Текст книги "Уроки любви"

Жаклин Уилсон
Уроки любви

1

Я ненавижу своего отца.

Знаю, многие девочки-подростки так говорят, но у них это не всерьез. Мне, по крайней мере, так кажется. Правда, я не знакома близко с другими девочками-подростками. За это (хотя и не только) я и ненавижу отца. Он держит меня практически взаперти.

Он устраивает мне допрос, если я захожу в лавочку на углу. Выходить одной в город мне запрещено. В кино тоже нельзя. И в «Макдоналдс».

Отец не желал даже отпускать меня одну к мисс Робертс – репетитору по математике, которая живет от нас в нескольких автобусных остановках. Из школы он забрал нас с сестрой сто лет назад, когда я была в третьем классе, а Грейс еще играла в развивающие игры. Отец сказал, что будет воспитывать нас сам.

Очень долго мы так и жили, но этим летом к нам пришел домой мистер Майлз – чиновник из департамента образования. Он поинтересовался, как отец готовит меня к контрольной работе на получение аттестата. Отец сказал, что не верит в экзамены. Мистер Майлз улыбался, пока отец произносил свою тираду, – похоже, ему уже много раз приходилось все это выслушивать, – и, когда тот выбился из сил, обратился к нам:

– Чем вы хотите заниматься, когда вырастете, Пруденс и Грейс?

Грейс пробормотала что-то про работу с животными. Отец не разрешал нам держать домашних животных, потому что у него на них аллергия. У Грейс было множество тайных, совершенно неподходящих любимцев: дрозд в саду, жабы на мусорной куче, а одно время она прятала под кроватью банку с дождевыми червями. Питомцы Грейс вообще не отличаются привлекательностью.

– Если ты собираешься стать ветеринаром, тебе придется сдавать кучу экзаменов, – сказал мистер Майлз.

Отец фыркнул.

– Грейс у нас тупая, как осел, – заметил он неприветливо. – Она будет работать в магазине, и с нее этого вполне достаточно.

– В вашем книжном магазине?

– Да, за прилавком стоять она сможет, а вот на участие в делах ее, боюсь, не хватит. Зато Пруденс справится и с каталогами, и с закупками, и с поездками на книжные ярмарки.

Так ты этим собираешься заниматься, Пруденс, – вести дело отца? – спросил мистер Майлз.

Я вздохнула.

– Я… я бы хотела поступить в художественный институт.

Отец вытаращился на меня:

Я же тебе говорил – выкинь из головы эту чушь. Тебе незачем ходить в институт, чтобы учиться рисовать. Ты это и так умеешь.

– Но я хочу ходить в институт, папа.

Отец был в бешенстве, что я с ним спорю при мистере Майлзе, но решил, что сейчас неподходящий момент выяснять отношения.

– Ладно, ладно, иди в свой институт, теряй три года, дело твое, – сказал он и торжествующе посмотрел на мистера Майлза. – Ручаюсь, что экзамен по рисованию она может сдать, стоя на голове.

– Не сомневаюсь, – улыбнулся мистер Майлз. – Но, видите ли, в художественный институт требуется аттестат о среднем образовании плюс три хорошие оценки по экзаменам повышенного уровня. Мистер Кинг, вам нужно серьезнее заняться образованием ваших дочерей, тем более что Пруденс уже четырнадцать. Иначе мы будем вынуждены обратиться в суд.

– В суд? – запаниковала мама.

– Вы не имеете права. – Отец упер руки в бока и выставил подбородок. – Вы не можете запретить родителям воспитывать детей дома.

– Не можем, если они воспитывались дома с самого начала. Но ваши девочки одно время посещали школу, и все права на нашей стороне, я вас уверяю. Но лучше давайте попробуем обойтись без неприятностей. Мы ведь все желаем блага Пруденс и Грейс.

Отец, похоже, был уверен, что все это блеф, и все же договорился с этой мисс Робертс, что я буду ходить к ней по средам после обеда заниматься математикой.

Я была там только один раз. Это оказалось невыносимо.

Мисс Робертс преподавала математику в школе для девочек сто лет назад, в 60-е годы. Похоже, она так и осталась в этом времени и по-прежнему взбивала седые жирные волосенки в пышную прическу, из-под которой проглядывала розовая кожа. Я не могла отвести глаз от этого жуткого зрелища, когда она склонялась надо мной, чтобы объяснить якобы очень простую задачу по алгебре.

Я не понимала вообще ничего. Я записывала ряды букв, но извлечь из них смысл мне не удавалось. Я привыкла, что буквы складываются в слова, а чтобы считать, мне нужны цифры – хотя с цифрами это у меня тоже не очень хорошо получается. Я вечно что-нибудь пропускаю. По субботам, когда я помогаю в магазине, баланс обычно не сходится.

Мисс Робертс очень старалась не терять терпения. Она объясняла одно и то же по нескольку раз, громко и мед-лен-но. Потом в отчаянии переключилась на геометрию.

У меня получалось рисовать кривоватые круги ее старым циркулем и вполне приличные квадраты и прямоугольники с помощью моей собственной линейки, но что все это значит, я понятия не имела.

Я отдала ей двадцать фунтов, причитающиеся за урок, а она угостила меня чашкой чая (прокисшее молоко плавало пятнами по желтоватой поверхности) и застоявшимся заварным кремом.

– Не расстраивайся так, Пруденс, – сказала она. – Твой отец говорит, что ты умница. Вот увидишь, ты все это очень быстро поймешь.

Я с трудом проглотила кисловатую молочную хлябь и вежливо поблагодарила.

Больше я у нее не была. Следующие три среды я отправлялась в город и проматывала деньги за уроки. Целых шестьдесят фунтов! Столько денег я никогда раньше в руках не держала. Отец дает нам с Грейс по субботам по одному фунту. При этом он ведет себя так, словно доверяет нам состояние, и произносит проповедь о том, чтобы мы не тратили деньги зря на всякую ерунду. Я коплю свои и потом покупаю на них альбомы для рисования, мягкие карандаши и цветную пастель – по одной штучке.

Грейс сразу тратит свой фунт на сладости – плитку-другую шоколада и пригоршню мармеладных змеек. Шоколад она съедает тут же, а змеек бережет и потом раскладывает по ручке дивана – зеленые, желтые и красные, так что получается желейный светофор. Она с ними играет, дает им имена и придумывает характеры, но при этом не может удержаться, чтобы не лизнуть, так что они становятся очень липкими. Она старается сохранить их до воскресенья, но обычно не может утерпеть и откусывает одну-две головы в субботу вечером.

Вы, наверное, подумали, что Грейс года три-четыре. Ей одиннадцать, и она очень странная.

Я знаю, что я тоже очень странная. Похоже, с этим ничего не поделаешь. Я не знаю, как быть нормальным подростком. На украденные деньги за урок я купила пару журналов для девочек-подростков. Они меня поразили, особенно те страницы, где говорилось о проблемах. Я знала, что выгляжу иначе, чем другие девочки моего возраста, но понятия не имела, насколько разный у нас опыт.

У меня не было никакого опыта. У них – целая куча. Девочки, писавшие письма в журнал о своих проблемах, говорили на каком-то незнакомом языке и, вероятно, жили на совершенно другой планете. Они носили немыслимую одежду и ходили в какие-то немыслимые места со своими мальчиками. Когда я это читала, у меня прилила кровь к щекам и заколотилось сердце.

Единственные хоть сколько-нибудь понятные письма были те, где девочки жаловались на родителей. Матери не разрешали им делать пирсинг или носить туфли на высокой платформе. Отцы ворчали из-за плохих отметок и приходили в ярость, если дочь заявлялась домой после полуночи.

– Попробовали бы они пожить с моими родителями, – пробормотала я, листая журналы при свете фонарика под одеялом.

– Что? – сонно спросила Грейс, приподнимаясь на локте. – Ты еще не спишь? Что ты делаешь?

– Книжку читаю. Спи.

Но у Грейс уши как у рыси. Она услышала шорох страниц.

– Это не книжка, это журнал! Покажи! – Она потянулась со своей кровати и, ойкнув, шлепнулась на пол.

– Тише ты!

– Ой! Я разбила локоть… и коленку! – всхлипывала Грейс.

– Ш-ш-ш!

– Больно! – Не переставая всхлипывать, она залезла на мою кровать. – Пру, ну пожалуйста, покажи!

– А маме ты не скажешь?

На Грейс иногда находят страшные угрызения совести. Она начинает мучиться и волноваться из-за каких-нибудь своих ерундовых проступков – и вдруг вываливает все это маме, когда приходит к ней поласкаться. Грейс вообще-то давно уже слишком большая, чтобы ласкаться с мамой, но по-прежнему жить без этого не может. Она как большая балованная собака, которая все время просит, чтобы ее погладили.

Предупреждать ее, что не надо говорить папе, мне и в голову не пришло. На это даже у Грейс ума хватит.

– Хочешь, побожусь? – предложила она и зашептала самые плохие слова, какие знала, ругаясь как извозчик.

Мы воспитывались, как принцессы в тереме, но все же не могли не слышать, как ругаются на улице мальчишки и орут друг на друга шоферы. Как ни странно, отец тоже ругается, когда на него находит приступ бешенства. Плохие слова сыплются у него градом. Если бы мама или мы с Грейс сказали хоть одно такое словечко, он бы нас убил.

Я показала Грейс журналы. Она листала их благоговейно, как дорогие фолианты, бережно переворачивая и разглаживая страницы. Дойдя до страницы с проблемами, она фыркнула и захихикала, потрясенная.

– Ш-ш-ш!

– О чем эта девчонка говорит? Что это значит?

– О господи, Грейс, в жизни всякое случается, – сказала я с умным видом, хотя тоже не очень понимала, о чем там речь.

Я в свое время тайком заглянула в альбом эротических картинок Викторианской эпохи, который отец купил на книжном аукционе, наверное, по ошибке. Он лежал на самом дне коробки, под томами сестер Бронте. Картинки изображали странного пастора, преподобного Найтли, окруженного целой толпой развратных женщин. На отличного качества цветных гравюрах он выделывал странные кульбиты. При этом надет на нем был собачий ошейник – и больше почти ничего. Картинки показались мне смешными, но не особенно волнующими. Ведь это были взрослые, к тому же выдуманные и полуторавековой давности. Зато девочки в журнале были настоящие.

– Вот бы у меня был мальчик! – сказала Грейс. – Пру, как ты думаешь, папа нам когда-нибудь разрешит гулять с мальчиками?

– Я не хочу гулять с мальчиками, – ответила я не совсем искренно.

У меня уже много лет была выдуманная подруга, очень умная девочка с живым воображением по имени Джейн. Это началось, когда я прочла первые главы «Джейн Эйр». Она сошла со страниц и поселилась у меня в голове. Свою викторианскую жизнь с противными тетками и кузинами она оставила в книге и стала делить со мной мою жизнь с ненормальным отцом.

Джейн – лучше, чем настоящая сестра. С ней не скучно, как с Грейс с ее повадками трехлетнего ребенка. Мы с ней обсуждаем книги, внимательно разглядываем картины, вместе рисуем и ведем бесконечные разговоры обо всем на свете. Иногда это получается у нас недостаточно тихо. Губы у меня шевелятся, и я, сама не замечая, говорю что-то вслух. Грейс знает, что я во что-то играю в голове, и обижается.

– Ты опять! – пихает она меня, когда я начинаю бормотать. – Ну расскажи мне, Пру! Я тоже хочу послушать.

– Придумай свою игру, – отвечаю я, хотя это нечестно, потому что она так не умеет.

Недавно я начала другую, еще более тайную игру. Отец повез нас на образовательную экскурсию в Лондонскую национальную галерею. Он прихватил с собой старый путеводитель и приготовился завалить нас информацией, но оказалось, что залы в галерее давно расположены по-новому. Отец никак не мог найти в своем путеводителе нужный текст и все больше злился.

Грейс тащилась по залам, волоча ноги, склонив голову и почти не глядя на картины. Когда отец требовал ответа, она послушно бормотала что-то, но больше ни слова не произнесла.

Я тоже больше молчала, паря по волшебному миру религиозной живописи Возрождения с его голубым, розовым и золотым сиянием. Мне казалось, что у меня выросла собственная пара ангельских крыльев. Я всегда рисовала крылья просто белыми, а тут оказалось, что они могут быть всех оттенков – от бледно-жемчужного, темно-розового и фиолетового до глубокой полуночной синевы. У некоторых ангелов крылья были в цвет одежды, как тщательно подобранные украшения. Другие поражали необычными, контрастными сочетаниями цветов, например красно-черные с золотом крылья при белом одеянии. Один особенно нарядный ангел шел по песчаной тропинке с золотоволосым мальчиком примерно моих лет, державшим в руке рыбу.

Когда мы были маленькие, отец каждый день читал нам вслух из огромной викторианской Библии. Он был очень набожен, пока не поссорился с нашим приходским священником. Тот очень мягко заметил отцу, что домашнее воспитание – это, конечно, хорошо, но нам с Грейс нужно общаться со сверстниками и найти друзей. Отец пришел в ярость, и отныне у него не было времени для священника вместе с его церковью и со всей христианской верой.

Библию он выставил в магазине на продажу. Мне было жаль, когда ее купили, – я очень любила рассматривать чудесные иллюстрации Доре. Поэтому я помнила уйму библейских историй и знала, что мальчик с рыбой – это Товия. Он был одет в красочный средневековый наряд с ярко-красными чулками. Я попыталась представить современного мальчика, идущего по улице в ярко-красных рейтузах. Правда, джинсы у некоторых мальчишек были почти такие же обтягивающие. Товия на картине с готовностью переоделся в голубые джинсы и футболку и улыбнулся мне.

В этот день я пришла домой вместе с ним – моим новым воображаемым другом. Он совсем оттеснил бедняжку Джейн. Мы с Товией вместе читали, рисовали, гуляли и шептались. Он говорил мне в самое ухо, легонько касаясь щекой моей щеки.

Теперь я воображала, что он целует и обнимает меня, как это делали мальчики с девочками в журналах. Но тут мне представились настоящие мальчишки с их вонючими ртами и неуклюжими руками – и меня передернуло.

– Мне не нравятся мальчишки.

– Зато ты им нравишься, Пру, – ответила Грейс. Она вздохнула. – Это нечестно. Я тоже хочу быть хорошенькой, как ты, чтобы мальчишки крутились вокруг и таращились на меня.

– Я думаю, они таращатся на меня, потому что у меня такой дикий вид.

Мама шьет нам одежду из того, что остается в ларьке после понедельничной распродажи. Мне четырнадцать лет, но я до сих пор ношу, как маленькая, чопорные платьица с короткими рукавчиками и пышной юбкой. У меня есть одно такое в белую и красную клетку, другое – младенчески-голубого цвета с белыми цветочками и третье – канареечно-желтое в белую полоску. Одно страшнее другого.

Когда мы были маленькие, мама сооружала к ним еще чудовищные панталончики в цвет, на ненадежной резинке. Мешковатые белые трусы из супермаркета, в которых мы ходим теперь, ненамного лучше. Зато теперь у меня есть нормальное белье. На деньги, которые мне давали на уроки математики, я купила чудесный черный лифчик с розовым кружевом и маленькой розочкой и две пары таких же трусиков – полупрозрачных лоскутков, казавшихся раз в пять меньше моих страшных штанов из супермаркета.

Я заперлась в ванной и примерила свои обновки, балансируя на краю ванны, чтобы увидеть себя в узком зеркале над раковиной. Выглядели они просто восхитительно – я выглядела в них восхитительно.

Я так и не рискнула надеть их под свои страхолюдные платья, потому что Грейс запросто могла проболтаться. И потом, мне пришлось бы их где-то тайком стирать – не могла же я просто положить их в корзину с грязным бельем.

– А разве у нас дикий вид? – с беспокойством спросила Грейс.

– Ну конечно. Ты только посмотри, что на нас надето!

Грейс задумалась.

– А мне мои платья нравятся, – сказала она. – Особенно розовое с маленькими пандами. По-моему, оно просто чудесное. Ты бы хотела платье с таким рисунком, Пру?

– Нет! Я терпеть не могу всех этих панд, мишек и зайчиков. Мне четырнадцать лет, господи ты боже мой!

– Так ты думаешь, я тоже слишком большая для платья с пандами? – В голосе Грейс была тревога.

Ответ был очевиден, но мне не хотелось ее огорчать.

– По-моему, на тебе твое розовое платье с пандами отлично смотрится, – соврала я благородно.

– Правда, оно мне уже маловато, – вздохнула Грейс. – Мне все мои платья уже узки. Жалко, что я стала такая толстуха.

– Это просто возраст у тебя такой. Детская пухлость.

– Но ты-то не была пухлой. – Она снова вздохнула. – Отец все время меня ругает, что я такая толстая. Он говорит, что мне надо поменьше есть. Что я обжора. Как ты думаешь, Пру, мне пора сесть на диету?

– Нет, конечно! Не обращай на него внимания. И вообще, сесть на диету сейчас у тебя не получится. Я тебе приготовила сюрприз.

Мне было очень стыдно тратить деньги за уроки на себя одну, хотя я понимала, что, если я что-нибудь куплю Грейс, она ни за что не сумеет хорошенько спрятать подарок. Единственное, что тут можно было сделать, – это купить ей что-нибудь съедобное, с чем она быстро справится.

– Сюрприз! – сказала Грейс, хлопая в ладоши.

– Ш-ш! Я хотела его пока припрятать. Думала, достану его, чтобы тебя утешить, когда папа устроит очередной скандал. Но вообще-то могу отдать и прямо сейчас.

Я вылезла из кровати и стала копаться на своей полке. Рука скользнула по гладкому атласу и кружеву моего нового белья. Я незаметно погладила его и продолжала рыться в темноте, пока не почувствовала под пальцами хрустящий целлофан.

– Ага, наконец-то! – Я скользнула обратно в кровать и сунула подарок прямо в ладошки Грейс.

– Что это? – спросила она, безуспешно вглядываясь в темноту.

Я включила фонарик.

– Ой! Вот это да!

Тихо ты! Хочешь, чтобы отец услышал? – пихнула я сестру.

– Извини. Ой, Пру, какая прелесть!

У нас в торговом центре есть такой специальный шоколадный магазинчик. Грейс всю жизнь по нему вздыхает, хотя ни разу даже не зашла внутрь. Мама покупает шоколад в палатке на рынке. Он всегда какой-то странной формы и к тому же просроченный, зато дешевый, а остальное маму не заботит.

Я собиралась купить Грейс фунт шикарных шоколадных конфет в красивой подарочной упаковке, но тут увидела в витрине большого белого шоколадного зайца с оранжевой марципановой морковкой. Я поняла, что это то, что нужно.

– Как мне его назвать? Как в мультике, зайчик Питер? А еще был кролик Бенджамин…

– Почему бы тебе не придумать имя самой, Грейс?

– Ты же знаешь, что я не умею. Придумай ты для него красивое имя.

– Зачем? Ты же его съешь за две секунды. Я тебя знаю, к полуночи от него и лапки не останется.

– Я не буду его есть. Он слишком красивый! Я его сохраню навсегда!

При этом пухлые пальчики Грейс уже развязывали ленточку и срывали с зайца целлофан. Она в восторге понюхала сливочные ушки.

– Ой, как чудесно пахнет!

– Ну так ешь его, дурочка! Он же для этого и сделан!

– Не могу! А может, мне съесть морковку? Не хочу его портить. А может, я лизну ушко, чтобы узнать, какой он на вкус?

– Давай-давай!

Грейс высунула язык и лизнула. Потом еще раз и еще, и еще. А потом к языку сами собой присоединились зубы, и шоколадный зайка в минуту остался без ушей.

– О-о! – блаженно вздыхала Грейс.

Потом она включила фонарик – и увидела, что наделала.

– О-о! – простонала она уже другим тоном.

– Да все нормально, ты просто доедай его скорее. Он же для этого.

– Я его испортила! Ну почему я такая обжора? Смотри, какая у него теперь страшная дырка в голове!

– С зайцем все в порядке.

– Ничего не в порядке! Хочу, чтобы он снова стал целым! – Похоже было, что Грейс сейчас разревется.

– Ну что ж, уши его у тебя в животе. Если ты быстренько отправишь туда и все остальное, может, оно и склеится обратно, как пластилин. Тогда заяц окажется весь целиком у тебя в животике, это будет его личная нора.

Грейс неуверенно хихикнула и взялась за шоколадную голову. Мне она предложила переднюю лапу, решив, что с тремя лапами заяц в своей личной норе обойдется. Но я так живо представила его, что мне тоже стало немного не по себе. Как будто мы вздумали съесть настоящего домашнего зайку.

– Доедай уж своего зайца сама, Грейси, – сказала я.

– До чего же вкусный! – произнесла она невнятно с набитым ртом. – А когда ты его купила? – Она замерла. До нее вдруг дошло. – Где ты взяла деньги?

– Эй, потише!

– Я шепотом!

Тут мы услышали, как открылась дверь родительской спальни. Мы затаили дыхание. Я выключила фонарик, а Грейс перелезла в свою кровать. Раздались шаги – шарканье и хлопанье старых шлепанцев.

– Все в порядке, это мама, – прошептала я.

Мы слышали, как она прошла по коридору мимо нашей спальни и спустилась по лестнице на первый этаж, над магазином. Ступеньки скрипели при каждом ее шаге. Мама у нас увесистая женщина.

Мы услышали, как она прошла на кухню и открыла дверь холодильника.

– Она, видно, тоже решила устроить себе ночной пир, – пробормотала я.

– Все равно не такой, как у меня! – шепнула Грейс, откусывая еще кусочек.

Мама поднялась обратно, теперь уже медленнее, тяжело дыша.

– Может, мне оставить кусочек для мамы? – спросила Грейс.

– Нет!

– Она обожает шоколад.

– Ш-ш-ш!

– Я бы ей утром отдала, – настаивала Грейс.

– Тихо ты, а то она услышит!

Поздно. Шаги остановились у нашей двери.

– Девочки, вы что, не спите?

– Спим! – откликнулась идиотка Грейс.

Мама открыла дверь и вошла в комнату.

– Вам уже сто лет пора спать. – Она подошла к кровати Грейс и склонилась над ней. – С тобой все в порядке, детка?

– Да, мама, – ответила Грейс.

– А с тобой, Пруденс?

– Все отлично, – пробормотала я, зевая, чтобы притвориться сонной.

– Мам, ты что, проголодалась? – спросила Грейс. – Мы слышали, как ты ходила на кухню.

– Я несу папе стакан молока. Он что-то неважно себя чувствует. У него опять это странное головокружение. – Голос у мамы был очень встревоженный.

– Сходил бы он к врачу, – сказала я.

– Ну, ты же знаешь папу, – ответила мама. – Пруденс, поговорила бы ты с ним, а? Когда он будет в хорошем настроении. Тебя он, может быть, и послушается.

Я скорчила гримасу в темноте. Ненавижу быть папиной любимицей. Тем более что толку от этого никакого. Если он чего-то не хочет, я его не уговорю. Его никто не уговорит.

– Ладно, попробую сказать ему про врача, – пообещала я, – но не думаю, что это подействует.

– Спасибо, детка, откликнулась мама. – Ну ладно, спокойной ночи.

Она поцеловала Грейс, неловко потрепала меня по плечу и вышла из комнаты, осторожно придерживая стакан, чтобы не расплескать молоко.

– Какая ты дура, Грейс! – прошипела я.

– Прости! – Она откусила еще кусок шоколадного зайца. – До чего же вкусно!

Она уснула с набитым ртом и сладко засопела.

А я еще долго не засыпала, разговаривая с Товией.