Текст книги "Искушая судьбу"

Глава 7

Адриан стоял у окна своей спальни, одетый прямо на голое тело в перетянутый поясом халат, и смотрел на ночное небо. Было очень поздно, часы, висящие рядом на стене, только что пробили три часа ночи, но он понимал, что не сможет уснуть. Теперь это уже не имело смысла. Через два часа ему все равно надо будет вставать; его верный слуга Хантингтон обычно будил его на рассвете легким прикосновением руки и подавал таз с горячей водой для умывания и бритья.

В это время он должен был спать. Должен был лежать в своей теплой и удобной постели, не грезя ни о чем, кроме рыжеволосых лесных фей, плавающих перед ним нагишом. Но, как оказалось, все было не так просто.

Ему не хотелось спать, совершенно не хотелось, и, черт побери, он ничего не мог с этим поделать.

Все эти три часа он просидел в мягком и удобном кресле возле камина, читая утомительно скучную книгу, описывающую брачное поведение ланей, в двенадцатом веке привезенных в Ирландию норманнами, Но и это не смогло погрузить его в сон. Он даже попробовал приготовленный миссис Денбери чай из ромашки с мятой, но, выпив два котелка, стоял сейчас здесь. Сна не было ни в одном глазу, а в голове одна за одной мелькали неразборчивые мысли, У него уже бывали подобные, длящиеся иногда месяцами, приступы бессонницы, но они всегда бывали вызваны определенными причинами. В последний раз это случилось после Дублина как результат того, что там произошло. С тех пор как он поселился в Кулхевене, со сном у него все было в порядке. Будучи человеком постоянных привычек, он всегда ложился в полночь и вставал в пять часов утра. И все же сейчас стоит здесь, будучи не в состоянии уснуть. Он напрасно пытался найти причину этой бессонницы, не желая признаться самому себе в том, что она вызвана появлением его гостьи.

По первому впечатлению Арабелла оказалась именно такой, какой он ее себе представлял. Если не принимать во внимание строгую прическу и эти раздражающе нелепые очки, она была хорошенькой, даже почти красивой.

А это чопорное одеяние? Оно было ей совершенно не к лицу. Ему всегда казалось, что женщины предпочитают одежду ярких цветов, со всякими кружевами, лентами и бантами, но, по-видимому, Арабелла была исключением. Да это и не имело никакого значения.

Если бы даже она оказалась гренадером в юбке, с пробивающимися на верхней губе усами, он все равно просил бы ее руки.

У него не было иного выбора.

Судя по платью, ее, скорее всего, должно бросить в дрожь при виде обнаженного мужского тела. Его тела.

До этого ни одна из женщин, которых он познал в своей жизни, не выказала ни малейшего неудовольствия.

Мысль о том, что ему придется провести остаток жизни бок о бок с женой, страдающей от присутствия мужа в своей постели, подчиняющейся ему только из-за того, что так положено порядочным женам, делала нерадостной перспективу брачной ночи. Он вдруг ясно представил себе, как она сидит на кровати, дрожащими руками пытаясь прикрыться покрывалом, а он, зверь, голый зверь, приходит и требует…

Лучшего способа, чтобы убить мужское желание, не придумаешь. Если и бывают женщины, лишенные полового влечения, то, похоже, что он женится именно на такой.

За этот поступок его следовало бы посвятить в рыцари Адриан слышал о людях, жертвующих своей жизнью ради короля и страны, и подумал, не стоит ли его брак с мисс Арабеллой Вентворт квалифицировать подобным же образом. Внезапно он услышал какой-то шум и, повернувшись, увидел, как в комнату, шаркая ногами и протирая глаза, вошел его лакей.

– Вы уже проснулись, милорд?

– Похоже на то, Хантинггон.

Этот человек, обладающий необычной для его сорока лет мудростью, сопутствовал Адриану с тех пор, как тот в свои пятнадцать лет унаследовал графский титул.

Он следовал за Адрианом повсюду и постепенно стал незаменим не только из-за оказываемых им неоценимых услуг, но и благодаря своим безошибочным советам, которые сейчас вновь понадобятся графу.

– Не принести ли вам немного бренди, милорд?

Адриан улыбнулся:

– Не надо, Хантингтон. Сегодня, вероятно, мне придется весь день провести на ногах, и вряд ли бренди поможет мне в этом.

– Опять бессонница, милорд?

– Да. Я уже было думал, что она совсем оставила меня. Ведь почти год…

– Может быть, предсвадебное волнение, милорд?

Хантингтон всегда отличался оригинальностью выражений и умением вовремя сменить тему разговора.

– Полагаю, вы уже видели мисс Вентворт?

Прежде чем ответить, Хантингтон помедлил.

– Мне кажется, что она прекрасно справится с ролью хозяйки дома, милорд. Вполне подходит для этого.

Если и существовал человек, который в каждом умел найти нечто ценное, так это был именно Хантингтон.

– То есть вы, со свойственной вам деликатностью, хотите сказать, что мне не придется беспокоиться о том, что мисс Вентворт подобно моей матери заведет себе любовника?

Хантингтон согласно кивнул:

– Совершенно верно, милорд.

– Я всегда говорил, что если когда-либо и женюсь, то возьму жену, которая, не в пример моей матери, не будет привлекать к себе внимания своей красотой. От красоты одно только беспокойство, не так ли, Хантингтон?

– Совершенно верно, милорд.

– Чем домовитее, тем лучше.

– Разумеется, милорд. Вы сделали хороший выбор.

Адриан снова повернулся к окну, спрашивая себя, сможет ли он когда-нибудь поверить в подобную чушь.

На следующее утро после нескончаемой ночи, проведенной в метании по этой огромной, непривычной постели, Мара проснулась поздно. Несмотря на пуховую перину и подушки с ароматом лилий, голова у нее раскалывалась и не хотелось думать о том, что даже в то короткое время, на которое ей удалось забыться сном, ей не давал покоя образ человека с карими глазами, которыми он, казалось, видел ее насквозь.

Когда после двух часов, в течение которых Мара пыталась убедить Сайму в непоколебимости своей веры в то, что Сент-Обин является сущим зверем, та наконец ушла, она провела почти всю оставшуюся ночь, сурово коря себя за то, что на самом деле так не думает. Сент-Обин действительно был зверем, и несчастливые семейные обстоятельства не могли служить оправданием того факта, что он являлся приверженцем Протектората и жил в украденном у нее доме. Он был ее врагом, и она не должна позволять себе забывать об этом.

Спустившись по лестнице к завтраку, Мара была встречена дворецким Питером Шипли, который сообщил, что лорд Сент-Обин на рассвете уехал верхом к границам владений. Он попросил его, Шипли, принести за это извинения и дал Арабелле разрешение на беспрепятственное перемещение по замку и его окрестностям, чтобы она смогла ознакомиться с новым домом.

Разрешение. Это слово произвело на и так находящуюся в дурном настроении Мару отвратительное впечатление. Она откусила кусок поджаренного хлеба, который только что щедро намазала земляничным джемом миссис Денбери, и пожалела, что не может высказать его светлости все, что она думает по поводу этой любезности. Большую часть своей жизни она провела в исследовании самых укромных уголков этого древнего замка, каждого растущего в его окрестностях дерева, и ей не нужно было никакого разрешения.

Особенно от того самого человека, который украл замок у ее семьи.

Осознание того, что она не имеет больше былой свободы перемещения, только укрепило ее в желании осуществить свой план. Теперь она уже не понимала, почему решила, что Сент-Обин сожалеет о судьбе ирландцев вообще и ее семьи в частности. Должно быть, она просто-напросто дура. Законченная идиотка. Он пользуется украденной землей, наслаждается украденными картинами, поколениями принадлежавшими ее семье, а люди, возделывавшие эту землю, люди, чьим трудом созданы все богатства Кулхевена, валяются в канавах или купаются в собственной крови.

Она вновь откусила кусок тоста и начала механически жевать, не ощущая деликатесного вкуса лакомства, которое так настойчиво рекомендовала ей миссис Денбери. Этот дом принадлежал Маре. Сейчас за этим столом должны были сидеть ее мать и отец, пить цветочный чай, обсуждая, хорошую ли цену дадут в этом году на рынке за шерсть, что следует спрясть из этой шерсти, рассуждать о видах на урожай. А они лежат в безымянных могилах, разделенные друг от друга сотней миль.

И теми, кто разъезжает по владениям и беседует с селянами, должны были быть ее братья, Колин и Наэл, и, конечно уж, не какой-то англичанин, воспользовавшийся результатами труда других людей, тем более что эти результаты были им украдены.

Она осуществит свой план. Снова завладеет Кулхевеном и будет ходить по этой земле, куда и когда захочет. Даже если это будет последнее, что ей удастся сделать в своей жизни.

Мара бросила белую накрахмаленную салфетку на прекрасной работы фарфоровый поднос с изображением герба Сент-Обинов – льва и голубя, повернутых друг к другу и разделенных переплетенными ветвями оливкового дерева. Потом поднялась и разгладила складки еще одного скромного платья из гардероба Арабеллы – темно-коричневого, с бордовой, подбитой ватой нижней юбкой, единственным украшением которого был строгий и простой белый кружевной отложной воротник.

Как бы ей хотелось надеть изумрудно-зеленое сатиновое платье с золотым кружевом и нижней юбкой из тончайшей небесно-голубой шелковой ткани. И чтобы ее волосы свободно спадали на плечи, а не были гладко зачесаны под пуританский белый чепчик и стянуты на затылке так туго, что у нее ломило виски, и волосы были бы рыжими, огненно-рыжими, как им полагалось от природы, а не этого ужасного траурно-черного цвета.

Но до тех пор, пока не отпадет необходимость играть роль Арабеллы и маскироваться под чопорную пуританскую мисс, она должна будет одеваться и вести себя в соответствии с требуемой скромностью и тупым повиновением – даже если это убьет ее.

Находясь в самом скверном расположении духа, Мара была даже рада отсутствию Сент-Обина. Если бы он был сейчас здесь и стоял перед ней со своим обычным высокомерным видом, ей пришлось бы потрудиться, чтобы скрыть от него свое раздражение. Нет, нужно уйти туда, где все было ей знакомым, родным.

Не в эту чуждую новую часть Кулхевена, с ее подчеркнуто английской отделкой и стилем. Ей захотелось увидеть настоящий Кулхевен, его старинные стены и помещения, Кулхевен, за который она пришла сражаться.

Чувствуя на себе взгляды слуг, она прошла через огромный холл, полированные, черного дерева панели которого отражали свет свечей, и задержалась возле резного буфета из дерева грецкого ореха, чтобы полюбоваться на стоящий там позолоченный подсвечник. С любопытством проведя рукой по краю висевшего на стене изъеденного временем, пыльного гобелена, она свернула в полутемный проход, ведущий в восточное крыло дома и к старой части замка.

В новейшей пристройке, возведенной уже после того, как Кулхевен был конфискован у Диспенсеров, теперь были сосредоточены все жилые помещения. Со стенами из скрепленного известью красного кирпича и многочисленными трубами, усеивающими двускатную крышу, она представляла собой скорее сельский особняк, чем часть замка. Помещения здесь были более обширными, с пропускающими солнечный свет высокими окнами граненого стекла. Во времена постройки более старой части, столетиями раньше, когда замки часто подвергались осадам, подобные окна были бы подарком для врага. Насколько помнила Мара, окна в Кулхевене ее юности располагались очень высоко, почти у самого потолка, и были слишком малы и узки для того, чтобы пропускать хоть сколько-нибудь заметное количество света.

Дойдя до массивной дубовой двери, ведущей в старую часть замка, в Кулхевен ее детства, Мара остановилась. Над ней, в каменной стене, было вырезано слово «salve», по-латыни означавшее приветствие. Широко известный своим гостеприимством рыцарь Руперт де Калевен хотел, чтобы каждый, независимо от причины своего визита, знал, что он тут желанный гость. Она улыбнулась, помня, что над другой стороной двери было высечено слово прощания – «valete».

Мара провела ладонью по двери, ощущая каждую трещинку на изъеденной временем деревянной поверхности. Каменная кладка вокруг двери выглядела гораздо более грубой и темной, чем оштукатуренные стены новой части. На дереве двери до сих пор можно было различить зарубки, отмечающие рост ее братьев в дни их рождения Она вспомнила, как однажды, когда ей исполнилось семь лет, она спросила отца, почему на двери нет отметок и ее роста. Отец взял большой меч, висящий на стене его кабинета, и сделал зарубку на резной облицовке камина, сказав, что у нее будет свое особое место.

Эта дверь, веками выдерживавшая удары таранов и пушечных ядер, была для нее дорогой в детство, подумала она.

Дорогой в ее жизнь.

Мара медленно взялась за массивную железную задвижку, хотя и была уверена, что та не поддастся.

К ее удивлению, она пошла вверх довольно легко.

Она толкнула дверь, но долго не бывшая в употреблении дверь не поддалась и пришлось нажать на нее плечом Наконец после некоторого сопротивления дверь, царапая по неровному полу, открылась со звуком, отдавшимся эхом в находящемся за ней пустом помещении Внутри, за порогом двери, лежала куча сухих осенних листьев. Мара знала, что за этой дверью ее ждали воспоминания, воспоминания о счастливом и беззаботном детстве Но также и воспоминания о страхе, ощущении беспомощности и смерти.

И даже когда она, разорвав низко висящую паутину, осторожно шагнула внутрь, то не знала еще, сможет ли встретиться с ними лицом к лицу.

Но то, что встретило ее по ту сторону, не воскресило в ней воспоминаний о былом ужасе. Вместо этого она ощутила теплое и приятное чувство родного дома.

Эта внушающая уважение своими размерами комната была когда-то жизненным центром замка, местом, где проходили трапезы и куда люди собирались на представления, даваемые труппами странствующих комедиантов. Сквозь отверстие в виде широкой трубы посередине потолка двусветного зала, куда, со времен рыцаря Руперта де Калевена уходил дым от огня, пылающего в гигантском центральном очаге, струился яркий солнечный свет. Большой, отделанный мрамором камин, видневшийся у дальней стены и призванный заменить устаревший очаг, был построен не ранее пятидесяти лет тому назад по указанию ее матери.

Высоко над головой с прикрепленной к кольцу возле двери толстой веревки, проходящей через поддерживающуюся в рабочем состоянии со времени постройки замка систему блоков, свисал гигантский железный канделябр, весь в пыли и паутине. Стены из серого камня были голыми, если не считать остатков фламандских шпалер и цветных тканей, когда-то препятствующих проникновению в комнату зимних сквозняков. Единственным предметом обстановки, оставшимся в гигантском помещении, был стоящий в углу маленький трехногий табурет, с которого мальчики-слуги Кулхевена наблюдали в смотровое отверстие за любым человеком, приближающимся к замку. Криво прислоненное к стене стояло разбитое, но с сохранившимся в углу осколком зеркало в позолоченной раме.

При виде этой огромной и пустой комнаты, вызвавшей в ней столько воспоминаний, на Мару нахлынул приступ такой отчаянной тоски, что ее всю затрясло. Если бы можно было повернуть время назад, к дням счастливого детства, когда война еще не пришла на землю Ирландии, опять почувствовать себя членом своей семьи! Стоило ей закрыть глаза, как она ясно представила себе сцены прежних времен, все их великолепие и красоту. Гигантский полированный стол возле огня. Музыка, доносящаяся из угла, где стоял помост для менестрелей. Смех, эхом отражающийся от, стропил. Треск поленьев в очаге.

Висящие по стенам яркие гобелены…

Гобелены.

Внезапно Мара вспомнила о цели своего прихода сюда – найти единственную оставшуюся фамильную реликвию Диспенсеров.

Она видела кулхевенский гобелен только раз, ребенком, когда мать принесла его к ней, с недовольным видом сидевшей в гостиной над уроком рукоделия – шторами, которые та решила повесить. Гобелен был небольшим, размером примерно с подушку, но был гораздо красивее, чем любая из картин, висевших во дворце Сент-Джеймс до того, как Протекторат ободрал догола его стены. Мать рассказала ей, что гобелен был выткан столетия тому назад прекрасной юной девушкой по имени Грейни, которая была дочерью Руперта де Калевена. У нее тоже были рыжие, как пламя, волосы – отличительная черта всех хозяек Кулхевена, и с тех пор он из поколения в поколение передавался очередной владелице Кулхевена.

Это было прекрасное произведение искусства, вышитое тончайшими золотыми и серебряными нитями и изображающее свадьбу. На заднем плане виднелся величественный замок Кулхевен, утопающий в лучах золотистого света. Когда огонь очага падал под нужным углом, нити начинали сверкать и сиять, создавая впечатление, что изображение ожило.

Легенда гласила, что воин-жених был убит в битве за несколько дней до свадьбы. Узнав о трагической судьбе рыцаря, дева Грейни бросилась с Кровавой башни и разбилась о камни у ее подножия. Говорили, что белые цветы, растущие там, где она упала, окрасились пятнами ее крови, и с тех пор этот цветок, который не растет больше ни в одном месте Ирландии, называется «Кровь Грейни».

Мара до сих пор помнила, как еще совсем маленькой она смотрела с вершины башни на лежащие у подножия скалы, с грустью думая о судьбе прекрасной леди. Из всех преданий, рассказывающих о несчастьях, связанных с башней, история этой девушки была единственной, в которую Мара действительно верила Все, что осталось от короткого существования девы, был этот сотканный ее руками гобелен.

Мара подошла к входу в восточный коридор, ведущий к семейным спальням. Большое черное отверстие, казалось, готово было поглотить ее. Висящие по стенам подсвечники были пусты, поэтому она достала маленькую свечку, которую принесла с собой, и, держа ее немного наискось, чтобы капли воска капали на пол, подобрав юбки, двинулась вперед.

На каменном полу шаги звучали тихо, в такт им слышалось шуршание юбок. Где-то в темноте она слышала шум от разбегающихся в стороны маленьких тварей. Все двери, выходящие в коридор, были закрыты, и чем дальше она углублялась в коридор, тем слабее становился струящийся из большого зала свет и тем плотнее обступала ее тьма. Но ей не было страшно. Да и чего ей было бояться? Ведь это был ее дом, более родной ей, чем кому-либо другому на свете.

В конце коридора Мара остановилась, и сердце ее забилось сильнее. Перед ней находилась еще одна закрытая дверь – дверь, в которую когда-то она так часто входила. Мара подняла тяжелую ржавую задвижку. Дверь открылась легко.

Расположенное высоко над ее головой окно было разбито, вельветовые драпировки, когда-то великолепного ярко-синего цвета, теперь выцвели до серовато-лилового и были все порваны. При появлении Мары сидящая на подоконнике певчая птичка радостно зачирикала, виднеющиеся за окном ветви высоких дубов тихо шуршали листвой под тихим летним ветерком. При виде представшего перед ее глазами запустения Мара закрыла глаза и попыталась представить себе это место, каким оно было когда-то.

– Сайма, уведи Мару в подземный ход! Идите в деревню! Я последую за вами!

Голос матери был почти не слышен за грохотом мортиры, с помощью которой пытались выломать двери нижнего этажа, и за шумом испуганных голосов, раздающихся из всех помещений дома. Горничные и лакеи метались туда-сюда, пытаясь спрятать что можно из столового серебра. Диспенсеров и распихивая по всем укромным уголкам богато украшенные подсвечники, чтобы спасти их от жадных рук «круглоголовых». Когда Сайма подтолкнула Мару к двери, та вдруг заметила темно-синюю вельветовую юбку матери.

– Пойдем, детка, ты же слышала, что велела твоя мать. Нам с тобой надо поспешить к подземному ходу, чтобы успеть скрыться прежде, чем эти злодеи «круглоголовые» ворвутся внутрь.

– Но, Сайма, мы же не можем оставить здесь маму!

– Ты слышала, что она сказала? Она последует за нами.

Теперь они уже были в большом зале; вокруг них в панике метались обитатели замка. Никто не обращал на девочку и служанку никакого внимания. Сайма потянула вверх рычаг, скрытый под обшивкой камина, и подтолкнула Мару вперед, в темноту за дверью потайного хода, спрятанной позади камина. Как раз в это время раздался громкий треск, за которым последовали крики и вопли снаружи.

– Эти кровопийцы-»круглоголовые», наверное, ворвались на нижний этаж. Нам лучше поспешить. Им не понадобится много времени, чтобы пробиться сюда; скоро они уже будут топтать своими грязными ножищами прекрасные турецкие ковры твоей матери. – Сайма потянула Мару за руку. – Идем, детка, мы должны закрыть за собой дверь прежде, чем они ворвутся сюда.

– Но мама…

– Твоя мать найдет выход. Она всегда знает, что делает.

– Нет, я не могу оставить ее.

Мара вырвалась и побежала к лестнице, ведущей на вершину Кровавой башни. Подобрав юбки до колен, она устремилась наверх, перепрыгивая через ступеньки. Достигнув верха, девушка открыла дверь, ее взору предстала ужасающая картина сражения. Она увидела мать, целящуюся куда-то вниз из старого отцовского мушкета. Мать что-то кричала, отказываясь сдаться солдатам. Внезапно она откинулась назад, и мушкет со стуком упал на пол.

– Мама!

Тут Мара, как и всегда в этом месте, очнулась от нахлынувших на нее воспоминаний. Она все еще находилась в комнате матери. Мара не знала, сколько пробыла здесь, сердце билось учащенно, а все лицо было мокрым от слез.

Она вытерла слезы, загнала воспоминания в самый дальний уголок сердца и вернулась к тому делу, ради которого явилась сюда.

Комната представляла собой жалкое подобие того, чем была раньше. На другом конце ее стоял высокий гардероб эбенового дерева, одна из дверец которого, открытая, косо свисала с погнутых петель. Внутри было пусто, если не считать торчавшей изнутри забытой небольшой головной ленты. Мара подняла ее, разгладила помятые концы и спрятала в карман своего платья.

Она прислонилась к стойке балдахина массивной кровати, обняв рукой толстый резной деревянный столб.

Когда-то в спальне матери пахло лимонным маслом и розами, а тщательно отполированная мебель сверкала.

Сейчас здесь пахло гнилью и плесенью. И смертью.

Пол, ранее всегда такой чистый, теперь был покрыт грязью и сухими листьями. Она оглядела комнату, каждый камень стен, лежащую на полу разбитую фарфоровую чашу для умывания, маленький молитвенник матери в кожаном переплете, страницы которого были вырваны и раскиданы по всей комнате.

Внутри огромного каменного камина все еще чернелась кучка углей, оставшихся от огня, согревавшего мать в ее последнюю ночь. Мара подошла к камину и прикоснулась к холодным камням облицовки, повторяя про себя слова матери.

«Начни от угла и отсчитай три камня направо…»

Мара пробежала пальцами по грубой поверхности.

Ее рука остановилась на третьем камне.

«Потом два камня вверх и еще два направо…»

Она последовала указаниям.

«Это и будет нужный тебе камень…»

Ее рука остановилась на нем.

«Чтобы открыть дверцу, нажми на левую сторону».

Мара нажала на камень, который повернулся, открыв маленькую полость, спрятанную в кладке камина.