Текст книги "Божественная Зефирина"

ГЛАВА II
ТРИУМФ

В этот день, 5 октября 1516 года колокола громко трезвонили. Бейте, барабаны! Пойте, флейты! Звените, трубы!

Из ста восьмидесяти тысяч парижан, населявших этот славный город, не было ни одного, который бы не высовывался из своего окна или не стоял там, где проходил кортеж, чтобы приветствовать столь долгожданное возвращение юного короля – победителя гельветов[5]5
  Гельветы – швейцарцы.


[Закрыть].

С момента восшествия на престол Франциск I сначала попытался мирным путем вновь захватить герцогство Миланское, утраченное Людовиком XII, очаровав швейцарцев, истинных хозяев этой страны. Несмотря на многократно повторенные предложения о союзе, «господа-конфедераты», как их называли, решительно отвергли четыреста тысяч экю золотом, предложенных королем Франции в том случае, если они вернутся в свои горы и кантоны.

Обеспокоенные слишком большими аппетитами молодого Франциска I, король Испании Фердинанд и старый император Священной Римской Империи Максимилиан Австрийский подстрекнули швейцарцев к бескомпромиссной борьбе. Уверенный в своем праве, Франциск I собрал войска и перешел через Альпы. В день, когда ему исполнился двадцать один год, он во главе своих всадников атаковал и опрокинул швейцарскую армию, поддержанную австрийскими, испанскими и венецианскими союзниками.

Уже вечером следующего дня, 14 сентября 1515 года, битва при Мариньяно, эта «битва гигантов», как говорил простой люд, стала легендой.

На балконе, обтянутом переливающимся шелком, украшенным флер-д'оранжем, Зефирина была живым воплощением восторга, опьянившего город. Ее отливающие медью длинные волосы были искусно заплетены Пелажи и убраны под усыпанный жемчугами головной убор. Ее своенравное личико горело от возбуждения. Она держалась очень прямо, как подобает маленькой девочке из аристократической семьи, одетая в настоящий дамский сюркот[6]6
  Сюркот – верхняя одежда в XVI в.


[Закрыть] с корсажем на китовом усе и воротничком из серебристых кружев. Крошечная фигурка в тосканских шелках бледно-зеленого цвета на возвышении была окружена всей прислугой; каждый надел новую ливрею с буквой Б и короной Багателей.

Зефирина была очень горда собой. На улице люди задирали головы, глядя на нее с восхищением. Они знали, что это дочь героя, товарища по оружию самого короля. Ее пальцы сжимали руку друга Бастьена. Оба юных провинциала переглядывались, оглушенные, восхищенные, очарованные волнением, охватившим народ. Длинные вымпелы из синего бархата, с вышитыми лилиями реяли над островерхими крышами жилищ.

На перекрестке, где стояла церковь Сен-Ле и куда выходила улица Пти-Льон, Зефирина еще могла видеть красовавшегося там, в память о покойном короле Людовике XII, дикобраза, но везде, на каждом фасаде, начиная с самого убогого домишки и кончая самым роскошным дворцом, сверкали саламандры, грубо нарисованные на дереве детьми или искусно вышитые мастерами на самых тонких шелках. Саламандры, извергавшие из пасти огонь! Саламандры, валившие наземь швейцарского медведя! Золотые саламандры! Синие саламандры! Саламандры с зелеными глазами! Саламандры, пронзающие насквозь дракона! Саламандры, плывущие средь бушующих волн! Саламандры, увенчанные коронами! Прекрасные и изящные саламандры – победоносная эмблема молодого красивого короля Франциска I, с девизом, написанным внизу «Nutrisco et extinguo»[7]7
  Я его (огонь) питаю, и я его погашаю (лат.).


[Закрыть].

Зефирина переминалась с ноги на ногу. Она волновалась и начала топать ножкой, хмуря брови. Пелажи призвала ее к порядку.

Гул, неохватный как ропот океана, поднимался отовсюду: толпа все больше густела, люди собирались, скучивались и толкались. Парижане смеялись и переговаривались друг с другом: все находились в ожидании и в крайнем возбуждении.

Воры и разбойники, казалось, объявили передышку на этот день, оставив горожан и лавочников в покое.

Монахи, нищие, паломники, продавцы сувениров и благочестивых картинок, уличные певцы и торговцы вином вносили несказанную суматоху.

Зефирине хотелось получить все: пряник, портрет Франциска, грушу, горячее молоко, даже копченую селедку! Ипполит и Сенфорьен сбивались с ног, стараясь угодить всем капризам своей юной госпожи. Счастливая Зефирина, смеялась, делила лакомства с Бастьеном. У нее кружилась голова. Сколько пышных нарядов, золота, драгоценностей! Казалось, Париж хотел показать маленькой девочке все свои богатства, чтобы таким образом заставить ее позабыть зловонный запах его клоак.

Кумушки здоровались друг с другом, кивая накрахмаленными чепцами. Драгоценные украшения, золотые цепи и парчовые платья переливались всеми цветами радуги на высокомерных знатных дамах, стоявших у своих окон.

Во всех домах стоял гомон, как в птичнике. Лишь один двор, построенный в прошлом веке и находившийся напротив светлого и современного особняка Багателей, сооруженного к свадьбе Коризанды и Роже, выделялся на фоне возбуждения, царившего в квартале. Четыре башни, чьи окна не были украшены, казалось, были давным-давно покинуты его владельцами. На железных ставнях первого этажа скопилась пыль. Опавшие листья и сорная трава заполнили сырой двор, который Зефирина видела сквозь высокие решетки, украшенные вплетенной в них змеей с человеческой головой. Но вскоре ее внимание было отвлечено от печального жилища.

На паперти церкви Сен-Инносан, усыпанной лепестками роз, толпа веселых молодых людей распевала песенку, которую в этот час повторяла вся Франция: балладу о Мариньяно, специально сочиненную мэтром Клеманом Жанекеном. Наконец-то Зефирина могла броситься в бой. От всего сердца присоединила она свой голосок к голосам поющих. Дойдя до того места, которое больше всего ей нравилось, Зефирина, уже красная как мак, набрала в грудь воздух, чтобы пропеть куплет как можно громче. Она буквально вопила, все более и более воодушевляясь.

Внезапно славная Пелажи, которая пела куда более сдержанно, невольно нахмурила брови. Ее проницательный взгляд выделил из толпы, образовавшейся в конце улицы Сен-Дени, того самого нищего, что она видела сегодня утром.

Горемыка стоял, прислонившись к одному из тритонов, украшавших фонтан. Даже и не думая о том, чтобы утолить жажду гипокрасом[8]8
  Гипокрас – напиток из легкого вина с корицей и сахаром.


[Закрыть], изумительным сладким вином, лившимся рекой в этот день всеобщего ликования, он оживленно беседовал с ребенком, чье лицо было скрыто плоским беретом с большим желтым пером. Малышу, судя по росту, было не более десяти лет от роду, и это должно было бы успокоить Пелажи, но нищий сопровождал свои слова жестами, указывающими на особняк Багателей.

– Клянусь Святым Самсоном, что замышляет этот бродяга? – проворчала Пелажи, все более и более заинтригованная.

Ей показалось, что мальчуган положил в руку несчастного какой-то предмет, возможно, кошелек. Нищий поклонился и тут же исчез в направлении башни Иоанна Бесстрашного, а ребенок, чье желтое перо Пелажи только что видела в толпе, стал с трудом пробиваться к улице Коссонри, где торговцы мясом нажарили столько каплунов, что ими можно было бы накормить целую армию!

– Ну вы, шутники, я с вас глаз не спущу! – процедила сквозь зубы Пелажи.

Грохот оваций заставил умолкнуть славную женщину. Единый крик поднимался к небесам:

– Да здравствуют лучники! Да здравствуют городские советники! – вопила Зефирина вместе со всеми парижанами.

Был полдень. Огромное шествие только что двинулось под звуки труб и приветственные клики. У ворот Сен-Дени появились сидящие верхом, по двое в ряд, лучники, арбалетчики, прево и городские советники Парижа, одетые в красные и синие одежды.

– Бастьен, Бастьен, ты видишь папу? – кричала Зефирина, пребывая в состоянии крайнего возбуждения.

– Пока нет, Зефи, пока нет… А вот и сержанты с пиками! – возгласил мальчик, который взгромоздился на широкие плечи папаши Коке и имел возможность раньше других увидеть длинные пики солдат.

– Да здравствуют сержанты стражи!

– Да здравствуют золотых и серебряных дел мастера!

– Да здравствуют секретари суда!

– Да здравствует Верховный суд!

– Да здравствует Высший суд!

– Да здравствуют нотариусы!

Как и все население, Зефирина встречала аплодисментами каждую депутацию, проезжавшую мимо. Даже судейские чиновники и сборщики налогов, к которым относились с ненавистью и презрением, когда они в камзолах из черного бархата и с толстой золотой цепью на шее, являвшейся знаком возложенной на них власти, собирали столь непопулярный налог на соль, получили свою долю приветственных возгласов.

Шествие продолжалось уже три часа, но никто не чувствовал усталости. А папаша Коке вдруг воскликнул:

– Скажите! Ну и соседство!

Зефирина подняла голову. Казалось, заброшенный особняк напротив особняка Багателей ожил. Два лакея в ливреях оливкового цвета открывали мрачные окна, проветривали комнаты, вытирали пыль, торопливо расставляли цветы, развешивали драпировки, ставили кресла; затем внезапно исчезли в глубине двора, ставшего гораздо менее мрачным. Зефирина хотела вновь обратиться к шествию, когда из комнаты с низким потолком, находившейся как раз напротив балкона особняка Багателей, быстро вышла из полумрака женщина с волосами, покрытыми черными кружевами, и в маске из атласного бархата.

Изящным движением незнакомка облокотилась о тяжелую каменную балюстраду. Наряд из черной парчи, обшитый стеклярусом из агата, свидетельствовал о ее высоком положении.

Несколько секунд дама в черном и маленькая рыжая девочка смотрели друг на друга. На губах незнакомки в черных драгоценных кружевах мелькнула тень улыбки.

Ее блестящие глаза, скрытые маской, пристально рассматривали Зефирину. Улыбка на розовых губах стала более явственной, показались заостренные зубы ослепительной белизны, и дама склонила голову, весьма учтиво приветствуя маленькую девочку, окруженную слугами.

– Кто эта дама, Пела? – спросила Зефирина, потянув няню за широкий отделанный воланами рукав.

– Не знаю, сокровище мое… но ты должна ответить, сделав реверанс, на столь любезное приветствие этой знатной дамы, которая…

Пелажи вдруг осеклась, и лицо ее сильно побледнело. Рядом с незнакомкой возникли два пера: желтое и зеленое. Пелажи отчетливо увидела головы, которые едва возвышались над балюстрадой, человек в берете с желтым пером – тот, кого она приняла за ребенка, когда он разговаривал с нищим, – оказался карликом с уродливым приплюснутым лицом; это был лакей или, возможно, шут изящной дамы. В берете с зеленым пером был мальчуган, тщедушный и болезненный с виду, которому могло быть шесть или семь лет, как Зефирине.

Все более и более обеспокоенная, Пелажи ощущала какое-то необъяснимое чувство тревоги.

Вопли Зефирины, смешивавшиеся с криками народа, вывели ее из состояния задумчивости:

– Да здравствует король… Да здравствует папа… Да здравствует герцог Алансонский… Да здравствует коннетабль[9]9
  Коннетабль – главнокомандующий королевской армией.


[Закрыть] де Бурбон… Да здравствует маршал де Ла Па-лис… Да здравствует адмирал Бониве… Да здравствует король… Да здравствует папа! – пронзительно воскликнула Зефирина.

Воодушевление достигло своей наивысшей точки. В сопровождении тринадцати пажей, восьмидесяти шотландских лучников, двадцати двух герольдов появился Франциск I во всем своем сверкающем великолепии, одетый в белый и небесно-голубой атлас, гарцуя на снежно-белом жеребце, Цезарь двадцати лет от роду. Он возвращался победителем, покрытый золотом и горностаем, завоевав герцогство Миланское кончиком своего копья, пышущий силой, в сиянии юности и славы. Легкое ранение в голову заставило его отпустить бороду. Все спутники последовали этому примеру.

Зефирина с трудом узнала своего отца среди всех этих бородачей. Она вопила, посылала воздушные поцелуи, обрывала кружева на своем платье.

В то время как коннетабль де Бурбон нес перед собой королевский плащ, а маршал де Ла Палис – шпагу с насечкой, Роже де Багатель держал в руках на вышитой лилиями подушке отлитый из золота массивный шлем, защищавший короля под Мариньяно. Это было огромной честью.

После двух лет отсутствия маркиз возвращался домой, щедро осыпанный милостями. Все еще прекрасный рыцарь, с едва посеребренными висками, Роже улыбался дочери, слугам, собравшимся на балконе его особняка.

Приветственные возгласы перешли в исступленный восторг:

– Да здравствует король… Да здравствует король!

Находясь в страшном возбуждении, Зефирина едва не свалилась с балкона. Крепкая рука папаши Коке удержала ее в последнее мгновение.

Проезжая мимо, молодой король наклонился к маркизу:

– Ты видел свою рыжую саламандру? Неистовая девчонка одна производит больше шума, чем наши всадники, давая сигнал к атаке.

Расхохотавшись, Франциск с истинно королевской грацией снял берет, украшенный драгоценными камнями, чтобы поприветствовать свою приятельницу Зефирину. Она ответила, от волнения кусая пальцы. Посылая воздушные поцелуи и смеясь, она пришла в полуобморочное состояние: слишком прекрасное зрелище приводило ее в восторг, сжимало ей горло, слепило и потрясало.

Этот день навсегда остался в памяти Зефирины.

Внезапно девочка нахмурила свои тонко очерченные брови. Ловко брошенная черная роза упала рядом с золотым шлемом на расшитую подушку, которую нес ее отец. Роже де Багатель сейчас же поднял глаза к башне мрачного жилища. Стоя у окна, дама в черном, исполненная грациозного очарования и изысканной сдержанности, приветствовала героя. На секунду, так, чтобы видел только он один, она чуть приподняла маску, скрывавшую лицо, открыв тонкие черты, поражавшие своей красотой. Мало того, черные глаза незнакомки, казалось, смотрели на маркиза со странной нежностью. Роже де Багатель склонился к шее своего жеребца и затянутой в перчатку рукой взял розу, поднеся ее к своим губам. Зефирина инстинктивно зажмурилась. Детское эгоистическое предчувствие предупреждало об опасности. Зефирина ощутила внезапный холод, и ей захотелось зарыдать, всхлипывая, поскольку внимание обожаемого отца было отвлечено от ее маленькой персоны.

Когда Зефирина вновь открыла глаза, облако пыли, поднятое шествием, удалялось. Народ в конце улицы Сен-Дени расходился. Люди возвращались к своему очагу или направлялись к паперти собора Парижской Богоматери, чтобы присутствовать при пении «Те Deum»[10]10
  «Тебя, Бога, хвалим» – начало католической молитвы (лат.).


[Закрыть].

Перед тем как покинуть балкон, Зефирина бросила взгляд на мрачное здание. Дама в черном и мальчуган с зеленым пером исчезли, словно привиделись ей во сне. Лакеи молча убирали цветы, драпировки и гобелены с окон. Но желтое перо карлика двигалось по-прежнему. Видно было, что этот человечек распоряжался слугами.

– Идем, мое сокровище, пора ужинать! – сказала Пелажи, беря Зефирину за руку.

Зефирина только что познала ревность. Ей было необходимо отомстить кому-нибудь. На другой стороне улицы карлик прислонился уродливой головой к каменной балюстраде. Он рассматривал девочку с рыжими кудрями. Ни его плоское лицо, ни выпученные рыбьи глаза ничего не выражали. Зефирина торопливо обернулась. Украдкой от Пелажи она показала карлику язык, затем, придя в восхищение от собственной гримасы и совершенно не осознавая всей злобности своей безнаказанной выходки, она отпустила руку воспитательницы и весело побежала к лестнице, ведущей на кухню.

Там гремел чей-то трубный голос.

ГЛАВА III
Я ХОЧУ

– Клянусь рогами рогоносца… Со времен Ганнибал? не совершалось ничего подобного!

Бородатый гигант гулко ударял себя кулаком по мощной груди в кирасе, восхищенный шепот сопровождал каждое его громогласное слово. Никто из присутствующих не обратил внимания на Зефирину. Она скромно уселась на последнюю ступеньку и, оперев свою изящную рыжую головку на обе руки, стала внимательно, как и все остальные, слушать.

– Тридцать тысяч человек, закованных в броню! Десять тысяч всадников! Семьдесят две пушки! Мулы, повозки, лошади, наши лучники и дворяне в доспехах под палящим солнцем! Мы перешли через Альпы на высоте шести тысяч футов, чтобы обрушиться на равнине на швейцарского медведя. Нас убивали! Нас обманывали! Нас кусали со всех сторон! Целых два дня мы дрались, опрокинув более тридцати раз этих пройдох-швейцарцев! Ах, клянусь бородой Барнабе! Когда при крике «Святой Марк» эти пердуны-венецианцы атаковали нас, клянусь честью, я вот этой самой рукой, которую вы видите, пронзил более сотни негодяев, и, однако, я думал, что всему крышка, что все пропало… Какая неразбериха! Нас ослепляла пыль… Лошади и всадники тонули в грязи, а наша артиллерия стреляла без передышки, наши арбалетчики выпускали град стрел… Всю ночь мы не отрывали задницу от седла, но вечером той сентябрьской пятницы швейцарцы и их дерьмовые союзнички были обращены в бегство. Тогда, друзья мои, я своими собственными глазами увидел, как наш молодой король встал на колени и поцеловал землю, орошенную кровью. Затем перед всеми нами он поручил храбрейшему из храбрых, благороднейшему из благородных, человеку без страха и упрека, я говорю о шевалье де Байяре, возвести себя в рыцари.

Вслед за этим воцарилось благоговейное молчание.

Главный повар Ёзеб, три поваренка, четыре кухарки и все лакеи стояли с разинутыми ртами, держа в руках вертелы, точно тесаки, и мечтая о сражениях и битвах, о величии и героизме.

– Ла Дусер! Ла Дусер! – завопила Зефирина, воспользовавшись всеобщим затишьем, чтобы броситься в объятия рассказчика.

– Зефи, так ты не забыла своего Ла Дусера? О, дай-ка мне на тебя посмотреть, какая ты большая и красивая! – восторженно воскликнул умиленный гигант.

Большим пальцем, размером со шпатель, он утер слезу, застрявшую в бороде цвета соли с перцем.

– Смотри, у меня выпало три зуба!

Зефирина с гордостью показала несколько дырочек среди маленьких жемчужин, украшавших ее розовые десны, затем, забыв о себе, с видимым интересом провела пальцами по заросшим щекам своего друга и спросила:

– Почему ты теперь тоже бородатый?

– Я дал обет Святой Кунигунде, что отпущу бороду, если мы выиграем битву! – солгал гигант, не смея признаться, что, как и все люди Франциска I, последовал королевской моде…

– Я люблю тебя, Ла Дусер!

Зефирина страстно поцеловала оруженосца своего отца, который, не колеблясь, посадил ее в седло в возрасте трех лет.

– Когда я буду большая, ты вместе с Бастьеном будешь моим мужем!

Едва Зефирина поведала о своем решении, как поварята и кухарки прыснули со смеху в свои жирные тряпки; бросив на них яростный взгляд, потрясенная Пелажи, возразила:

– Послушай, мое сокровище, нельзя выйти замуж сразу за двоих мужчин!

– Когда я стану большая, буду делать то, что я хочу! – заявила Зефирина с огромным убеждением.

– Ладно, отпустите-ка барышню Зефирину. Господин маркиз устраивает ночью пир в честь возвращения, и, даю слово повара, на карту поставлена моя честь.

Главный повар Ёзеб, возвратившись на грешную землю, вновь принялся за работу. Словно коннетабль перед битвой, он произвел смотр своему войску. Поварята и подавальщицы вновь засуетились вокруг пирогов с куропатками, кулебяк с рыбой, фазанов, фаршированных коринкой, в то время как в очагах шипели, поворачиваясь на вертелах, бараньи и свиные туши, благоухавшие от покрывавшей их горчицы.

Зефирина в отместку сунула пальцы в пироги с бобами, которые выстроились в ряд на длинных деревянных столах.

– Они невкусные! – бросила Зефирина, чтобы отомстить мэтру Ёзебу.

Пустив эту отравленную стрелу, она бегом присоединилась к Бастьену, чтобы сыграть с ним в новую игру.

– Ты будешь пердуном-венецианцем, а я Ганнибалом, клянусь рогом рогоносца… Вот уже два дня как мы не отрываем задницу от седла…

Миновала полночь, но Зефирина все еще не спала. Ярость уступила место печали. Она лишь недолго видела своего отца, когда тот вернулся из дворца Турнель, в котором король, предпочитавший это светлое жилище мрачной главной башне Лувра, принимал нотаблей[11]11
  Нотабли – представители высшего духовенства, придворного дворянства и мэры городов в средневековой Франции.


[Закрыть] города.

Роже де Багатель провел очень мало времени со своей дочерью, хотя взволнованной Зефирине хотелось бы все знать об итальянской кампании.

Надевая камзол с длинными рукавами, присборенными в плечах, поверх рубашки из тонкого голландского полотна, стройный и очаровательный маркиз, кратко рассказал девочке, как миланские князья под предводительством герцога Максимилиана Сфорцы покорились после поражения швейцарцев и присягнули королю Франции. Только один из них восстал – юный князь Фульвио Фарнелло. Он ответил французскому королю, «что не знает другого властелина, кроме своей шпаги и божественного провидения!» Французские рыцари просили короля Франциска I обезглавить наглеца или по крайней мере разорить все его имения, разрушить все его дворцы, но король, великодушный и снисходительный, а возможно, уставший от крови при Мариньяно или же тронутый семнадцатью годами юноши, удовольствовался тем, что повелел сломать красовавшийся на фронтонах его дворцов гордый герб рода Фарнелло: леопард с золотой пастью и девизом – «Я хочу!»

Дойдя до этого места в своем повествовании, Роже де Багатель внезапно заторопился к гостям, чьи портшезы уже появились во дворе; торопливо поцеловав дочь, он велел Пелажи сейчас же уложить ее в постель.

Теперь Зефирина вертелась с боку на бок на мягком 1Юфячке из овсяной микины, и мысли ее неслись во весь опор. Она все время возвращалась к высокомерному ответу князя Фульвио Фарнелло. Какая самоуверенность! Он осмелился бунтовать против Франциска I, короля-победителя, самого могущественного государя в мире! Кто такой этот Фарнелло, что считает себя равным королю Франции? Размышляя о дерзком итальянце, она одновременно прислушивалась к смеху и радостным крикам, доносившимся из зала для приемов. Внезапно терпение у нее лопнуло, и она решилась:

– Я… Я хочу встать!

Присоединив к словам действие, Зефирина тихонько распахнула балдахин. Отбросив занавеси из зеленой шелковой узорчатой ткани, она прыгнула на черный дубовый пол, внезапно оказавшийся ледяным для ее босых ножек. Сначала она, крадучись на цыпочках, прошла через комнату Пелажи, примыкавшую к ее собственной. Пустая постель, робко освещенная бледным лунным светом, неопровержимо свидетельствовала, что кормилица находилась внизу.

Зефирина была одна на всем этаже. Она прошла в туалетную комнату, с наслаждением вдохнув запах мазей и духов своего отца, затем вошла в такой темный коридор, что пришлось двигаться на ощупь; ее направляли только звуки лютни и гобоев. Путаясь в длинной рубашке из тонкого батиста, чей вышитый подол волочился по полу, так что его надо было приподнимать, Зефирина невольно стучала зубами: ночью оружейный зал производил зловещее впечатление.

Храбро подавив охватившую ее дрожь, словно смелая маленькая саламандра, она продолжила свой путь, хотя чувствовала себя все же очень неуютно в этом обширном здании, расположение комнат в котором знала плохо. Чтобы идти в правильном направлении, Зефирина держалась за стену.

Внезапно повеяло ночной сыростью. Зефирина ощутила под пальцами шероховатость громадных портретов своих предков. Это было хорошо. Теперь девочка знала, что находится в портретной галерее; портреты она знала наизусть. Эти картины кисти больших мастеров висели в том же порядке, в каком были развешаны в Турени.

Внезапно Зефирина остановилась и сердце у нее сильно забилось. Ей показалось, что совсем близко слышно чье-то дыхание и чьи-то бесшумные шаги скользят по натертому воском паркету.

Зефирина резко обернулась, но не различила в темноте никакой подозрительной тени.

– Я не боюсь! Я не боюсь! – повторяла Зефирина, дрожа от холода.

Чтобы придать себе больше храбрости, она начала вслух называть имена предков, проходя мимо них:

– Вот Эрнест… Ахилл-Жозеф… Тимолеон… Гонтран… Беранже… Гуго-Бертран, Бланш, Гиацинта… Эврар… Шарль-Базиль…

Зефирина дошла до конца галереи. Ее маленькая ручка коснулась деревянной рамы портрета матери, прекрасной Коризанды, изображенной в полный рост. Сколько раз девочка, которую холили и лелеяли, но которой так не хватало материнской нежности и любви, сколько раз мечтала она о материнской ласке, всматриваясь в этот кроткий и нежный взгляд изумрудных глаз, в которых уже сквозила какая-то грусть, возможно даже какое-то предчувствие быстротечности своей судьбы.

– О, мама! – вздохнула девочка. – Я ваша маленькая дочка. Я хочу, чтобы вы со мной поговорили. Почему вы не разговариваете со мной?

Но загробный голос никогда не отвечал своевольной девочке.

Смех, музыка и пение звучали все громче. Зефирина, наконец, дошла до двойной лестницы, которая обвивала свои изящные завитки вокруг огромной колонны из резного дерева.

Девочка знала, что сможет укрыться за раковинами балюстрады и что, таким образом, с этого возвышения ей откроется прекрасный вид на весь большой пиршественный зал.

Она очень удобно устроилась в своем тайнике, когда рядом раздался чей-то хриплый голос:

– Чем больше человек сходит с ума, тем больше смеется!

Зефирина вскрикнула, но ее возглас тут же пресекся: чья-то затянутая в перчатку рука крепко прижалась к ее губам, заглушая все жалобы. Взбешенная Зефирина, брызгая слюной от ярости, случайно вцепилась в чужой палец. Она с наслаждением вонзила свои острые зубки в плоть напавшего на нее человека, но тот не отпускал ее, наоборот, все крепче сжимал. Затем тот же голос с угрозой произнес:

– Не двигайся, толстая индюшка!

Полузадохнувшейся Зефирине все же удалось повернуть свою кудрявую головку: она увидела уродливое существо, чей вид вызвал у нее ужас.