульгарную, по мнению даже видавших виды каторжан. И должность в лагерной администрации у нее была подобающей. Она служила цензором, и можно быть уверенным, если вы держали в руках полученное письмо из дому, то непрочитанным оно просто не могло быть, тогда как обычно другие цензоры просто вскрывали письма, делая вид, что они прочитаны. Но она была дочерью все того же генерала, а данные обстоятельства такие, как Юзик, ценят обычно весьма высоко, ведь это прямой путь к карьере. Не каждый лагерный шуляга мог вытворять со стирами то, что вытворял Юзик. Мало того, он неплохо играл почти во все самые сложные лагерные игры, будь то стиры или домино. Даже водворение в изолятор он возводил в какой-то ритуал, давая возможность кандидату на очередные сутки попытать судьбу, вытягивая в стосе из его рук стиру. Ниже семи суток карцера не светило никому, потому что в лагерном стосе 32 стиры и начинается стос с семерок. Ну а туз, то есть 15 суток, можно было вытянуть вероятнее всего, потому что их у него в стосе было всегда восемь. Думаю, в самых общих чертах я смог набросать характер этого человека, а по ходу повествования читатель еще встретится с коварством этого демона от оперчасти.

От усталости я находился в какой-то прострации, когда резкий и звучный голос Юзика вывел меня из задумчивости: «Советская власть и связанные с нею законы остались за Котласом, а вы сейчас в Коми. Здесь я для вас советская власть во всех ее ипостасях. Вам все ясно? – Гробовая тишина была ему ответом. Но, не обращая на это никакого внимания, он сделал маленькую паузу и продолжил: – Предупреждаю, зона воровская, «раковые шейки», «красные шапочки», «ломом подпоясанные», «один на льдине», «крестовые дамы» и остальная шушера, разберитесь по мастям и по росту». Я стоял и смотрел на это представление, которое давал кум, будучи на данный момент режиссером, а нечисть – артистами, но с подмостков погорелого театра. Естественно, я был наслышан и давно подготовлен ко всем неожиданностям, связанным с северными командировками, кумовскими разводами и прочим. Но, думаю, читатель согласится с тем, что слышать и видеть воочию – это разные вещи. Надо было видеть, как нерешительно, с некоторым замешательством покидали разношерстные общий строй. И вот уже из почти сорока человек нас осталось стоять на месте человек десять. Бродяг было трое, остальные были наши мужики. Под словом «наши» я подразумеваю воровских мужиков, и, как я упоминал в предыдущих главах, они всегда были рядом с ворами, а значит, с бродягами. Конечно, большую часть из тех, кто вышел из общего строя, мы знали, знали, что они собой представляют, поэтому удивляться было нечему. А вот другие… Для таких, как они, подумал я, нужно сито помельче, чем московские тюрьмы и северные пересылки. Но сам я еще в достаточной степени не прочувствовал на себе, хоть и хапнул малолеткой немало горя, как просеиваются арестанты через сито, которое зовется жизнью жиганской, через какие прожарки проходят люди и ломаются нелюди. Все это мне предстояло еще испытать. А пока я стоял среди своих, глядя на эту пеструю толпу, и удивлялся: с некоторыми из них я даже чифирил и вел приятные беседы, не подозревая, что они перевертыши. И тут я вспомнил, что говорил мне Портной. Я частенько не соглашался с ним, с его определениями по отношению к некоторым заключенным, да еще спорил с ним. Сейчас только я понял, сколько деликатности и терпения он проявил ко мне, делая скидку на мою молодость и горячность. А теперь мне было стыдно перед самим собой, что я тогда спорил и не соглашался с уркой, когда нужно было слушать и запоминать все услышанное, во избежание подобного рода ошибок, хотя в нашей жизни от них не застрахован никто. Талейран как-то сказал: «Он больше чем совершил преступление – он ошибся». И в этих словах министра Наполеона заложен глубокий смысл. Всю нечисть, которая вышла из общего строя, дежурный наряд лагеря повел в изолятор, с ними у кума были свои методы общения. Что же касается оставшихся, то мужиков выпустили сразу в зону, их уже ждали: знакомые, земляки, друзья, нас же троих повели в штаб. Одного из тех, кто был в тот момент со мной рядом, «кличили» Марксистом, имени же другого, к сожалению, не помню. Обоим им было за сорок. У них был немалый срок отсидки, да и прошли они не меньше, побывав, в том числе и не раз, на дальняках. Отпечатки былых страданий остались на их лицах, и еще в них чувствовалась какая-то апатия, что ли, ко всему окружающему. Лишь много позже, научившись читать на лицах людей то, что у них сокрыто глубоко в душе, я понял, что это было выражение отчужденности. Юзик, видно, угадал, что особого интереса они для него представлять не могут, и зашли к нему в кабинет мы втроем. В те времена порядочный человек нигде в заключении в кабинет к начальнику в одиночку не входил, обязательно брал с собой (если вызывали) кого-нибудь из единомышленников. И это считалось обычной нормой поведения у той и другой стороны и толков не вызывало. Исключения составляли урки. Они были вне всякого подозрения, потому что они урки, и этим все сказано. Но, как правило, и они никогда не шли на разговор к легавым по одному, кроме тех случаев, когда урка был вообще один на тот момент и когда необходимо было решать с мусорами какие-то проблемы. Все свое внимание Юзик сконцентрировал на мне, и, как бы я ни духарился, выставляя себя за человека бывалого во всех отношениях, опытный кумовской глаз сразу определил и, видно, в какой-то мере даже и оценил, кто перед ним стоит. Задавая обыкновенные вопросы, он хитро щурил глаза, делал значительные паузы и до неприличия откровенно разглядывал меня, как будто собирался купить лошадь и поэтому приценивался. Ничего хорошего его взгляд не сулил, это я понял сразу, да и что хорошего может сулить вообще любой кум. Одного слова «кум» всегда хватало бродяге для поднятия адреналина в крови, поэтому я терпеливо, спокойно и скромно отвечал на вопросы, ни разу не нарушив регламент подобного рода переговоров, точнее будет сказать, допроса. Видно, такое поведение не очень нравилось куму, он иногда срывался на крик, но, видя мое самообладание, брал себя в руки, и допрос продолжался. Видно, привыкший к стереотипу кавказцев и их обычному ответу: «Я лес не сажал, его пилить не буду», он чувствовал, что со мной ему придется повозиться. Тем более я для него был интересен, и он мне сам это сказал, еще и потому, что в деле моем, оказывается, было записано, что родом я из Москвы (прописка деда) и сел также в Москве. В то время это было большой редкостью: кавказец-вор, живущий долгое время в Москве, а тем более там родившийся. В общем, как бы то ни было, а примерно после часа допросов меня с попутчиками выпустили в зону. При выходе из штаба всех троих уже ждал вестовой от Бори Армяна. Пройдя по периметру чуть ли не весь лагерь, мы зашли в один из бараков и очутились в небольшой секции, где стояли несколько пар одноярусных шконарей. На всех почти сидела братва – пили чай, неторопливо вели беседу, ожидая нас. На средней шконке сидел Боря Армян, склонившись над табуреткой в проходе, он писал куда-то маляву. Когда мы вошли, все разговоры прекратились, братва нас приветствовала, как и бывает в таких случаях, и мы присели в проходе рядом суркаганом. Встречи подобного рода, как на свободе, так и в зоне, всегда бывали полезны и интересны для бродяг. Люди узнавали последние новости, знакомились, встречали старых друзей, общения эти неизменно сопровождались рассказами о воровской жизни, а это всегда было интересно, тем более если при встрече присутствовал кто-нибудь из урок. В те далекие времена отношение к ворам в преступном мире было свято, а жизнь некоторых из них пересказывалась как живая легенда. Боре Армяну на вид было за сорок. Он был невысокого роста, с волосами, поседевшими не столько от старости, сколько от горя, с проницательными глазами, скрытыми под густыми седеющими бровями. Худоба его лица, изрытого глубокими морщинами, смелые и выразительные черты изобличали в нем человека, более привыкшего упражнять свои духовные силы, нежели физические. В разговоре я цинканул Армяну, что у меня для него малява, затем растарился и ксива была отдана ему. Наша встреча продолжалась почти до отбоя, Боря прочитал маляву, которую ему послали Портной и Джунгли, и, когда все расходились, попросил меня задержаться. Мы остались втроем в секции: Армян, Турухан, который был в зоне на положении, и я. Кстати, у Турухана отец тоже был уркой и сидел в это время на Иосире, на особом режиме, этот лагерь был не так уж и далеко от Княж-погоста. Но Турухан был еще молод, немногим старше меня. Обращаясь ко мне, когда мы остались одни, Боря сказал, что рад получать такие малявы от своих братьев, также рад и нашему знакомству. Затем, когда шнырь накрыл на стол, мы вспрыснули встречу и углубились в такие разговоры, в такие темы, о которых, думаю, не следует распространяться. Почти до утра мы просидели, потихоньку потягивая спиртное и беседуя не торопясь. Ко всему прочему, Боря уж не первый год чалился по северным командировкам, а потому новости со свободы ему были не менее интересны, чем тюремные. Я даже забыл об усталости, таким интересным человеком и собеседником оказался этот человек, но все же ослабленный организм требовал какого-никакого отдыха. И к утру мы втроем выстегнулись здесь же, я тоже расположился в этой секции. Пока мы беседовали, меня определили в бригаду и провели все формальности, которые были необходимы для вновь прибывшего. После обеда, немного отдохнув и чуть оклемавшись, Турухан повел меня знакомить с зоной. Площадь жилзоны тройки была очень большой. Во всем Княж-погостском управлении лагеря таких размеров не было. Сама зона была разделена на две части. Из одной в другую можно было пройти, лишь минуя плац, на котором находились штаб администрации и дежурная часть лагеря. Этим простым расположением своего наблюдательного пункта администрация контролировала не только движения осужденных, но и многое другое. Что же касается передвижений по территории зоны, то они шли круглые сутки, ибо лагерь работал в три смены. В лагере имелось большое количество бараков, это были большие, старые срубы разных размеров и конфигураций. Почти сто лет назад эти жилища строили ссыльные каторжане, каждый на свой лад и манер, такими они и предстали перед нами. Но хоть бараки очень старые, тем не менее сделаны они были очень прочно, хорошо проконопачены пенькой, в них даже не было крыс и мышей, потому что подпол был посыпан таежным растением хопра, запах которого крысы не переносят и за версту. Все остальные помещения – школа, клуб, столовая, изолятор-бур, штаб, дежурки – были построены много позже бараков, но выглядели они совсем старыми и обветшалыми. Постоянное число осужденных колебалось от трех до четырех тысяч. Это была большая цифра для одной командировки. Лагерь стоял на болотистой почве, земли не было вообще, поэтому кругом были постелены бревна и ходили все по деревянным настилам. Стрех сторон лагерь окружала тайга, лишь северная его сторона, откуда мы въезжали этапом на «воронках», была свободной. Точнее, прямо от ворот лагеря шел коридор, где-то около километра-полутора, до самой биржи, опоясанный колючей проволокой. Тропа наряда шла с обеих сторон коридора и была устлана досками, так как при ходьбе ноги проваливались по щиколотку. Когда по ним шла бригада, то казалось, ты скорей плывешь на корабле, чем идешь по суше, хотя и сушей-то, по большому счету, эту болотистую часть назвать было трудно. Вдали, к юго-западу от расположения лагеря, был виден огромный мост через Вымь (приток Вычегды), как бы соединяющий две половины тайги, ибо вокруг не видно было ни одного строения. Таким был лагерь с его внешней стороны.