Текст книги "В мире безмолвия"

Глава третья. ЗАТОНУВШИЕ КОРАБЛИ

Вернемся, однако, немного назад.

Однажды ночью в ноябре 1942 года мы с Симоной были разбужены в нашей марсельской квартире шумом самолетов, летевших на восток. Я настроил приемник на Женеву: Гитлер нарушил свое слово и занял военно-морскую базу Тулон. Грохот и пламя взрывов возвестили о самоуничтожении французского флота. Голос диктора дрожал, когда он перечислял погибшие корабли, в число которых входили так хорошо знакомые мне «Сюфрен» и «Дюплей». Мы с Симоной плакали у приемника, вдали от любимых нами людей и кораблей, словно изгнанники.

Немцев сменили итальянцы, которые принялись хозяйничать в доках: разрушать и расчищать. Не могу забыть, как они калечили орудия на боевых судах.

Мысль о погибших кораблях не давала нам покоя. Когда мы стали намечать свою программу на следующую весну, Дюма только о них и говорил. Мы решили снять фильм о затонувших судах.

Однако Южная Франция была по-прежнему занята солдатами Муссолини. Итальянцы были начеку; они не хотели давать нам разрешения выйти в море с рыбаками. Тщетно старались мы произвести на них впечатление письмом из Международного комитета по исследованию Средиземноморья, во главе которого ранее стоял итальянский адмирал Таон ди Равель. Стоило нам заплыть за пределы зоны, отведенной для купальщиков, как посты открывали огонь, причем я так и не мог понять, делалось ли это по злобе или просто так, для забавы.

Потом итальянцев сменили немцы. Совершенно неожиданно я обнаружил, что мое письмо производит впечатление на самых свирепых гитлеровцев. Слово «культура» оказывало на них магическое воздействие, и мы смогли возобновить свою работу без особых помех. Притом они никогда не допытывались, чем мы занимаемся, к счастью для нас. Позднее мы узнали, что германское морское министерство затратило миллионы марок на создание подводного снаряжения для военных целей. Некоторые из их испытательных команд, очевидно, ныряли неподалеку от нас. Мы погружались на глубину до тридцати саженей, тогда как военные ныряльщики с кислородными аппаратами вынуждены были ограничиваться семью саженями. Правда, на стороне кислородных аппаратов то неоспоримое в условиях войны преимущество, что они не выдают ныряльщика предательскими пузырями.

Мы быстро убедились, что планировать розыск затонувших судов куда легче, чем находить их на самом деле. Большинство таких кораблей, находившихся на дне грязных, темных гаваней или в местах с сильным течением и непрекращающимся волнением на поверхности, не представляло интереса с точки зрения съемок. Нас могли устроить только суда, затонувшие в чистой воде, но где их найти? Ни одна карта, ни один документ не давали точных данных об их расположении. Даже наиболее заинтересованные стороны – судовладельцы, страховые компании и правительственные бюро – редко могли дать нужные сведения. Оставалось только тщательно просеивать рассказы спасателей, рыбаков и водолазов.

Мы приступили к поискам, опираясь на помощь Огюста Марцеллина, известного в Марселе подрядчика по подъему грузов с затонувших судов. Он указал нам ряд известных ему точек и предоставил в наше распоряжение свои катера с командами для рекогносцировки. Предварительно мы опросили рыбаков во всех приморских кабачках. Рыбаки знали только один способ обнаружить затонувшее судно: если их сети зацеплялись за что-нибудь, значит внизу лежит корабль, mais certainement (можете не сомневаться!). Мы исследовали много таких мест; чаще всего виновником гибели сетей оказывалась подводная скала…

Не один вечер скоротали мы, слушая рассказы двух бывших водолазов – Жана Кацояниса из Кассиса и Мишеля Мавропойнтиса из Тулона. Вся жизнь их прошла в поисках затонувших судов, губок, кораллов и особых моллюсков – violet. Violet – необычное лакомство, распространенное только в Марселе. Эти моллюски селятся на каменистом грунте, извлекая питательные вещества из морской воды. В случае тревоги они захлопывают створки и словно прирастают к камню, так что ныряльщик должен действовать очень быстро, если хочет вернуться с добычей. Престарелые гурманы так и рыщут в гавани в поисках редкого и драгоценного лакомства, продаваемого горластыми уличными торговцами, и поедают его тут же на улице. Вскрыв створки violet, вы обнаруживаете весьма неаппетитную на вид мякоть ярко-желтого цвета с красными и фиолетовыми пятнышками. Содержимое ракушки отправляется при помощи большого пальца прямо в рот. Я как-то попробовал одну violet. Это все равно, что есть йод. Утверждают, будто violet излечивает туберкулез и увеличивает половую потенцию. Дюма съел как-то пятнадцать штук за раз и доложил наутро, что не заметил никакого эффекта.

Жан Кацоянис и Мишель Мавропойнтис поработали на своем веку во всех концах Средиземноморья: у берегов Ливии, Греции, Туниса, Алжира, Испании, Италии, Франции. Мы услышали захватывающие описания схваток с муренами [9]9
  Мурена – зубастый морской угорь, достигает трех метров длины. Укус ее ядовит. В водах СССР не встречается


[Закрыть] и рассказы о том, как можно заблудиться в густых подводных лесах. Ветераны водолазного дела не раз наблюдали сквозь стекла своих шлемов обычных ныряльщиков – собирателей губок – и разработали собственную теорию, слушая которую, мы едва удерживались от хохота. «Кожа ныряльщика, – поясняли они, – покрывается множеством мельчайших пузырьков. Эти-то пузырьки и защищают его от давления. Стоит ему задеть за что-нибудь, и пузырьки отрываются от кожи, а тогда – конец».

У обоих стариков руки и ноги были скрючены кессонной болезнью. Наше счастье, говорили они, что мы еще живы. В дни их молодости ежегодно половина ныряльщиков, работавших в богатых губкой прибрежных водах Туниса, выходила из строя или гибла от «глубинного удара».

Как-то мы встретили в корсиканских водах целую группу профессиональных ныряльщиков-греков. Они погружались в воду в старых заплатанных костюмах и помятых шлемах, за несколько секунд достигая глубины в сто семьдесят футов. Через десять-пятнадцать минут медленно поднимались обратно, однако совершенно пренебрегали правилами ступенчатой декомпрессии, которые предусматривают для этой глубины и длительности погружения девятиминутную остановку в десяти футах от поверхности, с тем чтобы выделился весь накопившийся азот. Освобожденные от громоздких костюмов, они оказывались щуплыми скрюченными людьми, изуродованными кессонной болезнью. Они собирали кораллы для ювелиров и зарабатывали совсем не плохо. Сбыв свой товар, ловцы кораллов ковыляли в бистро, где незамедлительно пропивали и проигрывали полученные деньги.

Эти полуинвалиды уверяли нас, что стоит им покинуть сушу и вернуться в мир повышенного давления, как они сразу обретают утраченную гибкость членов, словно омытые живой водой. Первый же «глубинный удар» превращает ныряльщиков в узников моря, и с каждым новым погружением эти узы становятся все прочнее. Испытываемое ими в воде облегчение объясняется очень просто: плотная среда служит опорой и устраняет скованность движений.

Море калечит организм греков-водолазов; но еще безжалостнее обходится оно с затонувшими судами. Под слоем краски полным ходом орудует ржавчина; сверху все обрастает водорослями и моллюсками. Издалека может показаться, что вам встретился подводный утес. Потом вы догадываетесь: это корабль, утративший свой гордый вид.

Первый обследованный нами – еще до «Дальтона» – затонувший корабль относился к числу тулонских «самоубийц». Это был мощный буксир, покоившийся на внешнем фарватере на глубине сорока пяти футов. Один генуэзец по имени Джианино подрядился поднять его груз по поручению итальянских военно-морских властей. Мы сопровождали Джианино в роли любителей-энтузиастов, мечтавших заснять его за работой.

За восемь месяцев такелаж и рангоут обросли пышными водорослями, и судно напоминало разукрашенный цветами плот на карнавале в Ницце. Черные раковины покрыли борта и вентиляционные трубы траурным орнаментом. Кругом во множестве плавали рыбы, преимущественно морские окуни; наше появление их ничуть не обеспокоило.

Джианино упивался возможностью продемонстрировать нам свое искусство. Однако водолаз может передвигаться по дну лишь с большим трудом, и ему приходилось прилагать немалые усилия, чтобы совершить очередной неуклюжий скачок. Вода так и бурлила вокруг него. Привыкшие к тому, что для успеха исследований надо избегать касаться дна, мы были готовы проклинать его свинцовые сапожищи. А Джианино, вдохновленный близостью кинокамеры, играл. Вот он нагнулся и прижал драматическим жестом к груди морскую звезду. Мы прилежно «снимали» эту подводную феерию. Джианино не знал, что мы оставили камеру в Тулоне, а здесь таскали за собой нагруженный здоровенным гаечным ключом пустой кожух, не желая разочаровывать его.

Джианино приподнял люк машинного отделения, привязал его гнилой веревкой, выпустил из скафандра половину воздуха и проник внутрь судна. Самолюбие Диди было задето. Он еще ни разу не видал затонувшего корабля, не говоря уже о том, что не проникал внутрь, и вот он решил отправиться следом за Джианино. Однако тут же подумал о гнилой веревке и поспешил вернуться. Джианино набрал в скафандр воздуха и выскочил наверх, словно аэростат воздушного заграждения. Он виртуозно маневрировал по вертикали, по горизонтали же двигался с большим трудом. Диди поплыл не спеша вдоль палубы и очутился перед входом на полубак. Я увидел, как он решительно открыл дверь и, поколебавшись секунду, двинулся вперед, словно нырнул в бутылку с чернилами. В тот же миг его ласты показались снова и он выскочил задним ходом назад.

Человек, плавно скользящий над поросшей мхом палубой, не видит ни дерева, ни бронзы, ни железа. Оснастка судна превращается во что-то непонятное. Вот возвышается странное трубообразное растение, выращенное хитроумным садовником. Диди подплыл ближе и повернул какое-то колесо. Растение медленно наклонилось: это был пушечный ствол. Стальные механизмы сохраняются в море долго. Мы видели поднятые на поверхность дизельные моторы и электрогенераторы; они прекрасно сохранились, несмотря на трехлетнее пребывание под водой. Необходимо, однако, немедленно разбирать их и промывать пресной водой, иначе от соприкосновения с воздухом сразу же начнется интенсивная коррозия.

Первым исследованным нами давно погибшим кораблем был линкор «Иена», затонувший во время артиллерийских испытаний еще до первой мировой войны. За три десятилетия судно было до такой степени разрушено и изъедено водой, что казалось уродливым созданием самого моря. Ничего похожего на корабль. Уцелевшие листы рассыпались в прах от нашего прикосновения. Еще несколько лет, и от «Иены» ничего не останется: железные суда уничтожаются водой за какие-нибудь полвека.

За несколько лет до второй мировой войны грузовое судно «Тозер» водоизмещением в четыре тысячи тонн было сорвано с якорей мощным мистралем и брошено на утес Фриуль недалеко от Марселя. Нос судна выступал над поверхностью; тут же торчали мачты, слегка наклонившиеся на штирборт. Корма лежала на глубине шестидесяти пяти футов. «Тозер» стал для нас учебным объектом, на котором мы осваивали искусство изучения затонувших кораблей. Он служил как бы лестницей, ведшей нас шаг за шагом с поверхности моря вглубь. Плотный, но не слишком толстый слой морских организмов не скрадывал контуров корабля. Это был идеальный «экспонат» – один из немногих, целиком отвечающих романтическому представлению школьника о затонувшем корабле.

«Тозер» был легко доступным для нас и в то же время достаточно коварным, так что мы смогли ознакомиться на нем с многочисленными опасностями, подстерегающими исследователей погибших судов. Корпус во многих местах покрывали маленькие зловещие существа, известные под названием «собачьи клыки» – острые как бритва зубчатые ракушки, к тому же еще и ядовитые. Стоило волне прижать наши полуголые тела к борту корабля, как на коже появлялись многочисленные царапины.

Подводные царапины, как правило, безболезненны. Море не знает никакой разницы между водой и кровью; недаром они во многом сходны по составу. А вот повреждения от «собачьих клыков» весьма болезненны. Случались у нас и неожиданные встречи нос к носу с ловко камуфлирующейся, отвратительной, как жаба, скорпеной [10]10
  Скорпена, или морской ерш; обитает в Черном море. Его шипы ядовиты


[Закрыть]. Хотя эти рыбы и считаются ядовитыми, но мы ни разу не пострадали от них.

Деревянные части судна почти совершенно истлели, зато металл был едва тронут ржавчиной. Бронзовые ручки были словно источены термитами: результат воздействия гальванических токов. Судно омывала прозрачная чистая вода, но в трюмах она была загрязнена и приобрела желтоватый оттенок. Как-то мистраль настолько охладил море, что нам пришлось ждать три дня, пока оно согреется. На третий день мы вошли в теплые волны, опустились в трюм и… мигом выскочили оттуда: там вода по-прежнему оставалась ледяной, словно в холодильнике.

«Тозер» был превосходным объектом для съемок.

Мы извели немало пленки, запечатлевая это красивое зрелище для нашего фильма «Epaves» («Затонувшие корабли»). Мы тщательно изучали все судно. Диди проник в рулевое отделение; мы с Филиппом последовали за ним. Проходы и переборки напоминали монастырские арки; впрочем, здесь многое наводило на мысль о храме: водоросли, напоминающие вьюнки на каменной стене, свет, падающий словно сквозь окошечко кельи. Следом за Диди мы проплыли по этому железному собору к уходящей вниз шахте, где трапы вели от палубы к палубе и где с каждым «этажом» становилось все темнее, все дальше от солнца и воздуха. На одной из площадок мы задержались и заглянули в длинный темный коридор. В конце прохода светились выходящие в воду голубые отверстия. Однако нас что-то не тянуло туда, к голубому свету, через весь этот тоннель.

Мы спустились на один пролет. Теперь между нами и поверхностью находился еще и железный барьер. Диди уже одолел следующий пролет; мы двинулись следом за ним. Мы плыли осторожно, стараясь ничего не задеть, – вдруг это еще один карточный домик, вроде «Иены»? Неожиданно по всему судну разнесся сильный гул. Мы замерли и поглядели друг на друга. Прошло несколько секунд, ничего не случилось. Диди влекло все ниже и ниже. Снова громкий удар; потом сразу целая серия. Мы сгрудились вокруг Тайе, он пробурчал: «Прибой». Ну конечно! Затонувшее на мелком месте судно билось о грунт под ударами прибоя.

Мы вернулись в рулевое отделение, когда было уже совсем темно, чувствуя, что сделали вполне достаточно.

В одном из кормовых помещений нам попалась неповрежденная морем большая сверкающая бутылка с какой-то жидкостью. Диди захватил ее с собой и вручил Симоне. Та вылила несколько капель на ладонь и понюхала.

– Прекрасный довоенный одеколон, – сообщила она.

Диди усиленно занимался поисками подводных сокровищ. Он вывинчивал сохранившиеся лампочки, подобрал матросские сапоги из разных пар, а скорпены только смотрели на него, уклоняясь от выполнения своих обязанностей охранников. Под мостиком мы обнаружили ванную комнату капитана. Диди заплыл туда и улегся. Это было совсем как в настоящей ванной комнате – голый человек в ванне. Я чуть не потерял мундштук от хохота.

Огюст Марцеллин предоставил нам возможность побывать на корабле, где работала над подъемом груза команда опытных водолазов, и мы смогли заснять на киноленту, как разрезают под водой автогеном железо. Водолазы решили подшутить над нами, дилетантами. Они вышли в море в сильный мистраль и нарочно повели катер вдоль волны, так что нас основательно потряхивало. Один из них погрузился в воду и возвратился с полной корзиной больших горьких устриц, собранных на затонувшем судне. Затем, глянув на нас, он произнес с лукавой улыбкой: «Что-то вы, ребята, уж больно худые с виду. Стоит, пожалуй, накормить вас как следует, прежде чем вы станете нырять».

Перед нырянием есть не рекомендуется, но мы принялись открывать ракушки и поглощать йодистое на вкус содержимое, стараясь всем своим видом изображать восторг. Водолазы сидели рядом, не спуская глаз с наших лиц. Мы благополучно одолели устриц. «А теперь, – продолжал шутник, – угощайтесь вином и хлебом». Мы съели хлеб и выпили вино. Водолазы были очень довольны: смеялись, балагурили и приняли нас в свою компанию. Наш гастрономический подвиг произвел на них значительно большее впечатление, нежели умение плавать под водой.

Но вот один из водолазов зажег горелку и погрузился с ней в воду. Мы последовали за ним и увидели поднимающиеся в красном зареве пузырьки. Он направил пламя на стальную балку; оно вгрызлось в металл, разбрызгивая раскаленные шарики. Потревоженная вода забилась о наши тела.

…Когда мы работали на «Дальтоне», Диди собрал там своеобразную добычу. Внутри корпуса он обнаружил горы посуды – фаянсовой, серебряной, стеклянной с коралловыми украшениями и большую хрустальную вазу. Среди железных руин вся эта посуда лежала чистая и совершенно целая, словно выставленная напоказ на свадьбе в мещанской семье. В другой раз он нашел гору пустых бутылок из-под вина и бренди марки «Метаксас». Эти бутылки были опустошены в ту самую ночь, когда беззаботная команда «Дальтона» перепилась и отправила судно на дно. То, что мы увидели, представляло собой картину рокового похмелья.

Корабельный компас весь оброс кораллами. Мы расчистили его, и нашим глазам предстал единственный живой остаток «Дальтона»: стрелка плавала в своей спиртовой ванне, по-прежнему подчиняясь притяжению далеких полюсов. Тайе подобрал в качестве сувениров несколько судовых фонарей, но Диди был ненасытен. Он доставил на поверхность дубовый штурвал, после чего принялся нырять за посудой и серебром. Мы заподозрили, что он решил обзавестись необходимой домашней утварью, готовясь втайне от нас сыграть свадьбу.

Дюма решил механизировать свой труд и вооружился большой корзиной. Корзина сразу же провалилась сквозь дыру в палубе и запуталась в искореженных бимсах. Диди отправился за ней, зацепился регулятором за кабель и повис, боясь пошевельнуться, чтобы не перерезать воздушные шланги. Случайно проплывая мимо, я обнаружил его и выручил. Диди немедленно двинулся вниз, не желая уступать упрямой корзине. Нагрузив ее доверху, он дернул канат, подавая сигнал своему помощнику наверху, чтобы тот тянул. Корзина сорвалась и упала обратно на корабль. При следующей попытке компасная тренога, которую Диди примостил сбоку, застряла в перилах. Диди отцепил компас. Корзина свалилась в трюм. Приглушенный вопль пронизал толщу воды.

Диди вытащил корзину еще раз. Он донес ее на руках до самого борта, и теперь она пошла на канате вверх безо всяких осложнений. Разбирая наверху посуду, которая благополучно пережила крушение и четверть века пребывания в море, Дюма обнаружил одни черепки. Бесчувственный приятель спросил его: «Что, Диди, придется свадьбу отложить?»

Страсть Дюма к «Дальтону» едва не кончилась трагически. Однажды, когда сильный мистраль не позволял спустить на воду дежурную лодку, ему понадобилось во что бы то ни стало закончить какие-то съемки на корме, и он нырнул один в разгулявшиеся волны с киноаппаратом в руках. На глубине шести футов уже было тихо и спокойно, но катящиеся наверху валы давали о себе знать до глубины в двадцать футов ритмичным усилением давления на барабанные перепонки. В полном одиночестве, сознавая собственную хрупкость и уязвимость, Диди не без волнения погрузился в пустынные мирные глубины.

Он двинулся по обычному маршруту – через люк рулевой рубки и большой тоннель к зияющему отверстию, откуда была видна кормовая часть. Доплыв до нее, мы всегда испытывали ту же гордость, что обуревает мальчишку, забравшегося на самую макушку высокого дерева.

Проникнув в рубку, Дюма почувствовал, как кто-то схватил его за выдыхательную трубку. Маска акваланга намного ограничивает поле зрения, не хуже лошадиных шор. Дюма не мог понять, в чем дело. Он попытался повернуть голову – тщетно. Тогда Диди протянул назад руку и нащупал железную трубу, покрытую «собачьими клыками». Из руки засочилась кровь.

И тут он разглядел впереди оскалившуюся ракушками трубу, которая проходила мимо его головы над левым плечом и далее между шлангом и регулятором. Опускаясь вниз, Дюма ухитрился зацепиться шлангом за обломанную с одного конца трубу и повис теперь на ней, как кольцо на палке при игре в серсо. Каким-то чудом острые ракушки не порезали ни шланг, ни шею Дюма.

Дюма выпустил из рук киноаппарат и повис совершенно неподвижно, благодаря небо за то, что внутри «Дальтона» не было течений. Он застрял на глубине ста футов, отрезанный от товарищей, зная, что они не появятся здесь в такую погоду.

Подумав, Диди закинул обе руки за голову и обхватил пальцами трубу, чтобы она не касалась шланга и шеи. Затем начал двигаться ногами вперед дюйм за дюймом, перехватываясь руками по ракушкам, готовый изрезать ладони до костей, лишь бы отделаться от этой проклятой трубы. Бесконечно долго длилось это осторожное отступление.

Но вот руки Диди нащупали обломанный конец трубы – он свободен! Самое длинное подводное путешествие Диди составляло… десять футов. Не обращая внимания на порезы, он подобрал киноаппарат, прошел сквозь тоннель и снял призрачный кокпит в необычном освещении под изрытой штормом поверхностью моря. Закончив съемку, возвратился к лестнице маяка и высунул свою маску над соленой пеной. Набежавшая волна подсадила Диди на каменную ступеньку, и он побрел к маяку.

После этого случая мы взяли за правило никогда не погружаться в одиночку. Нырять только группами – закон для тех, кто работает в аквалангах.

Каждое затонувшее судно для ныряльщика как бы одушевленное существо со своими отличительными чертами. Каждое из них имеет свою историю, трагическую или комическую, волнующую или нелепую. Мы всегда стремились ознакомиться с жизнью судна до того, как оно очутилось на дне, и иногда нам удавалось открыть примечательные страницы в прошлом какой-нибудь дремлющей подводной развалины. Так было с «Дальтоном», буйным рождественским гулякой, так было с темпераментным авантюристом «Рамоном Мембру», испанским грузовым судном, лежавшим на дне близ порта Кавалер на Лазурном берегу.

Мы услышали эту историю в кавалерском кафе от одного седого крестьянина. Мы несколько дней охотились за этим человеком: он был свидетелем гибели «Рамона Мембру» в 1925 году.

– «Сижу это я на рассвете, – рассказывал он, – с удочкой на мысу Лардье. Вдруг поразительное зрелище: прямо на меня идет огромный корабль. Появление большого судна так близко от берега вообще вещь необычная, не говоря уже о том, чтобы столкнуться с ним носом к носу. Со страшным грохотом „Рамон Мембру“ врезается в скалы. С разгону даже выскакивает из воды. Нос оказывается на берегу, а корпус сминается, словно желе. Тут он и остался».

И двадцать лет спустя наш очевидец дрожал от волнения, вспоминая этот удивительный случай.

«Весь день испанцы грузили на шлюпки сундучки и чемоданы и свозили их на берег. Наконец таможенный офицер из Кавалера возмутился. Заявил, что если они не прекратят эту контрабанду, то он опечатает груз: пароход вез испанские сигары.

На следующий день появился морской буксир. Осторожно стащил судно за корму с камней, и – о чудо! – «Рамон Мембру» держится на плаву! Затем буксир подал трос к носу парохода – трос лопается!

А они все еще торчали у самого берега, и свежий ветерок снова понес пароход на камни. На буксире поняли, что тут надо спешить, и успели-таки закрепить другой трос. «Рамона» отвели в Кавалер.

А ночью вся деревня проснулась от тревоги: испанец загорелся на рейде! Все сигары вспыхнули ярким пламенем, «Рамон Мембру» пошел ко дну».

Мы обнаружили «Рамона» в нескольких сотнях ярдах от пристани, в мутноватой воде густоизумрудного цвета. Мы были удивлены, увидев судно водоизмещением в пять-шесть тысяч тонн. Люди, которые рассказывали нам о затонувших судах, были весьма склонны к преувеличениям, особенно же жители Южной Франции. Однако наш крестьянин, бывший моряк, сказал правду.

«Рамон Мембру» весь был покрыт водорослями, только нос и корма оставались незаросшими. Кругом него в песке образовалось нечто вроде рва. Нам ничего не удалось обнаружить внутри, даже обрывка от старой сигарной этикетки не нашлось. Зато мы встретили там гигантскую ставриду. Крупная рыба, величиной с человека, она родственна тунцу, однако стройнее и грациознее его. Ее еще ни разу не удавалось поймать ни на крючок, ни сетью. Нужно провести немало времени под водой, чтобы увидеть ставриду. Зато какое это красивое зрелище – большая серебристая рыбина, царственно скользящая в морском приволье. Они двигались гуськом над гладким дном совсем рядом с кораблем, словно следовали по привычному маршруту. Сегодня они торопились и нервничали, завтра беззаботно резвились. Однако момент их появления и исчезновения предсказать было невозможно. Они то пропадали на несколько дней, то опять появлялись, словно караван в пустыне.

…В районе Пор-Кро на дне моря лежал небольшой рыболовный траулер – чистый, новенький, с аккуратно сложенными на палубе сетями и бьющимися о доски пробковыми поплавками. Мы не стали осквернять маленькое судно, но сети подсказали нам одну идею: мы решили заснять движущийся по дну рыболовный трал. Никто еще не видел трал непосредственно в действии. Рыбаки, всю жизнь добывающие рыбу тралом, имеют лишь теоретическое представление о его действии. Нападешь на хорошее место – будешь с рыбой. Вот чуть ли и не все, что было известно о траловом лове.

Выбрав себе место над травянистым дном, я увидел приближающийся трос. На конце троса тащился ненасытный зев, ломая водоросли и внося переполох в мир хрупких жителей подводных прерий. Рыба разбегалась в стороны, словно кролики перед косарем. Огромный мешок трала проследовал мимо меня, раздуваемый водой. Примятая трава медленно поднималась. Я удивился, увидав, как много рыбы спасается от страшной пасти. Диди висел на тросе головой вниз и запечатлевал на кинопленку разверстую пасть дракона, чтобы наглядно показать, сколько рыбы благополучно спасается и сколько вреда наносится подводному пастбищу.

Нам приходилось видеть и большие сетевые заграждения, преграждавшие путь подводным лодкам. Проход в заграждении охранял морской буксир «Полифем». Престарелое судно было поставлено сторожить дверь, подобно парижскому консьержу. На ночь «Полифем» закрывал проход, бросая в нем якорь, и засыпал так с ключом в руках. Буксир покачивался там на волнах и в ночь на 27 ноября 1942 года, когда в Тулоне взрывался флот, «Полифем» покончил с собой и пошел ко дну, по-прежнему привязанный к сети.

Мы навестили его год спустя. Он лежал на глубине шестидесяти футов в удивительно чистой воде, а верхушка его грот-мачты находилась всего в четырех футах от поверхности моря. У нас закружилась голова, когда мы поглядели вниз на буксир через маску. Совершенно чистый сто пятидесятифутовый корпус, повисшие в пространстве мачты и ванты – ничто не говорило о разрушении. Легкий крен на штирборт только усиливал впечатление полной сохранности. Ни одна травинка не успела вырасти на буксире, только нежный зеленый пушок, который даже не закрыл краску.

Внутри судна было совершенно пусто. Команда сняла все с величайшей дотошностью, прежде чем открыть кингстоны.

На картах бухты Йера можно увидеть маленький кружочек с надписью «Epave» – скромная надгробная эпитафия над испанским судном «Феррандо» водоизмещением в шесть тысяч тонн, затонувшим пятьдесят лет назад. Место его гибели точно обозначено на карте, однако найти судно по такому знаку не так-то просто. Один местный житель доставил нас на шлюпке до места, соответствующего кружочку на карте, но затем вдруг начал колебаться. «Я не совсем уверен, – сказал он. – Где-то здесь…» В пятистах ярдах от нас подпрыгивал на волнах заякоренный плавучий буй. Наш проводник никогда ранее не видел его. «Возможно, рыбаки пометили место, где потеряли сеть», – произнес он в раздумье.

Дюма нырнул вдоль якорного троса этого буя и обнаружил могилу «Феррандо». От судна остался один скелет, покрытый множеством обрывков сетей. «Феррандо» лежал на левом борту, и остатки палубы торчали, словно изрешеченная снарядами артиллерийская мишень.

Дюма пробрался в главный грузовой трюм. Там было темно и просторно, как в соборе. Сквозь отверстия в корпусе проникал внутрь слабый свет, а в одном месте зияла огромная дыра, проделанная водолазами, которые много лет назад обобрали «Феррандо».

Дюма проплыл через всю среднюю часть судна и нашел на проникшем внутрь песке четыре китайских блюда с черными прожилками. Кругом виднелись нагромождения серо-зеленого камня, уродливые, словно в бредовом видении. Диди подобрал один камень и разбил его ударом о переборку. Камень рассыпался черными блестящими осколками – это был битуминозный уголь из груза «Феррандо», покрывшийся серым налетом за пятьдесят лет пребывания, в море.

Выбравшись наружу, Дюма увидел огромные черные ракушки пинна [11]11
  Пинна – громадная длинная раковина с выростами


[Закрыть], лежавшие наподобие могильных камней. Обрывки сетей тянулись, словно ограда вокруг кладбища, на котором были погребены надежды многих рыбаков. Рыбаки знают, что около затонувших судов водится особенно много рыбы, но они знают также, что здесь легче всего потерять свои сети. Стоит пройти поближе, с намерением набрать полные сети, как вдруг выясняется, что вы шли слишком близко и потеряли все…

Диди поплыл к раковинам. Ярдах в ста от винта он увидел нечто вроде амфитеатра на песчаном дне. В центре лежала маленькая чаша тончайшего японского фарфора. Он положил ее в мешок и поплыл дальше над россыпью снарядных осколков, говоривших о том, что когда-то на поверхности проходили учебные стрельбы. Здесь он нашел дешевое керамическое блюдо. За много лет пребывания на дне море покрыло его тонким узором трещин, словно то был специальный рисунок. Блюдо тоже очутилось в мешке.

Пора было возвращаться, чтобы обойтись без длительной декомпрессии. Только Дюма двинулся к поверхности, как вдруг увидел пересекающую дно математически прямую дорогу. Он задержался, чтобы изучить ее поближе. Дорога терялась вдали в обоих направлениях. Кто или что создало эту дорогу? Куда она ведет?

Диди вынырнул, неся с собой найденную посуду. На следующий день мы решили вернуться, чтобы посмотреть поближе на таинственную дорогу, но буй уже исчез. Мы ныряли снова и снова, стараясь отыскать «Феррандо», однако все наши старания оказались напрасными.

Японская чаша и глиняное блюдо стоят на видном месте в новом доме Диди в Санари. Каждый посетитель, проявляющий интерес к этой находке, слышит в ответ вопрос: не известно ли ему что-нибудь о древнеримских дорогах на дне моря?