Текст книги "Прощение"

– Это так неправильно! – воскликнула мама. – Все неверно, неверно, неверно. Не то, что он совершил это преступление. Скотт Эрли держит в напряжении всю нашу семью. Лонни, прости меня, я на тебя накричала. Лонни, извини.

Слова моего отца в ответ прозвучали как-то приглушенно. Я поняла, что он плачет. Я представила себе, как мама держит его, и в этот момент начал плакать Рейф.

– Мой сын, – проговорил папа. – Мой маленький сынок. И Ронни, одна, совсем одна.

Конечно, это была милая сцена, потому что они хотя бы выговорились, но меня она напугала, ведь мы воспринимаем родителей как что-то незыблемое. Они как горы – большие, основательные, непоколебимые. Но, судя по всему, в горах прошла паника, которая все разрушила. Мне казалось, что я сама словно валун, отброшенный неведомой силой. Мне тоже хотелось кричать. Мне хотелось расплакаться, как маленькому ребенку. Но я боялась, что выставлю себя дурочкой или того хуже – что меня никто не заметит.

– Возможно, во всем этом и есть какой-то смысл, – сказала мама, давая Рейфу бутылочку.

Доктор Пратт несколько месяцев назад заметил маме, что малыш не набирает веса. Она перешла на детское питание. Мама знала: причина в том, что она сама мало ест и Рейф не получает достаточно молока.

– Конечно, нам все это будет служить еще одним напоминанием о том, сколь важны для нас дети. Они теперь как сокровище. После такой утраты...

– Не говори так. Мы ценили, что нам были даны Беки и Рути. Они не достались нам легко, и мы не принимали этот дар как нечто само собой разумеющееся.

– Я говорю о Рейфе и Ронни, о детях, которые остались с нами. Мы должны лучше заботиться о них, быть более внимательными к ним.

Поднимаясь на гору, я подумала, что родители впервые произнесли это имя. Скотт Эрли.

Конечно, оно было мне известно. Из газет, из новостей, которые записала Клэр на видеомагнитофон, а я потом смотрела по ее телевизору. Я знала о нем больше, чем о своих кузенах. Я знала, что он закончил фармацевтический университет, что ему двадцать семь лет и у него волевой подбородок. Когда Скотт Эрли был чисто выбрит, никто не назвал бы его некрасивым. Его жена была школьным психологом. За несколько недель до того, как отправиться на машине в Колорадо, Эрли перестал разговаривать со всеми своими друзьями. Жена нашла его в их квартире – он стоял на коленях и плакал. Он ходил дважды в день в церковь и разговаривал с местным священником. Но то, что он говорил, было лишено всякого смысла. Скотт Эрли сказал, что слышит голоса, они становятся все громче, но он знает, что, если пойдет к врачу, его жена умрет. В интервью га-чете его жена рассказывала: «Скотт очень мягкий человек и был таким всю жизнь, а я знаю его еще со школьных времен. Он не может понять, как мог совершить то страшное преступление». Журналистка спросила эту Келли, как Скотт Эрли оценивает свое деяние. Она ответила: «Он знает, что совершил нечто ужасное, но до сих пор не может поверить, что он был тем человеком, который это сделал. У меня нет объяснений».

Но кто-то должен был дать оценку случившему, иначе мы обречены жить, уподобившись людям на выцветающих фотографиях в старом альбоме. Всем этим старичкам и старушкам в доме престарелых, готовившим на Рождество своим детям игрушки, – игрушки, которые были новыми сорок лет назад. Я спала, когда нам позвонили. Судья был готов встретиться с нами.

Мама подняла меня и приготовила завтрак, такой большой, что я чуть не лопнула. Мне не хотелось идти, но родители настояли. Я надела свою зеленую летнюю юбку и свитер с короткими рукавами. Мама сказала, чтобы я надела свитер с длинными рукавами, но не потому, что первый был нескромным, а из-за журналистов. Я переоделась. За несколько дней до этого на пороге нашего дома появилась корреспондент воскресного журнала в Аризоне. Она прибыла в сопровождении фотографа, который щелкал фотоаппаратом, делая снимки нашего дома. Женщина, миниатюрная, симпатичная, азиатского происхождения, спросила, может ли она написать репортаж о нашей семье, сделав акцент на том, что теперь у нас появился новый ребенок, символ надежды на возрождение семьи. Моя мама пришла в ужас, но не захлопнула дверь прямо перед ее носом, а ограничилась тем, что довольно твердо объяснила: она не может сейчас общаться с журналистами и была бы очень благодарна, если бы ее семью оставили в покое. Мы не сделали ничего плохого, и все это время занимались тем, что пытались возродиться к жизни. Мама говорила очень недолго, но журналистка сумела выжать из этого разговора статью на целую страницу, сопроводив ее фотографиями того самого стола для пикников. Жирные стрелки указывали на место гибели моих сестер. В тот же вечер папа сжег стол.

В то утро, когда должны были огласить приговор, мы оставили Рейфа у сестры Эмори и отправились на машине в город.

Протискиваясь сквозь толпу журналистов, папа выставил руку – как мальчик, который пробивает себе дорогу на стадионе во время футбольного матча.

«Каким, по вашему, будет решение судьи, Крессида?»

«Вероника, как ты думаешь, ему дадут пожизненный срок? Опиши свои чувства в нескольких словах».

«Ронни, ты не боишься, что Мрачный Убийца доберется и до тебя, когда выйдет на свободу?»

Я знала, что все они выполняли свою работу и, в общем-то, хорошие и благоразумные люди. Но в тот момент они напоминали свиней, толкающихся у корытца.

В зале суда было едва ли не морозно. Я была рада тому, что выгляжу как скромная школьница в своем свитере с длинными рукавами и в юбке. Мама еще и набросила мне на плечи шаль.

Вошел судья. Все встали. Я услышала, как звякнули цепи Скотта Эрли, когда он попытался подняться на ноги. Судью звали Ричард Низ. Это был молодой мужчина, намного моложе папы, и красивый, как киноактер, с ямочками на щеках. Может, он был слишком молодым для судьи. Когда мы представляем себе судью, то воображение рисует нам совсем другой образ – строгого и взыскательного человека, без всяких ямочек. Скорее такого, как мой дядя епископ. Мне было жаль судью, которому придется выполнять эту работу. Выносить решение по такому! преступлению казалось мне самым страшным кошмаром.

Судья начал речь:

– Это самое ужасное стечение обстоятельств, которое только можно себе представить, поэтому требует осмысления. Я занимаю должность судьи всего лишь год и не скрою, что порой просто приходил в отчаяние. Чтобы принять верное решение, я провел собственное расследование по многим вопросам. Первое, что приходит на ум: Скотт Эрли должен быть осужден пожизненно и заключен в тюрьму Дрейпер для всеобщего спокойствия. Но при этом не учитывается безопасность самого Скотта Эрли, который в тюрьме строгого режима наверняка погибнет от рук других заключенных, поскольку их собственные преступления померкнут рядом со злодейством Скотта Эрли, учинившего кровавую расправу над невинными детьми. Возможно, это кажется вам вполне заслуженной карой. Но вряд ли ее можно назвать справедливой.

Я прочел все отчеты врачей и ознакомился с результатами психиатрической экспертизы. Все специалисты сходятся во мнении, что Скотт Эрли страдает шизофренией – сложной болезнью, развитие которой могут спровоцировать причины как внешнего, так и внутреннего характера. Тот факт, что лекарственная терапия сразу избавила пациента от галлюцинаций, только подтверждает предположительный диагноз. С начала лечения, когда Скотт Эрли был переведен в окружную тюрьму, его состояние улучшилось настолько, что он смог дать письменные показания относительно обстоятельств смерти Ребекки и Рут. Но он не ограничился этим. Я готов процитировать то, что он написал в своем дневнике: «Сначала я верил в то, что только ценой собственной жизни могу искупить совершенный грех. Конечно, как любой человек, я боялся этого наказания, зная, каким ударом оно станет для моей жены и родителей. Но когда туман в моем сознании немного рассеялся, я постиг, что мертвый человек не способен к искуплению. Мертвый человек не может совершить ничего хорошего для мира, который покинул, даже помочь таким же, как он сам, помочь детям, перенесшим горе, помочь людям, страдающим этой болезнью. Будучи фармацевтом, я не могу не понимать, что данное заболевание вызывается не внешней распущенностью, а «химией» клеток мозга. Поэтому я поговорил со своими адвокатами о том, что я могу сделать в заключение для успешного лечения подобных мне людей, чтобы ученые могли приблизиться к пониманию причин этого психического расстройства. Я начал надеяться на такой исход не потому, что он представлялся мне менее пугающим, а потому, что эта задача почти непосильная для моего сознания. Не думаю, что эти мысли нашептало мне самолюбие. Они явились плодом моих долгих раздумий и бесконечных молитв. Я размышлял о том, что совершил, о том, как можно было избежать этого. Я думал о чудовищности содеянного, ведь в одну секунду я лишил жизни детей, перед которыми открывалось прекрасное будущее. Я думал о семьях – Свои и моей собственной, которым причинил столько горя. Я думал только об одном: что можно изменить. Я был в ужасе от того, что совершил. Но я знаю, что моя казнь не воскресит детей Свонов. Я уверен, что заслуживаю самого строгого наказания, но не думаю, что оно принесет хоть кому-то облегчение. До того как все случилось, я стремился быть полезным и своим близким, и окружающим». Скотт Эрли продолжает дальше, но приведенного отрывка вполне достаточно.

Очевидно, что в подобной ситуации можно говорить о прецеденте. Случай с семьей Свои относится к разряду экстраординарных. Мы своими глазами видели, что Скотт Эрли из человека, соответствующего юридическому определению «человек с ограниченной дееспособностью», превратился в гражданина, наделенного разумом и совестью. На данном этапе мы не можем точно знать, насколько это превращение стабильно и представляет ли Эрли угрозу для общества. Мы можем лишь предположить, что представляет. Поэтому его освобождение из-под стражи в зале суда с предписанием продолжать лечение не обсуждается, как было бы в случае, если бы, например, у него обнаружилась опухоль мозга, которую требовалось удалить, или в случае какой-либо иной проблемы, связанной с физическим состоянием.

Наша задача – принять решение, основанное на справедливости и сострадании. Римская богиня правосудия Фемида изображалась с весами в руках, – весами, символизирующими доказательства вины и невиновности, но у нее еще повязка на глазах, что означает следование только фактам и ничему более. Однако я мог бы добавить, что она также символизирует беспристрастность по отношению к обеим сторонам процесса и ко всякого рода внешним воздействиям – и социальным, и политическим. В данном случае мы обязаны все же говорить и о сострадании. Речь идет о сострадании как к семье Свои, так и к семье Эрли, которая воспитала порядочного человека, заболевшего, как показывает проведенное расследование, не в результате плохого обращения или психологической травмы, а по причине опасной наследственности или злой судьбы. Конечно, мы не имеем права переоценивать фактор психического расстройства, приведшего к совершению преступления, однако до того ноябрьского дня Скотт Эрли не был замечен даже в нарушении правил парковки. Нет ни одного свидетельства того, что он был склонен к насилию, не говоря уж о каких-либо противоправных действиях. Он попросил нашего разрешения – разрешения общества, в котором царят нормы права, – дать ему шанс. На его примере может быть изучен вопрос о том, что приводит к совершению преступления.

Возможно, это довольно идеалистический взгляд, поскольку трудно себе представить, что, отказавшись от высшей меры наказания, которая предусматривается за подобное злодеяние, мы навсегда «решим вопрос» о корнях преступления. В обсуждаемом случае смертная казнь за убийство Ребекки и Рут Свои была бы плохой альтернативой, так как Скотт Эрли действовал непредумышленно и не в связи с совершением иного преступления. Он настойчиво повторял, что намеренно вел машину, пока не закончилось горючее, чтобы удержать себя от злодеяния.

При других обстоятельствах Скотт Эрли, хотя и действовал в невменяемом состоянии, был бы осужден за убийство второй степени, ибо его преступление привело к смерти двух детей. Его можно было бы осудить на двойной срок, который составлял бы более двух десятков лет.

Однако мы имеем дело с особыми обстоятельствами. Приговор о невиновности в связи с психическим расстройством было бы трудно оправдать. Скотт Эрли знал, что совершаемый им проступок относится к наказуемым деяниям. Но хотя он осознавал разницу между правовыми и противоправными действиями, его состояние можно признать пограничным: он не понимал, где заканчивается реальный мир и начинается мир, который не мог слышать или видеть никто, кроме него самого. Он знал, что у него не было выбора в совершении того или иного поступка.

Таким образом, вместо назначения срока наказания в тюрьме строгого режима, которое не принесет нам никакой пользы и только ухудшит его состояние, я выношу решение о помещении Скотта Эрли в специализированное закрытое заведение для преступников с психическими расстройствами – Стоун-Гейт, Сейнт-Джордж, штат Юта, – на период не менее трех лет, но не более семи, включая время, проведенное в следственном изоляторе. Я предписываю продолжить лечение и провести исследования психического состояния осужденного до совершения преступления и после него. Оценка его состояния должна проводиться периодически, с тем чтобы после освобождения эти данные были переданы местным органам здравоохранения для дальнейшего контроля за его состоянием. Кроме того, Скотт Эрли с сегодняшнего дня и до конца жизни не будет иметь права перемещаться по стране без предварительного согласия властей. Его местонахождение должно быть всегда известно семье Свои, о чем их будут уведомлять по первому требованию.

Я осознаю, что принятое решение может не удовлетворить всех присутствующих на заседании. Я осознаю, что оно может вызвать возражения. Но оно достигнуто в результате тщательной и кропотливой работы экспертов штата, адвокатов Скотта Эрли и психиатров, а также на основании показаний, с одной стороны, самих Свонов и тех, кто хорошо их знал, а с другой – семьи Эрли, включая его жену Келли Энгельгардт. Я приношу свои искренние соболезнования всем пострадавшим в этой трагедии, сожалею, что не могу предложить нечто большее, в особенности Лондону Свону, его супруге Крессиде и их детям, Веронике и Рафаэлю, чьи жизни навсегда будут омрачены сознанием невосполнимое™ утраты. Мистер Эрли будет переправлен в Стоун-Гейт завтра. На этом заседание объявляется закрытым.

Мы встали. Мама крепко ухватилась за руку отца, а я держалась за его другую руку. Я знала, что в этот момент мы все думали только об одном: ни при каких обстоятельствах мы не предполагали, что Скотт Эрли увидит свободу. Нам казалось, что кто-то нанес нам очередной жестокий удар, лишив на миг возможности дышать. Когда его уводили, он посмотрел на меня. В его глазах, взгляда которых мне не удалось избежать, я заметила не облегчение, а страдание, мольбу и боль. Я отвернулась, потому что не хотела, чтобы над моими чувствами возобладало христианское милосердие. Я не могла позволить себе ощутить к нему сострадание.

Когда мы вышли во двор, пресса обступила Келли Энгельгардт и родителей Скотта Эрли.

Мы стали невидимыми. Но мы знали, что так будет не всегда.

Мы убежали. С того самого дня мы начали убегать от жизни, повернувшись к течению времени спиной.

Глава девятая

Мама пряталась от людей, не желая никуда выходить, поскольку история снова попала на страницы газет. Она отказывалась даже посещать церковь. Папа приносил домой еду, после того как возвращался с работы.

Миновал мой еще один незамеченный день рождения. Позже мама решила наверстать упущенное и подарила мне зимнее пальто (я со смешанным чувством заметила, что оно дорогое и было заказано по почте). Мама вспомнила о моем празднике, только когда увидела, что я получила открытки от бабушки с дедушкой и от тетушек (а также сто долларов от Сассинелли).

Месяцы сменялись один за другим. Даже малейшая перемена могла принести мне облегчение. Я все время думала о том, что, если бы на улице все подсохло, я отправилась бы в горы и наблюдала за парашютистами, как в те времена, когда была маленькой. Я знала, что это очень опасный вид спорта, но мне хотелось видеть, что мир тоже живет на грани. Внутри у меня словно пылал пожар, который мог потухнуть только в пламени еще большего огня.

Затем очень медленно мама начала замечать Рейфа (позже она сказала мне, что верила в силу молитв, которые каждый день возносила Святому Духу). К этому времени он уже говорил. Говорил много и без умолку, лишь бы привлечь ее внимание. Она начала учить его различать фигурки, показывать мяч и яблоко, имитировать звуки животных – лошади и коровы.

Была поздняя осень – почти вторая годовщина. Я уже не боялась покидать дом. Я делала это и раньше, но при этом чувствовала себя виноватой, до тех пор пока снова не возвращалась домой.

Мы с Клэр сидели на берегу ручья Дракон, опустив ноги в ледяную воду. Потом полежали на солнце, на высушенной траве. Хотя мы много разговаривали, Клэр никогда не спрашивала меня прямо о том, как я восприняла приговор. Я не знаю, почему она молчала. Возможно, боялась разбередить мои раны, но она не могла знать, что они кровоточили так же, как два года назад.

Однако в тот день она выплеснула все, что, очевидно, зрело в ней несколько месяцев.

– Ты хотела бы, чтобы его заперли в сумасшедший дом? – спросила Клэр.

– Может быть, – проговорила я, – но только навсегда.

– А что, если его можно вылечить?

– Какое это имеет значение? Если я убила кого-то, потому что была больна, а затем выздоровела, разве это означало бы, что я никого не убивала?

– Нет, не означало бы, – согласилась Клэр. – Но все зависит от того, сознательно ли ты шла на преступление. Джозеф Смит говорит, что для грешников нет оправданий, но, коль скоро грех совершен, грешнику может быть даровано покаяние.

– Я понимаю, – сказала я ей. – Ты такая правильная, извини меня за резкость. Но что делать с человеком, который знал о том, что совершает убийство? Ведь в этом случае должно последовать какое-то наказание.

– Ты не веришь в то, что у человека может случиться помрачение рассудка? – спросила Клэр, отворачивая кромку футболки, чтобы увидеть, сохранилась ли линия загара. – А потом его состояние улучшится?

– Если говорить о людях неполноценных, вероятно, – ответила я. – Но не о людях, которые получили ученую степень в области фармакологии. Может, надо делать скидку тем, кто всю жизнь был сумасшедшим. Родился таким.

– Хм, – только и вымолвила Клэр.

– Что говорит твоя мама?

– То же, что и ты.

– А папа?

– То же, что и ты.

– Что же тогда с тобой?

– Я просто считаю, что нельзя нести ответственность за поступок, который совершаешь не по своей воле. Можно ненавидеть грех, но не грешника.

– Не думаю, что это звучит хорошо в отношении памяти Беки и Рути.

– Сестра, ты несправедливо меня обвиняешь, – произнесла Клэр, хотя мы очень редко обращались друг к другу, как предписано Церковью. – Я чту память о них. Просто я хочу сказать, что никто ни за что не совершил бы этого преступления, будучи в здравом уме. Только человек, одурманенный наркотиками, или настоящий сумасшедший, или палач. Поэтому я не могу не согласиться с решением судьи. Хотя не говорю, что оно мне по душе.

Я встала и обняла ее.

– Это уже позади, – сказала я, – и если бы я решила вернуться в баскетбольную команду, то уже никто не стал бы пялиться на меня. Может, теперь моя мама выйдет из состояния забытья. Может, Рути и Беки с большим пониманием отнесутся к такому повороту нашей судьбы, потому что им должно быть все известно.

– Я тоже так думаю, – кивнула Клэр.

Мне так хотелось быть нормальной и обычной. Для этого был только один способ, если ты девочка-подросток, поэтому я спросила:

– Тебе нравится Дэвид Пратт?

– Мы с тобой говорили не о Дэвиде Пратте. Мы говорили о прощении и о том, как ты восприняла приговор.

– Я знаю, – с надломом вымолвила я.

Что мне было ей сказать? Что я на самом деле думаю? Мы всегда были почти зеркальным отражением друг друга, с тех пор как стали учиться в начальной школе. Она заслуживала того, чтобы знать правду.

– Клэр, – начала я, – то, что я скажу, может привести тебя в шок.

– Ничего из того, что ты мне скажешь, не приведет меня в шок.

– Я и вправду думаю, что он должен был умереть. А еще лучше если бы на его глазах убили жену, раз уж ему стало настолько хорошо, что он понимает, каково это – чувствовать боль.

Клэр медленно выдохнула сквозь сжатые губы:

– Шшшшшшш.

Я поняла, что она делает дыхательное упражнение, чтобы успокоиться.

– Ронни, ты не должна отравлять себя такими мыслями, – произнесла она. – Но в твоей ситуации подобные слова кажутся абсолютно нормальными. Он очень раскаивается. Уверяю тебя.

– Что ты хочешь сказать? Мне все равно. Я не желаю, чтобы он ходил по земле, где Рейф. Где я.

– Ты хочешь, чтобы он был в раю вместе с Рут и Ребеккой? Потому что, если он раскается, как и полагается верующему, то именно туда улетит его душа. Для него это будет освобождением, благодатным бегством. Или же ты хочешь, чтобы он остался здесь, каждый раз закрывая глаза и думая о том, что совершил? Что для него хуже?

– Я никогда не думала об этом в таком духе, – сказала я.

– Мне кажется, что именно ты получила то, чего хотела.

– Я никогда не задумывалась об этом, – повторила я. – О том, что он все время думает о содеянном.

– Это должно быть таким мучением, – тихо произнесла Клэр. – Ну а то, что касается Дэвида... Мне он нравится, как и все дети Праттов.

– Я не думаю, что мы можем сидеть и болтать ни о чем после такого разговора.

– А я думаю, что мы не могли бы сидеть и болтать ни о чем, если бы такого разговора не было.

В этом была вся Клэр. Даже когда она не одобряла чего-то, она все равно выказывала понимание. Наконец, преодолев себя, я спросила:

– Я хотела сказать, нравится ли он тебе, именно тебе?

– Мы слишком маленькие, для того чтобы рассуждать на такие темы, Ронни.

– Мне нравится... Мико.

– Ты с ума сошла? – воскликнула она, и на мгновение мы превратились в двух девочек-подростков, которые сидели и хихикали, говоря о каких-то пустяках. Было так хорошо!

– Он даже не обсуждается как кандидатура! Он ведь пьет кофе. И его мама не член Церкви. Да он, наверное, сексом уже раз десять занимался.

– Ты не можешь сказать наверняка! Кофе для него не грех, потому что Мико не мормон. И он пьет только дорогие напитки, там и кофе, скорее всего, половинка унции, а остальное – молоко. Я видела, у его мамы есть такая интересная кофеварка.

– Все-таки это грех, – упорствовала Клэр. – Это все равно что сказать: я курю всего одну сигарету в день, поэтому я толь ко немножко грешник.

– Это не грех, – возразила я. – Это их образ жизни. Я не говорю, что на это не стоит вообще обращать внимания. Но из-за такого перед тобой не закроются врата рая. Джозеф Смит сказал, что настанет Судный День и многие из тех, кто не попадут на небеса, окажутся мормонами! Так, ладно, ради меня он начнет пить кофе без кофеина, обратится в нашу веру, совершит миссионерское путешествие. А потом я спущу с вершины башни свои длинные волосы, он завяжет их в узел и взберется ко мне. Мы спустимся вниз вместе, после чего поженимся и будем практикующими врачами.

– Я не думаю, что Мико Сассинелли станет врачом.

– Почему нет? Его отец ведь врач? И он собирается в колледж.

– Ронни! Он же любит только дурачиться, и ничего больше.

– Это твой брат Денис любит дурачиться.

– Ему ведь двенадцать лет. Он считает, что намазать волосы зубной пастой – это весело.

– Ну, зато он хорошо учится в школе. Он участвовал в рождественском концерте, пел в хоре. Он хороший ребенок, и очень умный, хотя и любит подурачиться.

Мыс Эмори всегда отправлялись в большой храм, чтобы послушать хор и порадовать детей рождественскими представлениями. После убийства сестер, когда Рейфу было всего три недели, мы все пропустили. Можно было послушать записи, но вживую все звучало совсем иначе. Это было как если бы пение раздавалось с небес. В то Рождество, когда я отправилась в Калифорнию, Клэр пела там в мюзикле – она получила стипендию как одаренная ученица.

Клэр спросила:

– Ты можешь представить себе, чтобы кто-то вышел замуж за Дениса?

– Сейчас я вообще не могу представить кого-нибудь желающей выйти замуж. Мне хочется поскорее бежать отсюда. Не от тебя. От всего, включая...

– Сарай.

– Не только. Хотя, честно говоря, именно это. Я уже ни в чем не уверена. Тот день, когда случилась трагедия с Беки и Рути, – тот день останется со мной навсегда. Это как травма, которая напоминает о себе каждый раз. Я уже перестала думать о том, что это «можно пережить», что «время лечит». Люди всегда будут воспринимать меня в связи с той трагедией. Мы здесь как будто друг у друга в кармане. Я не говорю о нашей дружбе. Все кажется таким маленьким. Таким незначительным. Я хочу в Нью-Йорк, стать актрисой.

– И доктором.

– Угу. И детективом!

– А я действительно собираюсь в Нью-Йорк, чтобы стать актрисой, – сказала Клэр.

Спустя десять лет я буду вспоминать об этом дне, когда две костлявые девчонки с едва наметившейся грудью сидели в купальниках на берегу. Я вспомню об этом дне, когда получу по почте два билета на мюзикл «Маленькие женщины», в котором Клэр, восходящая звезда Бродвея, будет играть Бет. Она не расскажет мне о том, как ее утвердили на роль, желая, чтобы это стало сюрпризом. Я не смогла бы удержаться, чтобы не рассказать о таком событии.

– Я могу рассчитывать на стипендию, – продолжала она. – Если буду много трудиться.

– Разве для этого не нужно... Я не хочу сказать, что у тебя не хватит таланта, ты великолепно поешь... Но разве для этого не надо получить профессиональное образование?

– Я все время экономила деньги, которые получала за то, что нянчила детей. Голос начинает развиваться в подростковом возрасте, если только ты не отмеченный Богом ребенок. Я накопила две тысячи долларов, Ронни.

– Иди ты!

– Правда. Шестьдесят долларов в день мне платили Сассинелли за то, что я прогуливала их собаку Йорки. Я нянчила маленьких Финнов. Мне помогали младшие братья.

– И ты собираешься воспользоваться этими деньгами...

– Чтобы брать уроки. Я нашла студию при доме одной леди. Раньше она пела в «Метрополитен». Я могу ездить туда на автобусе. Эта леди берет двадцать пять долларов за полчаса работы. Если я буду заниматься один раз в две недели, практикуясь каждый день, то смогу рассчитывать на хороший результат.

– Ты все распланировала.

– Я думала об этом с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать. В Нью-Йорке, напротив Линкольн-Центра, есть огромный храм Церкви Иисуса Христа святых последних дней.

Я напомнила ей о том, что говорил нам брат Тимоти о целеустремленности.

– Я восхищаюсь тобой, а сама себе просто противна. Я не такая умная, чтобы ждать стипендии, тем более для поступления и медицинский колледж. Я возьму ссуду в банке, которую буду возвращать до сорока лет. Родители могут помочь мне, но вряд ли они потянут всю сумму.

– Тогда тебе нужно выйти замуж за Дэвида Пратта, ведь он сын врача, – поддразнила меня Клэр.

– Если ты переедешь в Нью-Йорк, а я куда-нибудь на Гавайи, то мы никогда не увидимся.

– Но у нас ведь будут свои самолеты! – воскликнула Клэр.

– Я совсем забыла, – откликнулась я на шутку.

– И мы будем каждый день посылать друг другу электронные письма, – поддержала она.

– У нас еще много времени в запасе, – напомнила я ей.

– Но ты уедешь первой.

Не знаю, что заставило ее так думать, но, как оказалось, она была права.